О Вавилонской Вышке

Ханс и я сидели на вышке. Внизу копошилась серо-разноцветная масса. Ханс отломил кусок хлеба и скинул вниз. Внизу его жадно поймали. Хансу понравилось. Он разделил горбушку на несколько мелких кусочков и стал кидать их избирательно.

На серых робах рядом с персональным номером располагались цветные треугольные нашивки-винкеля. Противники режима - красные: за хлебом не прыгали, а скучковались заговорщицкими группками. Розовые - пидерасты: робко жались друг к другу. Из-за еды бесновались: коричневые цыгане, зелёные уголовники, дебилы с буквами "B", военные преступники "K", военнопленные: "P" -поляки, "Y"- югославы, "S" - советские и прочие богом забытые славяне и дикие степняки с востока.   Редкие "U" и "E" - союзники по западному фронту: горделиво стояли в стороне - до последних дней их подкармливал "Красный Крест". У них порою были даже сигареты!

Ханс достал моток длинной и тонкой колбасы, стал ломать его на скурпулёзно маленькие кусочки. Толпа внизу зашевелилась. Мне подумалось, что кусок такой колбасы должен оставлять для изголодавшегося заключённого такой-же интенсивный запаховый след как и дымовой шлейф сбитого самолёта. Гордые "U" и "E" также заволновались. Отдельные стали смешиваться с толпой попрошаек. Многие орали на немецком: "битте" и "гебен зи мир"; гримасничали, подпрыгивали и размахивали руками, стараясь привлечь внимание Ханса-на-Вышке.

- Эти недоделанные уроды не соображают, что им лучше б разлечься по своим полкам в баракам и ждать, когда их освободят. Чтобы получить жалкий кусок они тратят больше сил, нежели он того стоит, - Ханс протянул мне бутыль со шнапсом.
- Как?! Разве не было приказа к ликвидации? - удивился я.
- Вывозить их не было сил и смысла, впочем также как и тратить на них пули. Сам видишь: наши еле драпать успевали. Иль ты хочешь на последок прикончить отдельных сволочей, - Ханс охотно повернул ко мне тыльную сторону тяжёлого пулемёта, вращающегося на шарнирной подставке.
- Не-е, - я брезгливо оттолкнул холдную сталь. - Это не моё оружие…

Тут, наверное, надо сказать, что комендант и вся команда концлагеря, присоединившись к гарнизону городка, спешно укатили на запад. Третьи сутки была слышна канонада. Третьи сутки лагерь оставался без жратвы и питья. Только Ханс круглосуточно торчал на вышке вместе со своим приказом: расстреливать каждого, кто хочет покинуть территорию. Ходили слухи, что вермахт готовит мощный контрудар…

-  Думаешь, что я палач по убеждению? Пару дней подождём сраного контрнаступления и я сам удеру в деревню. Времена иные. На хрена мне всё это? Ты знаешь, я раньше был мастером на заводе у Круппа. Прилично получал. После рабочего времени делал отличные каркасы для аквариумов. Стекло сам шлифовал, резал. Хобби у меня такое - аквариумы, рыбки там всякие… - Ханс привычно запрокинул голову и влил в себя два глотка шнапса. - Хоть здесь в общем тож работа не пыльная. И в общем тоже как и в аквариуме: рыбки каждого сорта кучкуются меж собой. Одни жрут других. Драки…
Он расщедрился и швырнул вниз огромную, щедро недообгрызенную кость окорока. Внизу началась потасовка: ругались "братья славяне".

Тут я ,пожалуй, расскажу немного о себе: я молод и черноволос. На мне такая же серая роба. Её украшает красный винкель неблагонадёжного и Звезда Давида - знаки смертника. Такие здесь долго не задерживаются. Однако я умею чинить военные рации и радиоприёмники персонала. Когда все уходили на работу, я шёл в отдельный кабинет и "паял".  Понимаете? ПАЯЛ. Verstanden?  Там стояла печатная машинка "Nuernberg", стопка белой бумаги, папки исписанной бумаги и скоросшиватель. Сам коммендант лагеря фон Зенхоф приносил мне кружку молока, краюху хлеба и плитку эрзацшоколада (иногда). Двумя пальцами он брезгливо постукивал меня по плечу и говорил:
- Наша работа в тысячу раз сложнее и опаснее чем у тех, кто на фронте. И особенно у Вас, - живущих и работающих на равне с этим дерьмом и подонками.
Я его спрашивал:
- Товарищ, разрешите мне принять у вас в резиденции душ? Хоть раз по-человечески сходить в душ?
- А разве у вашего отделения не запланировал общий банный день в пятницу? - Он, стуча каблуками начищенных сапогов, удалялся.
Скотина была ещё та! Ранее мне бы хватило пары росчерков, чтоб отправить полковника-комменданта лагеря на восточный фронт или, что ещё хуще - сделать его клиентом подобного учреждения, которым он управлял. Но тогда времена были иными, рабочих кадров не хватало, отечество слабло, враги множились день ото дня, как паразиты на больной собаке…
И кто будет тогда мне приносить молоко?

Разведка и гестапо наскоро фабриковали дела и отправляла всё новые эшелоны в переполненные консервы - так мы называли концентрационные лагеря. Особо важные дела надо было дописывать и исправлять на месте. Будет мощный контрудар. Нужно знать тех, кто в трудную минуту предал отчизну…
Для этого я - лейтенант особого отдела одних очень длинных корридоров, ловил пинки надсмотрщиков, уворачивался от клацающих зубов овчарок, втирался в доверие в различные группы заключённых, рассказывал им новостные сводки о том, что слышал по радиоприёмнику и паял, паял, паял…
О моём предназначении знали лишь пятеро:
комендант лагеря полковник фон Зенхоф;
начальник политическо-воспитательного отдела хауптман Брукк;
вольнонаёмный повар-снабженец венгр Попеску - чтоб для меня баланду погуще с самого дна котла зачёрпывал;
стрелки с главной вышки Юрген Кюн и Ханс Корнфельд - чтоб не пристрелить меня за резкие движения.

Так было… Третью ночь за главного оставался единственный Ханс. Ханс помнил меня. Начальство в Берлине меня забыло. Кутерьма и неразбериха! Или оставили и специально проверяют меня на прочность? Ничего, на крайний случай у меня и на начальство кое-что имеется. В  любом случае не пропадать же нам с голоду? Ночью я поднялся к нему.
- Вот пулемёт. Вот прожектор, - сказал он. - Кто выйдет ночью из барака - очередь по нему и очередь по бараку в назидание. Я пойду в деревню, полазаю по закромам тамошних запасливых хомяков-крестьян. У меня на жратву нюх особый! 
С вышки был виден небольшой соседний городок Равенбург. Черепичные крыши. Над ними возвышались шпиль готической церквушки и фабричная труба. Единственное освещение городка по причине светомаскировки - луна.   

Ханс пришёл с рассветом. Впереди себя он толкал гружёную какими-то тюками и мешочками тачку. Нам понадобилось четыре ходки наверх, чтоб поднять всё: массивные копчёные окорока, домашние колбаски, отличный шпик, натёртый чесночком и ядрёным перчиком, марлевые мешочки со свежим творогом, молодой сыр, румяные булки и хлебца, два бутыля с отменным сливовым и яблочно-грушёвым шнапсом.
- Попируем, геноссе, пожалуй в последний раз. Наедимся до отвалу здоровой немецкой пищи, не то скоро придут орды саранчи с востока и всё сожрут. У германок будут рождаться узкоглазые, круглоголовые дети… Времена иные, - Ханс звучно откупорил бутыль.   

Вот так. До обеда мы устали жрать и Ханс начал забавляться, скидывая вниз наши объедки.
На сверхмалой высоте прямо из леса вылетели три бомбардировщика. На крыльях звёзды. Сразу устремились к беззащитному городку. Над фабрикой заклубился дым. Секундой позднее до нас докатились хлопки взрывов. Высокая труба покачнулась и как-то неестественно медленно начала крениться в сторону. Самолёты, неудоволитворившись первым заходом, стали над нашими головами выруливать на второй.   
Ханс запрокинул бутыль и перелил в себя остатки шнапса. Его глаза покраснели.
- Швайнехунде! Уже безнаказанно выделывают, что хотят. В германском небе! - Он передёрнул затвор пулемёта и пустил им вслед длинную очередь.
Один из самолётов отслоился от своих товарищей и, сделав крутой вираж, пошёл на нашу вышку. Ханс грязно ругался и, выписывая стволом хаотичные дуги, выпускал размашистые веера таких же пьяных как и он, бесполезных очередей. Я закашлялся от порохового дыма. В ушах стоял дикий перезвон гильз. Я уже видел лётчика, его выпуклые глаза-очки. Он, прагматично экономя боезапас, а может быть из-за какой-то бравады, шёл прямо на нас. Сейчас он даст залп из бортовых стволов и волна свинца разорвёт на клочки наши жалкие, рыхлые тельца с чрезмерно перегруженными деревенской едой желудками.
Выхватить у Ханса пулемёт и попробовать поймать на мушку прицела эту пучеглазую  сволочь? Не-ет. Времена иные…
Я схватил пьяного пулемётчика за толстый ремень и ворот гимнастёрки. Одним рывком приподнял над собой и театрально-балетно швырнул его вниз. Самолёт резко задрал нос и взмыл вверх, обдав меня волной тёплого, пахнувшего керосином воздуха. Затем он сделал круг по периметру лагеря. Вернулся ко мне. Летчик показал мне большой палец и, одарив белоснежной улыбкой, умчался за лес…

Толпа внизу молчала. Ну да, - в отличии от лётчика они все видели, как я с ним наверху обжирался. Неестественно выгнутое тело Ханса, не долетев до земли, висело на колючей проволоке, что обвивала вышку. Его открытый рот изрыгал остатки недопереваренной пищи щедро сдобренные тёмно-красной кровью. Мои руки остались поднятыми высоко вверх в том же положении, что и при театральном броске. В мозг стучала мысль:
- Сдаюсь или радуюсь свободе? Триумф или поражение? -  Мой жест одинаково подходил для каждого случая. Всё зависило от обстоятельств.
- Майне Камераден! Свобода! Я - тайный агент Освободительной Красной Армии. Многие из вас знают меня лично. Моя задача: без лишних жертв освободить этот лагерь от нациских сатрапов, - выполнена!
Я начал швырять вниз оставшиеся продукты:
- Пожалуйста, будьте сознательными. Поделите пищу между больными и особенно истощёнными товарищами.
Толпа зашумела. Мои слова переводились на десятки языков Второй Мировой Войны. Я спустился лишь до середины вышки и отцепившись от поручней упал в многочисленные, протянутые ко мне руки. Они качали и подбрасывали меня. Триумф!

Толпа раскачала вышку, постамент пулемётчика и бога лагеря, ту вавилонскую башню, что построили сами узники, и обрушила её на проволочную ограду лагеря. Всё потонуло в восхищённом многоязычие - какие-то щипящие польские согласные, крикливые русские гласные, ти-эйч саунды, прононсы, раскатистые и картавые "р".  Чёрт его знает, что ещё, но в отличие от библейского столпотворения всё было понятно: Свобода.
Пёстрая, дурно пахнувшая толпа ломилась в образовавшийся прорыв в ограде. Многих затёрло. Быдла и недочеловеки устремились в деревни - жрать и насиловать. На восток к своим.
Я неторопливо пошёл на юго-запад…

Вот сейчас, уважаемый читатель, сижу на тенистом патио моей просторной хазьенды в пригороде Буэнос-Айреса. У меня есть всё: дорогая дубовая и кожанная мебель, новый БМВ-700, овчарка Берта. На улицу я не выхожу. Этих глупых латиносов - метисов-недоносков терплю только в качестве прислуги. Люблю однако местный футбол.
 Но моя настоящая страсть - огромный аквариум во всю стену гостинной. Ах, эти аргусы с оранжево-красной спинкой! Ах, эти невзрачные панцирные сомики-коридорасы, прячущиеся в мути илового дна! Вот постучал ногтём по стеклу, и ко мне заспешили пёстрые амфибриончики. Сейчас я вам насыплю отборных червячков. Глядь, и мрачные аквапунктурусы повылазили, за ними полосатые саксалотисы, все прочие окуньки да карпики. Иной раз ностальгия по Временам накатывает. Хотя всё-ж и сейчас я прекрасно знаю, мои рыбки, кто здесь воду мутит. 





Шестьдесят миль по грунтовой узкоколейке в аргентинской папме - вовсе не шутка! Старенький форд жалобно дребезжит и просит пощады. Взади приклеился огромный чёрный БМВ. Хмурит брови и мычит трубным гудком. Куда-ж я тебя пропущу, идиот? Ох, уж эти мачос! Вот он устал дёргаться и пошёл вперёд. Колёса вылетели из колеи и массивное авто подобно гимнасту-прыгуну завертелось в кульбитах.  Мачо не доживают до старости. Я опасливо подошёл к искорёженным и дымящимся останкам авто.
Дверь заклинило. Вопреки ожиданиям я легко выдавил стекло, покрытое плотной паутиной трещин. На подушках безопасности колыхалось тело грузного, пожилого мужчины. Бледная кожа, седые волосы, серые глаза - отнюдь не латиноамериканская внешность.
- Извините. Спешил с футбола. Забыл покормить рыбок…. - Свободной рукой он открыл бардачок и протянул мне стопку бумаги. - Возьмите.
Я кинулся к своей машине. Положил бумаги на копот и, вытащив мобильник, обнаружил, что не знаю номеров местных служб спасения. Позади меня рвануло…
Несколько листов, исписанных старомодным, машинописным шрифтом, -  всё, что осталось от пухлой стопки, развеянной взрывной волной.
Тогда я не мог поверить странному чувству облегчения, возникшему у меня после взрыва. Читая сухой немецкий и, перепрыгивая с одного аккуратненького абзаца на другой, я убеждался в правоте своего своего нечаянного чувства.