Я тебя жду, Весенний!..

Был первый дождь. Или последний снег. Невысокая фигурка (ежик волос, выцветшие глаза, темно-серая от въевшейся грязи курточка) маячила напротив пожилого дома. Маячила уже третий день. Или четвертый. Во всяком случае, бабушки-дедушки на скамейке, уже потеряли им счет.
— Пацан, что ль? — щурил подслеповатые глаза старичок с палочкой.
— Не-е, кажись, девица. А, впрочем, шут его знает, щас не поймешь...
— Наркоманы проклятые! Только прошлой осенью двоих забрали, новые крутятся! — зло бросила молодая пенсионерка. — И ведь слова против не скажи — подкараулят где-нибудь в переулке... Не-ет, я все-таки пойду посмотрю в глаза этому...
— Неймется? — поинтересовался тот, что с палочкой. — Мало приключений находила на свою голову?
Вопрос повис в воздухе.
— Она! — сделав круг по двору, потрясенно выдохнула молодая пенсионерка. — Та самая, которую прошлой осенью...
Бросив тоскливый взгляд на замок, висящий на двери подвала, невысокая фигурка медленно побрела прочь.

***
Пол залило, и передвигаться приходилось по лодыжки в воде. Вчерашний снег подкатывал даже под старый, без ножек, диван, который Арсений пару ночей назад, надрываясь, сволок с помойки. Больше в его новом жилище не было ничего. Правда, в шкаф класть нечего. На стол ставить — тоже. Значит, мебель ни к чему. И можно успокоиться.
Желудок сводило. Последние деньги кончились вчера. А сегодня стали доставать комары. Они вылуплялись из юрких «головастиков», шаставших в мутной жиже и поднимались вверх, пробуя непросохшие юные крылья.
Ждать было нечего. И Арсений уснул.
Утром встать не смог. Голову заволок туман, точно из мутной жижи, испаряясь, поднимались к мозгу мелкие капли. Ломило спину. В голове рождался маленький красный шар. Он рос, ширился, заполняя все пространство под черепной коробкой. Когда ему стало тесно, рванул, разбрызгивая кровь.
...Она струится, подтекая под мамин халат. Левая нога, дернувшись в последний раз, стихает. Невидимый оператор, надев на камеру красный фильтр, заполняет километры пленки: огненная трава на берегу красного озера, огненное солнце. Кровавая масса, накатывающая на огненный берег и слизывающая кожу с маминых ног...
Мама поднимается и идет к Арсению. Красная влага с плеском смыкается за ее лодыжками. Идет долго-долго (плеск... плеск... плеск... плеск...), и это мучительно больно. От берега и травы пышет жаром. Он входит в тело и подбирается к мозгу.
Тоненькая струйка-ветерок режет время на до-после и, затихая, ложится на лоб.
«Мама!.. Какие у тебя прохладные руки...»
— Ничего, потерпи, ты выздоровеешь, ты обязательно выздоровеешь! — уверяет почти забытый, внезапно помолодевший голос.
«Почему ты не называешь меня по имени? Или там, откуда ты вернулась, имен нет?»
— Я не знаю твоего имени, — говорит она.
«Ну как же, — Арсений, неужели ты не помнишь?» — хочет сказать он, но губы только неуверенно двигаются, а из опаленного жаром горла не вырывается ни единого звука.
Прохладные губы на горячечном лбу — как в детстве, нежные и ласковые. Арсений пытается встать, но руки осторожно и настойчиво вдавливают его в засаленный диван.
— Лежи. Тебе нельзя вставать!
Внезапно начинается озноб. Согреться, кажется, невозможно.
«Мама, мне холодно!..» Арсений подтягивает колени к подбородку и чувствует — она ложится рядом, пытаясь вдохнуть в него свое тепло. «Мама, как ты похудела, ах да, я забыл, что ты — дух, что ты бесплотна...»
Но тепло — живое тепло — побеждает, на лбу выступает пот, нежная рука смахивает капли, спускающиеся вниз и разъедающие глаза. Арсений поднимает веки и несколько секунд, точно в продолжение бреда, всматривается в лежащую рядом, невесть откуда взявшуюся девчонку. На ее острый носик, узкие полоски губ, на впалые щеки, отчего скулы кажутся еще более выпуклыми. Девчонка тянется длинными пальцами к остывающему лбу. Арсений отшатывается, едва не скатываясь в весеннюю мразь, подкатившую под самый диван, и спрашивает:
— Ты смерть?
— Я — жизнь, — негромко говорит девчонка.
Арсений неуверенно гладит ее небольшое ушко и понимает наконец, что это — не бред.
—  Откуда ты взялась? — спрашивает он.
Девчонка смотрит на выгоревшие волосы Арсения, на его ввалившиеся, серые, с прозеленью, глаза, увиденные впервые за три дня, и говорит:
— Там, откуда я пришла, не принято задавать такие вопросы. Лежи. Ты еще слабый. Как тебя зовут?
— Арсений. А тебя?
— Настя, — улыбнулась девчонка серой улыбкой. — Пожить пустишь?
— У меня только этот диван, — медленно произнес Арсений.
— Ничего, — сказала Настя. — Пока поспим на нем, а когда выздоровеешь, найдем еще что-нибудь. Диван. Или кровать. Поставим вон в тот угол. А сюда — стол. А вот здесь у нас будет стоять шкаф.
Арсений долго, с изумлением смотрел на девчонку, потом, наконец, улыбнулся одними губами:
— Фантазерка!
— Я? Ничуть! Ты меня еще не знаешь. Спи. Тебе сейчас нужно спать.
И заторопилась к выходу.
— Ты куда? — дернулся Арсений.
— Спи. Я вернусь.
Сколько времени провалялся в забытьи сна, не знал. Сердце замерло — на долю секунды, будто перед разбегом, и рвануло. Арсений свесил ноги с дивана. Пошатываясь, встал. Вода не хлюпала. Лишь в углу, в понижении, точно напоминая, что весенняя сырь — не бред, еще сохранился осколок небольшой лужи. Стукнула дверь. Кто-то, шурша, спускался по грязным ступеням. Арсений метнулся и вжался в угол.

Привыкая к полутьме, на пороге останавливается невысокая фигурка с ежиком волос. С болью, рвущейся из выцветших глаз, смотрит она в сторону пустого дивана.
— Настя, я здесь, — говорит Арсений, отделяясь от стены.
— А я уж испугалась, — тихо произносит она. — Ну что же ты встал? Ты же еще слабый, садись, поешь.
Только сейчас Арсений замечает прижатую к серой, с заплатками, курточке булку хлеба.
— Держи, я скоро, — говорит девчонка и снова исчезает.
Арсению кажется, что прошел по меньшей мере час. Осторожно, медленно спускается со ступенек Настя, держа в руках неясно откуда появившуюся закопченную кастрюлю. Вытаскивает из кармана курточки небольшую алюминиевую кружку, ставит на пол и, обжигаясь, льет в нее кипяток.
— Пей. Тебе сейчас нельзя холодное.
— Откуда? — иссохшими губами спрашивает Арсений.
— Там, за мусоркой, костер горит. Пей, — говорит Настя и гладит его выцветшие волосы. — А потом мы с тобой пойдем немножко погуляем. На улице знаешь, какое солнышко!.. Ты сразу выздоровеешь.
Настя бережно обнимает ослабевшего Арсения и они медленно бредут в сторону парка. Кое-где под кустами и в тени домов еще лежат сугробы. Но солнце уже по-летнему режет глаза.
— Еще немного, — уговаривает Настя. — Потерпи, до скамейки еще шагов двадцать, и там ты отдохнешь.
Арсений почти падает на деревянные ребра скамейки и откидывается назад, подставляя теплеющему солнцу лицо. Настя садится на корточки и смотрит снизу вверх, впитывая все его черты.
— Ты — мой весенний, — говорит она. — Я тебя буду звать Весенним. У тебя все — весеннее. Глаза. Волосы. И веснушки. Весенний, сколько у тебя веснушек! Обожаю веснушки! И весну. Ты любишь весну?
— Я люблю лето, — отвечает Арсений.
— Летом хорошо. Летом мы с тобой будем загорать и купаться. Ты когда-нибудь купался в настоящем озере?
— Купался, — вспомнил Арсений. — Но это было очень давно. Когда еще... — он запнулся, — отец не пил.
— Ты зачем ушел? — спросила Настя.
— Я тебе потом расскажу. Позже. Сейчас у меня нет сил.
— Прости, — негромко откликнулась она.
— Сколько тебе лет? — спросил Арсений, глядя в ее глаза. Из их неясной зимней голубизны медленно прорастала весенняя зелень.
— Пятнадцать. А тебе?
— Тоже. ...Откуда ты взяла хлеб?
— Купила.
— А деньги?
— Бутылки сдала, — отмахнулась Настя и проговорила отчаянно. — Мы обязательно выживем, Весенний! У нас будет свой дом, я тебе обещаю!
— Фантазерка ты у меня... Настена! — запнувшись на имени, произнес Арсений.
— Ладно, — согласилась Настя. — Пусть. Но дом у нас все-таки будет!
Она облокотилась на колени Арсения и долго смотрела в глаза. Потом произнесла:
— Пойдем, Весенний! Уже прохладно. Тебе нельзя.
Он встал. Почти не шатало. Они шли, бережно обнимая друг друга — парень в потрепанной кожаной куртке и девушка — в серой, с заплатами.
А следом трусила пока не замеченная ими дворняжка (обреченные глаза, старческая бородка...). У выхода из парка Настя обернулась:
— Как здесь хорошо! И уходить не... Смотри, Весенний! — радостно проговорила она. — Смотри! Собака! Я всегда мечтала о собаке. Но у меня ее никогда не было. А сейчас будет!
Присела перед ней и произнесла просительно:
— Иди ко мне, Солнышко!
Дворняжка, униженно виляя задом, припадая к земле, ползла к зовущим ее пустым рукам. Настя взяла в ладони мохнатую морду и заглянула в бездомные глаза.
— Пойдешь с нами, Солнышко?
Хвост метнулся влево... вправо...

— Сядь, — сказала Настя, подводя Арсения к скамейке возле дома. — Я сейчас.
Быстрым шагом направилась к помойке, а спустя минуту волокла по еще не просохшей земле стол о трех ножках. Арсений, качаясь, подошел и взялся за край:
— Пусти, надорвешься.
Настя дернула плечом («Ты еще слабый!»), но, посмотрев в глаза Арсения, отступила.
— Это ничего, что у него всего три ножки, правда? Зато у нас теперь есть свой стол.
— ...Пойду поищу еще одну, — сказал Арсений.
— Только возвращайся поскорей!

— ...Сколько лет я тебя знаю? — спросил Арсений, прилаживая к столу вместо ножки найденную за помойкой деревяшку. Ничего не получалось.
— Не меньше вечности, — откликнулась Настя.
— А ты меня — больше, — сказал Арсений. В голосе слышалась затаенная обида.
— Всего-то на три дня! Я смотрела на тебя и думала: это он.
— Ты кого-нибудь... любила... до меня?
— Это неважно, Весенний... — помолчав, ответила Настя. — Мало ли что было у нас в прошлом? Все было вчера. Я не хочу во вчера! Я хочу в завтра. Дай слово, что не будешь спрашивать меня о прошлом!
Арсений не ответил. Он оставил в покое стол и подошел к дивану. Осторожно прикоснулся иссохшими губами к потрескавшимся Настиным. Она обняла его, опрокинулась на засаленный диван и зашептала порывисто:
— Я тебя никому не отдам, Весенний, слышишь?! У нас будет свой дом, у нас будут дети, слышишь, Весенний! Двое, троих нам не потянуть. Но двое будут! Обязательно! Мальчик и девочка. Слышишь, Весенний? ...Не торопись, милый, ты у меня первый...

— ...Зачем врала? — спросил Арсений. — Я не спрашиваю тебя о прошлом, мы договорились. И не ревную. Но зачем же было врать?
— Дурак, — сказала Настя каменным голосом и добавила с усилием. — Ты никогда не слышал, как девушек на зоне ложками вскрывают?..
И рухнула лицом в сальное пятно. Рядом, точно от боли, повизгивал Солнышко.
— Прости, Настена! — твердил Арсений, нервно гладя вздрагивающие худые плечи. — Ну дурак я, ты сама сказала...
— Больше никогда, слышишь, Весенний!.. — сказала Настя, поднимая заплаканное лицо. — Ни-ког-да!..
— Больше никогда, — эхом повторил он.
— Иди ко мне... — прошептала Настя, откидываясь на диван и увлекая с собой Арсения.
Было больно и сладко.
Он смотрел на небольшие, с ноготь мизинца, круглые пятна ожогов на небольшой Настиной груди. Их было три.
— Не надо, Весенний, — с болью проговорила Настя, когда Арсений припал к ним губами. — Давай спать...

Полумрак утра. Колченогий стол со вчерашним хлебом, уже погрызенным дворняжкой.
— Пойду разогрею кипяток, — говорит Настя. — А потом — на работу.
— Куда?
— За бутылками. У нас совсем заварки нет.
— Я тоже что-нибудь добуду. Хлеб или масло.
Через два квартала кишмя кишел вокзал. Казалось — там можно чего-нибудь надыбать. Арсений шатался меж поездами, предлагая текущим мимо поднести чемоданы. От его щуплой фигурки отмахивались, а один рослый носильщик прижал к ограде и, показав внушительный кулак, бросил:
— Еще раз увижу!..
Но Арсений не имел права вернуться домой пустым. Два «стеклянных» рубля — слишком мало. Даже для хлеба. И, почти не соображая, что делает, Арсений хватанул с женской руки сумочку и зачастил по путям, в последнюю секунду, почти из-под колес, вырвав ногу и свалившись без сил возле насыпи. Товарняк выстукивал по рельсам: «У-шел. У-шел. У-шел...» В кустах Арсений выпотрошил сумку. Лихорадочно распихал по карманам «червонцы», железные рубли и косметику. Свалился с насыпи и — кругами — домой.
— ...Ты хочешь жить? — спросила Настя. — Тогда запомни: в своем районе не воруй! А еще лучше — вообще... Мы с тобой и без этого проживем, Весенний! Там, откуда я вернулась, слишком плохо. Слышишь? Дай мне эти деньги. Мы их отложим. Тебя нужно приодеть, Весенний. ...А сегодня мы будем кутить! Я сейчас.
Исчезла. Вернулась минут через двадцать — с двумя пластиковыми стаканчиками еще теплого кофе. Ели хлеб с маргарином, запивая приторной бурой жидкостью.
В груди поселилась странная сладкая боль. Детство ушло давно и больше не возвращалось. Помощи ждать было неоткуда. Приходилось жить своим умом.
Они уже знали, кажется, все складочки тел друг друга, но прошлое каждого из них было закрыто на большой замок. Они писали жизнь наново, на серый весенний лист. Выживают в одиночку. Но их было трое.
— Теперь у нас есть свое Солнышко. Даже ночью, — сказала Настя.
— Иди ко мне, — попросил Арсений.
— Сегодня нельзя. Правда, нельзя, милый!
— Просто иди ко мне.
Утолился лишь первый голод, но это стало ясно позже, когда они, устав от ласк, лежали рядом, обняв друг друга. Заныл желудок, но Арсений не мог облегчить боль, прижав к животу колени. Диван был слишком узок, а рядом спала Настя. Она тихо посапывала, доверчиво прижавшись к Арсению.
Страшный сон повторился. Горя, обугливались кусты. Чернела трава. Первый весенний ливень разбавил кровавое озеро, и оно теперь казалось лужей, в которой взболтали красную акварель.
...Брезжило утро. Первым проснулся голод. Потом — Арсений. Следом — Настя.
— Пошли на колонку, умоемся.
— Холодно, — передернуло Арсения.
— Я не хочу, чтобы мой любимый походил на бомжа, — раздельно проговорила Настя. — Мы должны выбраться отсюда, Весенний, слышишь!
— Думаешь, это возможно? — медленно произнес Арсений.
— Я все рассчитала, — сказала Настя. — Я буду собирать бутылки, а ты — бумагу. Восемьдесят копеек килограмм. Мы с тобой должны зарабатывать «червонец» в день. Тогда нам хватит на полбулки хлеба и четверть кило сарделек. А остальное будем откладывать.
— Ты сумасшедшая, — вырвалось у Арсения.
— Нет, я просто хочу жить...

***
Иномарка тормознула незаметно. Кто-то взял Настю за локоть. Она вздрогнула и от неожиданности чуть не выронила бутылку. Медленно обернулась.
— Пошли!
Атласный шарф, черные очки. Крепкие плечи.
— Не пойду! — отчеканила Настя. — Я не такая.
Незнакомец скривил губы:
— Девочка! Неужели ты думаешь, что мне не хватает женщин? Они летят на мои «бабки» как мотыльки на пламя. И почище тебя. Пойдем. Я просто хочу устроить тебе праздник.
«Дурак!» — произнесла Настя, но про себя. А вслух сказала твердо:
— В машину я не сяду!
— Как хочешь, — пожал плечами незнакомец. — Пошли пешком. Чего желаешь?
— Как — чего? — не поняла Настя.
— Шампанское, жареные лягушачьи ножки?..
— Мороженое, — подумав, ответила она. — И кофе.
— Всего-то? Пошли. Только... — мужик с сомнением глянул на серую, в заплатках, курточку, потом перевел взгляд на свой блестящий плащ. — Пошли!
Положил руку на ее плечо и увлек в киоск.
— Какая куртка нравится? Говори!
Настя недоверчиво смотрела на незнакомца.
— Мне... не надо... — произнесла, наконец, она.
— Пошли! — снова сказал он и подтолкнул Настю к выходу. — Отойдем в сторонку. ...Вижу — тебе врать нельзя. Слушай. Я грешил, но Богу «бабки» запросто так отдавать не намерен. Ни к чему они ему. Поэтому я отдаю их тебе. Поняла?
Настя кивнула.
— ...Ну, порядок! Выглядишь почти на сто. «Баксов», — ухмыльнулся незнакомец. — В общем, давай, выбрасывай свой хлам, и пошли.
— Не выброшу! Он мне еще пригодится.
— С ума спрыгнула? Будешь все это с собой таскать?
— Я же, а не вы! — с вызовом бросила Настя.
— Кара за прошлые грехи, — негромко, самому себе, сказал незнакомец. И купил большой пакет.
Потом они сидели в кафе. Настя жадно глотала мороженое.
— Смотри, простынешь!
— А я запиваю. Горячим.
— Где живешь?
— Не имеете права! Прописка отменена.
Незнакомец пожал плечами.
— Как хочешь! Я просто спросил. Ну давай, последнее желание. Мне пора.
— Торт, — попросила Настя.

Она вернулась по темноте. Спорхнула по чистым ступенькам и остановилась на пороге:
— Привет, Весенний!
— Ноги вытри, — мрачно бросил он.
Только сейчас Настя заметила половик возле входа. Горкой — сор в углу. И виляющего хвостом Солнышко.
— Какой ты у меня умница, Весенний! — ласково проговорила она, осторожно поставила на стол коробку и пристроилась на коленях Арсения. — Смотри, какие у меня красивые кроссовки!
Она подняла ногу и вертела стопой, любуясь.
— А куртка! Нет, ты посмотри, какая куртка! Цвета ночного неба! И новая совершенно. Иди на колонку, Весенний, вымой руки. Сейчас торт будем есть.
— Откуда... это все? — хмуро спросил Арсений.
— Ты опять ревнуешь, Весенний? Не надо. Я не продаюсь. Запомни! Просто я встретила человека, который захотел замолить свои грехи. Вот и все. Но ко мне они отношения не имеют. Ну правда же! Пойдем есть торт!
Арсений вышел на улицу. Вдохнул свежий воздух. Подошел к колонке и подставил под ледяную струю выцветшие волосы. Вернулся домой и рухнул на диван.
— Дурачок ты у меня, Весенний! Опять заболеть хочешь? Ну маленький прямо, честное слово! ...А у тебя сейчас будет целых две куртки. Я подарю тебе свою старую. Она ведь налезет на тебя, давай померяем! ...Ну я же говорила. ...Мы живем, Весенний, слышишь, живем! Я же тебе обещала, что у нас будет свой дом. Обещала? — теребила Настя Арсения.
— Да, — сказал он. — Настена, милая, иди ко мне...
— Соскучился, родной? — спросила Настя, прижимаясь к Арсению. — Мы теперь будем вместе. Всегда вместе, слышишь, Весенний!
...Арсению снилась Настя. В его светлых волосах. А на нем был Настин темный «ежик». И уже казалось невозможным разобрать, где Весенний, а где Настена.

***
...Они нагнулись одновременно. Столкнулись лбами — до искр, и сейчас стояли, вцепившись в бутылку: один — в горлышко, другой — в дно, и тянули каждый в свою сторону. Силы были неравные. И Арсений отступил.
— Забудь про это место, — цыкнул сквозь дырку в гнилых зубах противник — неопределенного возраста бомж. — Здесь работаю я. Вали!
И наподдал ногой. Но судьба сжалилась. У автобусной остановки из снега вытаял прошлогодний рубль. Настена тоже наверняка принесет что-нибудь. Значит, хлеб у них сегодня будет. На двоих. Солнышко кормится сам, целый день рыскает где-то и появляется дома только к вечеру. И ложится у дивана, охраняя Настю.
Из забытья вывел девичий голос:
— Эй ты, держи!
Девчонка, явно счастливая (не может быть несчастной та, у которой ямочки на пухлых щеках), выцедив последнюю каплю пива, протягивала ему пустую бутылку. Арсений пробормотал что-то невразумительное (еще не хватало, чтоб девчонка ему подавала — он милостыню никогда не просил!), но она все-таки всучила бутылку и, не оглядываясь, поплыла по улице — черные «тракторные колеса» на ногах; черное, облегающее бедра и сужающееся книзу длинное платье; легкая курточка. И запах духов. Тех самых, что нет у его Настены. И никогда не будет.
Настя держалась. Она отступала помаленьку, пряча подальше (казалось — от себя) украденные Арсением деньги.
— Так мы долго не выдержим, — однажды сказала она. — Если мы будем так мало есть, у нас не хватит сил. Мы заболеем. Я не хочу, чтобы ты заболел, Весенний. Или умер. Я не хочу, чтобы ты умирал, слышишь?!
Арсений стискивал вздрагивающие Настины плечи. Сквозь этот крик прорвалась вся ее любовь. Сумасшедшая. Безнадежная. Женская.
— Я не умру, Настена! Никогда.
— Я знаю, Весенний. Иди ко мне.
...
— Дай мне помаду, помнишь, что я принес? — вдруг сказал Арсений. — И все остальное.
Настя, словно не соображая, что делает, перебирала косметику. Она задумчиво двигала коробочки то на середину стола, то на край, потом глянула на Арсения блестящими глазами и тихо произнесла:
— А пудру я оставлю себе, ладно, Весенний? Там ее все равно мало... Никто не купит.
Она раскрыла пудреницу, глянула в зеркальце. Захлопнула. И бросилась на диван.
— За... чем ты ме... ня лю... бишь... Ве... сенний? — всхлипывала она, царапая ногтями засаленную материю. — Ведь ты меня совсем не знаешь...
Вскочила, подбежала к нему и лихорадочно стала целовать бледное лицо, бормоча сквозь слезы:
— Не бросай меня, слышишь, не бросай, Весенний!
«Откуда она?» — думал Арсений, успокаивая трясущиеся, точно от мороза, девичьи плечи. Вертелась смутная мысль, страшное подозрение, что Настя прошла зону, но ведь не может она... она же такая хрупкая... других таких нежных нет. И сильных — тоже. Она выходила его, дикий сон «Убийство матери» не повторялся. Арсений снова начал жить. Они с Настей начали новую жизнь. Ту, почти забытую, в которой все было хорошо.
— Пошли на озеро, — сказал Арсений.
— Ты смеешься, Весенний? — спросила Настя. — Ты же знаешь, нам с тобой ни загорать, ни купаться не в чем.
— Тогда пойдем за ягодами. А, может, и бутылки найдем.
— Ты у меня умница, Весенний! Я всегда это знала.
Она припала к губам Арсения — жадно, точно боясь, что отберут; гладила худые цыплячьи лопатки. Шептала что-то неясное, неуловимое, но вдруг, отпрянув, заторопила:
— Пошли! Пошли! Скорее, Весенний!
А потом они кувыркались на вытоптанной поляне, хохотали не сумасшедшим — безумным — смехом и кормили друг друга земляникой из губ. Солнышко повизгивал и носился как угорелый. Вдруг Настя резко поднялась и села, прижимая к груди острые коленки.
— Все это ненадолго, Весенний. Я чувствую.
— Не надо, Настена, — тихо сказал Арсений.
— Сама не хочу. Но есть там, наверху, кто-то сильнее нас.

***
— ...Какие мы сегодня богатые, Весенний! «Червонец», земляника и накидка. Почти новая, Весенний! А завтра я приду сюда опять и постираю твою куртку. И свою. Чтобы осенью нам с тобой ходить в чистом.
— А зимой? — спросил Арсений.
— Зи-мы не бу-дет, — медленно, по слогам, произнесла Настя. —  Я тебе врала, Весенний. Нет у нас будущего. И прошлого нет. Только настоящее.
— Да и настоящего-то...
— Запомни, Весенний! — отчеканила Настя. — Навсегда запомни: наша любовь — это и есть настоящее. Самое настоящее. Другого настоящего нет.
В подвале появилась тумбочка с поломанной стенкой. Ржавая кровать, на которую перебрался Арсений. Он спал на ней, подстелив куртку. К утру голова болела от впившейся в кожу железной сетки. Но боль уходила, когда Арсений смотрел на мирно посапывающую на диване Настену. На ее потрескавшихся губах играла улыбка.

Все летние дни провели на озере. Однажды, возвращаясь, столкнулись во дворе с пожилой женщиной. Она прошла мимо, запоминающе глянув на Арсения и Настю.
— Не нравится мне она, Весенний, ох как не нравится! — повторяла Настя. Она металась по их с Арсением жилищу, сшибая углы.
Он еле поймал ее и прижал к себе.
— Мы живем, Настена! Слышишь — живем!
— Весенний, это не жизнь. Смотри, уже дожди. Уже прохладно. Скоро будет совсем холодно. И тогда мы умрем. Просто замерзнем.
— Зато вместе, — отозвался Арсений.
Белая полоса прошла. «Бутылочных» денег едва хватало, чтобы поддержать жизнь. Арсений вглядывался во все сильнее западавшие Настины глаза и гладил темные волосы.
— Подари мне свои волосы, Весенний! Чтобы я была непохожа на себя...
— Зачем? Я люблю тебя такой.
— Зато другие меня такой не любят.
— Зачем нам другие, Настена?
— Просто они могут нам помешать, Весенний! А я не хочу, чтобы они нам мешали. Иди ко мне...
***
В райотделе секретарша перебирала клавиши. Из-под них вылетали на серую бумагу черные буквы: «Истомина Анастасия Павловна, 1985 года рождения. До 1998 г. жила с матерью, после развода которой с отцом ушла из дома. Бродяжила. В 1999 г. осуждена за грабеж. В марте 2000 г. сбежала из ... исправительно-трудовой колонии...»
Солнышко поднимается и глухо ворчит. Ощетинившись, смотрит в сторону двери.
По ступенькам стучат ботинки. У порога, привыкая к полумраку и закрывая пути к бегству, останавливаются трое — двое мужчин в милицейской форме и пожилая женщина. Та самая, что недавно подозрительно рассматривала Арсения и Настю. На диване, прижав к груди колени, сидит Настя. Она переводит взгляд с тех, что застыли у двери, на Арсения. Из выцветающих глаз рвется боль.
— Шлюха! — бросает молодая пенсионерка. — И не стыдно тебе?! За дозу, небось, с каждым переспать готова! Наркоманы проклятые, житья от вас никакого не стало!
— Выйдите, я оденусь, — тихо произнесла Настя.
— О-о, застыдилась она! Раньше надо было стыдиться! — все больше распалялась пенсионерка.
— Пойдемте, мамаша, — взял ее за локоть сержант. — Дайте им попрощаться. ...Мы ждем наверху, — добавил он, обращаясь к Насте.
— Прости меня, Весенний! — произнесла Настя, когда они остались одни. — Я надеялась, что выйдет. Не вышло. Когда вернешься... Я буду здесь. Я буду ждать тебя. А если нет... Если нет — найди меня, Весенний! Обязательно найди! И мы все начнем сначала.

13 — 25 апреля 2000 г.