Другая сторона

               
«Браслетик узкий, белый воротник,
Сентиментальность с примесью бензина,
И душу зацепило за плавник,
И самолетным серпиком пронзило.
И позвала другая сторона
Сквозь эту геометрию простую,
Где под второй вагон легла она,
Где ружья не стреляют вхолостую.
Где нестерпимы комнаты, и страсть
Нож перочинный за подкладку прячет,
И, Боже мой, как хочется упасть,
И верить в то, что ничего не значит.
И смерти нет, и птицы гнезда  вьют,
И нет греха, и нет несовпаденья,
И женщины чужие нас спасут,
И в этом нет ни грамма преступленья.»


Я никогда не изменяла ей. Если слово «никогда» написать на плакате величиной с рекламу Би-лайна на Таганской площади, сложить его в несколько тысяч раз и втиснуть в самый маленький карман джинсов – это как раз будут те самые два года, за которые я ни разу ей не изменила.
 
К моменту ее появления в моей жизни я пережила несколько безрадостных внутренних реформ и постепенно приближалась к дзен-буддизму – имеется в виду, конечно,  способ восприятия жизни, а не сама религия. Личная жизнь свелась на нет. В общем и целом тогда я положила на себя с прибором. До такой степени, что перестала уезжать на лето из Москвы, проводила отпуск на Строгинской пойме и заработала себе на почве никому не нужности огромный комплекс неполноценности, со временем переросший в пофигизм.
У меня была верная подружка – головная боль. По каким-то, возможно физиологическим причинам, она стала жить со мной гражданским браком. Она была ревнива и ненасытна. Если я находила способ избавиться от нее, она видоизменялась, снималась с насиженного места и находила новые, необжитые еще участки моей черепной коробки. Одиночество меня не мучало. Мучает ведь только проблема выбора, а тут и выбора-то никакого не было.
Как-то на майские праздники Вита, моя младшая, потащила меня в Питер. Её просто пёрло от Питера, она знала его вдоль и поперек и в Москву возвращалась с брезгливым выражением лица. Она говорила, что Москва – это большой рабочий барак, и старый центр с его улочками, тупиками и старославянскими названиями ее совершенно не вдохновлял. А я однажды набрела  в закорючках старой Сухаревки  на переулок с названием «Последний», и меня окатило такой волной цветаевской тоски, что я стояла, как дура, и глотала слезы. Женское начало Москвы я чувствовала солнечным сплетением, и спустя несколько лет увидела ее  ночью с высоты шести тысяч. Она вся светилась драгоценными перстнями, брошками, браслетами, серьгами, своим золотом и серебром – настоящая барыня, столбовая дворянка, царевна. А Вита утверждала, что ее душа родилась в Питере, только она пока не поняла где именно - на Петроградской стороне или на Васильевском острове.
Они ввалились в наше купе за минуту до отправления, с грохотом обрушив нашу надежду ехать вдвоем. Обе с  пивом,  с рюкзаками, в тяжелых ботинках, похожие на клоунов из погорелого театра – одна ржала как полковая лошадь, вторая беззвучно хихикала.
- В Питер, девчонки ?!?! -  радостно проорала первая так, как будто мы с Витой были сильно туги на уши. Вита посмотрела на меня. На лице ее был написан вопрос: «КТО это?»
- В него, - хмыкнула я.
- Вот и мы в Питер!!! – не снижая децибелов, гаркнула отроковица. – Катя я!!!
Вторая, с ёжиком, похожая на красивого мальчика, откинулась на сиденье, вперилась на нас русалочьими глазами и скромно представилась:
- Полина Виардо…собственной персоной.
Катю эта томная фраза привела в полный восторг. Она загоготала так, что нам с Витой представилась возможность созерцать строение ее дыхательной трубки. Полина Виардо трогательно улыбалась.
- Пойдем покурим? –  вдохновенно глядя на меня, предложила Вита.
- Ой!!! Мы тоже СТРАШНО хотим курить! – громогласно одобрила Катя, - пойдемте курить!!!
Полина, ё, ищи сигареты ё!
Вита схватила меня за руку и потащила в тамбур, но наши веселые соседки потянулись за нами.
- Девчонки!!!! – неутомимо вещала Катя, - у нас тоже есть сигареты! И еще коньяк!!! Две бутылки, ё, коньячища !!! Сегодня ваще Вальпургиева ночь, девчонки!!!!
Спустя полтора часа Катя с Витой уже пели на два голоса: «Ходють кони над рекою». Детство Виты было испорчено виолончелью. От нашей семьи именно она отбывала срок в музыкалке. Катерина вообще оказалась потомственной арфисткой (кудри, безумные очки в черной оправе, из майки выскакивает не меньше пятого размера, красная юбка в синюю клетку и оранжевые колготки: чем не потомственная арфистка).  Катька производила столько шума, что Полина рядом с ней смотрелась, по крайней мере, больной аутизмом. Она всё больше молчала, хихикала и если начинала что-то говорить, то как-то внезапно и судорожно, сбиваясь на полпути к первой запятой.
Так же внезапно она потом появилась у меня дома. Через месяц я обнаружила, что умиляюсь при виде острых лопаток и сложенных под столом ног в дырявых носках. Шипучие таблетки, которые она по утрам разводила для меня в пивной кружке, стали волновать как знак внимания - букет свежих роз или что-то еще в этом роде.
Она была очень непосредственная и не помещалась ни в один известный мне психотип. Девочка-мальчик, ни грамма сентиментальности, ноль амбиций, но с таким болезненным чувством своей территории, что поди разбери, когда я нарушила границу, а когда только прошлась вдоль. Сама она границ не чувствовала и жадно интересовалась подробностями моей прошлой жизни, не понимая, почему я смущаюсь. «Зачем тебе это знать?» - спрашивала я. «Ну это  же так красиво…» - отвечала она. «Но это, ёбтить, не мифы древней Греции, это моя жизнь!» - возмущалась я и встречала растерянный взгляд. Я сопротивлялась – я не хотела быть историей, рассказкой на ночь, песней о Нибелунгах…
Но куда деваться? Я стремительно привыкала к этому анфан террибль, засыпающего в огромных наушниках с Депеш Модом и грохочущего по утрам дверцами кухонных  шкафов. Она встречала меня с работы, меряя большими шагами Пушкинскую и засунув руки в карманы клетчатого пиджака. Я обмирала от жалости, когда она болела, и варила ей щи. Материнский инстинкт, и нечего тут прятаться.
Мой бывший друг (а именно таким парадоксальным оборотом речи можно определить человека, который в течении восьми лет обрушивал на меня весь хаос своей жизни, а потом без видимых причин, как настоящий полковник, дал мне по морде и разгромил мою квартиру),  позвонил как-то и по старой памяти предрек нашим с ней отношениям скорый конец. Я подумала и послала его на хер. Игорь со своими мрачными прогнозами всегда возникал в тот момент, когда я была счастлива. Он физически не выносил моего благополучия. Несчастная, разбитая и никому не нужная я вполне его устраивала - тогда мы прекрасно проводили время за бесконечными бильярдами, я платила за его пиво, а он самоутверждался, созерцая психологическую  несостоятельность гомосексуализма. Восемь лет я пыталась разделять его вселенскую тоску, а потом он разбил мне очки -  за то, что его девочка приехала поплакать в мою жилетку. Она его любила, а вселенская тоска в мужском исполнении, скажем так, вещь неподъёмная. Правда, он был пьян и ничего не помнил. Я ему завидую. У меня отвратительная память – я помню всё.
- Иди ты на хер, Игорь, - набрав полную грудь воздуха, сказала я, и прислушавшись к своим ощущениям, с удовольствием добавила – нострадамус херов!
Он бросил трубку и не звонил четыре месяца.
Я никого не пускала в наши отношения, кроме самых близких, практически единоутробных подруг, коих в моей жизни было две. Я, раздолбайка и двоечница, стала лютым Цербером, бежала домой с работы и руками стирала постельное белье.
Мне до смерти надоело страдать,  входить в положение,  мудро кивать головой и ждать у моря погоды. Простые вещи значат больше, чем механизмы страстей и загадки мира. Солнце вставало, чтобы начать наше утро с запахом кофе. Как-то раз, роясь в своих бумажках, я нашла недописанный зеленый стишок, Юрского периода, с нечаянной просьбой посередине: «я не любви прошу, а чашку кофе, всего лишь кофе черного взаймы». Я мысленно похлопала себе, маленькой, с таким большим выводом. Трясясь в метро с Колибри в ушах, я как-то вечером ухватила за хвост мысль: смысл жизни в том, чтобы быть для кого-то этим самым смыслом жизни.
У нас не было денег. Откуда? Мы обе не попадали в ритм большого города. Я не умела ходить по головам, а она, как героиня романа Силвии Плат «Под стеклянным колпаком», вообще не знала, куда себя приложить. Я прочла этот роман  на втором  курсе, в любительском переводе, и в первый раз в жизни обнаружила, что хороший конец книги не означает хороший конец автора. После ряда попыток самоубийства героиня вернулась к благословенной реальности, но сама Силвия Плат, будучи матерью двоих детей, добровольно ушла из жизни, когда ей было чуть больше 30-ти. Наверное, она пыталась задать себе алгоритм существования, но мрак оказался сильней. Все наши движения в конечном итоге сводятся к тому, чтобы пересилить мрак.
Поли в свои 23 не испытывала жгучего интереса к вещному миру. Тот факт, что весь мир живет по расписанию, удручал нас обеих, но у меня все-таки была другая школа.  Период дикого капитализма пришелся как раз на мою голубую юность. Пафосная и немилосердная Москва толкала в спину, дышала в затылок, будила по утрам отбойными молотками и выхватывала деньги из карманов. Кто куда, а я, получив диплом о высшем образовании, на следующий день вышла на работу : торговать соком Хортекс на Гагаринский рынок. Это была единственная открытая дверь. Я быстро привыкла к ста тысячам больших и маленьких «надо», бегая по своим муравьиным делам. Она время от времени включалась в этот марафон, но по инерции, ненадолго.
Её завораживали только одушевленные вещи – музыка, икэбана, Кастанеда и Грета Гарбо. Мы жили с Божьей помощью, не так чтобы уж совсем «режим – нажрались и лежим», но без особых амбиций. Быта как такового у нас не было, в холодильнике мышь вешалась от голода. Однажды  пришлось заложить в ломбард золотое кольцо с фианитами, подарок моей фам фаталь (о, ирония судьбы!). Была суббота, шел сильный дождь, мы перетряхнули карманы и нашли 30 рублей на двоих.  Всё бы ничего, но кошка Дуська заорала от возмущения, увидев в кормушке вареную картошку. Я долго нарезала по квартире круги, раздумывая, где можно достать денег, и вдруг отчетливо вспомнила желтые буквы около местой обменки : «Ювелирные украшения, покупка, ломбард». Мы взяли огромный черный зонт, безумный, как атрибут старухи Шапокляк, и двинулись к метро. Я сжимала в кармане заветную коробочку с кольцом, а Поли , наклонясь к моему уху, заговорщически шептала: «Тихо, ни у кого ничего не спрашиваем!» Мы были похожи на двух школьниц в первой ходке на угол за героином. Кольцо в  оценили в 600 рублей , Дуське обломился Вискас с печенью, нам – огромные красные помидоры, котлеты, пиво и стиральный порошок, а кольцо я потом выкупила, мучимая странными окололитературными ассоциациями.
Меня стал настойчиво преследовать образ Мити Карамазова, возможно, в силу мрачной лексики слова «ломбард», а возможно, в силу других причин.
Все женщины в моем роду страдали гордыней, гнобили мужей, работали как ломовые кони и выпирали из рамок социума. Я избегала родственных аналогий до тех пор, пока однажды на рынке весомая женщина с сильным фрикативным «Г»  на мою просьбу завесить «два самых больших яблока» не отмочила: «У вас, девушка, прямо хихантомания!». Я изумилась, посмеялась и глубоко задумалась. Как ни верти, но гигантомания была. Я подавляла ее в себе, запирала на огромный замок своих бешеных псов, как Силвия Плат -  свою тьму.  Но время от времени она вырывалась на свободу, и тогда тушите свет. Всю жизнь буду помнить, как моя подруга, жена по статусу, безудержно плакала, сидя на кровати, а я  молча складывала в коробки свои пожитки.
14  - метровая комната с мебелью – так себе шале, и я постоянно  задевала бедную девочку каким-нибудь предметом, вытаскивала из-под нее коробки с обувью, а она, с распухшим от слез лицом, только вздрагивала. Она просила меня не уходить, но я ушла. Зачем? Я была смертельно влюблена в другую женщину. Моя «хихантомания» не желала знать, что будет дальше, а дальше было так плохо, что об этом лучше не писать, если ты не Достоевский.
Я стала грустной. Я научилась узнавать по выражению глаз таких же как я, грустных, неизлечимых. Они носили две морщинки на переносице и выглядели так, как будто только что посмотрели «Еще раз про любовь» с Ренатой Литвиновой.  «Я ведь уже давно не в том возрасте, чтобы по бабам (извините) бегать - я теперь по ним аккуратно переползаю, а вы мне такую мексику нагнали.» *
 У Полины был гладкий чистый лоб под стриженой челкой  и безмятежные глаза. И я никогда не изменяла ей. Это была любовь, необъяснимая и глубокая, я захлебывалась в ней, но, наверное, мне для полного счастья была нужна эта легкая асфиксия. Без Поли я пропадала и томилась. В сентябре меня увезли в Испанию на презентацию нового каталога, и мне пришлось выучить по-английски фразу: «Плиз дабл локал виски, но айс,  но кола»,  и по два часа в день мочить попу в одноместном каяке в попытке как-нибудь убить ленивое время. Она встречала меня в Шереметьеве,  прячась в большой белый шарф и согреваясь мерзким московским коньяком. Я везла полную сумку фришоповского алкоголя, поэтому сразу отобрала у нее фляжку с пойлом, которое сама в отсутствие лучшего глотала за милую душу. Мы ехали в темном автобусе, целовались и пили, кажется, «Балантайс», в окно стучал дождь со снегом,  и у меня кружилась голова.
Мне не нужна была ни Испания, ни жара в сентябре, ни локал виски. Мне ничего не надо было без нее.
А потом - потом я ей изменила. Ведь мои бешеные псы не дремали. Они гнали меня все дальше и дальше в болотную зелень, и там я утонула в бурном романе с чужой женой. Зачем мне нужна была чужая жена?  Зачем чужой жене нужна была я? Русь, дай ответ? не дает ответа…
«Я думала, ты святая, - сказала Поли, когда узнала все подробности, - а ты - просто х..й».
Мы это пережили. Мы ведь были больше чем сестры. «И смерти нет, и птицы гнезда вьют, и нет греха, и нет несовпаденья»…Но с тех пор у Поли на лбу появились две морщинки, и даже когда она спала, лицо у нее было растерянное, как будто она там, во сне, заглянула в бездну и едва успела отшатнуться.



* цитируется Н.Воронцова-Юрьева