Юлька

Имя свое восьмиклассник Ланских не любил. Более того — ненавидел. Ему казалось: еще немного, и он возненавидит и родителей, давших ему такое имя. А имя это было — Юлий. Юлий Ланских.
Каждый сентябрь, когда в классе появлялся какой-нибудь новый учитель, начиналось!.. Он или она скользили пальцем по списку, выговаривали, иногда перевирая, фамилии учеников, но, когда их палец доходил до буквы «л», класс взрывался хохотом.
— Юля Ланских (или — еще хуже: — Юлия Ланских)! — вызывал учитель.
И терялся, когда вместо ожидаемой девчонки с двумя хвостиками или косичками (почему-то Ланских казалось, что все Юльки должны быть верткими, светловолосыми и — обязательно! — с двумя косичками или хвостиками) поднимался худой и нескладный невысокий паренек. Учитель терялся — на пару секунд — бормотал: «Садись», и переходил к следующей фамилии.
Обычно в первые сентябрьские дни Юлька приходил домой мрачный. Младшая сестра, третьеклассница Женька, притихала и почти шепотом спрашивала:
— Что, опять?..
Ей было проще — ее, если и дразнили бы, то пацаном, а не девчонкой. Хотя, кому пришло бы в голову называть Женьку пацаном, когда она была настоящей девчонкой — с длинными пушистыми ресницами, такими же волосами, и вдобавок — с веснушками, усыпающими ее личико даже в январе, в разгар зимы?
Юлькой его назвал отец. Мама иногда извиняющимся голосом говорила о полководце Гае Юлии Цезаре, что существует даже так называемый юлианский календарь, и месяц июль тоже назван в честь Цезаря (будто Юлька ни разу об этом не слышал!)... Но от маминых слов легче не становилось. Юлька даже хотел крикнуть однажды: «Ну назвали бы вы меня в честь Цезаря, если вам так хочется, но по-другому, не Юлием». Но тут же подумал: а как иначе? Цезарем? Как собаку? Или Гаем? Еще хуже — одноклассники тут же переделали бы в «гея» какого-нибудь...
В общем, как ни крути, приходилось жить с таким дурацким именем.
Обиднее всего издевалась Вика Целищева. Ужасным было еще и то, что сидели они за одной партой.
— Юлька-а! Ю-юлька, — тянула она. — Давай дружить...
Ланских настороженно глядел на одноклассницу.
— ...Ты будешь моей лучшей подругой...
У Юльки начинали предательски блестеть уголки глаз. И такие приколы продолжались изо дня в день. Ланских иногда верил вкрадчивому Викиному голосу, но каждый раз оказывалось — обман, предисловие к утонченным издевательствам. И ведь не один он в классе такой — худой и нескладный! Сашка Панов что — лучше?! Тоже висит на турнике и подтянуться не может. Но над ним почему-то никто не издевается. Его просто не замечают. Ну и Юльку бы просто не замечали. И всё! И — никаких проблем, как говорит отец. Говорит, немного картавя, и Целищева однажды задумчиво вывела — на слуху всего класса:
— Я, кажется, знаю, почему Ланских на самом деле назвали Юлием. Это он говорит, что в честь Цезаря. А все не так на самом деле. Его отец когда пошел записывать, говорит: Юрий. А получилось: Юлий. Ну, в загсе по приколу и записали Юлием. И стал у нас Юрка Юлькой! — торжествующе заключила она.
Это был удар ниже пояса. Это было больно. Гораздо больнее, чем раньше. Ведь Юлька страдал из-за того, что его отец картавил. Отец — не страдал, а он... Странно, почему? Наверное, в детстве отца тоже дразнили — за картавость, но ведь он как-то выжил, и не обращает на нее теперь никакого внимания! И даже посмеивается над собой, говоря, что у него в роду, видно, когда-то французы были. А ему, Юльке, что говорить? Что его дальний родственник — Цезарь? И поэтому Юльку назвали в честь знаменитого предка?.. Глупо. Смешно и глупо. А что делать?
И вдруг в Юлькину голову пришла дерзкая мысль: а что если и в самом деле Цезарь — его родственник? А почему бы и нет? Вот бы узнать, и построить это... как его... как же это дерево называется?.. Дерево... нет, древо. Не вспомнил, ну и ладно, какая разница, в общем, то, на котором все родственники расписаны...
И Юлька Ланских, вдохновленный идеей, начал «растить» генеалогическое древо. Взял чистый листок, ручку, аккуратно вывел заголовок: «Дерево семьи Ланских». Подумал и после буквы «х» добавил «ять». Получилось вроде бы как по-старинному: «Ланскихъ». В самом низу листка написал: «Женька», но потом сообразил, что древо — официальный документ, и так писать неправильно. Поэтому он зачеркнул «Женька», написал: «Евгения», рядом вывел: «Юлий». Чуть выше — «Елена» и «Александр». Это были родители. Братьев и сестер у них, вроде бы, не наблюдалось. Во всяком случае, на ближайшем горизонте. Хотя за ним, вполне возможно, кто-то и маячил. Еще выше должны быть бабушки и дедушки. Баба Лида и дед (будто в насмешку!) Юрий. Баба Валя и дед Матвей. Если отец — Матвеевич, значит, это его родители. И Юлька твердо написал чуть выше отцовского имени: «Валентина» и «Матвей», а выше материнского — «Лидия» и «Юрий». И понял: всё. Больше он не знает ни одного родственника. Ни прабабушек, ни прадедушек. А о Гае Юлии Цезаре вообще говорить нечего! Ланских приуныл и уставился в окно.
Свое окно Юлька тоже не любил. Точнее, вид из окна. Потому что прямо напротив Юлькиной комнаты, через малюсенький переулок, тоже на третьем этаже, только другого дома, была комната Вики Целищевой. И надо ж случиться такому совпадению: именно в тот момент, когда Юлька уставился в дом напротив, она подошла к своему окну — задернуть шторы. Ланских не смог бы сказать с полной уверенностью, но ему показалось, что Вика усмехнулась и показала язык. Она умела это делать очень ехидно. Юлька снова начал вскипать, а потом подумал: «Ну ладно, Викуся! Выкоси, Викуся! У меня будет родственное дерево, а у тебя!..». Он отчетливо показал Целищевой язык, правда, не такой ехидный, поднялся из-за стола и задернул шторы. И как раз в этот момент Юльку позвали ужинать.
За кухонным столом сидели Женька и мама. Папа, как всегда, задерживался. В последнее время он почему-то часто задерживался.
— Мама, — озабоченно сказал Юлька. — Расскажи мне про бабу Лиду и деда Юру. И про их родителей.
Женька с интересом уставилась на брата, словно видела его в первый раз.
— А почему это тебя вдруг заинтересовало? — удивилась мама.
— Классная задание дала, — не сморгнув, прочастил Юлька. — Это... как его... ну, в общем, дерево составить.
— Древо, — поправила мама. — Генеалогическое.
— Ага, — сказал Юлька. — Оно самое. Кем они были?
— Ну не за столом же! — ответила мама. — Вот поедим... Тебе когда нужно?
— К понедельнику, — опять соврал Юлька.
— Успеем! — уверила мама. — У нас еще два дня.
После ужина она вздумала стирать, хотя, по Юлькиному мнению, это было бы удобнее сделать в выходной, то есть завтра, и разговор о родственниках отодвинулся на неопределенный срок. Потому что, когда мама стирала, разговаривать с ней не имело никакого смысла.
И поэтому Юлька ушел к себе — в небольшую комнатку, где возле окна стоял стол, а между ним и стенкой едва втиснулся диванчик. Диванчик был уже короток Юльке, и скоро — по наследству — должен был достаться Женьке. Но пока он был еще Юлькин.
Так вот. Юлька зашел в свою комнату, забрался с ногами на диванчик, и снова стал думать о своем древе. Сначала он подумал, что мамина девичья фамилия — Дьяченко — происходит от каких-то дьяков. Потом Юлька решил, что фамилия Ланских произошла от «Ланской». Были, вроде, давным-давно какие-то не то графы, не то бароны с такой фамилией. Что-то даже на литературе такое когда-то изучали. Почему — на литературе, Юлька не помнил. Наверное, это было неважно. А потом, после того, как мама все постирала, оказалось, что по линии отца предки были сначала крестьянами, а потом сбежали в город и стали рабочими. Так что аристократами в его родне даже и не пахло. По крайней мере, со стороны отца. Наоборот, пахло рабочим потом. И Юльке это почему-то было неприятно.
А по линии матери — да, были какие-то попы, и даже кого-то из них сослали на север. Все, что говорила мама, Юлька старательно записал в тетрадку, пририсовал к дереву еще несколько ветвей, а мама, раззадорившись воспоминаниями, спросила:
— Хочешь, я позвоню тете Лене, может, она еще о ком-нибудь вспомнит?
Юлька подумал: «А почему бы и нет?» и ответил:
— Хочу.
И еще он подумал: «В понедельник Целищева умрет от зависти», но вслух ничего такого не сказал.
В субботу, на перемене, Юлька нашел историчку, наговорил, что хочет исправить четверку и уже приготовил сообщение о своих родственниках. Он боялся, что Александра Ивановна ответит: «Ну и что?». Но историчка сказала:
— Прекрасно. В понедельник расскажешь. Десяти минут хватит?..
Юлька ответил: «Да», и успокоился. Он даже не отреагировал на очередную подколку Целищевой.
А потом они с маминой тетей Леной, которая для Юльки была двоюродной бабушкой, проследили род Дьяченко до четвертого колена (если не считать Юльку с Женькой). Первым коленом была мама. Вторым — ее мама, Юлькина бабушка. Третьим — его прабабушка. Ну и четвертым — прапрабабушка. Ну и, естественно, дедушки-прадедушки.
С отцовскими родственниками дело обстояло хуже. Отец приехал в Екатеринбург еще в юности, а все родственники остались в Тюмени, и он, конечно же, никого из них не помнил. Ну и ладно. Чтобы подразнить Вику, хватит и маминого четвертого колена.
А потом Ланских вернулись домой, и Юлька, пристроившись за столом, начал делать уроки. В окне напротив замаячила Викина фигурка. Сначала он подумал, что нужно бы задернуть штору, а потом решил: еще чего! Не хватало, чтобы Целищева подумала, что Юлька ее боится. Да ему вообще на нее плевать!..
А в комнате напротив происходило что-то странное. Юлька видел, как мелькает цветастый халатик Целищевой. Потом Юльке показалось, что Вика двигает что-то в сторону окна. И лишь когда над карнизом показалась Викина светлая голова, Ланских понял, что Целищева перетащила к окну стол.
«Специально! — подумал Юлька. — Чтобы меня понервировать. А я тебя — в понедельник...» И он длинно показал Целищевой язык.
Ланских предвкушал свой триумф на истории. Но сначала нужно пережить физкультуру. А это было сложно. Юлька опять висел на брусьях «бесплатным приложением», как выражался физрук, а Целищева, как всегда, издевалась. Она произнесла громко и четко, явно подражая Борису Сергеевичу:
— Каждая уважающая себя девчонка должна уметь работать на гимнастических снарядах...
Физрук странно посмотрел на Целищеву, а она скосила глаза на Юльку и сказала:
— А что, Бориссергеич, неправда, что ли?
Она произнесла имя-отчество физрука на одном дыхании. А Ланских в это время висел на брусьях и скрипел зубами.
А потом была история. Александра Ивановна объявила:
— Ребята! Юлий хочет рассказать нам о своем генеалогическом древе. Генеалогическое древо — это...
Класс загудел. Из отдельных реплик Ирки Перминовой и Генки Аверьянова было ясно, что они знают, что это такое и что нечего терять время на объяснения. А Целищева посмотрела на Юльку и хмыкнула.
И тогда он вышел к доске, долго чертил свое древо, а потом рассказывал про всех своих родственников. Он рассказывал и смотрел на Целищеву. Ее пухлые губы скептически кривились. Настроение у Юльки портилось все больше и больше. Но он все-таки мужественно закончил рассказ.
— ...Значит, до Юлия Цезаря ты все-таки не докопался? — негромко, с притворной жалостью, произнесла Вика — после того, как Ланских приземлился на свое место — рядом с ней. — Жаль. Это перевернуло бы весь ход истории...
На реплику Целищевой одобрительно обернулась Ирка Перминова. Но вместе с тем не преминула состроить Юльке глазки. А классная сказала:
— Очень интересное сообщение, Ланских! Пять.
И она тут же вывела в журнале оценку. Но разве Юлька рисовал это дерево из-за оценки? Он подумал, и получилось, что он делал все это из-за Целищевой. Ну ни фига себе!.. Юлька скомкал генеалогический листок и сунул его в портфель. Еще не хватало!
Потом он в злости уставился на доску, где Александра Ивановна уже рисовала схему какого-то сражения. А у Юльки в родне, как выяснилось недавно, не то что полководцев, а даже простых солдат не было. У прадеда Прохора Ланских была бронь от завода, а Сергея Дьяченко не взяли на войну из-за его инвалидности. Какой там Цезарь?!.
Юлька пришел домой — злой, как медведь, которого зимой выгнали из берлоги. Он долго думал, как бы отомстить Целищевой и наконец решил бороться с ней ее же оружием. Ну неужели он даже с девчонкой справиться не сможет?! Можно было поиздеваться над Викиной фамилией. Юлька решил сначала, что так и сделает, но потом подумал: это будет слишком даже для нее. Потому что с такой фамилией не живут.
И тогда Юлька вытащил из альбома Викину фотку и уставился на нее. Фотка осталась у Ланских с чьего-то дня рождения. Ирка Перминова, заразившись художественной фотографией, делала тогда всякие-разные фотопортреты, ну и Викин тоже. А потом раздала всем. Юльке почему-то достался портрет Целищевой, и Ланских сунул его в альбом.
И вот сейчас Юлька пристроился за столом, вытянув перед собой руку с фоткой Целищевой. Фотка была большая. Вика — в длинном черном платье с разрезом слева — стояла, чуть выставив ножку, слегка наклонив голову набок и загадочно улыбаясь. Ланских впился глазами в фотографию, пытаясь обнаружить в Целищевой хоть что-нибудь уродливое или, по крайней мере, некрасивое. Чтобы зацепиться за этот изъян и уничтожить Викусю насовсем.
На первый взгляд ничего не находилось. Тогда Юлька решил всмотреться в фотографию детальнее. Так. Уши. Викина голова склонена, и правое ухо виднеется из-под светлых волос. «Было бы оно большое, как лопух! — мечтал Юлька. — Или, наоборот, малюсенькое, чтобы даже сережку вколоть места не было». Но Викино ухо было почему-то в самый раз. И в нем виднелась красивая сережка.
Ланских зло глянул в окно напротив. За ним не было никакого движения. Ладно! Хорошо. Юлька перевел взгляд на Викин нос. Нет. Даже не «картошкой». И не горбатый. И не опущенный. Симпатичный прямой острый носик. Юлька сплюнул. В Целищевой при самом детальном рассмотрении все оказалось аккуратным. И даже пропорциональным. Прямо как в супермодели какой-нибудь. Единственное, что у Вики было непропорциональным, так это рот. А если точнее, губы. Они были пухлыми. «Ну хоть это», — подумал Юлька, всмотрелся в фотку еще детальнее и с унынием пришел к выводу, что Викины губы нельзя назвать по-настоящему пухлыми. Они просто чуть полнее, чем нужно. Оставался Викин подбородок. Он слегка выдавался вперед. Но совсем чуть-чуть. А если не обращать на это внимание... В общем, облом. Полный. Ланских приуныл, чуть-чуть отставил Викину фотку и вперил взгляд в окно. В голове бродили какие-то неясные мысли, которые Ланских, как ни старался, не мог ухватить. Они так переплелись между собой, что если дернуть за кончик, наружу обязательно вытащится не одна мысль, а весь клубок.
Юлька задумчиво глядел в окно и не заметил, как в комнате появилась Женька. Она заглянула через плечо мечтательно (как ей показалось) сидящего за столом брата, который держал в руке фотографию симпатичной девчонки, и осторожно, стараясь ступать на цыпочках, вышла из комнаты. Юлька все так же задумчиво смотрел в окно напротив. Через полминуты в комнату тихо заглянула мать. Она осторожно проскользнула к столу и так же, как Женька, глянула через плечо на фотографию симпатичной девчонки.
И тут Юлька очнулся. Заметил мать; маячащую возле двери сестрицу, перевел взгляд на Викину фотку и все понял. Покраснел и набросился на Женьку:
— Ну, ты! Сколько раз тебе говорить — не заходи в мою комнату без спроса!
И отшвырнул фотографию. Женька исчезла. Вслед за ней молча, бочком вышла из комнаты мать. Юлька с силой захлопнул дверь, потерянно и зло покружил по комнате, потом залез под стол, нашарил и вытащил из-под батареи фотку Целищевой. Осторожно обтер от пыли и убрал в альбом.
Потом бросился ничком на диванчик, перевернулся на спину и стал думать, как же ему все-таки бороться с Целищевой. Сначала Юлька стал мечтать, что Вика залезет на Каменные палатки, а спускаться побоится. Будет стоять на самом верху и молчать от страха. А рядом никого не окажется. Кроме Юльки. Или все испугаются. А Юлька — нет. И он ее спасет. Возьмет на руки и вместе с ней спустится на землю. И тогда Вика поймет, какой он сильный, и...
Юлька снял рубашку, согнул в локте руку и посмотрел на мышцы. Нет. Не то. И вообще — с чего это вдруг он должен спасать Целищеву? Она — издеваться, а он ее — спасать?.. Нет уж! Настроение испортилось окончательно.
Назавтра Ланских, плюнув на недоделанные уроки, сбежал на Шарташ. Слава богу, было утро и мать с отцом ушли на работу, Женька — в школу, и помешать ему никто не мог. Юлька сел на трамвай, умудрился «зайцем» проехать четыре остановки, а потом долго брел по лесу. Потом вышел к озеру, ступил на песок и побрел по нему. Из головы не выходила противная одноклассница. Она дразнилась и показывала ехидный язык. В Юлькиной голове мелькнула мысль: а если он заболеет, простынет и будет валяться на своем коротком диванчике, поджав ноги, а температура у него, у Юльки, будет тридцать девять, не меньше! — интересно, позвонит ли ему Целищева? Позвонит или нет? Может, не совсем уж она такая жестокая?
Так и не решив — позвонит или не позвонит? — он лег на топчан и уставился на озеро. На мостках, оставшихся от того времени, когда (как говорил отец) по Шарташу еще ходил белый прогулочный пароходик; стоял с удочкой какой-то вихрастый мальчишка. «Класс пятый, — определил Юлька. — Не больше. А может, меньше». Лежа на животе, он следил за пацаном, который, осторожно стоя на полусгнивших досках, ловил рыбу. Потом он глянул на часы («Ни фига себе! — возмутился Юлька. — У него есть часы, а у меня...»), смотал удочку и, балансируя на сохранившихся местами досках, пошел к берегу. «Как он пройдет вон там?» — заинтересованно подумал Юлька. Пацан, с удочкой и полиэтиленовым мешком в одной руке, другой держался за искривленные поручни. Посередине мостков они заканчивались, а ступать можно было только по узенькой мокрой досочке. Пацан шел. Юлька смотрел. Пацан шел настороженно. Юлька смотрел расслабленно. И вдруг...
Ланских приподнялся на локтях и даже не понял, что вскрикнул. Пацан барахтался в воде. Юлька знал, что вода — холодная. Сентябрь все-таки! Вихрастая голова то появлялась из воды, то снова исчезала. Пацан явно тонул. Он тонул, но зачем-то держался за удочку, точно эта бамбуковая палочка могла ему помочь.
Пацан тонул, но молчал. Он не звал на помощь. Юльке показалось, что пацан смотрит на него. Ланских рыскнул глазами по сторонам. Вокруг не было никого. Спасти пацана мог только он, Ланских. Думать, сомневаться, сумеет ли, хватит ли у него сил, некогда. Как говорят в таких случаях, была дорога каждая минута. И Юлька сорвался с топчана и, подбежав к воде, прямо в одежде рухнул в озеро. Плавать он, можно сказать, не умел. Глубже, чем по горло, в воду заходить боялся. Но там, где тонул пацан, было явно глубже, чем по горло. Ланских с тонущим барахтались метрах в пятнадцати от берега. Он оказался неожиданно тяжелым, этот вихрастый пацан. Юлька выбивался из сил. Пацан уходил под воду, Юлька вытягивал его наверх, часто дышал и чувствовал — еще немного, и он сам точно так же... Потом сообразил, что надо тянуть пацана к берегу. Хоть по чуть-чуть, пусть выбиваясь из сил, но тянуть, тащить, хоть за волосы, но тащить...
Из последних сил молотя ногами (их начинало уже сводить от холодной воды), Юлька волок за собой вихрастого. Казалось, они с пацаном совсем не продвигаются к берегу. Ланских повело чуть в сторону и вниз, он уже подумал в отчаянии: «Всё! Не выплыть...». И тут ноги нащупали песок. Спотыкаясь, Юлька выволок мальчишку на мокрый пляж. Отдышавшись, пацан поднялся и оперся на выгнувшуюся дугой удочку. Покачавшись немного, он почти не шатаясь, добрел до топчана, с которого совсем недавно соскочил Юлька, и улегся на него животом. Отлежавшись минут пять, встал, подошел к кромке воды и поднял валявшийся на песке полиэтиленовый мешок.
Юлька тоже пришел в себя и поинтересовался:
— Что там?
— Рыба, — удивился вопросу пацан. — Я что, бросать ее, что ли, буду?
— Дурак, — сказал Юлька. — А если бы ты со всей своей рыбой на дно ушел?
У пацана были выгоревшие волосы (недавно вихрастые, они свисали теперь сосульками); выгоревшие же брови и длинные ресницы. Пухлые, похожие на Викины, губы. И острый нос.
— Не ушел бы! — заявил пацан. — Ты же меня спас?
— А если бы меня не оказалось? — возразил Юлька и подумал: «А если бы у меня сил не хватило?».
— Оказался бы кто-нибудь другой! — уверенно сказал пацан. — Здесь все равно иногда кто-нибудь да бывает. Я точно знаю!
Он был излишне самоуверен, этот пятиклашка.
— Пошли, — разозлился Юлька. — Небось, еще и живешь далеко! Пока доберемся, так вообще...
— А не дальше тебя! — возразил запальчиво пятиклашка.
— Как тебя зовут-то? — спросил Юлька, когда они уже дошли до «железки». — Хоть знать, кого я спас.
— Геннадий, — солидно и серьезно ответил пацан.
— А меня... — начал Юлька и запнулся. Не хватало, чтобы еще и этот...
— А я тебя знаю! — заявил пацан. — Ты с моей сеструхой в одном классе учишься.
— С кем? — глупо спросил Юлька и остановился.
— Я же говорю — с сестрой с моей, с Викой, — отозвался Гена и потянул спасителя за рукав. — Пойдем скорее, холодно же! Пойдё-ё-ом!
«Ни фига себе!» — подумал Юлька и спросил:
— Как же тебя родители отпустили?
— А их нету. Они в отпуск уехали. А у Вички я и спрашивать не буду! Еще не хватало! — протараторил Генка.
За ним волочилась удочка. В полиэтиленовом мешке бултыхалась рыба. Юлька медленно перебирал ногами по мокрому асфальту, и ему казалось, что вместо него идет кто-то другой. Он не замечал прохожих, оглядывающихся на двух насквозь мокрых ребят. Он думал только о том, что вот сейчас он идет к Целищевым. Какое дикое совпадение! Еще совсем недавно Юлька мечтал спасти Вику, всего лишь мечтал, хотя знал, что это все — одни мечты, а сегодня вдруг вытащил из воды ее братца. И теперь черт знает, что скажет ему Вика. Может, поблагодарит, а может, и сказанет чего-нибудь! От Целищевой всего можно ожидать!..
Генка подтолкнул своего спасителя к двери и прошептал:
— Только сначала ты. А я потом. На меня она ругаться будет.
— А на меня? — спросил Юлька.
— На тебя — нет! — уверенно заявил Генка. — Я точно знаю!
И тут Юльку заколотило. До этого не колотило — ни когда он вылез из сентябрьского озера, ни когда они шли с Генкой по улице, а тут — в доме, перед Викиной дверью, — вдруг заколотило. Да так, что он даже не сразу попал пальцем в кнопку звонка.
Дверь открылась. На пороге стояла, кутаясь в цветастый халатик, Вика.
— Юлька, ты?!
И крикнула (ему показалось — на весь дом):
— Юлька, ты с ума сошел, Юлька! Зачем?..
Он не понял ничего и сказал:
— Я вон его... — из-за двери осторожно выглянул Генка. — ...спасал.
Целищева сверкнула в сторону пацана карими глазами, и Юлька понял, что, когда он уйдет, братцу несдобровать. Потом втащила обоих в коридор и взвихрила шевелюры. Рука у Вики была сильная и тяжелая.
— Быстро в ванну! Оба! — распорядилась она.
Минут через десять Юлька с Генкой сидели в разных углах горячей ванной, зачем-то смотрели друг на друга и молчали. Наконец, Целищев сказал:
— Ты на нее не обижайся. Она вообще-то ничего... неплохая девчонка. Только слишком сильная. Иногда так треснет, что полдня башка болит. Но тебя она бить не будет, — авторитетно заявил он. — Я точно знаю.
Потом они вылезли из ванной. Юлька сначала растер полотенцем Генку, а потом вытерся сам. Потом оделся, вышел в коридор и стал собираться домой. Что ему, у Целищевой оставаться, что ли? Еще не хватало!
В комнате тараторил Генка. Что он говорил, Юлька не слышал. Он уже натянул шапку на уши и взялся за дверную ручку... И тут в коридор выскочила Целищева.
— ...Ты никуда не пойдешь! — отчаянно проговорила она и вцепилась в Юлькин рукав. — Куда ты пойдешь, с температурой?
— У меня нету температуры, — возразил Юлька.
— Нет, значит, будет! — отрубила Вика. — Скоро будет. В общем, ты остаешься у меня. Всё!
Она втащила Юльку в комнату. Потом схватила Генку — тоже почему-то за рукав, — и заговорила:
— Генка, дурак, мне тебя что, на цепь сажать?! Ты бы утоп, а меня из-за тебя повесили бы!
— Точно! — подтвердил Целищев. И победно посмотрел на Юльку.
Вика уложила брата в кровать, погрозила пальцем, и Генка с глубокомысленным видом проговорил странную фразу:
— Ну что я, совсем маленький, что ли? Не понимаю, да?
И зачем-то подмигнул Юльке. А Вика сказала:
— Пойдем, тебе тоже нужно лечь...
И утянула в соседнюю комнату. Посреди нее лежал мягкий ковер, а возле стены — паровозиком — стояли софа и кровать. А у окна — стол. Юлька подошел к нему и посмотрел на дом напротив. И увидел свое окно. А в нем — за столом — самого себя. Худого, нескладного и слабого. Из Викиного окна он казался себе почему-то именно таким.
А Целищева уже стелила ему на кровати. Потом сказала:
— Ложись, Юлька. Я сейчас...
Она металась между ним и братом — то меряя температуру, то заваривая липовый чай... Потом присела на край кровати. Юлька лежал и не понимал ничего. Совсем. Он знал только то, что спас Викиного брата, и теперь ему пора.
— Пусти, — сказал он. — Мне нужно домой. Нам нужно в школу.
— Какая школа? — Вика широко раскрыла карие глаза. Ланских смотрел на ее слегка припухлые губы... на острый прямой носик... — Ну какая школа, Юлька? Ты с ума сошел...
— Пусти, я уйду! — зачем-то упорствовал он.
— Ты бредишь, — решила Вика и положила на горячий Юлькин лоб свою прохладную руку.
После этого Ланских успокоился. Он только спросил:
— Зачем ты, Целищева, меня дразнила? Я что, виноват, что ли, что меня так назвали?
Викины пальцы скользнули с его лба, прошлись по Юлькиным пылающим от жара щекам, по узким губам...
— Юлька-а, дурачо-ок, — медленно протянула Вика. — Ты ничего не понял, Юлька! Неужели же ты ничего не понял? Я же люблю тебя...

19 — 22 октября 2001 г.