Археология души

«Книга жизни моей перелистана – жаль!
От весны, от веселья осталась печаль.
Юность – птица: не помню, когда прилетела,
И когда унеслась, легкокрылая, в даль».

        Омар Хайям.


                АРХЕОЛОГИЯ  ДУШИ   
                Повесть               

         1.             В ночную  тишину ворвался  телефон. Марченко, ещё даже не коснувшись трубки, будто услышал предсмертный крик: «Серёжа… зайди… мне плохо…»   
         Сергей уже привык к таким вызовам. Михаилу Михайловичу шёл девяносто второй год. В таком возрасте и дуб трухлявеет. И куда же ему обращаться, если сосед – врач  милостью Божьей, да и  человек хороший.   
          Комнату  старика освещал лишь экран телевизора. Тревожный ветер за окном раскачивал фонарь, отчего казалось, что из-за кустов и из-под деревьев выскакивают тёмные фигуры, и, перепрыгнув через скамейки детской площадки, прячутся в какие-то странные места,  легко создаваемые воображением из теней и строений двора.
           Последние годы Михаил Михайлович часто вспоминал картины  детства:  погром  в их местечке, страхи при каждом окрике, сырой подвал, где они с братьями и сестрами прятались от подвыпивших погромщиков.  Могла ли игра ветра с фонарем напугать соседа? Вполне. Он понимал, что сейчас, состарившись, не сможет себя защитить, и поэтому закрывал на засов  дверь, долго выяснял, кто звонит. Память детства и старческие страхи переплелись, запутались под фашистскими выкриками  коричневых газетёнок.
          Михаил Михайлович   родом из небольшого провинциального городка, что под  Винницой.   Томашполем звалось то местечко.  Сергей Кириллович живо представил себе домик под соломенной крышей, где жила семья соседа: родители и девять детей – мал мала. С шести лет мальчики, как могли, помогали отцу, а девочки – матери. Жили  впроголодь. Замурзанные, босоногие, они ссорились друг с другом из-за куска хлеба или одной на двоих вещи, но ощетинивались, когда  чужак обижал кого-то из них… 
          Сергею Кирилловичу доводилось  видеть похожие сцены,  и потому рассказы соседа о  детстве облекались в плоть собственных жизненных впечатлений. Как врач, ищущий причину душевных недугов в  коридорах подсознания, во  впечатлениях детства,  вполне мог  представить,   как местечковый мальчишка  учился в хедере: складывал по слогам слова, с трудом выводил фамилию огрызком карандаша, вытирая вспотевшие от волнения ладони о край старенькой куртки, и очень гордился, что умеет  читать и писать.
          Потом, пареньком, впервые попал на нелегальное собрание, куда большевики привечали  таких как он голодранцев. Что и говорить, и куда более умные и образованные ловились на крючок марксисткой мифологии. И  он стал  одним из идеалистов, подхваченных ветром перемен, опьяненных  миссией проводников в жизнь решений партии: раскулачивал, экспроприировал, проводил коллективизацию...
         Потом служил в армии. Участвовал в белофинской компании, «устанавливал» советскую власть на Западной Украине, прошёл  Отечественную и закончил войну в Манчжурии старшим лейтенантом. За это время  успел заслужить несколько орденов и медалей, побывать в штрафном батальоне и, захлёбываясь  собственной кровью,  «искупить  вину». Четыре раза был ранен, валялся в госпиталях, и вновь возвращался на фронт.
          Марченко подумал: «Будь у старика характер послабее, в кого бы превратился, прожив полвека инвалидом?». Но он   не из тех, кто сдается. И в девяносто с гаком кипел жизнью, любил рассказывать о ратных подвигах, не забывая преувеличить свою значимость, точно иной рыболов улов или  охотник добычу. 
         …Теперь эта могучая душа прощалась с состарившимся, но всё таким же большим телом – избитым, изрезанным, хватившим немало лиха на всех поворотах крутой судьбы.
          Выше среднего роста, физически сильный, мускулистый, он  совсем не походил на шоломалейхемского местечкового еврея. Недостаток образования   тщательно скрывал, любил прихвастнуть, и мог  выпить, если нужно «поддержать компанию». Так что друзья у Михаила Михайловича водились в самых разных кругах и квадратах. К тому же и пил на свои,  и поставить на стол  имел на что, потому, как унаследовал от родителей не только энергичность и трудолюбие, но и ремесло скорняка, любовь к шумной сутолоке рынка. Здесь можно   переговорить с нужными людьми, отдать на продажу шапки, сшитые своими руками из заячьего меха,  или шкурку лисы, добытую на охоте. Впрочем, сам торговать  стеснялся. Ордена на груди мешали.
            Когда на восьмидесятом году жизни внезапно от обширного инфаркта умерла  жена, он  остался совсем один. Дети, разбросанные жизнью по разным городам  и странам, отца вспоминали не часто. Он постепенно научился вести хозяйство: готовил нехитрую еду, поддерживал, как мог, порядок в доме.
            Вот и сейчас квартира его не походила на приют старого маразматика, или, тем более, опустившегося человека. Атмосфера небольшой квартирки – чистая и легкая, может потому, что подлости не было в её хозяине. Глупости делал. Верно. Но сволочью не был никогда. И потому спокойно и весело жил. Но сейчас в глазах его стоял ужас. Не страх смерти – этой старухи он уже давно не боялся. Что-то иное…
          – Серёжа… спасибо, что пришёл…
          Сергей Кириллович, опытный врач, уже  понял, что соседа нельзя  спасти. Пульс едва прослушивался, ритм, как у загнанной лошади. Дыхание тяжёлое, клокочущее. Сердце не справлялось с нагрузкой. Начинался отек легких.
            В последние годы память  стала подводить Михаила Михайловича. Он ещё продолжал рассказывать о подвигах на войне, вспоминая далекие события, легко называл имена сослуживцев, командиров, города и селения,   которые проходил  фронтовыми дорогами, но  при этом не помнил, что произошло вчера, или даже только что. Из памяти словно вымывало недавнее.
           Однажды поставил на  газовую плиту варить  картошку, но вскоре забыл о ней. Когда  раскаленная кастрюля почернела,  содержимое обуглилось, а  квартира наполнилась дымом, Сергей Кириллович, почувствовав запах гари, толкнулся в дверь к соседу. Вошёл, выключил газовую плиту, перекрыл газ. В тот же день купил ему электроплиту и современный пластмассовый чайник с автоматическим отключением, а сосед долго не мог смириться с такими ограничениями, хоть и понимал, что если бы не Марченко, беды не миновать.
          В тот вечер Михаил Михайлович, как обычно,  смотрел телевизор. Его особенно увлекало «Поле чудес».  А кто ж не любит чудес, чтобы так, раз, и без тяжких трудов человек – богач. Пусть не сам. Но, хоть кто-то! Михаил Михайлович понимал: того, что ему в этой жизни не хватало, уже не купишь. Но он умел жить успехами других, радовался, когда выигрывали дорогие призы, автомобили. Сложные фильмы его усыпляли, а тут сюжет предельно прост.
          Когда передача закончилась, позвонил по телефону приятельнице, поделился впечатлениями. Ничто не предвещало трагедии. 
         Сергей Кириллович измерил давление. 200 на 115! Конечно, гипертонический криз. Он дал какие-то лекарства, сделал всё, что можно в домашних условиях. Но лучше не становилось.  Соседу, охваченному не обычным для него беспокойством, не хватало воздуха. Словно рыба, выброшенная на берег, он открывал рот при каждом вдохе, пытался что-то сказать.  Марченко вызвал «Скорую». Та ехала долго – минут сорок. Опоздала. Когда бригада входила в квартиру, старик  уже умер…
          Потом Сергей Кириллович себя успокаивал: всё-таки без малого девяносто два. И счастье, – быстро и легко уйти из жизни, никого не мучая. К сожалению, такое выпадает не всякому. А ещё подумалось: какой малый промежуток между молодостью и старостью! Время  на финише мчится с сумасшедшим ускорением, и когда вдруг оглядываешься, понимаешь, что, вроде бы, и не жил вовсе. Так много недоделал, недосказал, ещё недолюбил, что становится обидно, но понимаешь, что сделать уже ничего нельзя. Жизнь прошла…
           И вспомнил Сергей Кириллович, как  это было у него два года назад… Боль появилась неожиданно среди ночи. Стараясь не разбудить жену, попробовал определить, что же это такое? Очень похоже на спазм желудка. Отчего бы? Боль под ложечкой постепенно стала тупее, но совсем не проходила, и он боялся  пошевелиться.
          А может, это вовсе и не желудок? – подумал он, прислушиваясь к ощущениям. – Сердце? Неужели снова сердце? Но если и так, то здесь что-то новенькое.
        Постепенно боль утихла, и он заснул тревожным сном.
        Утром, избегая резких движений, встал с постели. Тупая боль осталась. Нет, так нельзя! Нужно показаться кардиологу. Хотя, чего трепыхаться. Видимо, звоночек прозвенел. Пора собираться!… А, впрочем, куда торопиться?! Подождут!
          Прошёл в ванную, тщательно выбрил щетину на щеках, долго мылся, пыхтя и фыркая и, наконец, надев спортивный костюм, вышел выгулять собаку в скверике, что раскинулся у  дома. Но не успел дойти до конца аллеи, как вновь почувствовал боль. Присев на скамейку, дождался, когда  станет чуть легче и, стараясь не торопиться, побрел домой.
           – Галя, помой, пожалуйста, Ладе лапы. У меня что-то здорово сердце жмёт.
         Набросив халат, она, встревоженная, взяла  собачку на руки, бросив:
         – Ложись в постель, герой!
         Он лёг, размышляя, что нужно позвонить на работу, отменить встречу с Мазиным, попросить, чтобы Васильеву  оперировали без него… Боль не ослабевала, и жена вызвала кардиологическую бригаду.
          На удивление, «Скорая» приехала через минут пятнадцать. Молодой доктор послушал его, измерил кровяное давление, сделал кардиограмму, и лишь взглянув на неё,  предложил госпитализацию. А он, помнится, запротестовал:
          – Почему такая спешка? О чём вы думаете?
          – Вы же доктор. О чем я могу думать? Стенокардия. Думаю, что лучше быть под наблюдением. Бережёного Бог бережет!
          – Может, не стоит паниковать? Попробуем нитраты…
          – Нет! – вмешалась Галина. – Если приступ повторится, что я буду делать? Поезжай…
          – Конечно, – поддержал её доктор. – Там сделают УЗИ, понаблюдают…
           Так он оказался в кардиологическом отделении, в котором провалялся почти месяц. Потом «долечивался» в санатории и, наконец, вышел на пенсию, так как его предупредили, что необходимо значительно снизить нагрузки. А как их снизить, работая главным врачом и хирургом?!
           Первое время места себе не находил. Всё казалось, что нужно успеть  что-то сделать… По привычке ходил в диспансер, ревностно смотря,  как  организовывал работу  сменщик  и, понимая, что теперь  мало что может изменить, возвращался домой, огорченный, расстроенный, давая себе слово больше там не появляться. «Меня тянет туда, как преступника на место преступления!» Ему казалось, что он ещё мог бы работать, что без него всё сделают не так, что именно теперь мог бы делиться опытом. Иногда с гордостью вспоминал, что за годы работы сумел расширить стационар и поликлинику почти вдвое, открыл новые кабинеты, организовал специализированные приемы…
          Сначала его донимали телефонными звонками. Звонили коллеги, приятели, больные. Но со временем, тревожили всё реже, и это приводило его в ещё большее уныние.
           – Чего ты киснешь? – Галина старалась отвлечь его от грустных раздумий. – Я где-то читала, что в жизни, как  и в пьесе, важен финал. Мы с тобой сыграли  роли достойно. Чего ты маешься, ведь, занавес ещё не опущен!
           – Да, да! Знаю! Жизнь ещё сравнивают со смертельной болезнью, передающейся половым путем! Но, согласись, эта болезнь приятная!
           – Вот уж мне любители афористических сравнений!
           – А если серьёзно: какая это жизнь: лежать на диване и смотреть в потолок?! Чем бессодержательнее жизнь, тем  тяжелее. Тоска…
            –  А когда я уходила на пенсию, как ты меня утешал?
           – Женщине всегда найдется дома работа. А мне что прикажешь делать? Читать не могу. По ящику показывают такое – смотреть не хочется…
           – Жизнь слишком коротка, чтобы растрачивать её на пустяки. Займись, наконец, собой. Выгуливай не только Ладочку. Я забыла, когда мы куда-нибудь ходили. Давай возобновим походы в филармонию, в театры. Да просто будем гулять в хорошую погоду! Наконец, поживём для себя! Ты всё спасал  других и меньше всего берёг себя.
            – Это точно! Век живи – век учись, как следует жить… Будем есть свежие овощи, фрукты, рыбу, избегать жирного и копченостей… вести растительную жизнь…
            – Но тебе нельзя работать!
            – Знаю, что так, как жил раньше – теперь не могу, а по-другому – не умею. У меня ощущение, что бежал, бежал… в другую сторону.
            – Ну, что ты себя грызёшь? Это ты-то бежал в другую сторону?! Скольких людей спас! Тогда, что мне говорить?
            – А сколько наделал ошибок?!
            – Кто их не делает? И к чему весь этот спор? Пройдёт пару месяцев, и ты привыкнешь к новому ритму жизни…
           Сергей Кириллович так явственно вспомнил тот вечер, когда неожиданно пришло спасительное решение заняться психотерапией. Помнил, как взял книгу московского психотерапевта Марка Евгеньевича Бурно и с интересом читал его психологические рассказы, подчеркивая маркером понравившиеся выражения, свежие мысли. Потом, незаметно для себя  перенёсся к тому, о чём  беспрерывно думал. Конечно, Галя права. Нужно адаптироваться к новым условиям. Наверное, настала пора разобрать завалы бумаг в ящиках стола, просмотреть записи, сделанные в разное время. Дневник так и не научился вести. Жаль. Теперь было бы что читать. Если бы жил мудро, не было бы сейчас так тяжело и одиноко… Никому я  уже не нужен…
            Он снова углубился в чтение. Но через несколько минут отложил книгу. Беспокойные мысли не позволяли сосредоточиться на прочитанном.
            Как возникли мысли о частной практике, он вспомнить не мог, хотя ему казалось интересным проследить ход  своих рассуждений. Помнится, что  в тот вечер ему вдруг стало зябко, и он попросил  чайку. 
          Галина отложила вязание и отправилась в кухню ставить чайник.
          – Продлить жизнь – нет ничего проще! Нужно меньше есть, а тебе бы всё время что-нибудь жевать!
          – Неужели я такой обжора? – улыбнулся он. – Это поклеп!
          – О тебе в городе ходят легенды, но самое интересное то, что добрая половина из них – правда. Мне ли не знать твои привычки?!
          – А, может, это диабет?
          – Не придумывай себе очередную болезнь. Это элементарное обжорство. Нужно хоть немного себя сдерживать. Ты же только что завтракал.
          – Ничего. От чая с лимоном я вес не наберу.
          – Иди, чайник вскипел. К чаю я дам тебе курагу. Будешь пить без сахара.
          – Хорошо, хотя  глюкоза нужна для работы мозга.    
          – Какая уж тебе работа мозга!
          – Интеллектуальные способности старого человека мало чем отличаются от тех, которыми обладает молодой. А у меня созрела  великолепная идея.
          – Боже, что ещё за идея?
          – Нет. Все основательно продумаю, потом и расскажу. Но ты права! Нечего себя преждевременно хоронить! Буду заниматься частной практикой!
          – Оперировать на дому?!
          – Почему же оперировать?! Скорая психологическая помощь на дому. Неплохо звучит, правда?  Это, мне кажется, выход из тупика!…Больных-то лечить всё равно надо.
          Сергей Кириллович продумал все до мелочей, просмотрел последние работы по психотерапии, подготовил кабинет к приёму, оформил предпринимательство… Но проходили дни за днями, никто не звонил, не просил помощи, и он стал сомневаться  в плодотворности самой идеи. Его снова стали посещать невесёлые мысли. Подумалось даже, что первым пациентом у психотерапевта должен быть он  сам.
           Однажды, когда   вечером по телевизору слушал полемику политологов, рассуждающих о двойных стандартах в нашей политике, вдруг  раздался звонок. Из Израиля приехал внук Михаила Михайловича. Сергей Кириллович его не сразу узнал. Огромного роста, с большими, широко распахнутыми глазами, он стоял в дверях и улыбался.
         – Вы к кому? – спросил Сергей Кириллович, вглядываясь в молодого человека.
          – Неужели не узнали?! Я –  Давид, внук Михаила Михайловича. К сожалению, на похороны не успел.
          – Додик?! Тебя не узнать. Вон, какой вымахал. Заходи!
          – Я зашёл к вам с благодарностью, и не только словесной. Вы лечили деда много лет. Это честная работа. Оплатить её всю я не в силах, не миллионер, но вот эту тысячу долларов  имею возможность вам вручить прямо сейчас. Не отказывайтесь. Душа моего деда очень огорчится, если вы не примите.
          – Почему же не приму. Для меня врачебная деятельность не хобби, а единственный источник заработка. Я, как ты выразился, честно заработал эти деньги, хотя и не рассчитывал их получить.
          Сергей Кириллович усадил гостя на диван.
          – Сколько лет прошло! Тебя не узнать! Как  живешь? Об Израиле столько противоречивых мнений, мне любопытно услышать твой рассказ об этой стране.
          – С удовольствием расскажу. Мне и самому Израиль до сих пор любопытен. Страна чудес. Когда  уезжал, уровень жизни в России и в Израиле был примерно одинаков. Прошло пятнадцать лет, и теперь средний израильтянин в десять раз богаче среднего россиянина.
         – Но и жизнь там несравненно дороже! Да и откуда ты взял такую цифру?
         – Из справочника «Страны».
         – Это всё – статистика. Сказал же Черчилль: «Есть ложь, наглая ложь и статистика». Счастливо ли там живут? Много ли там моих пациентов?
         – Пациентов и там хватает. На работе стресс, без работы ещё больший стресс, и к тому же война. Я живу в Гило. Это – район Иерусалима. Его уже два года обстреливают из Вифлеема. Но нам не привыкать. Потому и выжили. Сытые и довольные собой  вымирают быстрее.
         – Нелогично у тебя получается. Голодная Россия должна бы, по твоей теории, не вымирать, а прямо таки, возглавить мировой прогресс.
          – Очень может быть…
         «Да, жизнь играет человеком, а человек играет на трубе», – думал Сергей Кириллович, когда гость ушёл.
         Его раздумья прервал резкий телефонный звонок.
         – Слушаю, – привычно проговорил Марченко.
         – Сергей Кириллович? Здравствуйте. С вами говорит врач двенадцатой поликлиники Галкин. Можно ли к вам прислать больного Леонида Смехова? Смехов-то он Смехов, только без веселья и смеха,  так уж случилось. Парень прошел Чечню, и сегодня у него проблемы. Не знаю, что делать. Мучается, бедняга. Очень на вас надеюсь.
          – Из Чечни, говорите? Может, ему стационарное лечение нужно? Хотя, присылайте завтра часам к пяти, посмотрю.
          И вот перед ним мужчина неопределенных лет. Левая, изуродованная шрамом, щека  – свидетельство того, что он  не мало хлебнул на своём веку, а правая ещё несла следы румянца и почти детской ранимости. Вглядевшись можно было увидеть проблески седины бегущие  от бледно-серого лба по тёмному полю коротко остриженных волос. Вряд ли ему больше тридцати, но ясно видны  метины, которые, как на спиленном дереве, можно засчитывать за годы.
          Похоже, что начать свою исповедь ему нелегко.
          – Есть душа, нет души – наукой точно не установлено, но душевные болезни есть. Это, к сожалению, медицинский факт,  –  как бы просто балагуря начал Марченко,  ещё только  стараясь понять, что же привело к нему этого человека.
          – Потому к вам и пришёл. Душа у меня болит. Не могу забыть Чечню. По ночам кричу. Меня преследует один и тот же сон:  подорвалась на мине группа строителей, приехавших восстанавливать Грозный. Мы были неподалеку. После взрыва рухнула стена дома.  У меня на руках умер солдат, Комаров Василий. Прекрасный парень. Дома его невеста ждала… А потом мы мстили… Этого нельзя забыть… спать не могу. Вот уже полгода всё время вижу этот сон… Особенно глаза той женщины… черные, как  бездна. А из них ненависть, ненависть, НЕНАВИСТЬ! И холод презрения. Испугалась бы – так спаслась. Застрелили её. Может, в суматохе, я и застрелил? Именно я.  Во сне-то, точно, я застрелил. Она упала, схватившись за живот… оказалось, – была беременная… А во сне ребенок мёртвый кулаком мне в лицо… кулаком…
           Сергей Кириллович напряженно рассматривал мужчину и думал: «Да… после такого не то, что сон потеряешь… жить не захочешь».
           – Душа болит –  это ещё не болезнь. Кто не чувствует боль души своей  – страшный человек.
            – Но я схожу с ума от этой душевной боли. Мне хочется казнить самого себя. Всё, что там творится – преступление. Они – бандиты, но и мы не лучше! Что же делать?   Когда  это окончится?   Не могу смотреть телевизор, слушать радио. Любые разговоры о Чечне… Как крысы в пустом подвале с голоду в живого впиваются.  Врут всё... Болото кровавое. Но… Виноват, что участвовал… Жить не хочется…
            – Зачем же такие мрачные мысли? Вы совсем молодой человек. У вас ещё много обязанностей на этом свете. Сначала надо детей вырастить, внуков обнять, а уж потом…
          Сергей Кириллович понимал, что сейчас самое важное – выслушать, не перебивать, дать выговориться. Он хорошо представлял себе механизм возникшего невроза. Здесь одним внушением не обойдешься. Но, самое главное, необходимо отвлечь, сместить возникшую доминанту. Но как это сделать, когда все так свежо, а в телевизоре снова и снова показывают кровь и смерть. Ему бы девушку, и влюбиться. Жаль, на  это рецепта не выпишешь.
           – Итак, начнём с понедельника. Я надеюсь, всё будет хорошо. Вам бы влюбиться! – сказал он, провожая больного к двери. – Самозабвенная любовь нынче не в моде, но вам она помогла бы радикально, много лучше, чем  гипноз.
          Когда мужчина ушёл, Сергей Кириллович  сказал жене:
          – Знаешь, дорогая, никогда  так не уставал. Даже после тяжелой операции такого не было. Совершенно нет сил, а вроде бы ничего не делал. Это – каторжный труд. Точно я вместе с ним переживаю и кричу от душевной боли…
          – Только сам не становись невротиком. Держи безопасную дистанцию. Хотя, если бы было иначе, ты бы не смог этим заниматься. Врач, особенно тот, кто взялся лечить душевную боль, обязан сопереживать больным.
          – Я это понимаю… Но, как же  тяжело!
          – А ещё я где-то читала, что врач только тогда может рассчитывать на успех лечения, когда всем сердцем полюбит больного!
           – Потому так нередки случаи, когда  у врачей возникают романы со своими пациентами… – пошутил Сергей Кириллович. – Кстати, ты тоже была моей пациенткой. Но при психотерапии наоборот. Влюбляются, как правило, в своего врача больные. Это  сильно  осложняет  лечение…
          – Бедный, ты мой, бедный…
         Сергей Кириллович снял трубку и набрал номер.
          – Надежда Николаевна? Хорошо, что  застал вас. Марченко беспокоит. Вы меня извините. Сегодня  вынужден отменить нашу встречу. Нет, нет, ничего не произошло. Просто, есть серьезные обстоятельства. Я жду вас завтра в это же время. Договорились? Вот и хорошо. Вы уж извините меня, пожалуйста.
          Не успел положить трубку, как телефон встрепенулся и пронзительно зазвенел.
          – О, Господи… – взмолилась Галина Павловна. – Отрегулируй, пожалуйста, звонок. Смольный какой-то…
          Сергей Кириллович передвинул рычажок и снял трубку.
          – Привет…
          – Валентин? Привет. Как ты?
          – Пока живу, – ответил Валентин. – Сражаюсь. Что нам осталось? Наглотался  таблеток и – как огурчик! Э-хе-хе… Какие у нас  теперь весёлые разговоры?!
         – Весёлой старости нет, как нет приятной смерти… Но ты держись, а то мне не с кем будет ругаться!
         – Разве что по этой причине… – согласился Валентин. – Но  послушай, что вчера вычитал я в библиотеке.
         – У Наденьки?
         – У неё, голубушки.
         – Какая она голубушка? Рыжая бестия! Ты смотри, сгоришь под её испепеляющим взглядом.
          – Не сгорю, не боись! Кстати, лечи её хорошо – она совершеннейшая прелесть.
          – Прекрати обращать внимание на женские прелести, это вредно для  здоровья!
          – Чего нет  – тому не повредить.  Но слушай же! Оказывается, далеко не вся наследственная информация записана в геноме – значительная её часть приходит извне, очевидно из космоса, на волнах, природа которых ещё не изучена. Был поставлен эксперимент: построили две камеры, в каждой из которых создали природные условия для развития головастиков из лягушечьей икры. Различие лишь в том, что одна камера была создана из материала, не пропускающего электромагнитные волны и поля, а вторая – из обычного материала, пропускающего волны. В каждую поместили оплодотворенную лягушечью икру. И вот результат. Во второй камере в положенный срок вылупились и нормально развивались головастики, превратившиеся потом в лягушек. В первой – появились сплошь уроды, которые через несколько дней погибли. Значит, для нормального развития необходимы лучи, несущие недостающую наследственную информацию! Как тебе это нравится? 
         Марченко усмехнулся.
         – Рад за тебя, Валентин, но для меня душа – это первая и вторая сигнальные системы. Это сознание и подсознание. В крайнем случае, бессознательное.  К сожалению, твоё бессознательное никогда не станет сознательным.
         – Да оставь!..  Не понимаешь, что они так пытаются доказать, что душа  от Бога.
         – Принял к сведению. Такой Бог мне  симпатичен. И знаешь, ты вернул мне работоспособность. Я думал, что это я – психотерапевт. Но, на самом деле это ты – маг и волшебник!  А говоришь – старость. Человек стареет не тогда, когда ему много лет, а когда исчезает интерес к жизни. Ты  молод! Просто привык филонить…
           –  О чём ты говоришь!? – не согласился Валентин. – Я живу воспоминаниями. Это ли не признаки старости?! Но, напичканный таблетками, надеюсь и завтра добраться до библиотеки. Хочу посмотреть последние номера «Вопросов философии». Сегодня они тоже делают реверансы в сторону церкви. Интересно наблюдать, как  мимикрируют.
          –  Такова жизнь… Но, противно…   Заходи, пофилософствуем за чашкой чая. Сегодня же вечером и заходи.
          Сергей положил трубку и подумал: «Молодец Валентин. Ещё находит силы ездить по библиотекам. Я там уже вечность не был!».
          «Шестьдесят –  порог старости, – думал Сергей Кириллович, – когда знаешь ответы на многие вопросы, но никто тебя не спрашивает».
         –  Галя, я, пожалуй, прилягу. Что-то сердце жмёт сегодня сильнее обычного.
        – Может, «Скорую» вызвать? – встревожилась Галина Павловна.
         – Нет, нет. Полежу и пройдет. Грустно сегодня мне почему-то. Вспоминаю соседа из сто восьмой квартиры. Хороший был старик.
         – Не стоит думать об этом. Ты лучше вздремни.
          Он лёг на диван и открыл книгу, но читать  не мог. Снова возникали навязчивые мысли: «На душе больше морщин, чем на лице. Но Галя права, такие мысли сами старят»…
          Незаметно  заснул. Галина Павловна, стараясь не разбудить мужа, осторожно отложила раскрытую книгу и  потушила свет. «Пусть отдохнет. Этот парень из Чечни, видимо, его крепко зацепил», – подумала она.
          Проснулся Сергей Кириллович только утром. Открыл глаза и улыбнулся. На него с тревогой смотрела жена.
          – Ты как? Жмёт?
          – Нет. Напрасно ты всполошилась. Ничего не болит.
          – Слава Богу!
          – Что-то я проголодался… У нас в холодильнике есть что-нибудь?
          – Я тебе творожок со сметаной дам. Чаю попьёшь?
          – Спасибо.
           Галина Павловна пошла на кухню, а Сергей Кириллович натянул на себя спортивный костюм  и побрёл в ванную.
          – Гигиена – цепная собака здоровья, – бормотал он. – А я с собаками дружу…
          Когда   сел за стол, Галина Павловна заметила:
          –  Сережа, сегодня ещё приём.
           – Да, помню…
          В дверь позвонили, и Сергей Кириллович подумал, что врачу хандра не по карману.
          На пороге   стояла миловидная  черноволосая женщина. Из-за её спины выглядывал белобрысый парнишка.
          – Эта квартира Марченко?
         Женщина заметно волновалась, голос её, произнося дежурные приветствия, дрожал.
          –  Да. Пожалуйста, проходите.
          Мать и сын прошли в прихожую, сняли пальто и последовали  за доктором в кабинет.
           Он ещё ничего не сказал, но  обстановка кабинета уже работала. Мягкий, слегка приглушенный свет, уютные кресла, пастельные тона стен, внушающие  почтение полки с книгами и множество безделушек, подаренных в разное время больными. Здесь его тихий доброжелательный голос звучал таинственно и обволакивал мягким бархатом.
          – Присаживайтесь, пожалуйста. Меня зовут Сергеем Кирилловичем. А вас как звать-величать?
          Женщина,  подталкивая сына к креслу, на которое указал доктор,  уже спокойнее ответила:
          –   Я – Валентина Васильевна, а это  мой сын Павлик. Мы пришли к вам по рекомендации доктора Григорьева и очень надеемся, что вы нам сможете помочь.
          Павлик выглядел куда спокойнее своей мамы, и Марченко  решил, что пациентка  все же она.  Он попросил её сесть рядом и рассказать свою историю.  Она и не собиралась ничего скрывать. Её рассказ наполнил пространство кабинета волнением куда более мощным, чем банальные сюжеты надоевших киносериалов. История слегка походила на пушкинскую сказку. Там волшебник Черномор выкрал Людмилу прямо из брачной постели Руслана. А здесь украденным оказался  документальный муж Валентины. Реальным он не успел стать. Вышел  посреди свадебного пира вдохнуть свежего воздуха и обратно не вернулся.  Полчаса тревоги и ревности, потом истерика. Скандал, обиды и насмешки гостей.  И лишь на следующий день его труп нашли неподалеку от свадебного зала в скверике. На левом виске шрам от страшного удара корявым железным прутом.
             Так и осталась она замужней девственницей. Долгие годы мысль о повторном замужестве просто пугала её.  А потом  уже  и  не надеялась устроить свою жизнь. После  института распределили  в школу, где мужчин – по пальцам пересчитать. К восьми приходила в этот сумасшедший дом, крутилась как белка в колесе, не успевая иногда даже поесть, и уставшая, возвращалась  к шести. По дороге  заходила в магазин или на рынок, и груженная как лошадь, шла домой. Здесь начиналась вторая смена: нужно было проверить стопку тетрадей, что-то  приготовить, постирать или убрать в квартире. Когда же поздним вечером ложилась в постель, открывала томик любимого писателя или поэта, и…  засыпала, иногда забывая потушить свет.
          Родители Валентины Васильевны жили в  станице Бессергениевской. Несколько лет назад ей удалось получить однокомнатную кооперативную квартиру, и с тех пор жила она в своём гнезде, превратив его не то в библиотеку, не то в музей. На стенах висели репродукции мастеров живописи, на книжных полках теснились  классики всех стран и народов, энциклопедии и различные словари…
          С этим она и собиралась встретить одинокую старость.
          Пытался её спасти от этого инженер консервного завода. Но мать отговорила дочь от серьёзного шага. «Что у вас общего? Мать тебе плохого не посоветует.  Да и пьёт он не слабо. Недаром от него Верка сбежала!»  Нет, не пошла она за этого спасителя. Хотя, спустя годы, в тоскливую минуту, жалела. «Может, напрасно тогда послушалась, – думала Валентина Васильевна. – Но, что ни делается, – всё к лучшему! Да и чего теперь об этом думать, сколько лет прошло…»
            Спас её от одинокой старости Павлик.
            Материнский инстинкт оказался сильней невроза. Он тогда учился в пятом классе, но выглядел совсем маленьким и беззащитным. Среди шустрых сверстников бросалась  в глаза его инфантильность. Он даже говорил  писклявым  голосом. Но был талантлив и восприимчив, знал много стихов, рисовал и тосковал по материнской ласке.
           Год назад у него умерла мать от тяжёлого заболевания сердца. Последние дни её жизни оставили в его душе незаживающую метину.
           Он стал хуже учиться, был невнимательным, и молчаливым. В дневнике появились тройки, и даже двойки, на переменах не участвовал в шумных играх товарищей, мог подолгу смотреть в одну точку, о чём-то напряжённо думая. Иногда ему снилась мама.  А в её глазах  –  страдание и боль, любовь к нему и надежда. Ей не хватало воздуха, и она тяжело дышала. Он просыпался, дрожа от страха, и тихо плакал, уткнувшись в подушку. 
         Павлик помнил, какой ужас охватил его, когда он понял, что мама перестала дышать. Отец вышёл в аптеку, а  мальчик сидел возле притихшей матери, и не знал, что делать, куда бежать. Потом вспоминал, как она лежала в гробу, красивая и холодная, спокойная и отстраненная, будто была довольна, что, наконец, мучения её закончились. Он смотрел на бледное лицо матери, стараясь навсегда запомнить родные черты…
         С тех пор они жили вдвоём. Отец работал токарем на заводе,  варил нехитрые обеды, жарил картошку или яичницу, а Павлик помогал, как мог…
           После уроков  Валентина Васильевна оставляла его в классе,  следила за тем, как он  выполняет домашнее задание, была с ним ласкова: то погладит по голове рукой, то  вдруг взглянет так, как смотрела на него мама, и тогда ему становилось хорошо и покойно. Он старался не огорчать учительницу, учил наизусть стихотворения, решал задачки, но думал совсем о другом.
            Однажды Павлик рассказал отцу об  учительнице русского языка и литературы. Тот слушал в пол-уха, думая о своём. Но когда  мальчик снова и снова заводил о ней  речь, удивленно посмотрел на сына.
           – Хорошая?
           – Добрая. На маму похожа…
           – Молодая?
           – Нет. Ей уже тридцать.
           – Ну и что?
           – Она не замужем.
           – Это ты к чему?
           – Так…
          Николай промолчал. Но когда в конце четверти  пришёл на родительское собрание, понял, что подкупило сына. Большие, словно две спелые вишни, глаза её светились неподдельным интересом и добротой. Она, действительно, была похожа на умершую жену: те же мягкие кошачьи движения, грудной тихий голос, те же ямочки на щеках… Только Надежда была светловолосой, а у этой – чёрные волосы  до плеч  блестели и отливали синевой.
           После собрания Николай Назаров задержался в классе, поговорил с учительницей о сыне и проводил её до дома. А через месяц, разменяв   квартиры,  они стали жить вместе. С тех пор у Павлика появилась  мама Валя.
           Прошло два года. Павлик окреп, стал лучше учиться, увлекся литературой, с удовольствием  читал  авторов, которых не было в школьной программе, растягивая слова, почти пел стихи Цветаевой,  Ахматовой, Плещеева, Надсона, Гумилева, Бродского.  Восторгался остроумием Шекспира, глубиной мысли Гёте, лирикой Шиллера и Гейне. Знал и ростовских поэтов. Особенно ему нравились Данил Долинский и Леонид Григорьян, Эдуард Барсуков и Екатерина Гонзалес. Он мог целыми днями сидеть на диване, поджав под себя ноги, и читать, представляя описываемые события, словно был их участником.  Цепенел от страха, когда одноногий пират ругался и грозил расправиться с беззащитной женщиной, и был счастлив, что  злодеи наказаны и справедливость восторжествовала. Никакой театр не мог бы сравниться с его фантазией…
           Но однажды на уроке физкультуры, почувствовав слабость и головокружение, Павлик прислонился к стене и бледный стоял, боясь упасть. Его отвели в школьный медпункт и уложили на кушетку. В медпункт зашла взволнованная Валентина Васильевна.    
           – Что случилось? Павлик, как ты себя чувствуешь?
           – Острая сердечная слабость, – ответила доктор. – Мальчика нужно отвезти домой, а завтра вызвать участкового врача. С этим шутить нельзя.
           На следующий день Павлик остался лежать дома.  Он чувствовал себя не плохо, но обрадовался возможности поваляться в постели и дочитать книгу о капитане Немо.
           Вечером пришёл доктор из поликлиники. Молодой, с усиками, делающими его похожим на таракана, он говорил  скрипучим голосом и прикасался к Павлику холодными пальцами, словно щупальцами. Потом, выписав направление на обследование,  стал прощаться.
          – Доктор, – обратилась к врачу Валентина Васильевна, – что с сыном?
          – Ничего страшного. Сердечная слабость. Перегрузка.
          – Это как понимать?
          – Сердце, – это насос. Чем сильнее сердечная мышца, тем лучше оно работает. А у вашего сына сердечная мышца, как тряпочка. Она не в состоянии справиться с нагрузками. Механизм прост и понятен…
          Павлик слушал объяснения врача и представлял тряпочку, которую мама Валя вывешивала  сушить на веревке в лоджии. Постиранная, она болталась при дуновении даже едва заметного ветерка.
           Павлик прошёл  обследования,  был у врачей, принимал какие-то таблетки, но стоило выйти  на улицу, как ему становилось плохо. Он бледнел, ноги становились ватными, сердце колотилось в груди, словно «тряпочка на ветру».
           Мальчик перестал ходить в школу. Его обследовали в кардиологических клиниках города, показывали профессорам. Все в один голос утверждали, что сердце  здорово, но… Павлик оставался инвалидом. В квартире, когда родители были дома, он ходил по комнате. Но стоило им уйти, он ложился в постель. С отцом или мамой Валей Павлик мог выйти и на улицу, но все время прислушивался к сердцу  и чувствовал эту свою «тряпочку».
           Консультировал его и известный в городе психиатр. Он рекомендовал стационарное лечение в  клинике, на что родители  ответили категорическим отказом.      
          Выслушав  Валентину Васильевну, Марченко обратился к мальчику.
         – Ты когда-нибудь был на сеансе гипноза?
         – Нет, – с огорчением  сказал Павлик
         – А хотел бы?
         – Конечно – это интересно.
         – А ещё интереснее, если гипнотизировать будут тебя. Верно?
         – Верно, – похлопал ресницами  голубоглазый мальчик.
         – Вот этим мы сейчас с тобой и займемся.  А твоя мама посидит пока в зрительном зале, – Марченко улыбнулся, показав рукой на жесткое, но удобное кресло у входа в комнату.
         И начались раскопки.  Сергей любил этот вид археологии. Вот он культурный верхний слой.  Дальше страхи и образы сердца-тряпочки, но и под ним не пустота дикого подсознания, а опять истории. По отдельным черепкам, нужно восстанавливать историю заболевания, хоть и истлели фрагменты. Там-то и прячется главная тайна. Вот где должен  помочь психоанализ! Но нельзя форсировать, нельзя спешить. Сердце мальчишки может не выдержать. А тряпочку эту мы сейчас превратим в мускул.  Да, да, в мускул чемпиона!
          Валентина  Васильевна  видела,  как  менялось  лицо сына, как уходил, таял, словно под лучами солнца, лёд страха. А ведь по  заключению врачей мальчик стал инвалидом. К  нему  приходили педагоги, и он прошел программу восьмого и девятого классов, не выходя из дома.
          Случайно в поликлинике услышала Валентина Васильевна о возможности  провести курс психотерапии, и  решила показать сына доктору Марченко. И вот получилось. Ей понравилось, что врач  внимательно просмотрел толстую историю болезни Павлика, при ней ввел сына в гипноз и провёл внушение.
          Через два часа посетители стали прощаться. Неловко замявшись, Валентина Васильевна спросила, сколько она должна доктору за сеанс и когда им следует прийти в следующий раз.
           – Нет, уважаемая. Пока вы мне ничего не должны. Если смогу помочь, тогда и дадите. А пока, проследите, чтобы сын дома регулярно занимался аутогенной тренировкой. И не торопите его. Я верю, недуг его пройдет. Нужно время. Жду вас в среду в это же время. Всего доброго…
          Сергей Кириллович проводил их до двери. Галина Павловна смотрела на мужа и улыбалась.
          – Ты, Сережа, выглядишь таким счастливым.
          –  Иной раз эта работа мне приносит радость!
          – Ты помолодел на десять лет!..
            Телефонный звонок вернул Сергея к действительности. Неугомонный Валентин стал рассказывать об очередном открытии, вычитанном в журнале «Наука и жизнь», но Сергей Кириллович прервал его:
          – Боюсь, что автор этого опуса знаниями не отягощен. Так ты зайдешь на  чай с философским прикусом?
          – Да я бы  зашёл, но ты же ещё работаешь. У тебя часы приёма.
          – Принять я могу сейчас разве что лекарства. До нескончаемого потока пациентов далеко, да и не по силам мне. И очереди не видно.
          – Но хоть один пациент был?
          – Был. Больше  принять не смогу, сил нет. Отвык от нагрузок. Оперировать было легче.
          Еще в студенческие годы к Валентину прилипло прозвище Довгий,  в смысле длинный. При его неуёмной подвижности, он так и не пополнел. Если сзади посмотреть, всё такой же Валька Довгий. Лицо, правда, давно не румяное яблочко. Сегодня, скорее, печённое, сморщенное, обрамлённое серебреной рамкой редких волос,  но философист,  как в юности.
          Войдя, он сразу же изрек:
         – Вот  послушай, на что я набрёл! Оказывается, разум  есть у всех, душа у многих, а дух уж вовсе у избранных!
        – Интересная мысль. Но, увы, это не так. Всё  есть у каждого. Сегодня модно отделять душу от тела.
        – Может и так… 
        Друзья долго обсуждали нашумевшие выступления политиков, последние городские новости. Они прихлебывали чай и вкушали сладости, чтоб подбросить калории в топку интеллекта. А ночь раскачивала фонари за окном, подвывала бездомной собакой и, как не странно, вносила уют в теплое и освещенное пространство квартиры.
          Часы пробили полночь, напомнив, пора идти спать. Званный вечер ушёл в глубины воспоминаний.
          А утром появилась новая пациентка.

          2.   Дождь хлестал всю ночь. Порывы холодного ветра отбрасывали капли на стекла окон, и они множеством ручейков устремлялись вниз. Одетая в асфальт улица превратилась в непроходимую бурную речушку, которая жалась к бордюру, неслась куда-то вниз, смывая жёлтые  листья. Перейти на другую сторону  без риска замочить ноги,  невозможно. Деревья, сбросившие последнюю листву, стояли продрогшие, почерневшие, мокрые и жалкие, и никто не мог их защитить от этого осеннего ливня. Пожухшая трава газонов утопала в лужах. Земля больше не впитывала воду. Мутные потоки грохотали в водосточных трубах, вырываясь наружу, неслись по тротуарам, мешая идти. Редкие прохожие кутались в плащи, прятались  под зонтами, стараясь поскорей юркнуть в укрытие, спрятаться от разбушевавшейся стихии в салоне автобуса или за дверью дома. Машины ехали медленно, словно боясь поскользнуться, освещая путь фарами, шуршали шинами, разбрызгивая лужи. Казалось, этот дождь  никогда не кончится.
            Надежда Оленева, эффектная девушка с пышными рыжими волосами и большими, словно нарисованными, серыми глазами, смотрела в окно, и по её щекам, как капельки по стеклу, катились слезы. Она представить себе не могла, что с ней может такое произойти. Жила себе спокойно,  имела  успех у мужчин, и  пользовалась им  в разумных пределах, насколько позволял  возмущаемый порывами аппетитной плоти её поэтический разум. В общем, жила в согласии с миром и с собой, и вдруг…
           Не случись у  Верки Клёновой неприятности, она бы до сих пор жила спокойно и не о чем не думала.  Но однажды  она  заглянула к ней в обеденный перерыв.
           – Ты чего сегодня такая пасмурная, как погода на улице? – спросила Надежда, допивая кофе. – Снова поссорилась с Витькой? Не можешь с мужем найти общий язык. Мне бы такого! Мой Виталик падок только на плотские утехи, а  лишь намекну: хорошо бы под венец,  сразу исчезает на неделю.  Так, что у тебя стряслось?
           –  Была вчера у врача. Она нашла у меня какую-то фиговину в груди.
           – Тоже мне, событие! Мне Виталик рассказывал, что это не такое уж редкое явление.
           – Я не знаю, какой врач твой Виталик, но циник первоклассный. Он и мне как-то говорил, что если выстроить десять баб нашего возраста, то  у восьмерых найдёт изменения в груди.
           – Но это же, правда! И не циник он никакой, просто говорит то, что думает. Кстати, а почему ты не показалась ему? Он же тебя лечил, как мне кажется, и ты была им довольна?
           – Ну, ты, Надюха, даёшь! Когда это было? Тогда у нас с ним любовь-морковь была. Теперь у меня Витёк, да и не могу я так коварно поступать с подругой. И, кроме того, он ведь специалист по писькам, а не по сиськам!
           – А где специалисты по сиськам?
           – В том-то и дело, в онкоинституте. От сознания, что нужно туда идти, все поджилки трясутся. Говорят, там открытый приём…   
           – Открытый приём?
           – Ну, да! Это когда принимают без всяких направлений, проводят обследования… И денег за это платить не нужно…
           – Так что же тебя так напугало? Иди себе, проверься…
           – Боюсь… Всё понимаю, но боюсь… Надь, а Надь, пойдем вместе!
           – Это ещё зачем? И что мне там показывать? Было бы кому, а то начнёт меня разглядывать какой-нибудь плотоядный. Мне Виталика хватает… Нет, я не согласна.
           – Тоже мне! А ещё подругой называешься. Прошу тебя. Ну, пошли вместе, а, Надь?!
            – Да чего ты разнылась. Ладно. В субботу? Только бы попасть к молодому красивому холостяку. Чем чёрт не шутит, может, там  и найду своё счастье?! Люблю иметь дело с врачами…  Умеют  в нужный момент вещь назвать своим именем, и не стыдно слушать. И дураков среди них мало. Ему загнёшь про кастанедино кактусианство, и ничего – жив.

          В поликлинике института толпился народ. «Боже, сколько  больных! – подумала Надежда. – А тот парень, что стоит возле регистратуры, очень даже ничего собой! Таких надо охранять законом, как вымирающий вид. А, впрочем, и эти, значит, болеют…»
          Пожилая женщина-регистратор быстро записала паспортные данные и, подавая  заполненный бланк амбулаторной карточки, каркнула скрипучим голосом:
          –  Вам к Гурову.
          Вера, цепенея от страха, перекрестилась и открыла дверь кабинета. Надежда присела на диван  и стала терпеливо ждать. «И чего я сюда пришла? Если до сего дня и была здорова, то здесь обязательно что-нибудь найдут» – думала она. Прошло не более пятнадцати минут, когда вышла, скорее, выпорхнула  сияющая подруга. 
           – Пронесло! Надь, иди! Не пуха! А врач молоденький и такой симпатичный! Смотри, лови момент!
           Надежда открыла дверь и остановилась, ослепленная ярким светом, белизной простыней и халатов. После полумрака коридора здесь было светло и ничего не предвещало  беды.
           – Здравствуйте, – доброжелательно улыбнулся врач, и Надежда отметила, что он оценил её точёную фигурку. – С чем к нам пожаловали? Вас что-нибудь тревожит?
           – Да нет. Я за компанию с подружкой. Она только что вышла от вас.
           – Ну, что ж. Значит, проведем профилактический осмотр. Итак,  ничто не тревожит. Я правильно вас понял?
           – Правильно.
           – У гинеколога  давно были?
          – С полгода назад. Там у меня всё нормально, – сказала она, смущаясь. – А вы что, разве гинеколог?
          Смущение перешло в весёлый кураж. Почему бы и не красотнуться перед симпатичным мужиком.  Она взглянула в глаза доктора и улыбнулась. Он тоже, по-видимому, ощутил некое брожение в крови, но его положение обязывало, и он, помедлив лишь секунду, сказал:
           – Нет, нет. Разденьтесь, пожалуйста, по пояс.
           Надежда быстро сняла с себя кофточку, расстегнула лифчик и положила вещи на спинку стула. Две упругие полусферы, хранящие ещё следы летнего загара, призывно затрепетали.
          – Я готова. А вы?– игриво спросила Надежда.
          – И я готов.
          Он разглядывал её неторопливо, как художник осматривает  натурщицу. А  Надежда почувствовала себя так, как будто её с панели снял на разгляд холодный импотент.  И стояла она, смущённая,  под нахальным и пронзительным взглядом,  не зная, как себя вести.
           – Поднимите, пожалуйста, руки. Вот так… А теперь повернитесь боком… Так. А теперь вправо…
           Наконец, врач подошёл и стал прощупывать грудные железы. Под его пальцами в левой груди возникло неприятное ощущение, словно он нащупал самое сокровенное, прикосновение к которому неприятно и даже болезненно. Надежда почувствовала перемену его настроения, и сама стала тревожиться, превращаясь из светской львицы в испуганную телицу.  Доктор долго терзал левую грудь, попросил  лечь на кушетку и снова мял, словно месил тесто. Наконец, закончив обследование, прошёл к столу, коротко бросив:
          – В левой молочной железе есть уплотнение, которое необходимо обследовать. Сейчас я сделаю пункционную биопсию, но вам придётся прийти ко мне  в понедельник.
           – Пункционную биопсию? А что это? Больно будет?
           – Нет, нет. Больно не будет…
           Когда, наконец, Надежда вышла из кабинета, встревоженная подруга бросилась к ней.
           – Что случилось? Почему он тебя так долго держал? 
           – Нашёл какое-то образование в левой груди. Делал пункцию. Этого только мне не хватало. Это всё ты! Так не хотела сюда идти. Ведь знаю же: им только попади в лапы.
          – А я-то причем? Это даже хорошо, что обнаружили вовремя. Ты только не паникуй. Может, ничего страшного и нет?
          –  Чует моё сердце недоброе… Закончилась беззаботная жизнь. Теперь ума не приложу: куда идти, к кому обращаться?
         – Да не суетись ты,  не делай  резких поворотов! Сначала нужно получить результат анализа, а потом будем решать!
         – Да что решать? Я и без анализа всё вижу. Надо же! Теперь синяк огромный. Как я Виталику покажусь?
           Всё её тщательно выстроенное и почти философски осмысленное совершенство мира рухнуло в минуту. Она не могла, не хотела примириться с тем, что смертельно больна, что спасти её может только операция, калечащая, уродующая. Не хотела жить корявой, одногрудой, несчастной. За что?!

             В понедельник Надежда пришла в поликлинику института. Окна тихо плакали. Зануда-дождик достал их своими противными притязаниями.  Она сидела у кабинета Гурова, шёпотом моля Господа, чтобы сжалился над ней, чтобы ничего страшного у неё не нашли. Но всё получилось не так.
             Доктор, пройдя в кабинет,  жестом пригласил Надежду войти.
            Она  осторожно присела на  стул. А он глянул ей в глаза   и сказал:
           – Анализ показал, что у вас имеется опухолевое образование, которое необходимо удалить.
           – Это как? – не поняла Надежда.
           – Нужна операция. Для начала я вам дам направление в нашу лабораторию, а в среду ложитесь в клинику.
             Надежда сидела бледная, оглоушенная словами врача.
           – Это так срочно? У меня работа… Я работаю в районной библиотеке… Через неделю у нас должна состояться читательская конференция, посвящённая творчеству донских поэтов. Приглашено много народа… Я с таким трудом договорилась…
          – Срочно, – жёстко отрезал врач. – Откладывать операцию опасно. Конференция никуда не денется.  Поэты прочитают свои стихи без вас. А вам важно голову сберечь…
          Надежда вся похолодела. «Значит, всё так плохо, что можно и голову потерять, – подумала она и расплакалась. – Боже, что же мне делать?»
          Взяла направление в лабораторию и вышла. «Куда идти? У кого просить помощи? Никакой операции я, конечно, делать не буду. Если это рак, то операция меня не спасёт. Зачем мучаться? А я, дура, недавно такой купальник купила! Не суждено мне  его надевать…»
          Она брела по осенним улицам и ничего вокруг не видела. Стояла поздняя осень. Ветер хлестал колючими  брызгами  по лицу, которые стекали по щекам, смешиваясь со слезами. Куда же идти? Дома её никто не ждал. Родители в Таганроге. Брат плавает старшим помощником капитана. Ему не до неё. У сестры свои проблемы, да и муж – алкоголик. Какая от них помощь? А, может, показаться ещё кому-нибудь? Этим хирургам только бы резать. Может поехать в Москву? Кажется, Мария Ивановна лечилась в онкологии. Хорошо бы её застать на работе…
           Покровскую она не застала. В библиотеке ничего не изменилось. Все куда-то спешили, занятые своими делами, и никто не обращал внимания на её состояние. «У них свои проблемы… А у меня – свои. Боже, что же делать?! Вот и закончилась  жизнь! Впереди только боль и страдания. Зачем мне такая жизнь?»
        Наконец, пришла  домой. Она любила свою квартиру,  письменный стол с компьютером, книжные полки, картины, купленные по случаю… Но сейчас её ничто не радовало. С трудом дождавшись  вечера, позвонила Покровской домой.
      – Мария Ивановна?
      Мария Ивановна рассказала, что после операции её облучали и проводили химиотерапию, от которой выпали  волосы. Теперь она надевает парик. А  молодым больным иногда удаляют яичники, дают гормоны, от которых на лице растут усы и голос становится грубым.
         От таких слов впечатлительная Надежда закаменела в ужасе.  Чем такое – лучше смерть. 
          Она  плакала, забыв даже посмотреть на себя в зеркало, хотя ждала Виталия. Когда  он пришёл, она, захлебываясь слезами, рассказала о  том, что её ждет. Успокоившись в его объятиях,  она призналась:
            – Ты знаешь, я даже думала и вовсе рассчитаться с  этой жизнью. Не могу я из принцессы сразу в замухрышку превратиться!  Пошла на Ворошиловский мост…  Меня притягивала вода, чёрная, холодная… тем более, что плаваю я как топор. Казалось, что именно воды Дона должны унести меня из этого мира. Уже наклонилась над перилами. На какое-то мгновение мне даже стало легче. Я не думала об операции. Казалось,  мечтала только о смерти… Нет, нет, поверь,  действительно мечтала о смерти… Но вдруг подумала о тебе. Мне не понравилось, как буду выглядеть, когда весной меня выловят из воды. Нет, я не могла позволить, чтобы ты меня увидел с распухшим, обглоданным рыбами лицом… и   пошла домой…
            Она  снова заплакала. 
            Виталий любил красивых женщин, а умных – боялся. Понимая, что в Надежде совмещается и то, и другое, что само по себе – редкость почти алмазная, он старался, как мог, успокоить девушку.  Конечно, её болезнь кардинально меняет ситуацию. Раньше она стреляла по мужикам глазищами как Ворошиловский стрелок. Женись на такой, – сразу рога примеряй. Теперь всё у него упростится. Ведь ей при такой болезни нельзя будет иметь детей! А что за семья без детей?! Не понимать этого она не может. Жалко. Прилип, привык… Но, что поделаешь?! Кто его осудит?!  Не повезло девке!
         Так он думал, и сегодня мысль его обрела конкретность: «Конечно, сейчас её нужно поддержать, а то эта экзальтированная особа, действительно, может с моста прыгнуть. Бросить её сейчас непорядочно. Но кто меня осудит, если я хочу иметь детей?!»
           Некоторое время молчал, подыскивая слова. Наконец, тихо, стараясь говорить мягко и нежно, произнёс:
            – Ты напрасно себя хоронишь. Это не редкое заболевание, и ты ещё будешь жить долго и счастливо.
            – Зачем мне такая жизнь? Ты сказал: «будешь жить…», не «будем жить!» Уже приготовился  бежать… Но я тебя не упрекаю. Правильно. Зачем себе портить жизнь?
           – Не говори глупости. Завтра вместе поедем в онкоинститут. Я знаю заведующего маммологическим отделением…
           Она прижалась к нему, уткнувшись лицом в грудь, и плечи её вздрагивали от рыданий.
           – Боже, на кого я буду похожа… Ты только не смотри на меня. Я сейчас успокоюсь и приведу себя в порядок.
          Виталий гладил её по голове как маленькую девочку, и Надежда под его рукой действительно успокаивалась, и плотнее прижималась к нему. От всех этих переживаний она едва держалась на ногах. Ещё немного, и  рухнула бы на пол, обессиленная, обмякшая. Он бережно подвел её к кровати, помог раздеться, и уложил в постель.
           – Я сейчас сварю кофе. Тебе с молоком?
           – Нет. Я, пожалуй, выпью чёрный, с коньяком. В баре стоит открытая бутылка «Арарата». Возьми, пожалуйста, в холодильнике лимон и нарежь сыр. Сегодня  будешь ты за мной ухаживать…
            Она  укрылась одеялом и подумала: «Хорошо бы, чтобы так было всегда. Но кому я такая нужна?»
            На следующий день  Виталий показал её своему приятелю, который подтвердил диагноз Гурова и рекомендовал не тянуть с операцией. «У молодых опухоли ведут себя агрессивно», – сказал он. В этот же день Надежда сдала анализы в лаборатории института, но для себя решила, что оперироваться не будет.  Она слышала, что  где-то в станице Заплавской живёт бабка, которая  лечит даже тех, от которых отказывались врачи.
          Отпросившись на работе, она поехала в Заплавы.
          Дом бабки Матрёны стоял на краю станицы. С раннего утра возле него уже толпился народ. Сюда приезжали с разных станиц и городов, и даже с соседних Луганской и Донецкой областей Украины.
        Заняв за каким-то тщедушным стариком очередь, Надежда присела на скамейку. К дому подъезжали и подъезжали машины, кто на повторный осмотр, кто за настоями, которые бабка Матрёна  готовила своим способом.
        Люди терпеливо ждали, неторопливо беседовали, рассказывая о своих бедах и надеждах.
         – Головой понимаю, что это мало поможет, но что же делать, если врач так и сказал: «Медицина ещё не умеет лечить твоё заболевание», – рассуждал худой мужчина лет сорока пяти, закуривая очередную сигарету. Взгляд его устремленный внутрь себя,  отражал боль и тоску.
        – Чтобы найти истину, нужно её возлюбить. Она устремляется к тому, кто её ищет, – вступает в беседу соседка. – Без веры нечего сюда приходить. Только веря в успех лечения, можно надеется, что бабка Матрёна поможет.
        – Да понимаю я. Но, что толку говорить, что верю, если  на самом деле сомневаюсь?
        – А ты, касатик,  поверь,  всем сердцем поверь, и тогда поможет!
        – Да понимаю я, что вся эта история достойна веры, ибо нелепа. Да и куда же  мне деваться?! Выхода нету! Я имею два высших образования, а вот иду за помощью к малограмотной бабке… Разве это не нонсенс?
        – А ты умерь свою гордыню, поверь, и она тебе поможет! Не разубеждай других, не мешай им верить. Ведь я же сказала, что только вера творит чудеса. Держи своё мнение при себе.
        – Да я что… я так, – стушевался мужчина. – Никто же меня сюда не гнал. Сам пришёл! Значит, надеюсь…
         Надежда слушала этот разговор и думала: «Нужно поверить… Конечно, нужно поверить… Лишь бы она мне помогла!»
         Когда, наконец,  оказалась перед дверью, немного растерялась, не зная, что говорить, что спрашивать.
        – Проходи, проходи, милая, – тихо проговорила женщина, похожая на монашку. Нюрка помогала бабке Матрёне, следила за порядком, приглашала очередного посетителя.
        Надежда вошла в небольшую комнату под звон старинных часов, которые висели на стене. Большой блестящий маятник приковывал внимание и гипнотизировал.  Комната была забита мебелью, покрытой кружевными салфетками, на них стояли фарфоровые кошечки, слоники, собачки, безмолвно взирающие на входящего. Завешанные плюшевыми гардинами окна почти не пропускали дневной свет, и здесь царил  усыпляющий полумрак.
         Посредине комнаты – круглый стол. На плюшевой скатерти хрустальная вазочка с искусственными цветами. За столом сидела женщина лет семидесяти в тёмном бархатном платье. Седые волосы повязаны чёрной лентой. Она внимательно посмотрела на Надежду и властно произнесла:
         – Проходи, проходи, молодушка. Чего мнешься, как   голубь   на   карнизе.   Ничего   страшного   в  твоей болезни нет. Мы твою грудь за месяц вылечим. Проходи, садись. Я и есть та самая бабка Матрёна.
         Надежда была поражена. Она ничего не говорила ещё о своей беде, а бабка уже определила, что у неё болит грудь. Вот и не верь в чудеса…
         Присев на краешек стула,  стала ожидать продолжения чудес.
         – Что? Перепугалась? – спросила бабка Матрёна и сама же ответила, словно разговаривала с собой,  зорко наблюдая за Надеждой, улавливая малейшие движения её глаз, изменение мимики, ритма дыхания. – Ну, конечно, кто же не перепугается, когда предложат  изуродовать такую красоту!? А мы её оставим! Пусть ещё  послужит, пусть заманивает добрых молодцов… Это же надо, такую красоту поганить!
         Она неожиданно проворно встала, подошла, и через платье стала мять грудь. Потом отошла к столику у окна, взяла одну из множества бутылочек, и протянула Надежде.
         – Возьми. Месяц будешь пить три раза в день до еды. Но не позднее семи вечера. Запивать не надо ничем. После микстуры есть можно через десять минут. Ясно объясняю?
         – Понятно, – растерянно проговорила Надежда.
         – И вот ещё что… возьми этот пятак. Приложи к  месту, где у тебя обнаружили опухоль. Пластырем закрепишь. И не снимай две недели! Ну, всё! Иди, милая… Видишь, сколько на улице народу ждёт? Все нуждаются в моей помощи…
        – Сколько я должна? – несмело спросила Надежда.
        – Иди, милая, Нюрка скажет.
        – Еще приходить нужно?
        – А зачем? Все у тебя пройдет через месяц. Иди, иди, милая, не задерживай…
        Надежда отсчитала триста рублей за приём и микстуру и вышла во двор.
        «Вот и всё… – подумала она. – Неужели всё так просто?» Потом, спохватившись, вспомнила слова той женщины, что сидела неподалёку и убеждала всех верить в чудо. «Да, конечно, я верю… всё у меня будет хорошо! Я попробую. Вера мне поможет!..»
          На остановке долго ждала рейсового автобуса, прячась от порывов ветра и дождя за стволом огромного ореха. Когда,  тяжело завывая мотором, наконец, подъехал «Пазик», она втиснулась в салон и, на каждом ухабе бережно прижимая заветную бутылку с настойкой бабки Матрёны, целый час тряслась до Ростова.
          Вечером пришёл Виталик. После ужина, развалившись в кресле, привлек Надежду к себе. От его ласк  волна нежности накрыла девушку. Она на какое-то мгновение перестала размышлять о свалившемся на неё горе. «Вот так бы всегда, – подумала она, – и ничего  больше не нужно!»  Но вдруг обратила внимание, что  он избегает прикасаться к её груди, и это испортило  настроение. Резко встав, вышла на кухню и выпила  горьковатую микстуру бабки Матрены. Когда же вернулась, Виталий уже лежал в постели.
          – Ты что, сегодня ночуешь у меня?
          – А ты против?
          – Нет, почему же… но мне казалось…
        Она не договорила. Может быть, это всё – её больное воображение?
          – Скорей, прыгай в постель, я тебе место согрел!
         Надежда  разделась и, юркнув под одеяло, прижалась к Виталику, благодарная ему за тепло. В комнате было холодно. Отопительный сезон ещё не начался.
         Утром, едва  проснувшись, Надежда набросила халат и пошла в ванную. Там приложила холодный медный пятак к месту, где по её мнению располагалась опухоль, закрепила его лейкопластырем, потом надела лифчик, и стала приводить себя в порядок. Обычно этому занятию она уделяла серьёзное внимание и возилась долго. Рассматривая себя в зеркало, подумала, что за эти дни похудела без всякой диеты. Наконец, вышла, преображенная, посвежевшая,  иллюстрируя красоту и могущество косметики, бросив проснувшемуся  Виталию:
         – Вставай, соня.  Пора завтракать. Мне сегодня нужно на работу пораньше.
         – А ты разве не  ложишься в клинику?
         – Странно. Почему ты меня торопишь?
         – С этим нельзя тянуть!
         – Так стараешься меня запрятать в клинику…
         – Не говори глупости, это тебе не идёт. О тебе волнуюсь.
         – Нечего волноваться.  Я тебе жалую полную свободу!
         – Я и так свободен, – неожиданно резко проговорил Виталий. –  Она мне жалует свободу! Тоже сказала! Но как тебя убедить? Что  сделать, чтобы ты поверила? Я как дурак волнуюсь, переживаю,  а она…
         – Но, ведь, это нормально! Если я тебе нравлюсь, ты и должен переживать и волноваться. Я  за тебя за мной бегать не буду!
          – Ну, пошло, поехало… 
         Надежда внимательно посмотрела на Виталия и тихо произнесла:
          – Понимаешь, я была  у знахарки. Она дала мне микстуру и сказала, что все через месяц пройдет. Месяц – не большой срок. Что я теряю?
          – Я тебя не узнаю. Слепая вера – источник заблуждений, иллюзий, обмана. Ты же культурный, образованный человек!
          – Я не культурный  человек… Я – несчастный человек. Даже ты меня не можешь понять! Но, довольно разговоров.  Иди, мойся, я пока завтрак приготовлю…
          Надежда прошла в кухню, приготовила салат из помидоров и огурцов, сварила сосиски и  стала молоть кофейные зёрна. Она терпеть не могла растворимый кофе. 
         Когда в кухню вошёл Виталий, он был уже чисто выбрит и  одет.
         – Мне, все же, кажется, Надюша, что ты делаешь глупость…
         – Неужели не понимаешь: я дико боюсь. Мне не так страшно умереть, как вдруг стать инвалидом, кривобокой, ущербной… А ты твердишь:  первый раз умирать всегда страшно! Умник! Давай завтракать, и больше не надо об этом.
         – Во-первых, ты не права. Я, ведь, о тебе беспокоюсь!
         – Надо же! Должно было со мной такое произойти, чтобы услышать от тебя эти слова…
         – Подожди. Не смейся. Ты много раз мне предлагала оформить наши отношения. Так что,   если хочешь, давай подадим заявление в загс. Только, после этого ты пойдешь в клинику.
         – Нет, Виталик! Теперь я не хочу. Не хочу тебя связывать… Не хочу, чтобы ты меня жалел. Ничего не хочу!
         – Ты же умный человек. Только затянешь начало лечения.
         – Умный…  Не будем больше об этом. Кофе остывает. Садись.
          Завтрак продолжался в полной тишине. Поев, Надежда убрала со стола. Закрывая дверь, сказала:
         – Я сегодня заночую у Веры, так что меня дома не будет.
         – Напрасно ты так, – тихо проговорил Виталий и поцеловал её в щёку.

         Дни проходили за днями. Надежда регулярно пила микстуру бабки Матрёны, надеясь, что свершится чудо, и у неё всё исчезнет. «Бывают же чудеса, – уговаривала она себя. – Если бы все это был блеф, разве ездило бы к ней столько людей?! И, ведь,  молва  сколько лет идёт. Нет, в этом что-то есть, и она мне поможет!».
         Неожиданно ударили морозы. Ветер и холод подсушил, казалось, промокшую насквозь улицу. Трава на газонах покрылась инеем. Небо серое и тяжёлое повисло над головой, едва пропуская солнечный свет.
         Через месяц Надежда пошла в онкологический институт.
         – Я полагал, что вы уже давно пролечились, – сказал онколог, прощупывая грудь. – Ходили к экстрасенсам?
         – Что-то вроде этого, – замялась Надежда. – И как у меня?
         – Как-никак, а без кака никак! Всё в той же поре. Опухолевое образование без особых изменений, но вот в подмышечной ямке появился маленький лимфоузелок! Я же говорил, что тянуть нельзя!
        – Как вы не понимаете, не хочу жить калекой! В двадцать шесть лет лишиться груди! Нет, вы только подумайте! Сейчас, где бы я ни появлялась, все на меня смотрят. А после операции, на что они будут смотреть?!
        – Вы знаете, у меня возникла идея. Я вас направлю к одному старому врачу. Пусть он вас посмотрит. Я считаю себя его учеником. Как вы к этому отнесетесь?
        – Я согласна показываться где угодно и кому угодно, пока есть что показывать. Только оперироваться не хочу! И не смерти боюсь! Я привыкла к своему красивому телу, к своей фигуре, что что-то изменить в нем – для меня невыносимо!
           – Это я понимаю, – согласился врач. – Итак, я звоню?
           Он набрал квартирный номер телефона Марченко.

           Надежда сидела в кабинете Сергея Кирилловича и рассматривала акварели, развешанные на стене. Потом  её внимание привлекли книги, стоящие на полках. Рядом с толстыми медицинскими справочниками  она увидела  томики Фрейда, Юнга, Дао, Карнеги, Кастанеды, Ницше, сборник философов Греции.  «Этот Марченко не чужд философии, или это у него антураж такой,  ошарашивающий сумасшедших умников?  – подумала Надежда. – «У бабки Матрёны свои спецэффекты, у него свои. Не люблю дилетантов. Неужели и в медицине у него познания такие же, как в философии?»
          Потом вдруг поправила себя: «Откуда я знаю, какие у него познания в философии и, тем более, в медицине? Что это я с самого начала накручиваю себя?»
             Она  глубже села в кресло и прикрыла глаза. Мимолётный сон унёс её из этой комнаты  в какой-то смутный туман, парящий над трясиной. Усталая до безразличия, она шла по ней, почему-то, не проваливаясь.
            Прошло минут десять. Её разбудил шорох шагов.
             Сергей Кириллович взглянул на проснувшуюся  Надежду и улыбнулся, как будто они были давно знакомы.
         – Простите, что заставил вас ждать, но моя обязанность выгуливать пса, а я не думал, что вы придете раньше…
         – Что вы?! За вас тут ваш кабинет работал.  Я успела привыкнуть к обстановке, немного успокоиться, пообщаться  с вашей библиотекой, и почти блажено уснуть.
         – Сергей Кириллович Марченко к вашим услугам, – представился хозяин. – Вы, как я знаю, работаете в библиотеке. Теперь ознакомились с моим скромным собранием книг и  вынесли  суждение, что перед вами дилетант. Слишком уж пёстр подбор названий.
          Надежда вскинула ресницы. Похоже,  Марченко –  та же бабка Матрёна, только вооружён не по-крестьянски.  Шаман с микроскопам  может быть  и посильнее бабки Матрёны.
        – Действительно, библиотека у вас свидетельствует о широте ваших интересов, с полным политесом, согласно статусу и обстановке, – ответила она.
        – Что ж, можно  и так, – улыбнулся Марченко. – Весьма лестный для меня вывод. К тому же из уст профессионала. Нет, с вами мне определенно интереснее говорить о чём угодно, только не о болезнях.
         –  И о чем же вам угодно? – втягиваясь в эту непонятную игру, спросила Надежда, на секунду забыв о своих проблемах, и загораясь древним желанием женщины  указать мужчине его место.
           – Ну, хотя бы, о древних тайнах Великой Ассирии, –  наклонившись к её лицу, таинственным шепотом прошелестел Марченко, внимательно разглядывая её. Увы, каждая пятая женщина в мире находится в депрессии. 
           Надежда же подумала: «Широта взглядов… Есть ли такая же глубина знаний?» И для того, чтобы уличить его в некомпетентности,  взяла  с полки том  «Культура  древнего Востока», открыв наугад, спросила:
           – Неужели вас привлекает культура Ассирии? Это, ведь, так далеко от вашей специальности?
           – Ну, что вы! Ассирийцы  стояли у колыбели мировой цивилизации: здесь были первая государственность на Древнем Востоке, первый университет, первая библиотека Ашшурбанипала, первый наркоз, сады Семирамиды… Ассиро-вавилонская цивилизация – это ещё и первые солнечные часы, карты звёзд, лунный календарь, семидневная неделя, музыкальный романс. Потомки ассирийцев, несмотря на геноцид и притеснения, сохранили свой язык и культуру.
       – Но вам-то всё это зачем?
       – Видите ли, все мы происходим не только из своего детства, но и из детства человечества.  Там часто и гнездятся наши неврозы. Оттуда я их и пытаюсь достать. Ваш, к примеру,   от служительниц культа  богинь любви. Для них  – потеря красоты – смерть.
         – И вы думаете,   у славян тоже были подобные культы?
         – Новые народы давно уже не происходят от обезьян. Так, что и  у Вас, наверняка, есть ассирийские гены служительниц этих культов. Знания истории не единожды помогали мне в сложных ситуациях.
        Надежда поразилась тому, как свободно и естественно он говорил, как доброжелательно улыбался, без тени превосходства, словно знал её много лет.
       – Наверно, вы правы. Я  работаю в библиотеке. Но часто ловлю себя на мысли, что не смогла бы всю жизнь сидеть, согнувшись, как Роденовский  мыслитель… Я люблю пёструю жизнь.
        –  И я сторонник того, чтобы у женщин не отнимать их женскую долю. Но, вернёмся на землю нашу донскую. Мне коллега рассказал, что у вас обнаружили опухоль, но от лечения Вы отказываетесь. Так ли я его понял?
        – Не совсем точно. Я не отказываюсь от лечения. Не хочу оперироваться. И не потому, что боюсь боли или смерти. Не хочу жить уродиной.
        – Хорошо. Будьте добры, разденьтесь по пояс, а я пойду, помою руки.
        Он вышел из кабинета, а Надежда, раздеваясь, подумала, что ему никак не дать шестьдесят. «Приятный мужик, интеллигентный…»
           После тщательного осмотра, Сергей Кириллович сел за стол и внимательно посмотрел на Надежду.
          – Операция необходима. И не только операция. Весь комплекс лечебных воздействий.    Кстати, как я слышал, вы – широко образованный человек. Ваши познания в медицине перевернули фундаментальные основы онкологии.
         – Вы изволите иронизировать? Напрасно. Но я не могу смириться с тем, что у меня отнимут  грудь. Это, может быть, единственное, чем я ещё привлекаю мужиков.
          – Это вы напрасно. Вы – обворожительная женщина. Но привлекательны  не только формами, но и содержанием… Не хочу  показаться банальным, но с вами приятно беседовать. Что же касается существа вопроса, то мне не понятно, откуда вы взяли, что  останетесь без такой прелестной груди?
          – Сергей Кириллович, вы что, смеётесь? Мне говорили, что вы – опытный онколог. Речь ведь идет об удалении молочной железы!
          – Кто же возражает?  Опухоль необходимо удалить. Но, кто сказал, что вы будете без молочной железы? Сегодня есть множество способов сделать грудь такой же, какой она была до операции.
          – Сергей Кириллович, зачем меня обманывать? Я же видела несчастных в поликлинике института. Не хочу жить такой!
          – Я вас не обманываю. Сегодня пластическая хирургия вам сделает из силикона точно такую же грудь, и ни один человек  не заметит подмены.  Это всё – техника.
          Надежда  не могла поверить. Значит, не всё так безнадежно, не всё так страшно.  Она  недоверчиво посмотрела на старого доктора.
          – Почему же мне никто о такой возможности не говорил? Или вы что-то не договариваете?
          – Я вам покажу фотографии нескольких больных, которым была сделана пластическая операция. Вы сами всё увидите.
           Он  достал большой альбом и  передал его Надежде. Там были сфотографированы больные до и после пластических операций.  Фотографии  потрясли  её.
          – Вы не можете представить, что значит это для меня. А я, дура, к знахарке пошла. Воистину, невежество  удалено от истины…
          – К знахарке?
          – Стыдно признаться.
          – Мифы и заблуждения  постоянно сопровождают нас. Человек в таком состоянии готов поверить во что угодно. У него резко повышается внушаемость. Вы должны это понимать.
          – Скажите, Сергей Кириллович, через какое время возможна  пластическая операция?
          – Сначала нужно справиться с болезнью. Потом и о пластике придёт пора подумать.
         Надежда не знала, как отблагодарить доктора. Она положила на стол  конверт с гонораром и, улыбнувшись, посмотрела ему в глаза:
         –     Спасибо. Вы спасли меня, дали надежду. Я вам так благодарна!
         – Всё у вас будет хорошо. После операции позвоните. Я постараюсь помочь, порекомендую хорошего пластического хирурга. Но сначала  надо вылечиться. Всего вам доброго! 

          Через неделю Надежду прооперировали. Выздоравливала она быстро.  Теперь  на Виталия она уже смотрела наследницей престола, и  когда однажды он не явился в палату в привычное время, Надежда встретила его, демонстрируя свое недовольство.
          – Мог бы и не приходить. Чего торопиться? Тебе что, нечего делать?
          – Надюша ты моя ненаглядная! Понимаешь, заведующий в самый последний момент попросил перевязать его больного. Никак не мог отказаться.
         – Я и не жду тебя совсем… – Потом посмотрела на расстроенного Виталия, сжалилась. – Ладно, проходи, садись. Ты принес мне  последний номер альманаха «Ковчег»?
         – Всё я тебе принёс, – обрадовался Виталий. – Творог поешь. Специально на рынок заходил, чтобы купить свежий. Тебе сейчас нужно хорошо питаться…
         Надежда достала из сумки творог, размешала его со сметаной и, взяв в рот, зажмурилась от удовольствия, а Виталий  смотрел на неё, радостный, и улыбался.
          – И что ты делаешь в свободное время. Как я понимаю, облучение у тебя занимает не много времени.
           – Не много… Тут время течёт медленно. Ускоряю, как могу. То с соседкой перебросимся последними новостями, то с кем-нибудь поругаюсь… Прихожу в кабинет лучевой терапии, а врач, молоденький такой, спрашивает: «Больная, что с вами?»  Как тебе это  нравится? Учился  шесть  лет  в медицинском институте и спрашивает  у  меня  мой  диагноз! Ну, я ему и выдала по всей программе. Теперь он меня на процедуру берет без очереди. 
           – Узнаю твой стиль. Раз ты уже остришь, значит, кризис миновал!
           – Какой мой стиль? Тут  такое убожество, врачи-старатели меньше всего думают о больных. Знаешь, как в том анекдоте: «Доктор, умираю!»  «Сейчас помогу!» Всё решает заведующий отделением. Лечащий врач только писарь, исполнитель и, к сожалению, нередко, совершенно безграмотный.
           – Напрасно ты так. Всё идет нормально. И, кроме того, нуль, поставленный в нужном месте, имеет большую цену.
        – Да не защищай ты их! Они давно не врачи. Думают лишь о том, как урвать больше с больного. Книг не читают. Застыли, остановились… Настоящее болото. По крайней мере, мне не посчастливилось здесь встретить интеллигентного, начитанного человека. Но при этом гонор и раздувание щёк…
        – Я с тобой не согласен. Это, ведь, институт. Здесь и наука, и конференции… Да и работать здесь  не просто. Посмотри,  сколько  тяжёлых больных…
        – Конечно, есть и достойные врачи. Медведев, например… Горин… Только таких мало! И довольно об этом. Единственный, кто меня поразил, так это Марченко. Как только выпишусь, обязательно пойду к нему, принесу цветы…
           – Ну и хорошо. Может, оденешься, и мы погуляем во дворе? Погода хорошая. Мороз и солнце! Что касается Марченко,  я о нём слышал.
           Они вышли во двор института. Шёл снег. Он лежал на ветках деревьев и елей, устилал мягким ковром землю, хрустел под ногами,  сверкал в лучах заходящего солнца…          
            Гуляя, Виталий старался отвлечь Надежду от мрачных мыслей, и девушка постепенно оттаяла, прижалась к нему.
           – Почему ты такой? – вдруг спросила Надежда.
           – Какой, такой?
           – Хороший…
            – Понимаешь, я всегда жизнь подчинял слову «надо!». При этом  не очень раздумывал, как поступать.
           – Но, если следовать твоей логике, то ты превратился в машину. Ты давно уже не человек, а запрограммированный робот? Ему не свойственны чувства, эмоции. Ему недоступна любовь!
          – Какой я робот? Живу чувствами, хоть они и кажутся иногда совершенно нелогичными.               
          – А у меня иначе, – задумчиво проговорила Надежда. – Иногда мне кажется, что жизнь уже прошла… Ещё недавно у меня всё было впереди. А теперь всё в прошлом… и одиночество…
        – О чём ты говоришь? Это у тебя в прошлом?! В двадцать шесть лет?!
        – Всё меньше и меньше друзей… Не хочу становиться в тягость, не хочу плохо выглядеть, чтобы меня жалели. Это страшно. Когда  одна, – никто не видит мою боль…
         Они ещё долго гуляли, и только когда начало смеркаться, Надежда  заторопилась.
          – Мне пора… Спасибо тебе… Мне как-то легче стало на душе…
          – Ты замёрзла?
          – Нет. Я тепло одета. Иди домой.
          – Я завтра приду раньше, и если будет хорошая погода, мы снова погуляем…
        Когда же наступила весна, Надежду выписали.  Теперь они с Виталием  часто гуляли, и девушка медленно выздоравливала.
          В лужах, отражающих серое застиранное небо, плавали жёлтые, почти истлевшие осенние листья, бесшумно скользя по поверхности. Воробьи смотрели в своё отражение, радуясь теплу, весело купались, окуная голову в зеркальную воду, потом отряхивались, разбрызгивая капли вокруг.  Потом, наконец, замечали, что на них смотрят, на мгновение замирали в удивлении, и с громким чириканием срывались и летели на ближайшую ветку. Весна…
        Они медленно шли по парку. Невыразимая радость обновления, возрождения, казалось,  звенела в воздухе, и аромат талой земли пьянил и кружил голову. Целующиеся парочки делали картину привычной и узнаваемой. Надежда крепче прижималась к Виталию. Какой кошмар: ещё недавно она думала о самоубийстве! В лучах весеннего солнца, в щебете птиц,  в первых зелёных травинках угадывалась логика природы: внешне хаотичная, она всегда оставалась рациональной. Жизнь пришла и идёт,  невзирая на все неприятности, которые им ещё встретятся.
        3.   На следующее утро пациент пришел особый. Сын старого друга. Ввалился без предупреждения. Марченко ему довольно жестко бросил:
         – Я твою историю, Семен Яковлевич, знаю.
        Врач не имеет права спускать собак эмоций  на  пациента. Повисла тишина, в которой они думали об одном. Точнее, об одной.
        Катя Казакова, круглолицая женщина с неизменными ямочками на щеках и горящими, как угольки, глазами, много лет назад работала медицинской сестрой в хирургическом отделении. Доброжелательная и весёлая, она очень скоро стала своей в отделении. Обстановка здесь была спокойной, почти семейной. Вместе отмечали праздники, дни рождения, радовались радостям и к горю каждого относились, как к собственному. Всё в  жизни Кати было ясно и понятно. Петька Кружилин, с которым они хороводились ещё со школы, однажды после встречи Нового года заласкал её, подвыпившую, зацеловал… а вскоре Катя поняла, что беременна. Так она стала Кружилиной.
         Души, как облака, плывут, носимые ветром судьбы и страстями, сливаясь, меняясь и тая в небесной голубизне.  Душа Кати,  нежная, тонкая,  стремящаяся ввысь, вошла в соблазнительное тело,  полное женских страстей.  Потому и  вышло так, что  ветер страсти рванул её  в чужие объятия.  И попало облачко её души в сизую тучу. Но почему-то растаяла туча, а облачко поплыло себе дальше. И вот оно  плывёт по больничному коридору,  а те, кто решался заглянуть ей в глаза, видели полыхающий там пламень влюбленности. Ах, эти врачи! Открыл вот поэт Василий Фёдоров, что влюбленность – опасный наркотик, а Семён Колобас, возьми, и подтверди это физиологически. И чего только люди не делают в погоне за этим самым мощным наркотиком! Впрочем, большинство,  однажды переболев этой психической болезнью, приобретают пожизненный иммунитет. Перестают верить во всякую там поэтическую и сказочную дребедень.  Так и живут себе спокойно, …пока не умрут в одиночестве.
          А Кате в неполных  двадцать  до иммунитета  этого, как до луны. Да и была ли она влюблена в мужа  своего Петьку Кружилина?! Силён как жеребец-производитель, но и ума не больше. Одно лишь мление телесное.  Первый по силе,  последний по уму  в классе, мечтал о заветной троечке по математике, но зато лучше других подтягивался на турнике,  и даже записался в секцию бокса. Ласковый и не подлый, может, и любил, а поговорить – как с гориллой.  А мир её мечтаний пахнул мятой, а не матом. И плыла она белым облачком дальше,  с радостью родила сына и поняла, что не любит   отца своего ребенка. Разве ему место в мире блистающих облаков?!
       – А, чтоб пусто было твоему Паустовскому, – заявил  ей однажды Петька, перелистав бессмысленную для него книгу. Он часто пропадал где-то вечерами со своими дружками, возвращался поздно подвыпившим. После технического училища на работу не пошёл. К чему суетиться, всё равно скоро в армию?! Осенью ушел служить во флот.
        В эйфории ночей Катя не сразу поняла, что не сможет с ним жить. Она вынуждена была уповать на помощь матери, которая всякий раз  упрекала, что не послушалась, рано выскочила замуж.
        – Ноги гудят, руки крутит, а ты мне  работу нашла! Когда со своим Петькой барахталась, думала, как жить-то будете?
         – Я вас прошу только приглядеть за внуком, пока не приду с работы. Вы, небось, –  бабушка!
        – Если и сын твой в тебя, то не далёк день, когда и прабабушкой стану, – ворчала Анна Алексеевна, недовольно глядя на дочь, но за внуком присматривала.
        Андрей Кузьмич, отец Кати, работал токарем на заводе, домой приходил  уставший. Ему не до внучка. Правда, когда в выходной  брал малыша на руки, какая-то теплота и нежность подкатывали к сердцу. Но долго возиться не любил, да и по дому забот  много. Тут  не до нежностей.
       Но легкий ветерок жизни нёс нежное Катино облачко, и заклубилось оно рядом  с огромным, блистающим …
       Всё началось  с совместного  ночного дежурства. Ночь была суматошной. После очередной операции он, Катя и Нина, операционная сестра, сидели в ординаторской, и пили чай. Случайно Катя перехватила его взгляд. Он, словно, раздевал её. При этом  на лице было не нахальство блудливого кота, а удивление и восхищение. Конечно же, Кате льстило такое внимание. Доктор был лет на десять старше её, пользовался успехом у женщин и не скрывал этого. Но ни одной из них не удавалось надолго стреножить этого жеребца. Он всегда был весел и улыбчив, и даже, бросив очередную пассию, умел оставаться  с ней в добрых отношениях.
       Заведовал отделением его отец, Яков Михайлович Колобас, которого сотрудники любовно называли Колобком. Он был опытным хирургом, добрым и мягким человеком. Сын – скорее в мать, энергичную, разгульную, работавшую в больнице зубным врачом.
       Катя не потупилась, краснея, а смело взглянула ему в глаза. И всё! Они всё поняли  без слов. Потом  часто вспоминали тот взгляд, ту искру, зажегшую в них страсть.
       Он был женат. У него росла дочь. Но это никак не мешало им любить друг друга.
      Катю поражало в нём всё: и точеное бронзовое мускулистое тело, серые глаза и красивые  вьющиеся чёрные волосы, делавшие его похожим на Анжелу Дэвис.
       Ей нравился его острый ум, умение в любой ситуации находить что-нибудь весёлое, дающее надежду. Он хорошо пел и играл на гитаре, любил подшучивать над собой, и это было так интересно наблюдать, что Катя прощала ему иногда неловкие реплики в свой адрес. Встречались они на квартире его друга. 
       Их бурный роман длился недолго. Слишком разными были они. Он, – честолюбивый и эгоцентричный,  поглощённый своей персоной, жаждущий постоянного восхваления и восхищения, и она, – растворившаяся в своей любви, готовая пожертвовать всем ради его счастья.
       Очень скоро она стала  замечать, что не всегда  понимает то, о чём он говорит. Слишком мало читала, мало где бывала, почти ничего не знала. Когда в последний раз он взял в руки гитару и, перебирая струны, напел какую-то песню Высоцкого, она обрадовалась, что знает её. Но вскоре  услышала совершенно незнакомые стихи и мелодии, и ей было неловко признаться, что слышит их впервые. А он, словно инквизитор, глядя на неё озорными глазами, пытал:
         – А помнишь, как у Галича? – или: – Помнишь, у Окуджавы?
        Придя домой, она лихорадочно искала, где можно что-нибудь прочитать об этих бардах, и когда находила небольшую книжицу стихов Окуджавы, была счастлива и  поражена, как многого  не знает.
        Катя записалась в библиотеку, но восполнить пробелы в образовании – дело не скорое. Понимание своей малой образованности с каждой прочитанной книжкой только усиливалось. Она вспоминала  его рассказы о Куинджи и пошла в картинную галерею, в музей. К сожалению, там не было работ этого мастера, но это её не смутило. Она подолгу в читальном зале рассматривала  репродукции его картин, знаменитую «Ночь на Днепре», познакомилась с творчеством Ван Гога, Веласкеса, Рубенса… и всё равно чувствовала,  как исчезает его к ней интерес. Подсознательно Катя понимала, что это рано или поздно должно произойти, но  не ожидала, что так скоро.
        – Ничто так не сокращает жизни, как близость с чужой женой, – вслух размышлял он и улыбался, глядя на Катю. – Но чем только не жертвуешь ради любви к искусству?!
        – Что-то  скоро ты заговорил об этом.  Уже надоела?
        – И вовсе нет! Я просто хочу профилактически предложить тебе выпить красного вина. Оно повышает тонус, разогревает кровь, да и просто приятно.
         Он наполнил бокалы тёмной тягучей жидкостью, разрезал на дольки яблоко и, подавая бокал, другой рукой обнял  за талию. Катя отстранилась и поставила вино на стол.
         – Ты всё остришь, а  мне иногда страшно становится. Я своему  всё написала в армию. Ну, что же делать, если только сейчас поняла, что не люблю его. Понимаю, что  там не сладко, но, думаю, долго переживать не будет. Не хочу больше прятаться, считать себя клятвопреступницей. Совесть  замучила…
        – Моральные правила не должны мешать счастью. Не зацикливайся. Нам с тобой хорошо, и хорошо! Зачем задумываться?
         – Я ведь  говорю о себе. Тебе что? Ты привычный. Тебе  бы гарем иметь… Видела, как ты на Люську смотрел…
         – Ну, что ты?! Тут и так не живёшь, а существуешь, а ты – гарем!  Знаешь, как в стихах какого-то стихоплета: «У меня бы не было проблем, если б мог я содержать гарем!»  Посмотри на меня. Разве я похож на персидского шаха?
        – Не плачь, всё равно не поверю. Я слышала, как  наш Колобок, – она на мгновение смущенно смолкла, потом, взглянув ему в глаза, улыбнувшись, продолжала, – наш Колобок  беседовал с одним родственником больного, видимо большой шишкой. «Вы, говорит, можете получить любую лечебную помощь, при условии, что сможете её оплатить. Медицина сегодня не финансируется. Медикаментов нет, белья нет, даже марля и вата у нас – проблема».
        – Ты забыла одну мелочь. Я не Колобок… да и не  себе в карман он просит… Тебе не повезло. Я нищий врач. Да к тому же голоден, как корабельная крыса.
        – Скажешь, тоже! Я пирожки с капустой принесла.
        Он всякий раз уходил от серьёзного разговора. В последнее время, как ей казалось, стал избегать встреч, и это её ещё больше тревожило. Она пыталась искать причину. «Может, ему плохо? Со мной даже поговорить не о чем!»  Старалась больше читать, заучивала стихи, слушала серьёзную музыку. Сначала ничего не понимала, едва не засыпала под фуги Баха. Ей больше нравились романсы и песни в исполнении Валерия Ободзинского.  «Эти глаза напротив...» – звучало в её голове, и она представляла его глаза, и эту искру, пробежавшую между ними.   
        Но настал момент, когда он не пришёл на свидание. Напрасно она ждала в скверике у дома его друга. На следующий день  пыталась поговорить с ним в отделении. Он был занят, или просто избегал объяснений, и она поняла, что пришёл конец их встречам.
       В это же время муж в письме сообщил, что согласен на развод. «Насильно мил не будешь. Будь счастлива. Береги сына. На алименты не подавай. Приеду, пойду на работу и  буду  сыну помогать…»
         «Хороший он человек. Глупый, но хороший.  Но вот и от хорошего глаза мне запорошило. Закончилось моё замужество. Теперь я – мать-одиночка. Но это ничего не изменит. Я, как дура, влюбилась. Думала и его вздымало к облакам, а вышло – развлекался».
        Дома она тихо плакала, или ставила полюбившееся «Итальянское каприччио» Чайковского. «Он ещё пожалеет. Его никто так не сможет любить».
        А умерло всё, когда  увидела его с очередной девицей, медсестрой из физиотерапевтического отделения. «Что он в ней нашел? Крашенная кукла…» – подумала Катя и постаралась реже с ним встречаться. Поменялась сменами. Перья ощипанных гусей – разве это облака?!   
        Летом взмыла вверх – подала документы в медицинский институт и, на удивление, легко поступила на лечебный факультет. Работу не бросила. Стала  брать ночные дежурства.
         – Давай, дочка, учись! Пока жив, буду помогать, – поддержал её отец. – И не бери в голову, что поначалу маненько запуталась… За одного битого двух небитых дают. – Он гордился дочерью, защищал её от недовольной матери. – Ребенок, рождаясь, плачет, а все улыбаются. Нужно и жизнь прожить, чтобы вокруг все тебе радовались.  Я, дурак, по молодости ленился учиться. Теперь жалею, да что толку?
        – Ишь, как заговорил? – скептически заметила Анна Алексеевна. – «Учись!».  А  всё ляжет на мои плечи. Силы у меня уже не те. Да и здоровье, ты же знаешь, какое. Вытяну ли? А приедет Петька, что ты ему скажешь?
        – Маманя, с Петькой я сама разберусь. Вы мне только по началу подсобите маненько. А там, что-нибудь придумаю…
        – Я так понимаю, что не заладилось у вас с Петькой? – спросил Андрей Кузьмич.
        – Не надо об этом, батяня. Мы сами разберемся. Вам спасибо, что поддержали…

          Прошли годы. Катя дошла до победы и вот он диплом. Но  нет, не остановилась! Холод ночей, да жар очей,  и «я покажу вам дуру»  занесли её в аспирантуру  ветром не остывающей страсти. Защитила диссертацию и оказалась в той же больнице. Здесь располагалась клиническая база хирургической клиники.
         За это время многое изменилось и, главное, – отношение медицинских работников к больным. Сегодня они рассматривались в первую очередь не как несчастные, попавшие в беду и нуждающиеся в медицинской помощи, а как потенциальные покупатели медицинских услуг, которые  могли оказать или не оказать, в зависимости от того, оплачены  или нет.
         Странное дело! Над гуманистическими  принципами сегодня только подсмеивались. Все стали прагматиками, и никто не стеснялся при поступлении больного в отделение определять стоимость медицинской помощи.  Декларированная страховка вызывала откровенную усмешку и удивление: «Разве вы не понимаете, что страховая сумма не может обеспечить современный уровень помощи?!»
        Потемнели все тучи,  лишь она  Екатерина Андреевна плыла белым облаком – стройная, с пышными русыми волосами и горящими глазами, украшение Вселенной, соблазн мужиков. Тридцать лет – возраст, когда уже много умеешь, но ещё всё впереди.  Работала  «со вкусом», с каким-то азартом, увлеченно оперировала, возилась со студентами, выступала на врачебных конференциях.
        В отделение она вернулась, как домой. Колобок сильно сдал, оперировал редко, поговаривал о том, что пора и на отдых.  Катя  старалась избегать оставаться наедине с тем, кого, как ей казалось, до сих пор любила какой-то маниакальной любовью. Понимала, что эти её фантазии  должны давно пройти, тем более  что за это время у неё были  мужчины, но ничего с собой поделать не могла. Он же сильно изменился, стал циником, много пил. В свои сорок три  выглядел пожилым человеком, полысел, располнел, часто сквернословил, не стесняясь  женщин. Иногда Катя перехватывала его удивленный взгляд. Он никак  не мог поверить, что это та самая девушка. У него хватило ума ничем не напоминать ей о том, что было когда-то между ними.
        Через полгода после того, как Катя в новом качестве появилась в отделении, не объясняя причин, Колобок  уволился и уехал  на постоянное жительство в Израиль. Там, как оказалось,  проживали какие-то родственники.
        Перед отъездом, Колобок пригласил Катю к себе в кабинет.
       – Екатерина Андреевна, вы остаётесь на хозяйстве. Я рад, что передаю отделение не в чужие руки. Что ни говори, а тридцать лет отдал  ему…
        Он заметно волновался.
        – Я не очень понимаю, зачем вам уезжать? Живете вы не плохо. Бывало много хуже. Да, и семья сына здесь. Зачем тогда?
        – Если бы я знал?! Наш народ в прошлом был кочевым. Может, память  предков  на клеточном уровне, – пошутил Колобок. – Страсть к перемене мест… Говорят, что если менять хотя бы трижды в своей жизни обстановку, место, профессию, можно существенно продлить жизнь…
            – Вряд ли… Сколько лет прожили в Ростове…
            – Не будем об этом… Старость…
            – Стареть – дурная привычка. Не поддавайтесь старости!
            – Но я позволю себе… Вы же знаете, что старики дают хорошие советы, потому что не способны  подавать дурные примеры. Я много лет за вами наблюдаю. Не давайте воли своим эмоциям, не принимайте необдуманных решений. Вы очень эмоциональны. Это не всегда помогает руководителю. И не позволяйте обратить себя в другую веру. У вас хорошая закваска. Вы –  опытный врач, а это звание повыше всяческих кандидатских и докторских степеней.
           – Спасибо вам… – Катя чуть не  назвала заведующего Колобком, – спасибо вам. И если сможете, напишите мне. Не знаю, кому как, а мне вас будет не хватать. Посоветоваться не с кем. Старики ушли. Сплошная молодежь… Напишите мне свой адрес, телефон…
            – Хорошо.    И  вам  спасибо  за  тёплые слова. Не поминайте лихом…
          Работы было много. Катя оперировала, внедряла новые методики, учила персонал.
          Он работал в отделении и ничем не показывал, что много лет назад их дороги пересеклись. Но однажды, после рабочего дня, заметив свет в кабинете заведующей, вошёл. Катя поняла, он изрядно выпил, и смотрела на него с укором и жалостью.
          – Ну, что делать? Я такой. Когда-то подавал надежды, женщин любил… и меня любили… Всё! Начинаю жизнь заново! – Видно было, что он хотел сказать что-то важное, но торопился и волновался, что ему не дадут договорить. –  А жена с дочкой от меня ушли. И правильно сделали. Зачем я им такой?! Но, что же мне делать? Кидаться на женщин? Я не привык. Да и  борделем пахнут. На работе сплошные свиноматки. Голодно вроде, а разъелись.
           – Зачем ты пришел? Пьян, ведь. Завтра трудный день. А что, если в вытрезвитель загремишь?
            – Нет, ты понимаешь,  Эвелина объявила мне бойкот! То спала, отвернувшись к стенке, а то и вовсе в другую комнату ушла.  А мне едва за сорок – много ли надо?  Прижаться – и покой в душе. Месяц  терпел. Думал,  пройдет блажь. Моряки вон по полгода терпят, и ничего – сублимируют. Я по началу тоже … сублимировал. Диссертацию начал писать. Хотя, кому они нужны нынче, диссертации?
             – Шёл бы домой.
             – А ты молодец… Не ожидал… Но, позволь…ты  ведь должна в горе человеку помогать!
       – Все знают,  что я должна. А ты мне, часом, ничего не должен?
          Он, словно вдруг протрезвев, взглянул на неё, и Катя увидела в глазах столько боли, что ей стало его жалко.
          – Намёк понял. Жаль, здесь нет гитары, а то бы спел тебе. Помнишь, как умел?
          Перебирая воображаемые струны гитары,  вдруг негромко  запел хриплым голосом:
  – У нас всегда своя игра,
     Нас не гоняли  мусора,
     Мы были короли двора,
     И знали меру.
           Конечно, это нельзя так петь. Нужно с друзьями под гитару. Да, где там друзья? У всех  семьи, дети  – нежные создания. Все при делах. Только у меня вагон времени. Сейчас понимаю, какой я дурак!            
                А нынче  – что это за жизнь? – продолжал он. –
                Туда прогнись, сюда согнись,
                И всё равно услышишь: «Брысь!».
                Ну, что за жизнь?!
                И сколько ты ни барабань,
                Растёт, цветёт вовсю  херань,
                А также  пьянь в любую рань,
                Куда ни глянь…
            Он  тяжело встал и, обречено махнув рукой, вышел.            

           Через день он и ввалился к Марченко.
        – Жить не хочу. Что делать, посоветуйте, Сергей Кириллович!         
         – Себялюбцам жить хорошо, но, как выясняется, незачем. С твоими делами лучше к батюшке в церковь или к раввину в синагогу. Они тебе безболезненный способ покаяться пропишут. Это только так говорится, что я лечу душевные заболевания. Я лечу психические проявления телесных недугов. А грехи прощать не рукоположен. Но зарядку, пробежку, витамины и аутотренинг  тебе пропишу. А Катю не трогай – высока как облака. Авось наберёшься сил, найдешь несчастную женщину и начнёшь служить ей во искупление грехов, и во спасение. А к Кате не подходи. Она на вершине, на которую тебе не забраться. Она накопилась, а ты растратился.
           Против пьянства, если хочешь, гипноз применить могу. Но, заметь – трезвый ужас  страшнее пьяного.
           Месяц Семён Колобас  пытался лечиться. А потом решил уехать в Израиль. Купил туристическую визу, и через жва часа приземлился в аэропорту Бен Гуриона. Пытался найти работу, но врачи нигде не требовались. За три дня объездил всю страну вдоль и поперёк. К отцу не поехал. Хотел явиться к нему на белом коне. Увы! Чего же огорчать старика?! Чтобы как-то выжить, устроился убирать помещения большого ресторана. Работа не трудная. Здесь же ел, а ночью в подсобке спал на кушетке.
          И вод однажды ночью приснился ему сон:
         Он со своими ростовскими друзьями вдруг оказался в приморском кабачке в Израиле. На столе множество самых разнообразных бутылок с яркими наклейками, всякая кошерная еда и почему-то ваза с апельсинами. Они давно уже сидят и заметно охмелели. По обыкновению, спорили. Фразы звучали красивой музыкой.
          – Теперь-то я покатаюсь по отелям, конференциям и семинарам. За государственный счет. Мир иной, и берег дальний, – сказал он.
           – А бабы  на том берегу  есть? – возник со своим вопросом Юрка Григорьев, большой любитель этого дела. Когда-то он начинал санитаром, и не было ни одной санитарочки, ни одной сестрички, к которой бы Юрка не подкатывал со своими байками-прибаутками, ловля их, словно на живца. Он увлекал размечтавшуюся дуреху в пустую комнатку и зацеловывал, прижимая  к стенке или наваливался всей тяжестью прямо на полу. Работая санитаром, он учился в институте, был энергичным и весёлым парнем, и сразу по окончанию учебы стал работать врачом на «Скорой помощи».
           – Ах, бабник несчастный, когда ты последний раз жене изменял? –  подтолкнул его  Семён.
           – Пошел ты! Я это дело никогда не прекращал.
           – Ребята, слушаем рассказ про Последнюю Любовницу Великого Дон Жуана, – сказал он, поднимая наполненный бокал.
          –  А сколько у него было?
          – «Ну… испанок тысячи две» – вспомнил соответствующую арию знаток и любитель оперы.
         – Тысячи две?  Не, столько у меня не было.
         – А сколько было? Десять?
         – А кто их считал? Сто пятьдесят,  или больше.
         – Ну, так валяй, рассказывай.
         – Про всех?
         –  Про последнюю. С пылу, с жару.
         – Ладно. Ушёл я однажды из дома.  Возвращаюсь, жена говорит, соседка заходила. Просила помочь. Приболела. Я к ней. Баба круглая, мягкая.
          – А лет-то сколько?
          –  А я спрашивал?
           – Ну, так, по общим данным?
           – Ну, пусть будет тридцать пять. Разговорились. Мужика у неё нет. Умер. И накопилось у неё...
           – Это что же такое у неё накопилось?            
           – А всё и накопилось.  Мужика нет, – трудно переносит вакуум. 
           – И что?
           – А не то,  что ты думаешь. Обследовал, успокоил… На следующий день решил проведать больную, и вдруг вижу: без трусов ходит, без этого, без бюстгальтера. А я что? Я всегда готов!
            Семён во сне вдруг стал часто дышать. Видимо, рассказ приятеля растормошил его воображение…
          Вынув мобильник, он позвонил Кате.
         – Катюша, выручай, помираю от любви.
         Молчание в трубке затянулось.
        – Ты занята?
          –Да,  завтра днём встретимся.
          – Мне в холодной постели эту ночь коротать? – пропел он, всё ещё надеясь на здесь и сейчас.
          – Вознаградишься завтра.
          Как Катя оказалась в Израиле, он даже не подумал. Да и что думать? Во сне возможно всё! Ему снилось, как  они  любили друг друга. Но  было это почему-то  на берегу Средиземного моря, и тёплый ветерок приносил столь желанную прохладу.
         – Я так соскучился, всё время ищу и зову тебя…
        –  Ты зовёшь? – улыбнулась Катя.
       – Сеня, ты  каждую женщину осыпаешь розами своего таланта?
       – Катюша, ты же умная женщина! От меня жена ушла… По правилам любовного обмана я обязан сказать, что ты единственная и неповторимая, а ты по правилам самообмана, обязана мне поверить. Но я не говорю, потому что ты всё равно не поверишь. Но правда тебе может понравиться больше. Ты прелесть, и я испытываю нестерпимое желание тебя поцеловать.
       –  Поцеловать и только?
       – Ну а дальше всё, что будет позволено.
       Катя рассмеялась.
       Они шли босиком по пене Средиземного моря, по горячему жёлтому песку берега в сторону Яффы и Катерина почему-то требовала, чтобы он  сделал себе обрезание.
        – Раз уж ты здесь, это необходимо обязательно сделать! Зачем  выделяться!
        – Я что, всем должен его показывать, как паспорт?
        – Не понимаю, – удивлялась Катерина, – а говорят, что из России утекают мозги! Где у тебя мозги?! Что потеряла Россия?!
        Денег на автобус не было, и они то и дело присаживались на песок, чтобы передохнуть. При этом он хотел обнять Катю, но она всё время повторяла: «Ты пьян! Тебе бы лучше уйти!»
        Он взглянул в Катины глаза и стал тонуть. Плавал он плохо, и захлебываясь, подумал, что вот, кажется, и всё! «В её глаза нельзя  заглядывать. В них омут, в них нет ответа, зачем и почему всё так получилось…»
        – Ты всегда делал всё наоборот, – сказала Катя, помогая ему выползти на берег. – Здесь всё шиворот на выворот. Даже пишут справа налево!
        – И все равно, евреи лучше, чем русские! – упорствовал он.
       – Чем?
       – Чем русские!
       – Ну и дурак! Чего же ты так прилип ко мне?
       Катя  улыбалась, словно дразнила.
       – Понимаешь ли, здесь женщины, хоть с волосами, хоть лысые – не то что похоть рождают, а даже вспоминать о них противно. Детей видимо-невидимо, и все в кипах, в очках и с пейсами. Они рождаются уже уставшими, поэтому потом всю жизнь ничего не делают, только молятся. Зрение испортили, когда качались при чтении Талмуда. Сколько можно читать одно и то же?! Много детей, – это у них «мицва», богоугодное дело, детей делать. С этим и я согласен. Богоугодное дело. Конечно, хорошо бы сидеть у какой-нибудь красотки на шее, свесив ножки. Да где же такую найти?
       – Это точно! Никогда бы не поверила, что ты сможешь соблюдать кошрут, читать Тору и проходить мимо симпатичных  монахинь из православного монастыря!
       – А я, что? Я ничего… У меня здесь такое чувство, что вокруг меня кругом одни русские!
       – Я устала, да и пить хочется…
       В прибрежной забегаловке играл на скрипке профессор Московской консерватории, переживая трогательную мелодию выразительной мимикой лица, а улицу подметал профессор  Ростовского строительного института в солнцезащитных очках. Но зайти туда с Катериной они не могли, так как не было денег. У Катерины были рубли, за которые здесь ничего купить  нельзя.
        – Да… – протянул Семён. –  Антисемиты проклятые! А жизнь идет… Но куда?!
        – По спирали, – откликнулась уже ко всему безразличная Катерина. Тишина и безопасность ночного городка обескураживала. Даже  было как-то неловко. В Ростове, вспомнил он, в школе ему били морду. Да, именно  не лицо, а морду, харю, рожу, хлебальник. А здесь тишь и благодать. Скучно…
        – Скажи, почему ты меня бросил тогда? Ты даже представить не можешь, как мне было плохо! Я тебе предлагала своё сердце, а ты!..
        – Да я просто  решил, что суббота, а в субботу  здесь не работают… И потом, кто же мог предположить, что я сам окажусь в твоих  сетях?! Всегда считал себя успешным рыбаком, и вдруг, попался на твой крючок. Теперь не могу без тебя!
           Тучи преследовали солнце, решившее искупаться в море.  В полусумраке приближающейся ночи картина становилась совершено сюрреалистичной.  Тяжело вращая маховик времени, наступило утро. Солнце на отмытом небе жарко засверкало. 
      Вдруг яркий луч света резанул по глазам, и Семен открыл глаза. «Чего только не приснится? – подумал он. – Я – живой труп и ей давно уже не нужен.
      
       Бредовая мысль написать Кате пришла  в голову на следующий день.
        Катя получила исповедь Семёна в подходящий для тоски промозглый ноябрьский день. А потом,  уставшая от бессонной ночи, бледная, продрогшая, стояла во дворе дома, прячась под зонтиком от мелкого осеннего дождя, оплакивающего её поруганную любовь.
        А в декабре из Израиля  пришло большое письмо от Колобка. 
       «Здравствуйте, Екатерина Андреевна! – писал Яков Михайлович. – Мне очень захотелось вам написать. Мой рационально ориентированный разум категорически требует высказаться, тем более что чувствую себя всё хуже и понимаю, что не долго протяну. Теперь удивляюсь: чего меня сюда занесло?
        Не знаю, пошлю ли когда-нибудь вам это письмо, но поговорить с вами хочется, особенно после того, как сын уехал. Ко мне он так и не появился. О себе знать не даёт. Я знал, что когда-то вы были с ним близки и  любили его. Когда вы вернулись в отделение, понял, что – страдает. Но что я мог сделать? Со своей женой сын жил плохо, выпивал… Я не мог на это ежедневно смотреть, потому здесь и оказался.
       Как  я   уже сказал, здоровье  моё  всё  хуже. Ничего поделать нельзя! Так, по крайней мере, утверждают местные эскулапы.  Всякий раз убеждаюсь, что у нас медицина совсем не хуже, ибо человечнее.  Кстати, выходцы из России, после немалых мытарств, заметно потеснили местных. У меня в поликлинике все  такие. Курортные врачи, так и вообще появились только с приездом наших.  Если будут говорить иное, – не верьте. Нам бы в России такие деньги, какие тратят здесь! Здесь не врачи, а технари… Правда, техника на грани фантастики. Но разве чем-то можно заменить сердечное отношение?
        Часто вспоминаю отделение,  наш коллектив.  Много было всякого, и плохого, и хорошего. Но, как мне кажется, хорошего – больше. На родине  оставил молодость, здоровье, любимое дело, друзей… Здесь всего этого я лишён… Вот уже около трех лет мы здесь, а все привыкнуть не могу. Ностальгия… Никак она у меня не проходит. 
        Что вам рассказать о местном обществе? Оно разное, как и у нас. Но, мне кажется, средний уровень культуры людей у нас  выше. У  меня  иногда собираются  старики такие же, как я. Здесь мы тянемся друг к другу. Цену друга узнают, когда его теряют, а цену и красоту своего языка  лучше понимаешь, оказавшись в чужой стране. Израиль никогда не заменит мне Россию, хотя понимаю, что здесь придется умирать…
        Недавно познакомился с двумя настоящими израильтянами. Один – негр африканского происхождения, другой – старожил. Его родители и деды жили здесь задолго до появления этой страны на карте мира. С английским у меня всё в порядке, что позволяет  принимать участие в беседах на самые различные темы. И хотя гости – не  ординарные  старики, а известные профессора медицины, но по вопросам, выходящим за пределы их профессии, они на уровне рядовых обывателей. Иногда, даже забавно слушать. Зато культура споров, как правило, на высоте. Получаю удовольствие даже безотносительно к содержанию спора. Пожалуй, такие собеседования – самое светлое в моей нынешней жизни.
        Темы не отличаются разнообразием: религиозные проблемы, проблемы Израиля, адаптации вновь прибывших (здесь их называют олимами). Арабов ругают дружно.
        Многие наши русские евреи (как здорово звучит: «русские евреи»!) стали верить в Бога. Что ж,  я не стал бы их осуждать или говорить, что это нелепость. Видимо, срабатывает возраст.
         Меня  почитают как врача. Здесь нет степени кандидата наук. Все – доктора. Так что здесь я – доктор. Медицинская помощь  разорительна, хотя страховая медицина успешно функционирует, не так, как у нас в России.
        А в целом, здесь, как я и предполагал, доминирует  власть чистогана, золотого тельца со всеми сопутствующими ему мерзостями. В общем, интересна, пестра и разнообразна картина нынешнего мира.
         Должен заметить, что слухи об исключительных успехах израильской медицины несколько преувеличены. Впрочем, сердечные недуги они врачуют довольно успешно. Статистика это подтверждает. Но вот на мне  споткнулись. В конце концов, и здесь люди умирают. Даже очень богатые. Пока знакомлюсь с сердечной недостаточностью средней тяжести. Весьма малоприятное состояние. Хотел лечь в больницу, но вовремя понял, что помимо больших расходов, никакого  дополнительного лечения сверх проводимого дома, предложить не могут.
          Я  частенько думаю, правильно ли жил? Понимаю, что очень многое из того, что украшает жизнь, прошло мимо меня. Работал, как проклятый, стоял у операционного стола по много часов.  Вот и все мои успехи  на фронте цивилизации. Делаюсь суеверным. Пока пишу – живу. Здравый смысл подсказывает, что всё обстоит как раз наоборот, но суть-то именно в деформации этого самого здравого смысла.
         Близкие уже привыкли, что я всегда болен, и даже к тому, что всё это скоро кончится. В сущности, меня  уже похоронили. Я совсем не в осуждение. Это всего лишь репетиция естественного вычеркивания человека из жизни, что, в свою очередь, лишь фиксация объективной реальности. Но самому смириться, привыкнуть к мысли о скором уходе из жизни, не удается. Может, кто-нибудь умеет? Кто меня вспомнит?  Больные? Сослуживцы? Ерунда! После меня хоть пару научных работ останется, а после большинства людей – НИ-ЧЕ-ГО! Рядовые производители прибавочной стоимости. Но, понимаю, что в этом мире трудно без доли иронии и оптимизма. Хоть в не  больших дозах.
        Пишу это письмо, словно разговариваю с вами. Здесь ощущаю дефицит общения. Последнее время  стал посещать синагогу. Я – атеист, и всегда считал, что в итоге – черви и лопух на могиле. И больше ничего. Думаю, что мир развивается не по Лапласу. Ничего не «заложено». В каждый момент есть набор потенциальных возможностей. Из них реализуется одна. В какой-то степени   то, что реализуется, зависит и от людей, чьих-то конкретных поступков. Отсюда вероятностный характер. Из хаоса вполне естественным образом возникает упорядоченность. Недавно прочитал книгу  Пригожина: «Синергетика». Ну, я вам скажу! Это  создаёт впечатление сознательного организующего начала… Пытаться втемяшить это верующему человеку  практически безнадёжно. Жаль. Последние события напоминают, что вера – штука далеко не безобидная в политическом отношении. Всё ради денег. То ли мы отравлены идеалами если не социализма, то просветителей, но жизнь при господстве чистогана порой мерзка до отвращения. Местные  интеллектуалы морщатся, но относятся к таким вещам, как к неизбежному злу. Своего рода плата за пребывание в свободном обществе. Примерно те же рассуждения, что и про преступность, порнуху. Всё это в том смысле, что если начать запрещать, то хуже будет. Наверное, они правы. Не считаться с человеческой природой, с реальностью, нельзя.
           Пришел в себя после серии уколов и капельниц.
           Солнышко светит! Странно, у нас в Ростове в это время холодно, а здесь, как у нас весной! Кажется, опять проскочил. Начались неприятности с почками. Я, когда «отключался», успел подумать, что это уже всё, и что не так уж страшно. Но вот снова «выплыл». И, что самое странное, не так уж был этому рад. Но хочется дописать  письмо, хотя не уверен, пошлю ли  его  когда-нибудь, или не успею. Просто, нашёл себе такой способ беседовать с приятным мне человеком. Чего только не придумаешь?!
         Зашёл в гости сосед. Здесь такое не очень-то практикуется. Астроном. Настроен весьма пессимистично. Говорит, что нас ожидают те ещё побоища! И чем все это для человечества кончится – неизвестно. Сам-то он человек весьма успешный и образованный. Цитирует  философов. Очень остроумно высмеивает нашу демократию, которая конечно есть по мелочам, но которой нет по крупному, есть лишь сплошная дуристика народа. С ним нельзя не согласиться, но только чувствуется, что он не жил в России во времена оные. Тогда он вряд ли считал бы мелочью то, что имеет. Я имею в виду те свободы, которыми здесь пользуются. Но реальная власть принадлежит, разумеется, не народу, а довольно узкому кругу людей, у которых хватает ума делиться и с остальными согражданами. Говорит, что возмущен лицемерием, когда конфликт с исламом пытаются замаскировать под конфликт с исламским экстремизмом. Он утверждает, что грядет «закат цивилизации», возмущается американским Президентом, когда тот говорит о полном искоренении терроризма! Не понятно! Притворяется, или и впрямь не понимает, что это невозможно! Вероятно, понимает, но «работает на публику». Захват Ирака, то бишь, нефти, нефтяная «раскрутка» России и ограничение финансового благополучия Саудовской Аравии, а, значит, и финансовой подпитки терроризма – такова цель. Но это ведь не решает проблемы! И мощь армии ничего не даст. Мы здесь,  в Израиле, это ощущаем хорошо.
       Большинству людей все эти соображения мало интересны, поскольку они заняты повседневной суетой  жизни. К тому же, твёрдо знают, что от них практически ничегошеньки не зависит. А я на старости лет обратил внимание, что именно мировые, глобальные проблемы меня по настоящему и привлекают. Например, есть ли смысл нашего пребывания на Земле?»
            Потом в письме было пропущено несколько строк, и, видимо, через какое–то время ослабевшей рукой Яков Михайлович дописал:
           «Очередной скачок в моём состоянии затрудняет даже писание. Да и мышление ориентированно уже в другую сторону. Полегчает – продолжу. А нет….
              Всего Вам наилучшего. Успеха вам… Передайте тем, кто меня еще помнит, привет и…прощайте. Живите долго, будьте счастливы и успешны. А жизнь всё же  интересна…
                Натания. Израиль. Декабрь 2001 года».
            Ниже была  приписка другим почерком:
            «Уважаемая Екатерина Андреевна!
Якова Михайловича не стало 11 января 2002 года. Он просил послать это письмо, что я и делаю. Мы часто вспоминаем Ростов. Теперь и здесь у меня появилась могила, от которой я уже никуда не уеду. Хочу лежать рядом.
        Расскажите о смерти Якова Михайловича сотрудникам отделения, в котором он проработал тридцать три года. Всего вам доброго».
         Подписи не было, но Катя поняла, что писала жена Якова Михайловича, выполняя  волю  мужа.
         Катя долго сидела в кабинете, не зажигая свет. Какое-то оцепенение сковало её, мешало встать. Наконец, сняла трубку телефона.
        – Володя, как хорошо, что ты уже дома, сынок. Бабушка дома? Передай ей, что я скоро приду,  и будем ужинать. Нет, ничего не случилось. Просто день выдался трудный…
               
 4.         Как же обстояло дело у такой красивой  и заметной женщины, какой стала Екатерина Андреевна Кружилина, как же обстояло дело у неё со смыслом жизни?   
         Смысл подрастал очень способным мальчиком.
         А она уж на своего сыночка не скупилась.  Ни души, ни денег не жалела.
         Ну, денег, чтоб не жалеть, их иметь надо. Она занялась пластической хирургией. Нередко это блажь богатых. Зато они и платили. Но не стала Екатерина Андреевна алчной и жадной. Сохранила любовь к общению с умными людьми.
         Марченко всегда бескорыстно и вполне платонически влюбленный в неё, тоже входил в круг её интеллектуального общения.  А Галина Павловна смотрела на неё как на  дочь.
           Но Марченко что-то давно не звонил, тоже в делах погряз.  И едва она это подумала, как раздался звонок.
          – Екатерина Андреевна? Добрый день.
          – Сергей Кириллович! Вот, не ожидала! Рада вас слышать. Всё не решаюсь к вам зайти... А, ведь, хотела посоветоваться... Есть у меня один больной. Какие-то странные  явления у него после автомобильной аварии. Описывает события, о которых раньше никогда не слышал, и слышать не мог.
         – Так, может, его психиатру показать?
         – В том-то и дело, что  показывала.  Утверждает, что психика его совершенно нормальна, насколько она вообще может быть в наше время нормальной!
         – И чем же я могу помочь?
         – Хотела бы, чтобы вы на него взглянули. Интересно услышать ваше суждение. Когда увидимся, подробнее расскажу о нём.
        – Вот по дороге домой  и зайдите  к нам. Хорошим вином угощу, чаю попьём... Тем более  что и у меня к вам есть просьба.
         – Часов в шесть не поздно?
         – Ну, что вы! Буду ждать. Спасибо вам!
         И вот  Екатерина Андреевна, по-свойски сидит на кухне с хозяевами и пьёт чай.
        – Вы, Катюша, мой пирог попробуйте, – говорит Галина Павловна. – Специально для вас испекла. Не часто вы нас балуете  посещениями...
        – Виновата, Галина Павловна. Совсем закрутилась. Жизнь сегодня сумасшедшая. Главный требует, чтобы сделала ремонт в отделении, при этом ни копейки не даёт. Говорит: «Умейте зарабатывать сами!» А как?! Несчастные больные оплатить лечение не всегда могут. Спонсоров ищу...
         – Слава Богу, что  у меня уже об этом не болит голова, – согласился Сергей Кириллович. – Как только вспомню проблемы с канализацией, водопроводом, так в дрожь бросает. Но, знаете, Катюша, всё плохое как-то забывается, а в памяти остаются только приятные моменты: успешная операция, встречи с интересными людьми.
         – Свойства памяти... – вставила Галина Павловна.
         – Свойства памяти хорошего человека, – согласилась Екатерина Андреевна.
         – Спасибо. Только, стар уже… Многое хочется сделать,  но «свершить ничего не дано».
         – Бросьте вы об этом. Тоже мне, старый! Осторожный – да! Опытный – да! Мудрый… Но, признавайтесь, Сергей Кириллович, зачем я вам понадобилась? Заранее обещаю, что сделаю всё, что смогу.
         – Спасибо. Я, знаете ли, даже не сомневался. Иначе бы не позвонил.
         Он некоторое время молчал, потом поднял  бокал с недопитым вином и, взглянув на Кружилину смеющимися глазами, продолжал:
         – Есть у меня одна больная. Опухоль молочной железы. Библиотечный работник – бюджетница, так что не богатый человек.  Отказывалась от операции, так как боялась, что не сможет показаться в новом купальнике своему жениху...
         – Сколько ей лет?
         – Двадцать семь. Ювенильный тип личности...
         – Психологи всегда пытаются запихнуть человека в клеточки классификации. Вместо типов получаются стереотипы.
         – Конечно же, вы правы. Это я так, для общего представления о больной. Типология – лишь подсказка, помощь практикующему психотерапевту. Лозунг – индивидуализация лечения должен опираться на типологию, на какие-то закономерности, возможное прогнозирование реакции больного. Без неё врачу, занимающемуся психотерапией, обойтись трудно. Она помогает прогнозировать поступки человека.
       – Человек всегда уникален. Так, что я могу сделать?
       – Пластику. Я хочу попросить вас сделать ей пластическую операцию.
       – Силиконовую грудь?
       – Да.
       – Присылайте. Только, пусть, прежде чем идти в приёмный покой, подойдёт ко мне. Так ей дешевле обойдется. Вы же об этом меня просите.
       – Да нет, Катенька,  понимаю, что залезать со своей добротой в чужой карман – занятие несимпатичное. Я просто хочу, чтоб  вы её взяли под своё крыло. Она красавица, а я питаю слабость к красивым женщинам. Вот посмотрите на мою Галину Павловну! Ну, хоть сейчас на любой сцене королеву играть!
        Сергей Кириллович некоторое время молчал, вспоминая прекрасную пору, когда Галина Павловна концертировала, потом, словно очнувшись, спросил:
        – Так что  у вас за просьба?
        – Вы знаете, я ничего не понимаю! Он рассказывает такие вещи, о которых не мог ничего знать. По специальности он – биолог. Агностик, материалист, и вдруг в деталях описывает события, которые происходили шестьдесят лет назад. Что это? Игра подсознания?
        – Шестьдесят лет назад?! Это интересно.
        – Я же и говорю. Посмотрите его. Он вполне контактен, сам старается понять, что с ним произошло. Фантастика какая-то! Подсознание?! Чушь собачья! Это выше моего понимания!
       – А вы и не ломайте себе голову, – проговорила Галина Павловна. – Кушайте пирог! Такие загадки для мужиков!
       – Спасибо. Мне так хорошо у вас, просто не хочется уходить. Но нужно. С этой чёртовой работой  сына совсем забросила. Так вы придёте взглянуть на моего ушибленного? Жаль мужика, но поверить не могу, что свихнулся. Что-то произошло с его памятью. Я ничего не могу понять!
        – Завтра же приду. Мне самому интересно. А вы, дорогая Екатерина Андреевна, не забудьте о моей просьбе.
        – Вы о пластике? Пусть приходит. Всё будет хорошо… 

        Надежда поступила в хирургическое отделение городской больницы для пластической операции. В этой больниц работал ординатором  Виталий. Он попросил у заведующей положить Надежду в небольшую палату.
          – Ты-то чего хлопочешь? – поинтересовалась Екатерина Андреевна. – Знакомая, что ли?
          – Угу.
          – Постой, постой. Я слышала, что ты с какой-то девахой  вот уже два года хороводишься. Не она ли?
          – Именно…
          – Ну, дела… И Марченко за неё просил, – протянула Екатерина Андреевна. – Как говорит мой отец: «Тесен мир, и мы в нём тараканы».  Клади её в седьмую. Там есть свободное место…
         На следующее утро Сергей Кириллович  неспешно встал, долго брился, мылся, внимательно всматриваясь в зеркало, замечая признаки, к сожалению, не улучшающие настроения, думая о том, что предстоит сегодня сделать.  Часто именно за этим занятием  осколки душевных травм очередного пациента    складывались в ясную картину, позволяли нащупать способы лечения, и он находил решение задачи, над которой бился весь вчерашний день.   Такая уж это штука, археология души  –  импровизаций не любит, но и одной каталогизацией найденных артефактов не обойтись.
         Потом вышел выгуливать Ладочку. Утренняя прогулка с собакой позволяла ещё раз все взвесить, продумать  тонкую игру под названием «порядок действий»,  войти в роль этого вечно нового спектакля двух актеров, больного и врача.
         Так уж устроены люди, что спектакли задевают их души порой гораздо сильнее, чем реальность. От реальности, кто может требовать мастерства, её дело неспешное, будничное. А врачу для всякой Маргариты надо быть Мастером.
         За завтраком он источал спокойствие и готовность к работе. Сегодня предстоял  тяжёлый день. Но это не огорчало, а радовало. Когда есть, что делать, чувствовал себя снова молодым. К старости приобретаешь мистические знания. Может, они и из Космоса, как иногда думает Валентин, а, может, время смывает мусор впечатлений и оставляет золото блестящих догадок,  висящих в пустоте.
        Наверное, хороший психолог – лицо, отмеченное перстом Всевышнего. У него был опыт… умение заметить мельчайшие движения души, искусство анализа, и ещё множество всяких качеств, важных только тогда, когда есть эти самые мистические знания. И поэтому слава его,  обретя новое качество, опять, как в молодости,  росла.
         Марченко проводили в кабинет заведующей. Екатерина Андреевна встретила его с радостью.
        – По тому, как вас заинтересовал вчера мой рассказ, я поняла, что вы сегодня придёте.
        – Конечно, тем более что я обещал. Так, в какой палате лежит ваш пациент?
        – В третьей. Он был тяжелым, и потому лежит в палате один.
        – Так, что же с ним произошло?
        – Банальная автомобильная авария. Не вписался в поворот. Дважды перевернулся на машине. Потом его автогеном вырезали. Стиснуло металлом. И ни одного перелома! Да и ушибов головы я не видела. Но был  трое суток в отключке.
        – И что потом?
        – А потом самое интересное. Утверждает, что помнит события, свидетелем которых  быть не мог.
        – Почему не мог?
        – Ему – тридцать пять, а события те  шестидесятилетней давности.
       – Может, читал о них?
       – Да нет. Вряд ли.
       – Ну, что ж, пора взглянуть на вашего подопечного.
       Екатерина Андреевна проводила Марченко в палату к больному, недолго постояла  у постели и вышла, бросив:
        – Когда закончите обследование, загляните ко мне. Есть несколько вопросов. Поступила ваша Оленева…
        – Обязательно.
        На больничной кровати лежал бледный худощавый мужчина с рыжеватой бородкой и серыми глазами, и с безразличием смотрел на Марченко. За то время, пока он здесь находился, у него перебывало много консультантов. Они внимательно осматривали его, прощупывали, делали энцефалографию, смотрели на него, как на человека, который пережил тяжелый шок, избежал смерти и сбрендил. Теперь рассказывает всякие небылицы. Никто серьёзно и не пытался анализировать его состояние.
        – Добрый день, – поздоровался Марченко, присаживаясь у постели.
        – Добрый, – односложно откликнулся больной.
        – Я наслышан о вашей истории и хотелось бы услышать от вас, что конкретно вы помните, и как к этому относитесь сами?
       – Я уже столько раз об этом рассказывал…
       – Пожалуйста,     будьте    добры…     Мне     хочется
разобраться в этих непонятных явлениях.
       – И мне, – без энтузиазма откликнулся мужчина. – Я, ведь, биолог, и не верю ни в какие чудеса. Но что же мне делать, если действительно всё ясно помню, как будто  всё  происходило  со  мной,  хотя   понимаю,   что этого быть не могло!
       – Так что же вы помните?
       – Помню, как мы эвакуировались куда-то в глубь страны в теплушке вагона. Теснота, вонь, плакали дети. Наш состав то и дело бомбили и обстреливали фашисты. Паровоз жалобно гудел и дёргался, как раненный. Потом вдруг резко тряхнуло, и эшелон остановился. Все высыпали из вагонов, побежали в ближайший лесок. Фашистские самолеты с крестами на крыльях безжалостно набросились на беззащитных людей, поливая их свинцом из пулеметов. Вдруг меня словно что-то толкнуло в спину, и я упал на землю. Небо стало тёмным, и я не понимал, почему в ясный летний день вдруг стало так темно…
        – А вы ничего подобного не читали в последнее время?
        – Да нет! Когда пару дней назад  приходил меня навестить отец, я ему рассказал о своих причудах памяти. И, самое удивительное, всё, что я ему рассказывал, происходило с ним! Ему тогда было шестнадцать. Его ранили, и он долго провалялся в госпитале.
        – А вы разве не могли от него слышать эту историю?
        – Наверно, мог. Только не в этом дело.
        – А в чем тогда?
        – В том, что я не просто помню этот ужас обстрела, крики, взрывы, наконец, боль… Меня поражает, что помню  я эти события в мельчайших подробностях. Я спрашивал у отца. Он рассказал эту историю и сам удивлялся, когда  его рассказ я дополнял фактами, о которых он давно забыл.
        – Какими, например?
        – Например, в этом вагоне ехала девочка по имени Маруся. Она тоже пыталась спрыгнуть с вагона, но было высоко, и я поддержал её. Потом мы бежали вместе по полю. У неё из рук выпала сумочка с документами, и я поднял и передал ей. В этом момент меня и настигла  пуля…
         – И что, отец этого не помнил?
         – Нет. И, кроме того, это не единственная подробность, которую я ему напомнил.
         – Что вы имеете в виду?
         – Я ему подробно описал, кто где сидел в вагоне, что мы делали все эти дни, пока ехали…
         – А вы помните, как оказались в госпитале? Кто вас лечил?
         – Конечно. Я даже помню нянечку, которая меня выхаживала. Ее звали Женей. Она была едва ли старше меня…
         – А отец что-нибудь помнит об этом?
         – Очень смутно. Он собирается поехать и, если все действительно так, найти эту Женю, хотя вряд ли это реально. Столько лет прошло…
         – Да, всё что вы рассказали – очень интересно, и требует специального изучения. Мы здесь столкнулись с какой-то передачей памяти событий на каком-то ином уровне. Но где ваши воспоминания кончаются?
        – В том-то и дело, что не знаю. Мне кажется, что  помню я то, что не могло со мной происходить.
        – Что именно?
        – Мою первую любовь. Но, самое странное, что это чувство было к девушке, очень напоминающей мою мать! Но потом – какая-то темнота, пустота в памяти…
        – А с какого времени вы себя помните?
        Мужчина на минуту задумался, потом, взглянув на Марченко, ответил, видимо сам удивившись:
        – Я об этом не думал. Но помню себя с самого первого крика, когда акушерка обрабатывала мне пуповину. Да, это какая-то другая память… Может, генная…
           В кабинете Сергей Кириллович сказал Екатерине Андреевне:
          – Интересный случай. Видимо, автомобильная катастрофа стимулировала глубинные уровни памяти. Надолго ли? Но, если так, то этот пациент преподнесёт ещё не мало удивительных загадок. Этот случай вам, Катюша, следует описать…

       И прошло лето, и опять сентябрьский ветер гнал тучи. Шумели верхушки деревьев. Но в комнате было уютно и тепло.  Его смущал больной, который настойчиво по телефону назывался коллегой, и просил принять для важного, как он выразился, разговора.
         Уже по тому, как он прошёл в кабинет, как поздоровался и сел в кресло, Марченко понял, что это не его подопечный. По тому, как он строил  фразы, опытному врачу было ясно, что перед ним больной с параноидальным бредом. Ямочка, раздваивающая узкий подбородок свидетельствовала о живости и сатирической злости ума, двуличии и порочных наклонностях.
        Бред параноиков нередко переплетаться с реальным содержанием. Такие люди уверены в своей правоте, не допускают даже мысли, что  не правы, готовы уничтожить весь мир из-за своих идей. Для них характерна активная наступательность, болезненная чувствительность, ненависть, направленная на всех, кто не разделяет их представлений. Таковы борцы за правду и справедливость, за счастье только по их рецепту. Политические и религиозные фанатики, мыслители-пророки и глобальные стратеги, блистательные умы, не знающие пределов в страсти к истине, – они пренебрежительны к частностям. Их интересует система, закономерность, порядок вещей… Фрейд когда-то утверждал, что паранойя представляет собой карикатуру на философскую систему.
             «Где  грань между бредом  и заблуждением? – думал Сергей Кириллович, пока больной разглагольствовал о своих проблемах. – Ведь есть бред, который построен на базе истин, и есть истины со значительной долей бредовых идей».
            Мужчина рассматривал обстановку и выражал свое неудовольствие. Она его не успокаивала, а раздражала. Ему не нравился мягкий полумрак, который рождал причудливые фантазии, почему-то заканчивающиеся для него трагическим образом. Неспешные движения врача, тихая вкрадчивая речь, спокойный тон разговора – все вызывало у него желание поторопить, расшевелить, пробудить…
              Он начал пояснять свою позицию издалека, стараясь обосновать свои взгляды и причины, по которым  пришел.  Говорил и говорил, забыв, что хотел сказать в начале своей речи, философствуя по всякому поводу, и выказывая  начитанность и эрудицию. Мысли его плавно перетекали от одной темы к другой, и он не мог никак добраться до конца фразы.
            «Психастеник? – думал Марченко. – Незначительного события достаточно, чтобы вызвать его волнение и переживание. Нерешителен и тревожен, склонен к воспоминаниям и видит все в мрачных тонах. С людьми сходится нелегко. Хорошо переносит одиночество и тревожится среди незнакомых, к новым людям и обстановке приспосабливается с трудом. Подозрителен, во всем пытается искать скрытый смысл. Нет, здесь дело серьезнее. Разорванность мышления, бредовые идеи. Похоже на шизофрению».
              – Понимаете, доктор! Для меня существует, нет, правильнее сказать, значимы работа, мои  занятия медициной и женщины… Но каждое занятие требует много времени, а его у меня нет…
              – Занятия медициной?
            Марченко с удивлением посмотрел на мужчину.
            – Да, да! Я занимаюсь медициной. Вот уже более десяти лет! Давно мог курс в мединституте прослушать. Но не хотел отвлекаться на ненужные дисциплины. Дисциплина важна во всём. Нужно уметь себя дисциплинировать, образовывать. И, кроме того, высшее образование у меня уже есть. Я окончил политехнический институт, энергетический факультет. А вы  думали, что перед вами олух необразованный? Я рассчитывал защиту релейных линий… Линия моей судьбы пролегла через наше знакомство.
            – А занятия медициной как понимать?
            – Очень просто. Однажды, тяжело заболев, понял вдруг, что нечего ждать милости от природы! Сам должен познать всё и найти способ лечения природными средствами. Стал рыться в справочниках, изучать старинные рецепты, йогу… Так  пришёл к своей методике. Меня вдруг озарило! Я понял, что  на удар нужно отвечать ударом! И ещё понял, что мне не следует особенно переживать, так как время бесконечно… В бесконечности может быть бесконечное множество и женщин, и проблем, связанных с загадками медицины… Это, как  известная связь между деньгами и временем. Но если у меня времени много, так как оно бесконечно, то, я думаю, у меня лишь временные денежные затруднения… Для преодоления временных трудностей я и пришёл к вам. У вас должно быть много денег. Одолжите мне небольшую сумму, так как у меня мало времени…
           Марченко понимал, что перед ним человек, требующий психиатрической помощи. Фанатизм, садизм, лицемерие, ханжество и половое исступление – явления одного порядка – думал Сергей Кириллович. – Вспыльчивый и коварный, льстивый и лживый, лицемерный святоша, и педант, животный эгоист, наконец, – таков показался ему сидящий перед ним высокий светловолосый мужчина. Он твёрд в решениях, упрям и насмешлив, во всё вмешивается, негодует, всегда ищет конкретных виновников. Живет сознанием своей правоты.
               Сергей Кириллович перевел разговор на тему его медицинских изысков. Оказалось, что инженер ГРЭС пользуется широкой популярностью и лечит серебряной водой, печенью перепелов, заговорами и пассами. Пообещав познакомить с новыми методиками, Сергей Кириллович пригласил его в медицинский институт, предварительно договорившись о консультации у психиатра.   
            Когда мужчина ушёл, Сергей Кириллович рассказал жене о пациенте со странной логикой.
            – А почему ты считаешь, что это всегда плохо? Я  знакома с поэтом,  которого было  трудно понимать. Но  стихи писал великолепные. Такие метафоры,  сравнения, образы! Нет, нет! Мне кажется, что творческий человек  всегда немного сумасшедший!
            – Может, ты и права… Только всё дело в пропорциях... 
         
           Следующей была женщина средних лет. Сняв плащ, она долго рассматривала себя в зеркале, потом, кокетливо поздоровавшись с Галиной Павловной, прошла в кабинет и села. Нет, не села, а, скорее, разместила себя в кресле. Марченко обратил внимание, как это она сделала. Изящная и привлекательная, румяная, словно только что испеченная булочка, она улыбалась, испытывая явное наслаждение, что на неё внимательно смотрят. Движения её были плавными и удивительно согласованными. Женщина совершенно не страдала от лишних килограммов, радовалась жизни и источала доброту.
          – Добрый день. Меня зовут Сергеем Кирилловичем.
          – А я – Ольга Васильевна Ясиновская.
          – Очень приятно. Чем    могу     быть     полезным?
          Голосом красивым и выразительным она начала свою долгую,  почти сценическую, речь:
         – Доктор, я в глубокой депрессии. У  меня проблемы, и я  надеюсь, что вы мне поможете… Дело в том, что…– она на мгновение замялась. Потом, видимо, решившись, продолжала: – ко мне стал настойчиво приставать  мой шеф. Нет, нет! Я его глубоко уважаю. Он умный, порядочный человек. Хороший руководитель. Но я не привыкла крутить амуры на службе. Зная шефа,  понимаю, что или мне нужно ему уступить, или искать другое место работы. А работа у меня хорошая, да и зарплата высокая… Я даже думала: ну и пусть. Меня не убудет! Но… сомневаюсь… К тому же нужно учитывать, что если мне придётся уходить, пострадает ещё один человек. Нет-нет! Этого нельзя допустить. Моя племянница тоже работает у нас. Тогда придется уходить и ей. Вы понимаете?
       Сергей Кириллович понимал. Посетительница игнорировала моральный аспект ситуации. Её не тревожили высокие материи. Она говорила не о морали, была практичной любительницей жизни. У неё не было врагов. Но растерялась, и не знала, как достойно выйти из ситуации, в которой оказалась. Легко приспосабливаясь к условиям жизни, она впервые не видела выхода. Не то, чтобы ей был противен шеф. Нет. Он ей даже  нравился. Но всё в допустимых пределах.
            А, может быть,  вся эта безоблачность и легкость – просто маска, бегство от себя? Всё на границе между веселостью и тоской? Маятник настроения изменит положение, и всё пройдет само собой? Может её маска – стремление скрыть что-то более значительное? Поломку регулирующих систем? Или всё гораздо проще: причина где-то в надпочечнике, который недодает необходимых тонизирующих гормонов?
            «Да… интересный тип, – подумал Сергей Кириллович. – Блестящие реплики, находчивость,  наблюдательность, каскады остроумия, яркая, образная  речь, способность держать внимание. Это не банальная депрессия человека, попавшего в сложную ситуацию. Здесь депрессия, скорее – маска».
                Он вспомнил, как один коллега, руководитель исследовательского института, широкая натура, открытая душа, никогда ни одному сотруднику ни в чём не отказывающий, сосредоточил свою неуёмную энергию на строительстве, на выбивании штатных единиц, ставок, издании трудов, проведении конференций, заседаний учёных советов… При этом содержание научной работы у него было чуть ли ни на последнем месте, и в этом он напоминал незабвенного Остапа Бендера, авантюриста и удачливого проходимца, доверявшего своей интуиции больше, чем опыту и авторитету  коллег.
            «Она живет в программе максимум, – размышлял Сергей Кириллович, слушая щебетание улыбчивой пациентки. – Жизненный тонус её ничуть не пострадал притом, что, как утверждает,  находится в западне. Нет. Это, скорее, приятная западня, в которую не её загнали, а она сама и выдумала».
            А она, между тем, продолжала:
           – Я о вас слышала много хорошего от моей соседки, мальчика которой вы  поставили на ноги. О вас рассказывают, как об Иисусе Христе. Всё, к чему вы ни прикоснетесь, – оживает.
            – Вы преувеличиваете… И сейчас речь не обо мне…
            – Нет, нет… Я должна высказаться. Девяносто девять процентов мужчин, с которыми я вынуждена сталкиваться, или полные идиоты, или  обыкновенные бабники.
            – И к какой категории вы относите своего шефа?
            – В том-то и дело, что не успела разобраться. У нас в фирме его окружают десятки юных девиц, из тех, у которых ноги растут из шеи, а из-под мини, короче всяких мыслимых пределов, виднеются  трусики… Но он почему-то домогается именно меня. С другой стороны, не идиот же он!
            – Вот вы и сами ответили на свой вопрос…
            – Вы знаете, доктор. Я впервые его увидела, когда наша фирма разорилась, и он её купил с потрохами. Чуть сутуловатый, с вдохновенно запрокинутой головой, почти отрешённый, с загадочной улыбкой, он меня тогда поразил своей естественностью и умением принимать нестандартные решения. И я безотчетно ему отдалась. Нет, не в пошло-примитивном смысле. Я стала его душой и телом… Нет, пожалуй, только душой… Но, видимо, он это сразу почувствовал. И что самое удивительное,  и я его чувствовала каждой клеточкой! Должна признаться: во сне я давно ему отдавалась. Но… Дела стали налаживаться. Он сократил половину сотрудников,  внедрил новую технологию, и… фирма стала приносить прибыль! Вы понимаете, что это значит?! Прибыль! Все молились на него, как на бога. А мне казалось, что я лучше других его понимаю… Но однажды  заметила, что он ко мне неравнодушен. Это было как гром среди ясного неба. И я растерялась. Что мне делать? Не могу же я так, сразу…
             – У вас семья?
             – Конечно! Я и мой Василий Иванович…
             – А где муж  работает?
             – А кто сказал вам, что у меня есть муж?
             – А кто же Василий Иванович?
             – Это мой кот, с которым я живу вот уже пять лет в дружбе и согласии.
             – Ах, вот оно что! Так что же вас тогда останавливает?
             – Но у него семья! И, кроме того, я работаю главным бухгалтером. Здесь не все так просто… Я люблю идею дела, его музыку. Но при этом, у нас не всегда могут совпадать понимание этой музыки! И тогда что? Тогда или я должна буду петь его голосом, или должна буду уйти. И вообще, я думаю, такие увлечения на производстве могут ему вредить…
             – Понятно…
             – На высшем пределе отношений все трогательно и красиво. Но долго это не может продолжаться. И тогда – крах!
             – Это правильно. Тогда – крах. Поэтому, этого нельзя ни в коем случае допустить.
             – Да, но как?!
             – Займитесь делом. Попробуйте быть скучной, суровой, деловой…
             – Но я панически боюсь быть скучной! И потом, мне приятно, когда он уделяет мне внимание. Я к этому привыкла!
             – Но вы же не хотите переступить черту?
             Она улыбнулась, глядя в глаза доктора, и тихо проговорила:
             – Хочу… но очень боюсь…
             Сергей Кириллович понял, что перед ним женщина, которой необходима поддержка  в её уже вполне сформировавшемся решении. Но он не мог, не имел морального права такую поддержку оказать. И он постарался  убедить её не поддаваться соблазну, хорошо понимая, что она все равно сделает то, чего подсознательно хочет, и это, действительно, погубит её безмятежную жизнь.
              Непредсказуема траектория чувств! И сколько бы он ни рассуждал на эту тему, Ольга Васильевна ещё до прихода сюда давно приняла решение.  Поэтому он сказал:
            – Вы не нуждаетесь в психотерапии. Психика ваша нормальна. Но совет  вам могу дать. Постарайтесь не переступать черту. Если вы этого захотите,  найдете способ, как это сделать. Иначе в вашей жизни наступят сложные времена, и вы будете жалеть о том, что подчинились своим подсознательным побуждениям. А теперь, прошу меня извинить.
             Сергей Кириллович встал, давая понять, что аудиенция окончена.
             Женщина попрощалась и вышла, недовольная столь категоричным заявлением врача.
           5.            Что за день у меня сегодня? – подумал Марченко. – Может быть, когда-нибудь учёные смогут  сказать, от чего люди притягиваются друг к другу, или не могут переносить  друг друга уже после первого знакомства. Говорят о психологической совместимости и несовместимости. Здесь не только физиология. Здесь социология. Иной раз умнейшие люди живут в разном темпе. Говорят о том, что  у них разные характеры. И нет антагонистических противоречий, а они конфликтуют. А если   вынуждены общаться друг с другом, скажем, работают вместе, то возникает хронический невроз, истощающий душевные силы, который делает их пациентами психотерапевта. А начинается всё из мелочей. Если проанализировать причины конфликта, то часто оказывается, что или их нет вовсе, или они столь незначительны, что вызывают лишь удивление. Запутавшись во взаимных упреках и претензиях, они никак не могут отыскать причину своей неприязни, своего невроза. Такую ситуацию следует исследовать, глубоко копать, то есть, заниматься этой самой археологией души…
           «Но навязывание своих взглядов – признак низкой культуры. Мне не следовало ей что-либо советовать», – продолжал размышлять Сергей Кириллович.
             Через час пришла  женщина, по виду которой Сергей Кириллович понял, что здесь его помощь действительно нужна. Он усадил посетительницу в кресло, слушал  и размышлял: «Все её беды  во многом ею же придуманы». А пациентка продолжала говорить. Марченко старался не перебивать, давал высказаться. Иногда одного этого было достаточно, чтобы больной стало легче.
          – Вы, доктор, представить себе не можете, какой я была. У меня пол города знакомых и друзей, всегда множество дел. Я не представляю себе жизнь без новых впечатлений. Они стимулируют, заставляют действовать. Всегда была легкой на подъём, часто ездила в командировки. У нас в редакции все хорошо знали: Миронова от командировки не откажется! У меня столько дел, столько планов, и вдруг всё самым неожиданным образом рухнуло.  И, главное, я от него этого никак не ожидала. Не понимаю, на кого он меня променял?! Я была идеальной женой! Закрывала глаза на его увлечения. В прошлом году он познакомился с одной певичкой. Из филармонии не вылезал. Цветочки носил. Я ему даже не намекнула, что вижу его сумасшествие. Пройдёт. Знаю же, что мужчины полигамны. Им нужна  перемена  впечатлений. Но всякий раз он возвращался ко мне, словно нашкодивший кот. И я его ни одним словом, ни одним жестом не упрекала. Старалась отвлечь. Мы ходили к друзьям, ездили на природу.  Но в этот раз его увлечение затянулось. Он уже дважды не приходил ночевать! Врёт, что задержался на работе и не хотел меня будить! Даже соврать, как следует, не может. Я поняла, что это всё. У меня всё сразу оборвалось. Впала в депрессию. Ничего делать не хочется. Но я не могу. Я же ответственная за выпуск. Скандал! Попросила подругу подменить на пару дней, так  она выходит замуж. Хотела поговорить с ним. Он прячет глаза и мямлит: «Ты меня прости…» Что мне его прощать? Он слабый человек. Это все она, хищница! И обиднее всего, что я во всем виновата. Сама же и познакомила их на одной вечеринке…
            Марченко слушал, не перебивая, лишь изредка показывая, что всё, что она говорит, его очень интересует.
           Наконец, когда она вроде бы иссякла, Сергей Кириллович предложил ей лечь на диван, и ввел в неглубокий гипнотический сон. Включил магнитофон, и в комнате зазвучали «Лунная соната» Бетховена, церковные песнопения XVI века. Расслабленность и успокоение разлились по её телу. Она купалась в пушистых облаках и сквозь звуки музыки едва слышала завораживающий голос доктора. Он  её успокаивал, внушал, чтобы не торопилась с выводами.  Всё скоро разрешится к общему удовлетворению. Как и почему он так решил, она не понимала, но верила, беспредельно верила этому доктору. Логика здесь не работала. Скорее – подсознание.
            Через неделю Миронова позвонила снова в дверь  доктора. Открыла Галина Павловна. На пороге стояла она, сияющая, счастливая,  с большим букетом.
           – Простите, можно видеть Сергея Кирилловича?
           – Заходите. Чего же вы в дверях-то стоите? Сергей Кириллович вышел. Скоро будет.
           – Нет, я ждать не могу. Мне нужно в редакцию. Передайте ему, пожалуйста, эти цветы и благодарность. Он оказался прав. У мужа, действительно, была серьёзная авария на подстанции, и он двое суток не уходил с завода. А я думала, что он меня бросил! Чего только не придумаем мы, любящие женщины!
      
        …«Навязчивые идеи после травмы, страхи. – Сергей Кириллович понимал, что его воздействие на больных является результатом некоего феномена, к сожалению, и сегодня не познанного. – Человекоощущение, иначе и не назовешь. Взгляд…глаза…губы… подбородок… волосы… Она не способна   поступить не порядочно… конечно, такое уже не раз было со мной… ведь сейчас она  – это я, а я – это она… Нужно вчувствоваться, перевоплотиться… чтобы прогнозировать варианты поведения, реакцию на жизненные ситуации…  понять, на что она способна. Первое впечатление чаще всего становится определяющим. Работает подсознание.
          Гипноз – лишь один из методов психотерапии, к тому же не всегда уместный и эффективный. Конечно, в глазах пациентов здесь есть и магия, и волшебство. Но, так как это не мешает лечению, а иногда и помогает, Марченко не очень возражал.  Люди ждут чуда. Понятное не уважается. «О тайнах сокровенных с невежами молчи, и бисер знаний ценных пред ними не мечи».
          Сергей Кириллович наклонился коршуном над Надеждой Оленевой, сосредоточив взгляд на  её зрачках. Протянул перед ней обыкновенный ключ.
          – Смотрите на блестящую точку…
          В голосе жёсткая уверенность, почти торжество.
          – Во время счета веки будут тяжелеть. При счете десять – закроются. Раз… Дыхание ровное, спокойное. Два… Лёгкое тепло разливается по телу… Три… Как хочется спать… Покой и расслабленность…
         На счёт четыре девушка стала сопротивляться, моргать. На десять – закрыла глаза.
         – Спать!
          Углубил сон, провёл несколько ободряющих внушений. Включил музыку спокойного сна. Через пятнадцать минут пробудил.
         – Как вы расслабились?
         – Очень хорошо. Такое спокойствие на душе. Никаких навязчивых мыслей! Я же от них никак не могла избавиться! Мне казалось, что все знают, что у меня силиконовая грудь.
         – Вы со страхами, навязчивыми мыслями не боритесь. Просто игнорируйте их. Пусть себе мечутся. Постепенно они исчезнут, перестанут вас тревожить…
           Через неделю на третьем сеансе программу усложнил. Ввёл в глубокий гипнотический транс, создавал  различные ситуации и помогал их преодолевать. Обучил приёмам самогипноза…
          – Теперь вам будет с каждым днём всё лучше и лучше. Вы уже сами можете вызывать у себя подобное состояния уверенности и бодрости. Вы будете и впредь продолжать тренироваться самостоятельно…
          Через месяц  улыбающаяся Надежда  пришла к доктору. Принесла бутылку французского коньяка и коробку конфет…
          – Ты сегодня выглядишь победителем, – заметила Галина Павловна.
          – Мне всё-таки удалось помочь этой солнцеволосой библиотекарше! Светлая она, бесхитростная, да и неглупая, – не часто встречается… Когда брался, должен признаться, не был уверен, что смогу  помочь. Я тебе рассказывал её историю. Был у неё бой-френд, врач.  После того, как узнал, что у нее опухоль молочной железы, сбежал. Не сразу. Сначала помог, как смог. Но, увидев, что кризис миновал, не стал  обнадёживать, и ушёл.
         – Его можно понять. Парень хочет строить семью, иметь детей.
        – Можно понять… Но, тогда это не называется любовью. Скорее – планированием семьи… Но слушай историю её дальше. Встретила она парня из своего детства, в которого была влюблена ещё не царевной-лягушкой, а только головастиком. Фантазии её только начали расцветать,  а он оказался в Чечне и… После этого её стали преследовать страхи.  А возраст почти критический. Вот и почва для невроза…
          – Да, не повезло девочке. А что, тот, что в Чечне, он знал о её чувствах?
         – По её словам, он тоже на неё обратил внимание…
         – Обратил внимание! Мало ли кто на кого обращает внимание! Но жив ли он?
         – Она не знает. Ведь они не говорили друг другу о своих чувствах. Он исчез, растворился…
         – А родственники его?
         – В том-то и дело, что он из детского дома, так что – растаял, как утренний туман.
         – Жаль девочку…

         …Он сидел в кабинете Марченко какой-то маленький, жалкий, и смотрел, уставившись в одну точку, стесняясь поднять взгляд на доктора. Умница, эрудит, и при этом стеснительность и неумение общаться…
          Причины его  состояния следовало искать в далёком детстве, в уродливом воспитании любящими родителями единственного «гениального» ребенка. Сразу после школы – университет. На факультете журналистики он почувствовал свою несостоятельность уже на первом курсе, и ушёл, скрыв от домашних свой, первый самостоятельный поступок. Как некогда Бродский, устроился работать в котельную, потом – сторожем на овощной базе и, словно губка, впитывал уроки жизни.
         Когда, наконец, дома узнали, что  он бросил университет, прогремел скандал, слёзы матери, крики отца. А он твердо решил  пройти свой путь до конца, верил в свои способности, в  знания. Он стал писать стихи, но никому до времени не показывал, боясь непонимания.
         Когда   вызвали в военкомат   и направили на медицинскую комиссию, он,  подчиняясь  судьбе, демонстрировал молоденькой медсестре свою впалую грудь и  краснел.
          Его  в  армию не взяли. Он   об   этом   не задумался, а дома обрадовались. Мама мечтала, что летом Олежек  поступит в другой институт…
           Он считал себя  непонятым гением. Не то, чтобы у него был бред величия. Нет! Он об этом никому не говорил, но считал себя    много умнее, чем   о  нём   думали   родители  и  знакомые. Вечером, ложась в постель, он с улыбкой вспоминал аргументы оппонентов, и   в  мыслях  легко отвечал   на  все  их  каверзные вопросы.  Логика  его  была  непрошибаемая.  «Почему так? Я не знаю, но чувствую…»
            С девушками он скучал. Однажды оказался в компании своих сверстников, студентов факультета психологии.  Была вечеринка по какому-то поводу. Разговор шёл о психоанализе, о Фрейде… Его игнорировали, поскольку разговор шёл о вещах, в которых он мало смыслил.  С тех пор он избегал компаний, девушек, даже сверстников. Легче всего ему было со своими мыслями, фантазиями, надеждами. В книгах он находил себе и друзей, и единомышленников.
         В двадцать пять –  снял комнату  и ушёл от родителей.
         Странное дело: ни уговоры отца, ни, даже, слёзы матери не  могли его поколебать.
         Стал  жить  самостоятельно.  По инерции,  ещё пытался себе   что-то   готовить,  гладить   брюки.   Потом    постепенно  перестал   на   эту   обыденность   обращать  внимание,   иногда забывая позавтракать, бежал  в библиотеку, а вечером шёл на дежурство, не мало не беспокоясь, что грядут холода, а у него нет тёплых ботинок.  Так и жил весь  в  мечтах о литературных  подвигах.
           С   родителями    виделся   не   часто.   Когда   они   его навещали,  – замыкался,  почти  не  разговаривал,   словно был на них за что-то обижен.
           Однажды к бабушке, у которой он снимал комнату, пришла внучка,   воспитательница    детского    садика.    Вечером они пригласили его к чаю. Не желая портить с хозяйкой отношения, он согласился.
           На столе, покрытом   белой   скатертью, стоял, поблескивая медными    боками,    самовар.    Янтарное    варенье    из    айвы, свежеиспеченные    пирожки,    нарядные    чашки   и   блюдца чайного  сервиза...
          – Это моя внучка, Аннушка, – сказала хозяйка, обращаясь к смущенному квартиранту.
          – Олег… Очень приятно, – пожал ей руку и покраснел.
          – Я так много о вас слышала. Бабушка однажды показала мне ваши стихи. Это изумительные стихи! В них столько искренности, лиричности, чувства…
          – Вы преувеличиваете.
          – Нисколько. Я понимаю толк в стихах. Поверьте, я знаю, о чём говорю. Они, как свежая струя воздуха… Вы сами даже не понимаете, насколько они прекрасны…
          Он, конечно, понимал. Смущенно улыбаясь, допускал, что даже если в этих восторгах и есть преувеличение, то, во всяком случае, многие утверждения правдивы, и он с симпатией посмотрел на девушку.
          – А вы чем занимаетесь?
          – Мы же ровесники. Давайте сразу на «ты»!
          – Я не против, только…
          – А работаю я в детском садике. Мне нравится. Это тоже близко к творчеству. Да, да, к творчеству. И мне бы очень хотелось с тобой посоветоваться...
          Хозяйка, между тем, подкладывала квартиранту сдобные  булочки  и варенье. Она была довольна, что внучка так легко нашла с молодым человеком общий язык. Сквозь окна пробивались лучи сентябрьского солнца. Порывы ветра  раскачивали ветки тополей и клёнов. Они стучали по стеклу, будто просились погреться.
           – Ты совершенно не жалеешь себя, – говорила Аннушка, накладывая варенье в розетку. – Мне бабушка  говорила,  что  ты работаешь допоздна, никуда не ходишь гулять, и даже телевизор не любишь смотреть…
           – Мне уже двадцать пять,  а я ещё ничего не успел… Вспомни, что Добролюбов…
           – Да, да, знаю! Но вспомни: Бальзак работал с вечера до зори, подстегивая мозг крепким кофе. Он тоже подгонял себя, но в пятьдесят вдруг у него наступило физическое бессилие. Напрасно ты борешься с естеством, с природным ритмом, накапливаешь усталость. Тебе ещё столько предстоит! Пусть это  не покажется слишком напыщенным, но ты не принадлежишь себе! Ты нужен людям, и так халатно относиться к своему здоровью просто непозволительно! Тебе необходимо чередовать работу с отдыхом…  Лев Толстой сохранил трудоспособность до последних дней, чередуя свой труд с отдыхом.
           Ему было лестны сравнения с Добролюбовым, Бальзаком, Львом Толстым, и он соглашался с доводами этой милой девушки.
            Аннушка продолжала щебетать, рассказывать о том, как в старшей группе они устроили выставку детских рисунков, как отличился мальчик, чем-то напоминающий его. Он талант, только родители мальчика этого не понимают…
            Олег слушал в пол-уха. Его мало интересовали рассказы о других талантах. О себе же он мог слушать бесконечно.
           – Конечно, ты   просто  не  понимаешь, не оцениваешь себя правильно… Это или природная скромность, или я не знаю что. Я тебя чувствую! Во мне резонирует каждая клеточка на твои стихи…
           – Ты же многого не читала.
           – Ну и что!? Я тебя ощущаю на подсознательном уровне, а все наши сознательные знания так жалки и ничтожны в сравнении с мировой мудростью. Лишь много времени спустя мы сможем понять, почему так происходит. А сегодня, мне кажется, лучше меня, тебя никто не понимает!
           – Но мы с тобой едва знакомы!
           – Что ты! Я о тебе знаю больше, чем ты думаешь! Вот уже три месяца я наблюдаю за тобой. Однажды, признаюсь, даже шла за тобой в библиотеку. Много ты увидишь современных ребят, которые идут не в пивнушку, а в библиотеку?! Я  узнаю человека не по тому, что он знает, а по тому, чему он радуется.
           – Меня не привлекает пивнушка.
           – Вот об этом я и говорю!
          – Мне нужно лучше узнать жизнь. Художник должен сочетать правду с красотой.
           – Совершенно верно! Но откровенность в творчестве, это не обязательно описание постельных сцен.
           Он с удивлением слушал её, и постепенно всё больше и больше влюблялся. Ему захотелось прочитать ей новые стихи. Но сказать  об этом  было неловко.  А Аннушка, угадав его желание, сказала:
           – А  почитай что-нибудь из последнего!
            Они прошли к нему в комнату, и он стал ей читать свои последние стихи. А она слушала,  не скрывая восторгов, и всё просила почитать ещё и ещё что-нибудь. Аннушка хорошо знала, чего она хочет, хоть не всегда могла сказать, чего ей хочется. Она понимала: чтобы завоевать его сердце, она должна стать ему необходимой.  Нужно  покориться, чтобы победить. И она покорялась, без видимых усилий, совершенно искренно. Он же чувствовал, как к его сердцу подкатывала теплая волна, и разливалась по всему телу, и  понял, что, наконец-то, нашёл ту, которую так долго и безуспешно искал.
            – Ты понимаешь, – доверчиво говорил ей Олег. – В нашей жизни сплошные стереотипы. Мы привыкаем к ним и не допускаем даже возможности, что может быть иначе.
            – Это ты о чём? – не понимала Аннушка, думая совсем о другом.
            – Вот, например, все были уверены, что лозунгами французской революции были «Свобода! Равенство! Братство!» Увы! Этот девиз возник значительно позже, в пику Наполеоновскому «Отечество, Собственность, Законность!»
            – Да?! Как много ты знаешь! Я так рада нашему знакомству. Только, понимаю, что тебе со мною не интересно. Ты такой умный…
            – О чем ты говоришь? Мне с тобой очень интересно. Ты прекрасный собеседник! Мне кажется, что мы с тобой давно знакомы. И… – он вдруг потупился и покраснел, – и ты мне очень нравишься!
            – Спасибо, милый! Если бы ты знал, как это мне приятно!
            Аннушка хорошо знала, что вера в свою значительность исчерпывает содержание мужской психики. Понимая, что она требует постоянной подпитки, восторгалась и восхищалась  его гениальностью:
           – Ты даже не можешь представить, что  для меня значишь! Я так рада нашей встрече…
            Потребность одобрения, как наркотик. Она растёт по мере удовлетворения. Через несколько дней Олег уже с нетерпеньем ждал Аннушку, когда, освободившись, после работы, она забегала к нему и, наспех перекусив и выпив чаю, они шли гулять. Они бродили по осеннему Ростову, и он ей говорил о своих мечтах, надеждах, планах, испытывая непривычную легкость в общении. Он делился с человеком, который, как ему казалось, понимал его лучше всех в мире.
            Через месяц он был готов к тому, чтобы связать с ней свою судьбу. В самом деле, кто его мог так тонко чувствовать, понимать с полуслова, выражать готовность  с ним нести его крест?
            Олег и Аннушка расписались в районном загсе без лишнего шума. На этом настаивал Олег, и Аннушка согласилась. Мать Аннушки несколько лет назад уехала в Минск  к месту службы нового мужа, оставив дочери двухкомнатную кооперативную квартиру. В ней и поселились молодожены. 
            Женитьба не изменила восторгов Аннушки мужем. И Олег был счастлив. В свободное от дежурств время он подолгу разговаривал с женой по телефону, так как не мог обходиться без её одобрения и восторгов. Его  телефонные звонки вскоре стали для воспитательницы детского сада катастрофой.  С первых же слов Аннушка понимала, что это всерьёз и надолго, что у него нет сомнений в неограниченности её времени и благорасположении сотрудников. Предметом разговоров всегда были его новые творческие находки, удачные выражения, гениальные сравнения и метафоры. Он говорил, говорил, и она понимала, что полностью в его власти, словно в гипнозе. Простодушное, бессодержательное обаяние в личных беседах дома сменились навязчивыми рассуждениями о грандиозных планах  и возможных перспективах. Разговор обо всём и не о чём. Блистательный фейерверк восклицаний и намёков с требованием обязательно послушать отрывок из ненаписанного романа, или оценить хитроумный ход его рассуждений.   Не умея отличать свои ценности от ценностей других, не понимая, что жена на работе, он обижался, когда она робко, извиняясь, говорила, что ей необходимо выводить деток на прогулку.
         Дома они  говорили о том, как важно провести корабль их только что зародившейся семьи по бурному морю жизни с множеством рифов и отмелей. При этом Аннушка всегда  соглашалась с доводами мужа, принимала его сторону.
          – Я – свободный человек! Не хочу связывать себя никакими обязательствами, чтобы ничто не мешало  творчеству.
          – Конечно, милый. Целью жизни своей вижу  всячески помогать тебе…
           Так тихо и безмятежно протекала их жизнь, пока однажды Аннушка не поняла, что беременна. Она и обрадовалась этому известию, и испугалась его. Что будет дальше? Как воспримет эту новость муж? Рождение ребенка, ведь, ещё и значительные материальные траты. А ждать помощи не приходится. Правда, бабуля… Но она очень стара, и вряд ли сможет чем-нибудь существенным помочь. И на работе новость эту воспримут без энтузиазма. Это уж точно. И так работать некому. На эту зарплату не проживешь.
           Когда о беременности Аннушки узнал Олег, он почувствовал себя  мужчиной. Не привыкший задумываться о последствиях, он обнял жену и стал рассказывать идею своей новой поэмы, в которой хочет воспеть обновление, весну. Как это здорово, что после холода и спячки к жизни всё пробуждается! Нет, мы никогда не умрём, потому что  на смену придут наши потомки, которые  претворят в жизнь наши мечты! Это и есть вечность жизни, бессмертие!
          Аннушка слушала Олега, привычно кивала головой, улыбаясь, но тревожная мысль, как подготовиться к рождению малыша, не покидала её. А муж, между тем продолжал:
          – Писать хорошо – значит писать правдиво. Так, кажется, говорил Хемингуэй. Я напишу поэму о торжестве весны, о её свете, о  радости. И это будет правдивая поэма. И посвящу её  тебе и нашей дочери.
           – Дочери? Откуда ты знаешь, что будет дочка?
           – Я чувствую!
           – Хорошо… Но высшая мудрость человечества не за тысячи лет от нас, а теперь, сейчас. Как мы будем жить? На что? Меня страшит предстоящее.
           – Но ты же знаешь, что я не  бизнесмен и не владею искусством извлекать деньги из чужого кармана, не прибегая к насилию.
           – Да нет! Я не о том. Может быть, мне где-то подыскать ещё работу?
           – Я попробую… пойти в нашу пожарную часть. Говорят, там набирают пожарников.
           – Нет, нет… Ты должен заниматься творчеством. Это главное. Твои дежурства в котельной итак тебя выматывают…

            Когда же Аннушка родила дочь, Олег закончил свою поэму. Он переписал стихи  в чистою тетрадку и, придя в родильный дом, передал  её жене вместе с  бутылкой кефира. Олег был необычайно огорчен, что в ответной записке  она ни словом не обмолвилась о его новом произведении. Это испортило настроение.
           Вечером пришли родители, принесли красивую коляску и комплект пелёнок и распашонок. Олег был смущен и даже забыл их угостить.
          – Я устаю не от работы и бессонных ночей, а от дум, где достать, как заработать. Это меня отвлекает от творчества…
          – Но, и в самом деле, как же вы жить-то будете, – спросила мать, грустно оглядывая бедно обставленную комнату. – Малышка первое время в коляске может спать. Но со временем ей нужно  купить кроватку. Аня получает копейки. Твои заработки невелики.
          – Проживём, – отвечал Олег, совершенно не понимая, как и на что они будут жить. Теперь его не радовала дочка. Он думал о том, что рождение ребенка значительно усложнит   жизнь.
          Когда, наконец, Аннушку с дочерью Олег привёз домой, напряжение в  семье увеличилось. Его поразило, что жена ни словом не обмолвилась о его поэме. Как она могла? Ведь поэма-то посвящена ей. Потом, нужно было срочно купить пластмассовую ванночку, чтобы купать малышку. Деньги таяли на глазах. Что будет через несколько дней, Олег даже представить не мог.
            После родов Аннушку, словно подменили. Она всё реже восторгалась его творчеством. Прерывая  увлеченный рассказ мужа,  шла  стирать пелёнки, или греть молочную смесь, которую получала в молочной кухне. Молока у неё было мало и приходилось ребенка прикармливать.
          Через неделю Олег  взял несколько дополнительных дежурств, но Аннушка понимала, что так он уходил от домашних забот.
           Однажды, когда силы были уже на исходе, очень хотелось спать, а нужно  ещё простирнуть пеленки, она не сдержалась, и необычно резко ответила мужу:
             – Неужели ты не понимаешь, что в мире есть что-то, кроме твоих стихов?! Можешь ты, наконец, хоть немного повзрослеть?!    
             Это  оказалось для Олега страшным потрясением. Неужели все это время она претворялась?! Говорила, что ей нравится его творчество, а на самом деле, просто ловила его на живца? А, может,  появился другой, и он давно уже носит ветвистые рога?
           Он считал, что имеет право знать правду  и, прежде всего, о себе. Как она могла?! Не лучше ли было оставить его при своих иллюзиях, не разрушать их, ввергнув в нечеловеческие страдания?!
           Олег ничего не ответил. Он грустно взглянул на Аннушку и молча вышел из комнаты.
           С тех пор он спал в другой комнате, рано утром уходил из дома и возвращался поздно вечером. Где он бывал, чем занимался, что ел, Аннушка не знала, да и сил не было выяснять. Через три месяца, договорившись, она приступила к работе. Каждое утро  завозила дочку к бабушке, оставляла бутылочку со смесью, постиранные и выглаженные пелёнки, и убегала в детский сад.
          Олег незаметно провожал жену до детского сада, потом долго стоял у входа, отмечая всех, кто в него входил. Мамочки с детьми его не тревожили. Но он обратил внимание, что в садик водили детей и папочки. Один в модном джинсовом костюме, другой, видимо, учёный или инженер, с кожаным кейсом и курительной трубкой во рту. Олег решил проследить за ними. В конце рабочего дня Аннушка вышла во двор проводить стильного мужчину с его мальчишкой. Они о чем-то говорили, и она заливисто смеялась, как давно не смеялась дома. Олег был уверен, что уличил жену в неверности.
          Так продолжалось некоторое время. Он проводил мужчину до его дома и уточнил  адрес. Потом постарался успокоиться и обдумать создавшееся положение. «Смазливо-чернявый, высокого роста, вполне самец. Из «новых русских» должно быть», – подумал Олег.
          «Ревнивец,  сделавший  свою  жизнь,  и  жизнь жены невыносимой,  –   подумал   Сергей Кириллович.  – Его воображение рисует новые и новые картины коварства и предательства. Всё   его   обвинения     эфемерны,    нечётки, расплывчаты: задержалась на работе,  резко ответила, стояла с родителем…
            – У меня нет подсознания! – продолжал он. – И сознания тоже нет. Но я за себя не отвечаю!
           – Вы всерьёз решили справиться с ревностью? – Марченко внимательно посмотрел на больного. – Ревность – великое природное чувство, двигатель жизни. Она никогда не справедлива и всегда права! Если любишь – всегда ревнуешь. Просто вы не умеете ревновать! Вам не хватает умения слушать не только себя, но и другого. В этом вся проблема. Научитесь – это сторицей окупится. Вы увидите мир другим…
        Пациент ушёл печальный. Груз правды о себе и всякому тяжело нести, а уж такому нарциссу подавно.
         Марченко вздохнул. «Ну да, я не всесилен»…
         На его счастье кроме истощающих нервы пациентов, судьба иногда приносила и подарки.
       
          6.        Сергей Кириллович встрепенулся и посмотрел на жену: 
           – Знаешь, о чём я сейчас думаю? – сказал он с грустной улыбкой. – Вот мы едим сейчас все необходимые витамины, а радости от жизни всё меньше.
           – Старость – не радость!.. –   ответила Галина Павловна, отрываясь от книги. Душа её ещё не рассталась с молоденькой героиней и, возможно, по этой причине она смотрела на мужа молодо и азартно.
           – Не угадала, – уловив настроение жены, изрёк Сергей Кириллович. – Витамина приключений нам не хватает! Вернее мне. Ты, как я посмотрю, извлекаешь его из книг.  А я последнее время не могу ничего читать. 
            –  Ну да, а как же боевики и триллеры всякие?
            – Я их  в молодости не любил, а сейчас усну на второй странице.
            – Знаю, тебе, как и всем мужчинам  приключения   подавай в жизни! Ну, побегай за молоденькими студентками, если сможешь.  А я на тебя за это с ножом начну  кидаться.  То-то будет приключение!
           – Галя, не дерзи, а то я, как Алитет, уйду в горы. Впрочем, единственный вид приключений, на которые возраст не влияет – это приключения мысли.
            –  Мне милее всякие сантименты и эмоции. Для этого ты Валентина вызови, как джинна из бутылки.
            В этот момент раздался звонок, и седой джин Валентин явился,  моргая голубыми близорукими глазами, рассматривающими собеседника с удивлением и любопытством через сильные линзы очков. 
           – Валентин, друг мой, выручай. Вот мы с Галей заспорили о «витамине приключений». Мне, по профессии, можно сказать, положено думать о психовитаминах, а ты что думаешь на сей счет?
           – Думать я люблю за рюмкой благородного пламени. А у тебя на столе, смотрю, застоялась бутылка.
           – Тебя, тебя ждёт!
           Разглядев настроение, витающее в доме, он  вдохнул  аромат коньяка и, блаженно улыбаясь, отхлебнул глоток, после чего    неторопливо стал философствовать:
            – Нет, друг Гораций,  витамин приключений выдумывать не надо. Это занятие для зажравшихся. На голодных приключения сыплются задаром, только успевай поворачиваться!
             – Ну, если думать только о жратве, то где силы взять на приключения?
             – Это ты прав, – в гонке на выживание должны же быть  хоть какие-нибудь призы.
             – Ты говоришь, как прожженный дарвинист. Но социальный дарвинизм  крыли матом ещё наши учителя.
             – А разве я сказал, что естественный отбор нужен эволюции? Социализм не физиологичен. Он не опирается на фундаментальные свойства человечка, на естественные потребности, на частную собственность, лидерство, конкуренцию. Такое общество слабеет. Капитализм же, наоборот, физиологичен. Он тренирует мышцы и души в конкурентной борьбе. Здесь нет ни до кого дела, каждый за себя отвечает сам!
           Марченко в ответ улыбнулся, доливая другу рюмку летучего счастья. Валентину для разгона и взлёта души надо возражать. Он и возразил.
           – Наш  капитализм эпохи первоначального накопления имеет  звериное лицо. А на «диком Западе»  социальная  защита  вполне социалистическая. Законопослушный гражданин может безбедно жить,  не волнуясь о заработке.  Больше десяти процентов голландцев живут на пособие. Да и американцы многие живут на пособие, и не думают работать. Так что, если ты от природы без претензий, то  можно там жить,  не «прикладывая рук». Но насчёт «физиологичности» ты прав. Если лафа бездельникам, то народ вырождается.
          –  Тамошняя интеллигенция побогаче была, вот и сварганила этакий социализм с капиталистическим базисом.
          – Социализм, он симпатичнее, это правда. Только – фантастика, потому что при любом базисе ведёт к гибели.  И, кроме того, – столкновение цивилизаций! Правда, Европа сама без всякого столкновения скатывается на свое историческое дно,  надеясь на «метафизическую халяву» вроде биотехнологии и  искусственного интеллекта, который за нас думать  возьмётся. Постгуманизм. Люди и постлюди.
            Марченко отхлебнул коньяк, а  Валентин продолжал:
           – Пост человечество – это уже Бог.
          – По мне этот зигзаг религиозной мысли плохо согласуется с образом  доброго, все знающего, всё понимающего  Отца с пронизывающим взглядом. Он, по-твоему, тоже – миф?
          –  Я, к сожалению, не верю в Бога, хотя понимаю, что и мои убеждения – тоже вера.
         – Но ты, по крайней мере, не экстремист, не фанатик!
          – Я просто  добрый.  Это выгодный бизнес, потому что добрый живёт дольше.
          – А, кстати, об искусственном интеллекте, один мой приятель, глубоко верующий человек утверждал: если будет создан искусственный интеллект, он согласится, что Бог – это миф.
          – Искусственный интеллект непременно появится. Наш мозг – тоже машина, правда, очень сложная. Но искусственный интеллект возможен. Ведь проиграл же Каспаров машине! И наука сегодня не только не противостоит Библии, но стала важнейшим инструментом для её понимания.
          – Верующий мой приятель утверждает, что не самолет обгоняет сокола, а лётчик с помощью самолета,  и не машина обыграла Каспарова, а команда программистов с помощью машины его обыграла. А когда он разобрался с интеллектуальными возможностями программистов, то следующий раз ещё более мощную машину заставил заткнуть свою электронную пасть.
           Галине Павловне стало скучно слушать рассуждения мужчин, и она бросила:
          – Неужели нет никаких других тем?
            Она читала книгу и, увлекшись  видениями подлинных историй, перестала прислушиваться к спору друзей. А они, разгоряченные коньяком и страстью пофилософствовать,  продолжили свои мужские игры в умных людей. Впрочем, коньяк делал своё дело, и связность речи начала расплываться
           – Но я вполне созрел, чтобы угоститься рюмочкой армянского коньяка. Такая красивая бутылка.  И где ты их берешь в наше сухощавое время?
          – Каждый больной считает долгом  угостить меня коньяком или вином.
          – Странно, что ты до сих пор не спился.
          – Это потому, что я владею мерой.  Владеющей мерой владеет миром!
          – И почему тебя не назвали Владимиром, владеющим миром? А ты – Сергей! Но, где справедливость? Если мера в твоих владениях, то коньяк по логике   должен бы быть в моих. Раньше я отдавал предпочтение тонкогорлым  дагестанкам. Но сегодня сплошные подделки!  Схватишь её за горло, вроде она, а хлебнешь – пойло. Надеюсь, этот действительно армянский?
           – И я надеюсь. Говорят, сейчас его разливают только в Армении. Эту бутылку передал мой приятель из Раздана, так что, есть вероятность, что настоящий.
           – Будь!
           – Буду!
           Выпили. Валентин внимательно посмотрел на Сергея Кирилловича и  печально улыбнулся, мгновенно протрезвев:
           – А я, ведь, пришёл к тебе не для того, чтобы упражняться в словоблудии. Есть у меня проблема, и, может, ты поможешь её решить?
           Марченко подобрался, как барс перед прыжком. Возбужденное вином пространство воображения наполнилось предвкушением настоящего приключения. Но потом  тревога проникла в розовую пену винного прибоя.
           –  Что случилось?
           – Меня тревожит дочь. Последнее время стала какой-то раздражительной, апатичной. Приходит с работы, уходит в свою комнату  как в монастырь. Такого не было даже тогда, когда с Николаем расходилась.
           – Любовные проблемы для матери одиночки – это не смертельно.   Но ты уверен, что она не влипла в какую-нибудь финансово-уголовную ловушку?  Тут я бессилен.  А если любовное головокружение, – пришли. Чем смогу, помогу.
          Валентин на секунду задумался.
          – Да нет тут ничего подсудного. Понимаешь, какая петрушка? После развода она два года была одна. Леночка-внучка и работа – все, что её интересовало. Но пару лет назад влюбилась в мужика, который вдвое старше неё, да и семью имеет, и отказываться от семьи  не собирается. С тех пор наша Нина и стала сохнуть. Когда она с ним – счастливее нет на Земле человека. Но иногда приходит домой, и мне жалко на неё смотреть.  Меня не слушает, да я и не умею в душах копаться. Но,  ты-то – известный археолог, она тебя уважает, да и легче с врачом откровенничать, чем с отцом.
          –  А что за мужик? Ты его видел?
          – Знаком. Некий Манукян Ованес Георгиевич, работает в той же фирме что и Нина. Ему сорок пять, а нашей Нине только двадцать пять! Двадцать лет разница!
          «Ну да,  мой друг, сначала тебя успокоить надо. Вот так жизнь наказывает детей за грехи отцов», – подумал Марченко, стараясь найти равновесие между тоном дружеской беседы и врачебным  любопытством,  провозгласил:
           – Вспомни себя, как ты за своими студентками приударял! Только ты – петушок, уже золотой гребешок, а она почти в том возрасте, когда ты свою красавицу выйти за тебя замуж уговаривал. Я так понимаю, что их любовные игры уже больше двух лет  длятся?
          – Да. Но, по-моему, угроза им  не от его больной жены, а  из Чечни.
         – Ну да, жизнь придумывает такие романы, что все авторы усыхают от зависти, – вмешалась в разговор Галина Павловна. – Такая вот странная жизненная  правда.
         – Правда,  она прозаична, как смета. Фирма, где они вместе трудятся,  заключила договор на проектирование жилых домов, школы и швейной фабрики. Командировка  всего на месяц, но, Нина  считает ситуацию опасной. Ревность  смешана со страхом. Там стреляют,  не разглядывая, в кого.
          – Так… – задумчиво протянул Марченко. –  Присылай её. Попытаюсь разобраться. Может, помогу. Если не справлюсь, направлю к Леониду в онкоинститут. Он – профессор в таких делах.
          –  Спасибо, Серёга. Я  уверен, что ты поможешь.  А мне, как валерьянки старому коту, налей-ка ещё  рюмочку!
         Сергей Кириллович  грустно взглянул на приятеля, потом налил коньяк, и Валентин молча выпил так, как пьют водку, быстро опрокинув рюмку в рот. Он сник, вдруг постарел, опустил голову и проговорил обречено.
         – Я его просто ненавижу, а она,  дура, любит, ну просто гипноз какой-то. И   так запугана. Смотрит эти ужастики по телику и вся сжимается. И зачем их только показывают?! Беречь надо нервы народа.
        –  А как же «свобода слова»?
        – Ну, сколько подлости скрывается за этим,  мы ещё обсудим.  Вот тебе и «осознанная необходимость»!  В старину сидели бы смирно, а сейчас свобода. И  что? Обе несчастны, и дочка, и внучка. Внучкины несчастья тоже от свободы. Никто не ограничит её свободу делать глупости.
          Валентин пожевал жухлыми синеватыми губами  и продолжил:
          – Эта мясорубка будет ещё долго крутиться. Чёрт бы побрал   фанатиков, ворующих людей.
          – Ты думаешь, что суть конфликта в религиозном противостоянии?
          – Хотел бы и вовсе об этом не думать.  Но думается.  Ваххабиты и есть ваххабиты. Фундаменталисты, одним словом.
           Валентин помолчал, выбираясь из тумана неприятных мыслей о дочери и внучке, но потом, заглушая  боль души, продолжил извлекать из себя обрывки эрудиции.
          –  Впрочем, это не совсем так. Просто рвутся к власти новые люди, и им нужна воинственность времён пророка, а не сложная и устарелая мудрость времён расцвета халифата.
           – Я тоже думаю, что не стоит приписывать агрессивность лишь исламу. Вспомни басков, различные секты, травящие газами людей на станциях метро, ирландцев, кубинцев.  Вспомни, как пели наши деды:
                «Наш паровоз вперед летит,
                В коммуне остановка.
                Другого нет у нас пути,
                В руках у нас винтовка!»
Винтовка! Каждая эпоха верит в то, что её борьба – самая важная из всех. Мы воспитывали террористов, восхваляли их. Пугачёв и Разин, братья Ульяновы и Робеспьер. А декабристы и эсеры кем были? Да, да, декабристы! Кем они были? Офицеры, которые с оружием в руках выступили против законной власти. Мы до сих пор ходим по улицам, названным в честь выдающихся террористов. Нет, терроризм – метод борьбы, беда нашего времени!   
           – Не до философии. Там стреляют. Причём, стреляют все: не только мужчины, но и женщины, и дети. Кровная месть. Дикость какая-то!
          – Дикость. Наверное, так же рассуждали фашисты, когда удивлялись тому, что в тылу  летели под откос железнодорожные составы, взрывались дома.  Федералы в Чечне сумели обидеть весь народ.
          – Тоже сказал! Обидеть! Говорят, там нет ни одной семьи, где бы ни было погибших или покалеченных. Потому-то и страшно. Но этот самый Ованес-то, чем виноват?!
           – А чем виноваты тысячи людей в Нью-Йорке, которые погибли в торговом центре? То, что происходит сегодня в мире иначе, как сумасшествием, назвать нельзя.    Сантименты и правила – это для ссорящихся жильцов коммуналки. Для других сплошное или-или. То, что для одних хорошо, для других плохо. То, что кажется ужасным, возмутительным, неприемлемым для одного, для другого может быть вполне естественным. У северных народов было принято немощных стариков отвозить в горы и оставлять на съедение шакалам, одних, беззащитных, беспомощных. Это плохо? С нашей точки зрения – плохо. С их – нормально. А многоженство? Совершенно разный подход, и считается вполне нормальным  у одних, и неприемлемым  у других.
            – Убежденный в своей правоте фанатик отметает любые другие точки зрения кроме тех, которые подкрепляют его убежденность.
             – Мне рассказывали, что в аулах все хорошо знали, у кого есть рабы, купленные или добытые иным способом. И никто особенно это не осуждал. Поэтому, можно говорить об общей ответственности. Говорят, что народ не виновен. Виновен!
             – Только, и русский народ виновен. Порой, только пушки заставляют сесть за стол переговоров. Силу все уважают.
             – А перспектива?
             – Выработка единых понятий нравственности. Может быть, в этом-то и есть самая важная роль Библии, религии.
             – О чём ты говоришь!? Многие с издевкой и брезгливостью говорят о тех своих сородичах, которые приняли культуру другого народа, ассимилировались. Они объясняют этот факт притеснениями, ограничениями, безопасностью. Но почему-то совершенно не учитывается возможность свободного выбора на основании размышлений, убеждений. Где же свобода воли? Может быть, кто-то и приспосабливается. Но есть и такие, кто воспринял культуру народа, среди которого живёт, вполне осознанно. Разве не таким был Александр Мень, пришедший к своим взглядам в результате религиозного поиска и своеобразного возрождения из недр чужой культуры. Кстати, почему «чужой», если его семья в третьем, пятом поколений жила среди христиан! Это уже не чужая, а его культура, впитанная с молоком матери, воспринятая в детских сказках, играх.
          – Устал я что-то. Пойду. – Валентин жалко улыбнулся. – Моя тема такова, что надолго не отвлечешься. Надо внучке помочь. Бедная девочка взбрендившей мамы.

            На следующий день к Марченко пришла дочь Валентина. Непонятного цвета волосы коротко подстрижены. Серые холодные глаза смотрели на доктора с нескрываемым сомнением. Ей проблема не казалась медицинской. Отец настоял и, почему бы ни поговорить с занятным стариканом, у которого когда-то и на коленках сидела, и таскала какие-то медицинские палочки. Ими, кажется, на язык давят, когда длинное  «А» заставляют говорить.
           – Вот ты какая стала! – сказал Сергей Кириллович, помогая Нине  раздеться. – Давно тебя не видел.
          Нина улыбнулась. Потом, оглядевшись  вокруг и не увидев нигде пепельницу, плотнее сжала губы и, помолчав, продолжала:
           – Предки забодали. Считают, что у меня развивается психоз. Но, разве не нормально, когда я хочу уберечь любимого человека от опасности?!
           Посмотрев на неё, Марченко начал свои отвлекающие маневры издалека.  Примерно оттуда, где витало ее ужаленное самомнение.
           – Есть такая притча: встретил один мудрец в Гималаях святого, который умел видеть будущее и учил этому своих учеников. «Ладно, – сказал мудрец, – это может каждый. Наш путь гораздо труднее. Мы учим людей видеть настоящее». Вот и тебе нужно спокойнее видеть настоящее.
         Нина пожала плечами.
          – Где-то я такое уже слышала. Ну, да! Закон выживания: надо верить в то, что делаешь, и делать то, во что веришь. Очень милое утверждение. Вот только  зачем тогда  психотерапевт? Или вы – психоаналитик? Впрочем, мое «зачем?» и на аналитиков, я думаю, распространяется.
          – Верно, потому что это в принципе,  один и тот же специалист. Его можно назвать психотерапевтом, психоаналитиком, психиатром и даже отчасти психологом. Психоанализ – один из методов психотерапии. Но мы применяем самые разные методики.
           Нина махнула ресницами. Поболтать – так поболтать. Это отвлекает от душевной боли, которую нельзя убить, лучше всего забыть… если удается. Она вздохнула и светским тоном поддержала беседу:
             – А как вы относитесь к йоге, тибетской технике?
             – Я за всё, что приносит пользу. Но в отличие от колдунов, работающих на иррациональном уровне,  работаю на уровне рациональном: доказываю, объясняю. Лечу человека, а не болезнь.
            – Вы, значит, по убеждению системщик, дженералист? Вам цельного человека на исправление подают, а не какой-то там орган вроде сердца, или печени. Послушаешь вас, создается впечатление, что психотерапевт – важнейшая специальность в медицине, а не охмыряльщик, машещий опахалом над дамами-истеричками, вроде меня.
            Марченко улыбнулся.
            – Юмор – признак ещё не истраченных душевных сил.  Ты, Ниночка, в папу. Но и он устал от твоих слабостей.  Да, дорогая, психотерапевт лечит больного, а не болезнь. Недаром в народе говорят: все болезни от нервов.
           –  Да, я знаю: все болезни от стресса.
           – Так, может, ты мне расскажешь, что случилось? Только начни с самого начала. Я тебя не видел несколько лет.
           – Ну, да! Вы у нас на свадьбе были, и с тех пор мы не виделись.
           – Вот и рассказывай, как вы жили с Николаем, из-за чего поломали горшки? У вас Леночка растёт. Ей отец нужен. Что потом произошло? Всё подробно. Где-то там скрывается причина всех неприятностей.
           – Это будет долгий рассказ.
           – Ничего, я никуда не тороплюсь. Да и ты садись поудобнее.
            И Нина рассказала, как вскоре после свадьбы, когда она ещё училась, а Николай уже окончил Военное училище, его  направили служить в Чечню.
            При упоминании Чечни, Марченко мысленно чертыхнулся. Что-то слишком часто с неё начинаются болезни его пациентов. А Нина, загипнотизированная собственным рассказом, будто вновь пережила то ощущение отчуждения и холода,  с которым он вернулся.    И обрушились на неё его пьянки с друзьями, пропитые хари, грубые пьяные мысли. Вонь и ругань. Терпела, видела – болен душой человек, но случилось и нестерпимое. Однажды, встревоженная его длительным отсутствием, пошла в гараж к приятелю, с которым Николай служил в одной части.  О,  если б там были только его дружки в сильном подпитии.  Там оказались дешёвые девки, и одна размалеванная  потаскуха  на  коленях у Николая.
            На следующий день Нина подала на развод. Душевно-то они уже не один месяц как разошлись. Устроилась работать в строительную фирму и занималась дочкой. Но однажды в пятницу зашёл красивый мужчина, как оказалось, инженер-конструктор из проектного отдела. Белоснежная сорочка оттеняла смуглый цвет кожи. Черные усики, припорошенные сединой виски, делали его неотразимым. Он поздоровался с начальником отдела и спросил:
            – Иван Иванович, готова ли моя смета?
            – Шутишь, Ованесик? Ты же только вчера передал материалы в отдел! Или думаешь, что у нас по щучьему велению, по твоему хотению?
            – Но шеф торопит. Нужно заказчику показать смету. Без этого тот не хочет подписывать договор.
            – Это ваши проблемы.
            – Иван Иванович, джан, а ускорить нельзя?
            – Можно, если уговоришь Ниночку выйти в субботу и воскресенье.
            Ованес Георгиевич с надеждой посмотрел на девушку, которая сидела за соседним столом и слышала разговор.
            – Что же делать?! Помогу, если обеспечите кофе и пирожные!
            – О чем говоришь, ахчи джан?! Будет и кофе, и конфеты. Я рядом  сяду – буду от тебя мух отгонять!
            Ованес Георгиевич улыбнулся и пожал руку Ивану Ивановичу.
            – Спасибо, дорогой. Важный заказ. Нельзя шефа подводить.
            Наедине он оказался изысканно утончённым, порой просто волшебным угадывателем любых движений её души. Он излучал желание. Контраст с Николаем поражал и завораживал. Немного таких, как Ованес, на свете. Так и упала она в его объятия. Да и он без всяких сомнений влюбился и замирал от счастья. Но! Пикантность ситуации заключалась в том, что он намного старше и, естественно, давно женат. Нина тогда особенно не задумывалась и светилась счастьем.
           – Отсюда подробнее, пожалуйста, – попросил Сергей Кириллович.
          – Последний год для меня превратился в нескончаемую муку – продолжала девушка. – С одной стороны мне не в чем его упрекнуть. Он по-прежнему внимателен и добр ко мне. Я вижу, нет, пожалуй, чувствую, что любит. Привыкла к тому, что у него есть другая семья. Но, знаете, дядя Сережа, не зависимо от моего сознания меня раздражает его бережное к ней отношение. Всегда торопится домой. Вот и занимаюсь самоедством.
          – Ну, да! Существует миф о том, что самоеды долго не живут. Могу утверждать, что это чепуха!
          – Иногда мне кажется, что я  ни чем не лучше той потаскухи, которая сидела на коленях Николая.  Сами понимаете – жена его могла б увидеть и более откровенные сюжеты. Любовь у нас отнюдь не платоническая, и ребенка я жду. Но  кто я такая? Я чувствую презрительные взгляды наших хищниц. Спиной чувствую! А мужики смотрят на меня, как на проститутку. Им кажется, что и для них я так же доступна. Накручиваю себя до такой степени, что порчу жизнь  и  себе,  и  ему.  Но  я,  ведь,  его очень люблю! У меня ещё никогда не было ничего подобного. Постоянно думаю о нём. Как избавиться от этого чувства?
          – Нужно уважать и себя, и его. Проще воспринимать жизнь, тогда не будет никакой зависимости, по крайней мере, с тяжелыми последствиями. Так что, решать тебе...
          –  Я, наверное, впервые по настоящему влюбилась и не знаю что делать... Он приучил меня к себе. Жду его звонка, хочу слышать голос, очень тоскую и ревную, да, да, ревную к прошлому, к друзьям, к  собачке. Они с ним общаются. Боже, как сделать, чтобы время быстрей пролетело... Когда мы встречаемся, я его упрекаю, терзаю, мучаю, хоть понимаю, что он ни в чём не виноват. Иногда мне кажется, что я совершила очень плохой поступок и не достойна не то, что любви, а даже хорошего отношения. Как мне разобраться в себе?
           – Но ты же знала, что отношения с женатым мужчиной для тебя бесперспективны. Я думаю, что ты проще должна смотреть на ситуацию. Вы любите друг друга?
           – Да.
           – Вы искренни в этих чувствах? Вам хорошо вместе?
           – Да.
           –  Это самое главное. И тебе нет никакого дела до всех людей вокруг. Настоящая любовь не может быть безнравственной, и всё оправдывает такая любовь! А депрессии – частое заболевание. Кого из нас время от времени она не мучила? Но у всех она проявляется по-разному.
          – Я не помню, когда у меня было хорошее настроение.
          – Тебе не хватает положительных эмоций. Нельзя вечно пребывать в депрессии. Я бы тебе посоветовал слушать классическую музыку и смотреть на зажженные свечи.
          – А теперь он едет в командировку в Чечню. Я так волнуюсь за него. Ночами спать не могу. Жизнь стала серой. Если что-нибудь с ним случится, я не переживу!
          Сергей Кириллович взглянул на Нину. Она поникла, плечи опустились, глаза потускнели, вся сжалась, словно ожидая удара.
          –  Говоришь, что мир стал серым? Это депрессия.
          – Я не знаю, как это называется, но меня больше ничего не интересует, не радует. А у нас, ведь, скоро должен ребенок родиться!  Ах, я уже об этом, кажется, говорила.
          Нина тихо заплакала.
           – Когда он должен уезжать? Ограничена ли сроками его командировка?
           – Через две недели на месяц.
           И тут её вдруг прорвало. Она стала быстро говорить, боясь, что её прервут, не дослушают.
           – Понимаете, я дико боюсь. Там до сих пор пропадают люди. Я этого не переживу.
           Сергей Кириллович с жалостью посмотрел на Нину. А та притихла, опустив голову, уставилась в узор на ковре.
            – Я думаю, что мир изменить трудно, но восприятие его, несомненно, менять нужно.
           Нина никак не реагировала на последнюю фразу старого доктора. А он продолжал:
           – Ты, конечно, права. Когда это было, чтобы в армии боялись служить?! Молодежь боится идти в армию. Я видел, как одного поймали у нашего дома и под конвоем доставили в военкомат.
           Нина взглянула на Сергея Кирилловича, и в её взгляде было столько боли, отчаяния, что у него сжалось сердце.
           – Ну, скажите, не шизофрения ли это?! Посылать необстрелянных мальчишек под пули?!
           Марченко что-то говорил, и снова Нина, словно провалилась куда-то. Дальнейшее содержание беседы она не запомнила. Ленивые мысли, цепляясь друг за друга, плелись и плелись, и она никак не могла от них избавиться. «Что все от меня хотят? Никто мне не может помочь. Так всё надоело. Хоть в петлю».
           Она отвечала на непонятные вопросы, не задумываясь над их содержанием, рассказывала о своих надеждах, своей боли. Потом вдруг замолчала, мысленно продолжая по инерции что-то рассказывать.
           «Депрессия, выраженная депрессия, – подумал Сергей Кириллович. – Потеря веры в себя, в свои силы. Она нуждается в серьезном лечении. Но прогноз хороший, хотя лечение может затянуться на два-три месяца».
           У Нины на душе сделалось тоскливо и, предчувствуя опасность и полную  беспомощность, она вся сжалась. Никому нет дела до её чувств, до её горя. Нина злилась на себя, на родителей, и сидела, рассматривая узор на ковре. Зачем спрашивать – что делать, если делать что-либо нет никаких сил.  И зря он её разговорил. Будущее – жалкий миф. Нет у неё будущего. Ребёнка нерождённого жалко, жизни своей жалко, дочери старики помогут, а ей уж лучше уплыть в небытие. Ованесу  станет только легче.
           Ей  с самого  начала  было  безразлично, что решит доктор.  А теперь он её просто злил. Глухое раздражение постепенно нарастало, но она не могла сконцентрироваться ни на его словах, ни на своих мыслях. Всё вокруг закружилось, и глухая боль сдавила голову,  пульсировала в висках.
            Сергей Кириллович уложил её  на диван, сделал укол и долго внушал успокоенность и расслабленность. В бреду своих отчаянных мыслей она уснула глубоко, как будто провалилась в чёрную яму. Через полтора часа он её разбудил. Нина плохо понимала, почему вдруг оказалась в кабинете друга родителей. Потом, вспомнив, снова огорчилась.
          – Тебе нужно обязательно лечиться, иначе  недолго стать и инвалидом. Для начала, выпишу тебе лекарства, которые ты будешь принимать на ночь.
          – Что за лекарства? Я же беременна.
          – Я это учитываю. Кстати, наверное, мальчика ждешь?
          – Мальчика. Хочу, чтобы на него походил.
          – Значит, так и будет. Ко мне ходить станешь через день часам к шести вечера. Ты когда с работы возвращаешься?
          – В пять. Всё нормально. Я смогу. Вы знаете, дядя Сережа, уже после первого сеанса мне стало легче. Кураж какой-то появился. Будто по проволоке танцую, и высоты не боюсь. Доверчивая я женщина. Вот Вам  почему-то верю.  А шла сюда и кривилась.  Только боюсь, –  гипноз Ваш улетучится и я с проволоки своей – бабах на землю, а она нынче мёрзлая. Понимаю, что сама мучаюсь, его мучаю, да и родителям от меня только проблемы.
            – Это ты брось. Родители тебя любят, переживают. Да и о дочке думать нужно. А то ты её, наверно, совсем забросила. И вот ещё что: я написал тебе рекомендации по режиму. Постарайся их выполнять.
            – Спасибо вам, дядя Сережа.
            – Рано ещё благодарить. Родителей  не огорчай. Они – достойные люди, да и любят тебя. Ты должна помнить, что все эти неурядицы – всего лишь фон жизни, а не сама жизнь, и любить близких нужно, пока они живы. Кается потом поздно, да и бесполезно.
           – Я это понимаю.
           Сергей Кириллович внимательно посмотрел ей в глаза, потом улыбнулся:
           – Знаешь, недавно прочёл объявление: «Отдам котенка в нежные, ласковые, добрые, заботливые руки... или утоплю». Вот и ты так со своей любовью. Не надо…
          Нина поняла, что беседа окончена и встала.

      Через две недели герой её романа, неотразимый Ованес Георгиевич, всё же уехал, как и требовало дело. Их разместили в двухэтажном, только что отремонтированном доме недалеко от администрации. И днём, и ночью их охраняли вооруженные люди в камуфляже. Здесь жили строители и нефтяники, врачи и даже музейные работники. Все приехали в Грозный, чтобы восстанавливать мирную жизнь.
           У них дело простое:  заказ – договор – исполнение – деньги.  Они нужны всем. Их фирма жаждет получить подряд на строительные работы в Чечне. Без заказов – тоскливо и блекло. Ованес надеялся, что, наконец, они получат серьёзный заказ и будут обеспечены работой. А то, ребенок родится, как без денег растить?
            Ох,  как сжимается сердце от её молодости и красоты. Такой подарок судьбы, а как уберечь?!
            Напротив железобетонный скелет многоэтажки, огороженный деревянным забором. Чёрные глазницы оконных проёмов разрушенного дома, свисающие сосульками лестничные пролеты давали представление, что здесь творилось. На улице лаяли собаки и редкий «Жигулёнок», надрывая мотор, медленно преодолевал препятствия исковерканной взрывами узкой улочки. Её ещё не успели привести в порядок, ямы засыпали гравием и транспорт пустили по параллельной, менее поврежденной улице.
             Как давно он здесь. Каждое утро за ними приходил автобус, и они уезжали сначала на объекты, которые нужно было восстанавливать в первую очередь. Там они замеряли, рассчитывали, рыли шурфы, обследовали фундаменты, и всё аккуратно протоколировали. Обедали в столовой и снова ехали на объект. И всё время с ними в качестве охраны трое вооруженных ребят. Правила строгие: держались всюду вместе, по одному никуда не ходили.
             – Здесь дешевле всё снести и строить заново, – задумчиво говорил Ованес Георгиевич руководителю группы Локтеву Юрию Петровичу. – На одно только укрепление фундаментов, сколько денег уйдёт!
            –  О чём ты думаешь?! Мне в администрации  сказали: проектируйте и не очень сжимайтесь в смете.
            – Конечно, им выгоднее, чтобы стоимость восстановления взлетела до небес. Легче отмывать деньги. Строить будут местные строители, – вступил в разговор Матвей Михайлович, архитектор группы. – Я думаю, нам не следует сильно удорожать ремонтные работы.
            – Дадим реальную картину, – заключил Локтев. Только, уже давно наши расценки на строительные работы – фикция. Восстанавливать будут частные фирмы. Так что  наш проект восстановления  и смета для них всего лишь ориентир.
            В феврале девяносто пятого ему уже приходилось бывать в Грозном. Тогда они шлепали по грязи, проваливаясь в холодную жижу по колено, ездили на обследование объектов на БТРах. Их даже обстреливали. Сегодня ситуация кардинально изменилась.
             Вечером в комнате продолжали споры, пили водку, а Локтев, большой любитель муз, где-то достал старенькую гитару и, перебирая пальцами струны, негромко пел: «Очи чёрные, очи страстные…»
           – Приедем в Ростов, обсудим. Мне кажется, школы следует делать по типовому проекту. Дешевле и быстрее. – Матвей Михайлович большой любитель рассуждать, особенно после третьей рюмки. – Я правильно говорю?
          – Какого хрена ждать, когда мы приедем в Ростов? Это следует решить уже сегодня.
             Это горячился самый молодой участник команды, Леонид, огромный толстый парень с рыжими волосами и круглым лицом.
         –  Как вы думаете, друзья,  надолго мы здесь застряли?
         – А куда ты торопишься, Ованесик? –  Юрий Петрович перестал петь и налил себе в стакан водку. – Нужно составить докладную записку, согласовать её на Правительстве, заключить договор на проектные работы, и мы свободны.            
         – Ну, да! Сперва завизируй, потом импровизируй! – резюмировал  архитектор.
          – Тут важно соблюсти интересы сторон, – глубокомысленно заметил  Юрий Петрович. – Но, чтобы их заинтересовать, нужно очень постараться. Один чин  мне сказал: «Понимаешь, уж очень хочется быть богатым!». Как вам этот гусь?
         – Местный?
         – Да, нет. Один из тех, кто приехал восстанавливать.
         – Вот жук! Поэтому экономика может заработать только, если к каждому приставить по налоговому инспектору.
            Ованес взял у Локтева гитару,  лег на кровать и, закрыв глаза, затянул:
                Ах, джан, Ереван,
                Родина моя!
                Ах, джа-а-ан, ах, джа-а-ан,
                Милый Ереван!
            Лирическую эту мелодию прервал Леонид:
           – А мне бы бабу хоть какую-нибудь сейчас, даже страшненькую!
           – Не бывает страшных женщин. Бывают очень пугливые мужчины, – заметил архитектор. – Ты, как та девица, что пришла к врачу и жалуется:   «Доктор, я страдаю половым бессилием!»  «А в чём это выражается?»  «Не могу отказать ни одному мужчине!»
          –  Здорово, – согласился Леонид. – Мне б такую!
         –  Так на что намекал тот чин? – спросил Ованес у Локтева. – Может, всё же следует поделиться?
          – Кто же против?! Но что он решает? Я не идеалист и готов на откат только после того, как будет подписан договор. Понимаю, что переплачиваем, но это того стоит.
          – Я так понимаю: получить заказ на проектирование не просто. Но они же нуждаются в проектах. Чего же хвостом вилять? – горячился Леонид.
        – Чин хочет заработать. Он способен отдать заказ на проектирование другому. Вот и приходиться вилять хвостом.
        – Тогда в чём вопрос? Соглашайтесь!   
        –  Высокие переговоры – дело Юрия Петровича. Пусть и решает что почем, кому и сколько. Я думаю, он нас не обидит.
         – Ну, да! Как в том анекдоте:  «Доктор, я жить буду?» «Будете, но хреново». Нельзя тянуть, а то нас какой-нибудь расторопный опередит, и мы останемся у разбитого корыта.
           – Может,   пойти   нам   к   Догаеву? Я знаю, где он  живет. Возьмём бутылочку…               
          – Тюля ты необразованный. Мусульмане водку не пьют.
          – Серьёзно? Вот, несчастные.
          – И, кроме того, здесь это не безопасно. Не боишься оказаться в подвале?
           Вопрос повис в воздухе. Все затихли, словно опасность их подстерегала и в доме, круглосуточно охраняемом милиционерами. В комнате было душно и накурено. 
           – Слушай, а какого черта тараторят о стабилизации? Какая стабилизация, когда стреляют и взрывают?! Трескотня о стабилизации – мура собачья! 
            Желая прекратить постоянно возникающие политические споры, Локтев встал из-за стола и  подвел итог:
            – Помимо коллективной вины, на всех нас ещё и коллективная ответственность за всё, что происходит. Именно поэтому давайте спать. Завтра нам предстоит обследовать здание больницы  и двух школ. Работы много.
           Когда, наконец, Ованес Георгиевич лег в кровать, он укрылся с головой, пытаясь согреться. С непривычки,  мышцы рук и ног болели, и он старался лежать неподвижно. Засыпая, вспоминал Нину, её лицо,  улыбку, нежные руки… И ему очень захотелось вернуться в Ростов.
            
             Взрыв произошел именно тогда, когда они обследовали школу. Пали смертью не очень храбрых не только они, погибли почти все саперы, прибежавшие туда по телефонному звонку доброхота. Дымная зловещая тишина висела ещё полчаса. Никто не решался приблизиться к рухнувшему зданию.
             Путаный клубок горя скатился с кавказских гор, и задел в Ростове  не одну только Нину.

            Марченко проводил с ней долгие часы, спасая от состояния глухой безнадежности и желания покончить жизнь самоубийством. После лечения она становилась спокойнее,  но не надолго.
            Вместо страха перед будущим  на нее накатывало необъяснимое чувство вины и раскаяния. Наркотик влюбленности, улетучиваясь из крови, оставлял выжженную пустоту и самую настоящую наркотическую ломку.
            Она приходила плакаться к Марченко.
            – Всё суетно, Ниночка, а ребенок может оказаться единственной наградой за прожитую жизнь.
           – Ну, скажите, разве может моя история кончиться благополучно. Стыдно и обидно, и жить почти не на что, а тут ещё ребенок.
            – Твоя будущая гордость.   В загробное воздаяние я не верю. Наше будущее воздаяние – это наши дети. Полюби его,  и он родится гением.
          – И вы можете мне это пообещать.
         – Да, милая, это я могу пообещать. Нам с твоим отцом делать особо нечего, вот мы и займемся им. Результат гарантирован. Ты только роди его здоровым.  А для этого надо немного. Улыбайся, питайся и дыши вольнее.
         Нина была благодарна Марченко. Она смотрела на него с надеждой и понимала, что ему может рассказать всё, поплакаться, спросить совета. И он, старинный друг отца, ей в помощи не откажет. Как здорово иметь такого друга!
            А Марченко, провожая её до двери, сказал:
            – Замуж ты, Нинок, ещё выйдешь! У тебя ещё жизнь впереди!  Назло врагам и на радость родителям!

              Время пролетело быстро. Нина с трудом скрывала платьями свободного покроя беременность, понимая, что это ненадолго. После лечения она стала спокойнее, ровнее, хотя, словно приступами, на неё накатывало необъяснимое чувство вины и раскаяния. Но в памяти вдруг возникало лицо старого доктора, она вспоминала его тихий завораживающий голос, и на душе становилось покойнее.
           7.            Невеселые мысли нахлынули на Клаву как-то сразу.  Март 2002 года был ветреным и слякотным, но всё равно чувствовалось дыхание весны. Непонятная истома, какие-то неясные  желания будоражили сердце. И что бы она ни делала, чем бы ни занималась – одни и те же мысли снова и снова приходили к ней. «Вот уже тридцать. Перспектив замужества никаких. Впереди одинокая старость. Отец погиб. Мать  недавно  умерла. Одна во всём мире…».
            Она хорошо понимала, что возраст у неё критический. В молодости никогда не пользовалась успехом у ребят.  Её твердые, по мужски сжатые губы, серая картофелина носа, разделяющая два напряженных в холодной ярости глаза, мало кого привлекали.   Подруги бегали по дискотекам, собирались в компании. И она попробовала, но вмиг усвоила невыносимую унизительность своей непривлекательности, ненужность и нескладность. Душа её была вне этого мира разухабистого веселья.  Чем больше нежности копилось в ней, тем больше грубело, не знающее ласк, тело.
         Она была вне этих шумных сборищ. За неимением другого,  считала великим счастьем возможность всегда быть самой собой,  никогда не хотела ничего менять в своем характере, резала «правду-матку»  и нередко ставила собеседника в неловкое положение пойманного за спину рака, не умела приспосабливаться, подстраиваться. Кому это понравится?
          На третьем курсе института один все-таки нашёлся, кого захватила её нерастраченная внутренняя страсть. Этому  Дон Жуану надоели выжатые лимоны институтских красавиц. Захотелось свежей клубнички. А как иначе объяснить его? Что в ней? Порода? Папина должность? Так погиб давно папа.
          А парень был красивый, стройный, с копной золотых волос и бархатной кожей.
          Могла ли она о чём-то рассуждать. Сомлела и отдалась сразу. Она – совершенный новичок в таких делах, всего боялась, стеснялась своих порывов, скрывала желания. Надежды глупые вспыхнули пожаром жарких ночей. Даже красивой показалась себе. Щёки пылали румянцем, глаза излучали трепет летнего марева  над полями подсыхающих трав.
           Но всё кончилось без всяких объяснений. «Закадрил» ли он очередную дурёху, или, как она хотела верить, затянули его в омут дела, но исчез как приснившийся принц.
          Сначала она себя корила за то, что так  легко отдалась, в сущности, малознакомому человеку. Переживала, ждала. Потом всё постепенно забылось, успокоилось, и жизнь  снова потекла в давно привычном русле. Может, так оно и лучше, чем слушать сальные  истории институтских подруг и вспоминать его, ожидая, а вдруг придёт!
         После окончания учебы пошла работать в проектный институт. У её кульмана косой луч падал на чертёж из стрельчатого окна, выполненного то ли в стиле провинциального барокко, то ли в стиле захолустного академизма времён наибольших сталинских амбиций. После всех сокращений и обрезаний, остались лишь те, кто  не разучился работать. Коллектив в основном – женский. Только начальник отдела и главный инженер проекта были мужчинами в возрасте. После работы они спешили домой к  семьям.
           Рядом с Клавой за кульманом стояла Ольга, инженер-конструктор. Она здесь работала уже больше года, считалась старожилом, всех знала и любила поболтать о делах в институте. Главной её заботой  и желанием было сконструировать мужа из подручного материала. Так и жила наблюдением мимо протекающих романов.
           – Клава,   хватит   давить   на    клавиши калькулятора, всё   равно   судьбу   свою  не вычислишь,   а  точность    в нашем  деле  ни  к  чему.   Строить    всё    равно   будут  по  месту,  а  не  по  чертежам.  Лучше послушай. Вон  Машка  из   отдела   автоматики   уже   нового  дружка  завела.  Сама дурнушка, а везёт же…
           –  Куда везёт, Оль? Не дальше постели.
           –  А  ты  праведница?! Или  скажешь,  девственница?!   
           –  Ну а если нет, так и что?
           –  А   иди   ты,   умничаешь   вместо того, чтобы бедрами  работать…
          Шли серым маршем тягучие годы. Ничего не менялось в жизни Клавдии. После работы шла пешком через весь город домой, веря в то, что держать форму – первая заповедь интеллигента. Убеждения вскоре сменились привычкой. Только в непогоду садилась в автобус и ехала пять остановок, отбиваясь от давящих со всех сторон пассажиров. Она никуда не спешила. Мать ещё была жива, дома было прибрано, обед сварен. По дороге заходила в магазины, на рынок. Приходила, груженная кульками, сумками, тем самым вроде оправдывая своё существование. Зарплата  была столь мизерной, что едва хватало на покупки самых необходимых продуктов. Она иногда чувствовала себя иждивенкой, и это делало её колючей и ершистой. 
          Клава переодевалась, обедала и шла в свою комнатушку, ныряя в сны под мелькание телеэкрана.  Вот и в этот ветреный промозглый мартовский день Клава шла по улицам Ростова, ещё не везде свободного от остатков замызганного за зиму снега, и видела всё мокрым и  серым. Постепенно высокое напряжение работы  привычно сменялось низким домашним. Подъезд встретил грязью. Блеклая пустота давила. А за окном   март и жизнь слякотная, грязная, ничем не украшенная, но жизнь! И сквозь тучи, нависшие над головой, с трудом пробивалось солнышко и, мучимая  подспудными страстями  с тяжкими придыханиями, стремилась проявить свою женскую сущность весна. Свежий ветер обжигал истомой,  взывая к давно задавленным желаниям.
            Клава заставила себя встать и вынести мусорное ведро. Вот так и её нежеланную жизнь тихо сбрасывают в мусорное ведро. Красоты не было никогда, но была хотя бы юность, а теперь что? Тридцатилетних даже на панель не пускают, чтоб клиентов не отпугивали. Клиент – он, как говорила томная Ольга, начинает заводиться от общего впечатления, а уж потом, сбрендив,   западает на твои женские прелести.
           Клава скривила свой и без того неровно вырезанный рот.  А мать вздыхала, и иногда её молчание  прорывала навязчивая идея увидеть свадьбу дочери и, ах, если бы, покачать на коленях внука. Тогда  между матерью и дочерью вспыхивал один и тот же разговор:
          – Ну, чего ты дома-то сидишь? Пошла бы куда. Что ты высидишь, если нигде не бываешь?
          – Не хочу я никуда ходить! Устала. Настоишься за чертёжной доской восемь часов, после этого только на танцы!
          – Не рано ли себя в старухи записала?
          – Ой, мама! Ну, что ты всё время об одном и том же…
          Но и это тепло ушло из жизни. Мама умерла… тихо, как и жила. Утром Клава встала, засобиралась на работу. Заглянула в кухню.  Обычно она её всегда провожала. Не думая ни о чем плохом, зашла в её комнату, и… внезапный страх охватил Клаву. Мать лежала на высокой пуховой подушке, словно спала. Только была необычно бледна и… не дышала.
          Клава прислушалась, потом окликнула мать, и вдруг поняла всё. Какое-то глухое горе сдавило грудь. Кричать, рыдать не было сил. Она подошла к кровати, потрогала родное лицо, словно пыталась разбудить, и, почувствовав холод уже остывшего тела, упала на пол без чувств.
          Очнулась, с трудом поднялась, ополоснулась холодной водой и села на диван в растерянности. «Как же я теперь?.. Одна… совсем одна… Что же делать? Куда идти? Кому звонить?»
           Собрав последние силы, она оделась, нашла паспорт матери и пошла к телефонам-автоматам. Через грязные тучи пробивалось солнце, а плывущие по небу облака, качались, как пьяницы в соседней пивнушке.. Это линзы слёз кривили и прямили холодные лучи безразличного солнца. В двух будках трубки были срезаны. В третьей рослый парень  о чём-то неспешно беседовал. Наконец, он вышел, равнодушно скользнув по ней взглядом, и Клава зашла в кабину, позвонила на работу и сообщила, что сегодня не придёт. Объяснила причину. Потом   начались тихие мытарства. У участкового терапевта получить  справку можно, если был вызов неотложки. Но вызова не было, а уйти с приема, чтоб засвидетельствовать смерть, она не хотела.
           – У меня  больные! Я не могу! Пусть дают транспорт…
           Пришлось идти к главврачу, а того не было на месте. Наконец, после того, как врач на санитарной машине приехал с ней домой и удостоверился, Клава получила справку о смерти матери. Теперь нужно было идти в контору, которая занималась ритуальными услугами. Вспомнила, что денег у неё может не хватить. Ритуальные услуги нынче стоят дорого. Пошла в институт: может, удастся перезанять у Ольги.
           Ольга очень сочувственно отнеслась к горю  подруги, пошла к директору института, договорилась о единовременной помощи…
            Смерть матери   потрясла Клавдию. Она ещё больше замкнулась в своих проблемах. Её никто не встречал с работы, никто не требовал от неё, чтобы она не сидела дома.
            Шло время. Клава привыкла к своему одиночеству, много читала, или включала телевизор, предварительно отметив передачи, которые хотела посмотреть. Последнее время по дороге домой   заходила  в бар и, никуда не спеша, с удовольствием выпивала бутылку пива. Это приносило облегчение, помогало чувствовать  себя среди людей не такой уж одинокой. Именно здесь у неё вдруг возникла идея, поразившая её, словно молнией. «Найти бы красивого мужика… и родить себе  ребеночка! Больше мне ничего не нужно!» Она думала об этом постоянно, дома и на работе. Эта мысль преследовала её всюду, не давая покоя ни днём, ни ночью. Постепенно она настолько свыклась с ней, что очень живо представила себе, как будет пеленать своего малыша, гулять с ним…
           Её мольбы, её мечты, её видения веселого малыша брызгающегося в ванночке возымели странное действие. Через год явился знатный самец. Потрепанный и бывший, но все же красавец и даже не бездарь. Да, да, в мартовский  воскресный вечер явился как бы с того света Семён Колобас. Прилетел  бродяга в Ростов, ещё не зная о своём новом предназначении.   Он-то себе явление свое объяснял просто – «не смог прижиться на земле обетованной». Не такой уж он иудей, чтобы всю оставшуюся жизнь  мыть посуду и блюсти  доисторический  и непонятно почему живучий кошрут.
          Накопил денег и сил достаточно, чтобы  попытаться вернутся к себе самому.
          Уехал он не сразу. Деньги позволяли  месяц гостить  у матери, купить ей подарки и вообще быть примерным сыном.  Но никаких выспренних мотивов он матери излагать не стал. Полуправда – она ведь всё равно ложь. Вторая половина правды смотрела  на него из зеркала глазами  благородного проходимца Оси Бендера. Борода придавала лицу новый облик, скрывая излишние следы износа. 
           Матери он говорил стандартные фразы возвращенцев. 
           – Здесь всё чужое. Порядки, привычки, проблемы… Это не для меня. Всё время думаю о Ростове.
           – О чём ты говоришь, – вяло возражала мать. – Ты забыл, сколько мы там натерпелись?
           –  Не знаю, чем там было вам плохо?! Вы с отцом работали. И жили мы прилично. А здесь лучше? Кому есть до тебя дело?
           – Тоже сказал! Могла бы я прожить у нас на пенсию? А здесь  на пособие живу. Не шикую, но на квартиру и еду хватает. Или ты думаешь, что у нас там были большие запасы?  Их и здесь нет. Да и с какой стати мне должны здесь платить что-то, если я ни дня не работала в этой стране? Нет, Сенечка,  мне здешние пережитки  социализма больше по душе, чем зарождающийся капитализм в Ростове.
           – Мамуля, ты права, но я хочу домой. Не могу больше! Не хлебом единым жив человек!
           С тем и сошёл  он в Ростове с трапа самолетного, сверкая новым костюмом и холёной бородой.
           Пройдя паспортный контроль  и таможенный досмотр, вышел на привокзальную площадь и огляделся. За время его отсутствия мало что изменилось. Мелкий  колючий дождь и порывы ветра, тусклый свет от уличных фонарей, расцвеченный радугой в каплях дождя, и почерневшие сугробы на обочинах дорог образ родного города не украшали.
            У выхода из аэровокзала толпились водители, предлагая  услуги частного извоза. Семён подошел к невысокому парню в кожаной куртке, стоящему у «Волги» и крутящему на пальце брелок с ключами от машины.
          – В город подвезёшь? – спросил Семён, ставя на мокрый асфальт тяжёлые чемоданы.
          – Тебе куда?
          Мужчина оценивающе взглянул на пассажира.
          – На Северный.
          – Поехали.
         Водитель  уложил чемоданы в багажник, и они  тронулись в путь.
          Дорога была грязной и ухабистой. То и дело машина проваливалась в ледяные ямы, заполненные водой. Луч фар выхватывал из темноты очертания домов, производственные постройки, длинный ряд ларьков, возле которых, несмотря на позднее время, копошились люди.
          – Может, лучше было  через город ехать, – усомнился в правильности выбора маршрута Семён. – Там хоть дороги расчищены.
          – Здесь короче, – бросил водитель, и в это самое мгновение машина, заскочив на обочину, стала буксовать. Казалось, не хватало небольшого усилия, чтобы выскочить на свободную от снега дорогу.
           – Толкани чуток, – предложил водитель, продолжая дергать машину то назад, то вперед.
           Семён вышел из машины, уперся руками и без особого труда вытолкал машину на дорогу. Но «Волга», не останавливаясь, прибавляя скорость, помчалась вперед и скоро скрылась в потоке машин. Заляпанный грязью номер невозможно было разобрать. Семён не сразу сообразил, что его просто ограбили. Он пытался догнать беглеца, остановил  старенький «Москвичок», но вскоре стало ясно, что это пустая затея. «Волга» скрылась за поворотом.  Водитель, седой дедок в очках, услышав    историю    незадачливого Семёна, предложил подвести его к ближайшему отделению милиции. Там долго не хотели  принимать заявление, и лишь после того, как Семён показал документы и назвался врачом – хирургом, дежурный взял бумаги и, уточнив, как выглядел водитель, сказал, что нужно будет завтра же связаться со следователем, составить словесный портрет, поездить  в аэропорт.
          – Чем чёрт не шутит! Вдруг этот придурок появится там ещё раз?! Это хорошо, что хотя бы документы  и деньги остались при вас.
          Не зная, что делать, Семён кое-как добрался до своей квартиры. Теперь, после всего, что с ним произошло на земле обетованной и в родном Ростове, он порадовался, что его подсознательное нежелание продавать квартиру теперь обеспечило его крышей над головой. Осознание этого факта как-то скрашивало горести ситуации, но  тоска толкала к действию,    и он  позвонил приятелю. 
          – Юрок, привет!
          – Привет. Ты откуда? Загораешь на Средиземном море?
          – Да здесь я, здесь! Сегодня прилетел. Можешь зайти?
          – До завтра не терпит?
          – Нужно посоветоваться сейчас. Только бутылку и какую-нибудь закусь прихвати.
          – Во, дела! Да что случилось?
          – Меня только что ограбили.
          Семён прошелся по пустой квартире. Всюду лежал толстый слой пыли. Он протер мебель, вымыл пол, и сел в старенькое кресло дожидаться приятеля. Никак не мог  сообразить, что делать, с чего начинать. Хорошо, что в чемоданах были только вещи да  сувениры. Могло быть и хуже. Обидно, что пропали три альбома семейных фотографий, которые выпросил у матери. Но, что делать, если он такой невезучий?!
           Юрий пришёл через полчаса. Поставил на стол бутылку водки, вытащил из бумажного кулька варёную колбасу, сыр и  булку хлеба.
          – Привет, иудей! Чего ж ты примчался? Или в евреи не приняли, как необрезанного?
          Юрий Григорьев когда-то вместе с Семёном учился в одной группе, был убеждённым холостяком  и много лет выручал приятеля, предоставляя ему свою  холостяцкую квартиру, когда сутками  дежурил на «Скорой».
         – Тебе смехуёчки, а меня самым натуральным образом ограбили!
          И Семён рассказал о  злоключении, которое случилось с ним в первые же часы пребывания на родной земле. 
          – Ну и ну! А почему ты не взял в машину ещё какого-нибудь попутчика?
         – Да не думал я…
         – Ну, да! Привык там к всеобщей честности!
         – Нет там никакой всеобщей честности! Четверть населения – из Союза. Но, чтобы в родном городе так  нахально  меня облапошили, не ожидал! Поэтому, давай, выпьем.
           Стоило ему произнести это заклинание, как какой-то тревожный чёртик напомнил ему, что  его погубит пьянка.  Семён, внутренне похолодев, чуть не закричал: «изыди». Стакан дрогнул в его руке, но приятель уже манил его жестом в привычное блаженство. Да, блаженство, пусть и временное. Но, ведь, ничего постоянного нет. Вот и чемоданы его исчезли… Нет, ничего вечного на свете нет! 
          А Юрка так привычно и добродушно улыбнулся:
         – Давай! И за приезд, и за удачу, которая от тебя прячется.   Мы её все равно найдем!
         Они выпили, и Семён, разливая  водку в стаканы,  заметил,  как бы отвечая зелёному  змеехвостому чёртику:
         – И с этим нужно завязывать.
         – Пить  не только вредно, но и полезно, – врачебным тоном произнес Юрка, как-то очень успешно следовавший по жизни  под зелёным знаменем этого гибкого  принципа. 
         – Слушай, Юр, как ты думаешь, можно устроиться врачом на  «Скорую»?
          – Ты это серьёзно?
          – Серьёзней не бывает.
          – Не знаю… У нас бригады недоукомплектованы. Хочешь, я поговорю с главной? Ты знаешь, кто у нас царствует?
          – Нет. Кто?
          – Женька Леонова. На нашем курсе в третьей группе училась. Ты, кажется, её кадрил, если мне память не изменяет… Так я с ней поговорю…
          –  Кого только я не кадрил! Но тебе не нужно с ней говорить. Я сам.
          – А почему на «Скорую»? Ты же – классный хирург.
          – Во-первых, всё в прошлом. Во-вторых, хочу пройти чистилище. И, кроме того, в свободное время буду подрабатывать в медицинском училище. Мне деньги нужны. Жизнь хочу наладить.
          – Ну, да! Поближе к цыпочкам!
          – Нет. Я с этим завязал, – вполне искренне сказал Семён. – Какие мне, облезлому, нужны приключения?  Ты лучше скажи, что знаешь об Эвелине? О Машке?
          – Мало знаю. Живут вместе с матерью. Она  работает в каком-то частном заведении. Слышал, крутит с шефом. Но, что же ей делать, если муж сбежал за кордон? Стоматологи, те, что работают, на плаву, так что, материально, я думаю, не нуждается… А Машка в этом году поступила в университет. Больше ничего не могу сказать.
          – Ясно. – Семён задумчиво посмотрел на стакан, потом молча выпил и заел  куском колбасы. – Понимаешь, какое дело: в тех чемоданах, которые утащил эта сволочь, я привёз им тряпки. Не могу же после столь длительного отсутствия прийти  без подарков!
          – Сегодня это не проблема. Были бы мани-мани.
          – Это понятно… Только, может, мне и не следует торопиться, раз жизнь у неё устраивается?.. Вот завтра после визита к Женьке  пойду искать что-нибудь для Машки.
          –  Ты только поостерегись, чтобы мани не свистнули. Это тебе Ростов, а не какой-то там занюханный Тель-Авив.
          Вскоре приятель ушёл, а Семён лёг спать в холодную постель. Водка не помогла – на душе было пакостно, как с похмелья, и неспокойно, как на трезвую голову.         
          На следующий день он привёл себя в порядок, надел  чёрную водолазку, серый пиджак, и пошёл на приём к главному врачу «Скорой помощи».
          Евгения Васильевна Леонова  с утра была занята. Нужно было доукомплектовать недостающие бригады, решить  множество текущих вопросов, и потому не сразу обратила внимание на мужчину, сидящего в приёмной, где обычно толпился народ. А когда и обратила, то ничего, кроме пустоты в некоторых закоулках души не обнаружила. Предпочла не узнавать. Лишь когда он прошёл в кабинет, она, наконец, «узнала» своего пылкого обожателя, когда-то её сильно обидевшего. Но теперь-то она давно уже не та наивная простушка! Сколько лет прошло! И даже дело не в должности. Она давно уже бабушка, и  прожитые годы  примерили с прошлым, выветрили из памяти обиды, оставив только воспоминания счастливой молодости, вызывая легкую грусть.
        – Слушаю тебя, –  административным, чуть нарочито усталым голосом, сказала Евгения Васильевна, разглядывая вошедшего,  стараясь вспомнить его молодым. Куда девались густые кудрявые волосы, блеск глаз, румянец на щеках? Теперь глубокие залысины, потухшие, даже какие-то затравленные глаза,  мешки под глазами. Одна борода как у Карла Маркса.  – Зачем я тебе понадобилась?
          –  Я хотел бы устроиться  работать на «Скорую»… – несмело начал Семён.
          – Устроиться… – Евгения Васильевна пристально взглянула на него. – Ты всегда хотел куда-то устроиться. – Потом, вдруг, резко вскинув голову. – Но, позволь. Ты же работал хирургом в больнице!
          – Работал… Но потом  родители поехали в Израиль, и я за ними увязался… Вот такая репка получилась. Но и эту репку я не смог выдернуть. Думал, там  счастье найду. Но и там  его нет…
          –  И что же ты теперь ищешь?
          – Теперь я ничего не ищу… Но, работать нужно.
          – Нужно… – Евгения Васильевна достала сигарету и, задумчиво разминая её пальцами, продолжала. – Мне нужны терапевты, кардиологи, а ты хирург… – Она прикурила сигарету, о чём-то напряженно думая. Потом, словно решив для себя что-то важное, спросила: –  Документы принёс?
          Семён подал документы.
          – Ты – хирург высшей категории, и хочешь работать на «Скорой»? – спросила Евгения Васильевна, разглядывая документы. –  Что за бред!
          – Так нужно…
          – А скажи-ка Сеня, как у тебя с этим делом?
          – С чем? – не понял Семён.
          – Пьёшь?
          – На работе это не отражается. – Потом поправился. – Пьяным на работе не бываю…
          – Так… Понятно… – протянула Евгения Васильевна. – Хорошо. Оставь мне  документы и в понедельник к восьми выходи на работу. Только знай, пьянок  не потерплю. А теперь, будь здоров. Дел много…
          Он вышел из кабинета  и  зажмурился, ослеплённый ярким весенним солнцем. Что ж… На какой другой приём он мог рассчитывать? Хорошо, что не стала вспоминать старые обиды. Мало ли в молодости кто глупостей не делал! Она оказалась выше мелочных обид, согласилась принять его на работу, и это уже хорошо. Это событие неплохо бы  отметить! На Руси радость водкой  запивают. Хоть в чём-то повезло!
           По улицам текли ручьи, резвился март. На ветках деревьев черными точками расположились грачи. Они тоже усвоили заокеанский стиль – реп, и на солнышке радостно выкрикивали свои скороговорки.
          Семён долго бродил по магазинам, присматривая подарок для дочери. За те несколько месяцев, которые он был в Израиле, город  сильно изменился, похорошел, принарядился. Появились новые современные магазины, выставочные салоны, светящиеся рекламы. Поток машин в несколько рядов и бесконечные пробки напомнили ему Тель-Авив.  Оказавшись возле рынка, он купил двух  вяленых лещей, поел в какой-то забегаловке и пошёл к автобусной остановке, предвкушая удовольствие, которое получит, когда будет пить прохладное пиво с лещами. Нет! В той кошерной жизни на святой земле разве мог он об этом мечтать?! По дороге встретил приятеля. Поговорили. Семён пригласил его  в кафе, но тот отказался, сославшись на неотложные дела.  Наконец, часам к пяти, оказавшись у своего дома, Семён решил, что пить в одиночку – это клинический алкоголизм и зашёл в буфет. Лежащие в кульке лещи не давали  покоя.  Взяв две бутылки «Жигулевского», оглядел зал. Знакомых не  видно. Он  сел  за столик в углу  зала.
            Но не успел  выпить бокала, как к нему  из ниоткуда подошла госпожа Судьба в лице  женщины лет тридцати и попросила разрешение сесть рядом. Сначала Семён хотел ей резко отказать. «По понедельникам не подаю!». Что хорошо для мужчин, негоже для женщин. В зале все столики были  свободными. Но потом передумал и милостиво согласился.
           – Садитесь. Угощайтесь.
           Он подвинул женщине кусок леща.
           – Спасибо… Я вас здесь никогда не видела…
           – А вы часто здесь бываете? – спросил Семён,  и взгляд его  скользнул по ней как по доске, практически не цепляясь за специфические женские выпуклости.  Их просто не было, а был лишь серый свитер и   прикрывающее большую часть монотонной фигуры старенькое демисезонное пальтишко.  Да тут его мужское начало не взыграет. Оно и к лучшему. А она, выдержав его оценивающий взгляд, ответила:
           – Да нет. Иногда, когда уж очень одиноко. Люблю пиво.
           – Странно, сколько людей маются от одиночества… и любят пиво! И мне  сейчас одиноко и холодно…
           – Так в чем дело? Пойдемте ко мне. Согрею, как смогу.
           Семён от неожиданности закашлялся и подозрительно взглянул на соседку. Нет, – не алкоголичка, не проститутка. Здесь что-то другое. Может, и правда, груз одиночества.
           – Вот так сразу, совершенно незнакомого человека приглашаете к себе в дом?
           – Во-первых, не совсем незнакомого. Я живу в соседнем подъезде. Вас знаю давно. Вы – хирург. Жена   от вас ушла. Во-вторых, я не случайный человек, инженер, работаю  в проектном институте. Недавно похоронила мать. Замуж никто не берет, да и я, наверно, к этому мало приспособлена. А вот иметь ребеночка  очень хочу…
          – Ну и дела! Это следует запить.
          Семён наполнил свой стакан, потом хотел, было, плеснуть пиво в стакан девушки, но она встала, подошла к стойке и, бросив бармену деньги, взяла две бутылки пива, хрустящие солоноватые чипсы и снова подошла к столу.
          – Мне не нравится ваш кашель…
          – Ничего не могу поделать. Другого нету!            
          – Так что, скрасите мое одиночество? Всё, что я говорила – правда. Кстати, никаких претензий к вам у меня не будет. А ребёночка от вас действительно бы хотела иметь.
          – Но согласитесь: предложение столь же необычно, сколь и заманчиво, – проговорил Семён, раздумывая, что ему делать. Чем чёрт не шутит? Может, это Проведение  протягивает руку для спасения. Старый чудак  Марченко, помнится,  это прямо таки прописал. Фантазия Семёна ожила, и он заговорил стилем повыше пивной стойки – Недавно я приехал из Израиля. Там наблюдал интересную картину. После сильного шторма на берег выбросило множество морских звёзд. По берегу бегал мальчишка и забрасывал их обратно. Все его спрашивали: «Что ты делаешь, глупый, твоя забота ровным счетом ничего не изменит». А пацан подбирал очередную звезду, бросал её в море и говорил: «Для этой – изменит!». Может, и мою жизнь это приключение изменит? – он внимательно посмотрел на Клаву. – Что ж, пойдемте, продолжим наш пир у вас. Только, наверно, следует что-нибудь прикупить?
           – Ничего не нужно. У меня всё есть.
           Они встали, собрали в кулёк нарезанные куски вяленой рыбы, пиво и вышли из кафе.
           У Клавы Семёна поразило, что при видимой скромности обстановки, казалось, больше ничего и не было нужно.
         В прихожей на стене висело зеркало в деревянной рамке, стоял шкаф для верхних вещей и обуви. Две репродукции Шишкина в рамочках под стеклом и больше ничего.
           В зале на стареньком диване, накрытом мягким коричневым пледом, лежали вышитые подушечки. В углу на тумбочке – старый ламповый телевизор «Электрон», экран которого был укрыт зеленой занавеской. На телевизоре стояла гипсовая статуэтка играющего на скрипке Штрауса. Вдоль стен – полки с книгами. У окна на столике –  подольская швейная машинка. На ней, по видимости, ещё совсем недавно работали. Рядом лежала сложенная выкройка из коричневой тонкой ткани, ножницы, нитки. В центре комнаты – круглый стол, покрытый  зелёной плюшевой скатертью. На столе – небольшая вазочка.
            – Так, может, мы сразу на кухню? – спросил Семён, чувствуя неловкость.
            – Вы располагайтесь, осмотритесь, а я пока что-нибудь быстро приготовлю…
            Он подошел к полкам с книгами. Разрозненные томики Пушкина и Гончарова стояли рядом с Хемингуэем и Фейхтвангером, Пастернаком и Симоновым… «Библиотека не богатая, но макулатуры нет», – подумал Семён. Потом, пройдя на кухню, с интересом некоторое время наблюдал, как быстро и ловко девушка готовила закуску.
            – Мы с тобой ещё и не познакомились? Ты кто? Расскажи  о себе. И как тебя называть?
            – Это правда. Зовут меня Клавой. А вас я знаю – вы Семён Яковлевич.
            – Ну и ну!
            – Работаю в проектном институте. Недавно мать похоронила. Что ещё вас интересует?
            – Хотелось бы знать больше.  Ну, хотя бы, как вы пришли к такому немодному нынче решению. Нынче детей-то никто не хочет. Разве только в нагрузку к мужу-толстосумому. Но, я думаю…
           – Ой, не торопитесь думать. Устроим себе редкостный праздник души. Знаете, сколько я мучалась, сочиняя и вызубривая свою речь? А тут как-то просто и легко всё вышло.  Узнать меня вы ещё успеете, если, конечно, захотите. Пока вполне достаточно, что я – женщина,  а вы – мужчина. Вот и исполним каждый по мере сил свой долг перед природой, или Богом, если вас больше устраивает религиозный взгляд. Садитесь к столу. Есть будем на кухне.
          Словно по мановению волшебной палочки на столе появились кусочки нарезанной колбасы, открытая баночка шпротов, соленые огурцы. Клава выложила на тарелку и заправила маслом  варёную картошку.
         – Я думаю, можно начинать…
         – Вот так да! У меня за пару дней, которые  нахожусь в России, столько  разных событий произошло!
         – Пару дней? А где вы были?
         – Я же говорил, в воскресенье  прилетел из Израиля. Там умер мой отец… Приехал, и по дороге из аэропорта меня ограбили. А сегодня  устроился работать на «Скорую помощь», и вот… встретил тебя…
        «Встретил тебя» прозвучало романтично. Женщины, даже самые умные и осведомленные всегда покупались на эту интонацию. Да, но сегодня он сказал это с полной отдачей. Ему действительно очень хотелось прислонить свою корявую судьбу к этому прямому и жизнестойкому дереву. А она никаких интонаций не услышала. Лишь тоску одинокого сердца. И истолковала её по-своему.
          – Хорошо бы помянуть родителей…
          Клава встала и из холодильника достала начатую бутылку водки. Молча разлила в рюмки.
          Семён удивился, как просто всё, бесхитростно и легко ему с этой, по сути, совершенно незнакомой женщиной. Кто она? Была ли у неё семья? Дети? Есть ли родственники? Чего она от него ожидает? Неужели, действительно, хочет родить ребёнка? Но, ведь, это будет и его ребёнок, и тогда он будет нести перед ним не только моральную, но и материальную ответственность… Нет! Здесь без пол-литра не разобраться!
          – Пусть вашему отцу и моей маме земля будет пухом, – сказала Клава и выпила водку.
          – Пусть! – Семён запил водку  пивом. – Ты была замужем?
          – Нет. В институте был у меня парень, но до замужества дело не дошло… А что с вашей семьей?
          – Мы не разведены… Она ушла от меня. Я вел бурную жизнь… Теперь у неё кто-то есть. Живёт у матери. Дочка в университет поступила.
          – Мне хотелось бы, чтобы вы знали… мне ничего от вас не нужно, ни квартиры, ни материальной помощи… Мне бы ребёнка…
          – И  считаешь это возможным? Ты от меня родила, а я, вроде бы, здесь и не при делах! Я, вроде бы, и не отец!
          – Вы меня не поняли. Я хочу от вас ребёнка. Если захотите остаться с нами, я не против. А на нет и суда нет. Я смогу воспитать своего мальчика!
          – Почему ты решила, что будет мальчик?
          – В нашем роду одни мальчики рождаются. Я единственная девчонка. Но и девочка – хорошо. Мне бы ребёночка!
          – Вот заладила… Что ж! Сейчас и начнем! Но ты же и не готова и не настроена. Я же вижу в тебе одну грусть и тоску, а для этого дела настрой нужен. Я же не насильник, которому непременно сопротивление материала нужно.
         Она в ответ рассмеялась.
         – Да в моей печке всегда адский огонь. Вон луна в окно заглянула и дразнится. Мало тебе? Стесняюсь я, идиотка, хотя чего уж там – не семнадцать давно.
         – Вот теперь я вижу женщину.

         Утром Семён не сразу сообразил, как оказался в чужой постели. Потом окликнул Клаву, но никто не отзывался. Встал, натянул брюки и вышел из спальной комнаты. В квартире никого не было. На столе лежала записка. «Дорогой Семён Яковлевич! Вынуждена бежать на работу. В кухне  на столе завтрак. Ключ от квартиры  висит на стенке у двери. Это – ваш. Вернусь часам к шести. Если рискнете ко мне прийти, буду  рада и признательна.  Клава».
          «Она будет рада, – подумал Семён. – А я?»
          Он  задумчиво прошёл в ванную. Стены здесь выкрашены масляной краской. Всё бедно, но чисто и аккуратно. Принял душ, приободрился и решил, что вечером обязательно придёт.  Ведь, женщина ему все ещё нужна. Да и он справляется ещё без «виагры». Внешне невыразительная, Клава оказалась страстной и нежной в постели. И, главное, не навязчивой, совершенно  невесомой в общении. Не женщина, а прямо идеал. Да, конечно он придёт.
          Позавтракал  и вышел из дома. Надо, наконец, решить, что купить Машке. Соблазнился, было, на красивое платье. Потом подумал: а вдруг это не в её вкусе? Сегодня не поймешь, что у них за вкус? Обувь? А вдруг не угадаю с размером? Нет, лучше дать деньги. Пусть сама себе что-нибудь купит!
            Подумалось: «Клава – это проблема. В постели мягка, и в общении легка,  но сразу видно, – тверда рука. Хорошо хотеть ребёнка, но сколько потребуется сил и денег?! Сегодня жизнь жёсткая. А завтра если её уволят?  Хочет, не хочет, а трясти меня начнёт».
                Размышляя так, Семён  засиделся в буфете,  заказал двести граммов водки и, чувствуя, как тепло разливается по телу,  опять заспорил с зелёным змеехвостиком: «Чего? Пора завязывать? А я что? Вот  выйду отсюда, и всё! Хватит! А то, действительно, эта стерва попрёт с работы!
                Решил навестить Марченко. «Тогда он здорово мне помог». Но чтобы окончательно всё же не признать себя алкоголиком,  попробовал иначе сформулировать цель визита. «Марченко – старинный  друг нашей семьи. А друзей принято навещать». Но сначала неплохо бы побриться.  Скрывать свое истинное лицо ни перед Клавой, ни перед Марченко негоже.  Да и самому легче видеть глубину своего падения.
                Сергей Кириллович был удивлён, когда увидел Семёна. Он сиял, словно начищенный пятак. А Семён, не очень понимая замешательство старого врача, галантно произнес:
         – Разрешите?
         – Конечно.  Когда приехал?
         – Пару дней назад. Чувствую себя  вашим должником. Ведь тогда вы меня спасли от большой глупости.
         – Не преувеличивай. Если б можно было спасти  от глупости, на земле давно  бы  рай наступил. Но я рад твоему приходу и этим словам. Тщеславие – это стариковская радость. Заходи, раздевайся…
          Три белые розы, преподнесенные Семёном Галине Павловне, заставили  чуть порозоветь её увядающее, но всё ещё прекрасное лицо. Она, словно сама, расцвела и улыбнулась.         
         – Вот спасибо! Давно мне никто не дарил цветы! Очень приятно… Белые розы, в марте – это, как выражается нынешняя молодежь,  – круто.
         Мужчины прошли в кабинет, и Сергей Кириллович внимательно посмотрел на Семёна. «Конечно, под градусом. Но  выбрит, чистая сорочка… старается держаться…»
          – Вижу,  пить стал меньше, но всё никак не можешь бросить… Ладно, об этом позже. Расскажи, как там?
         – Ничего хорошего. Воздух там вреден для меня. Чуть не стал ортодоксальным иудеем! Это я-то! Но чистилище ортодоксов – это не для меня. Я тут чистилище  приятнее нашёл. Но боюсь пропить и эту судьбу.
         – Ортодоксальность во всём нежелательна...
         – Я понимаю. Там специально интересовался Фрейдом. Думал, может, он что-нибудь прояснит. Но, увы! Тяму не хватает. Никогда не был силён в философии. Мне бы руками что-то делать!
          – Не скажи! Хирург – не рукодельник. Без хорошей головы не может быть хорошего хирурга! А, как я знаю, ты был неплохим хирургом… – Сергей Кириллович встал, достал какую-то книжонку и сел на место. – Рассказывай, рассказывай, облегчи душу!
           – Церковь тоже использует метод исповеди для облегчения душевных мук. Но я думаю, покаяние никому не вредно. Безгрешных не  бывает, но я не исповедоваться пришёл…
           – Не горячись! Может, продлить наши сеансы? Надо закрепить результат. Помогу, чем смогу.
          Семён  как-то грустно взглянул на Сергея Кирилловича, потом опустил голову, и, стараясь не смотреть в глаза доктора, тихо произнес:
          – Мне казалось, что  я решил все свои проблемы. Но, не получается. Всякий раз нахожу оправдание. А, ведь, кажется, вполне могу сам справиться. Ну, не алкоголик же я! И, кроме того, жизнь вокруг такая…
          – Ну, да! Не мир изменять, а своё восприятие мира! Но этот путь не всегда приемлем, а в твоём случае – гибельный!
          – Наверное, вы правы. Путь мой гибельный. Чувствую, что уже не догоняю молодых. Поэтому пошёл работать на «Скорую». Хочу адаптироваться.
          – Тебе рано жаловаться. И мне непонятно в сегодняшней жизни многое. Терпеть не могу, например, современную эстраду. Орут, кривляются, хотя понимаю, что всё это не только    способ привлечения самок по  аналогии с лягушачьими «концертами»… Достаточно примеров из скандальной хроники жизни всех этих поп-рок-звезд. Но, если бы это было только на эстраде!
         Под аккомпанемент этих выражений уже обыгранных в дебатах с Валентином, Марченко пытливо смотрел на пациента, ловя следы изменений.
         Семён поднялся с кушетки, разминая затёкшее тело.
          – А меня это мало трогает. Я допускаю, что просто не понимаю этого, как не понимаю любой авангардизм. Для меня мелодия, голос всегда останутся главными… Но, при этом,  совершенно спокойно отношусь, если кому-то нравится другое. Лишь бы  не мешали мне жить по-своему…
         Сергей Кириллович ещё раз взглянул на Семёна:
          – Ладно, иди, лови свой момент в  жизни. А я  сделаю всё, что смогу.
          – Спасибо вам… Извините меня, пожалуйста. Вы моя последняя надежда…
          – Брось блеять. Рад был увидеть. Только звони, когда соберешься зайти в следующий раз. А теперь будь здоров. Сейчас ко мне должна прийти больная, у которой иные проблемы, и  мне нужно настроиться…
          С непривычки, ночная смена прошла тяжело. Утюжил родные улицы на машине скорой помощи. Устал. И потянуло его домой. Он доверил пятаку решать, идти или не идти к Клаве?
           Зашёл на рынок, купил продукты, фрукты и цветы. Дома  уложил в портфель смену белья, туалетные принадлежности. У своего подъезда  остановился, потом решительно свернул в соседний, решив, что делать детей и строить  последний бастион судьбы надо на трезвую голову…         
           В квартире у Клавы поставил цветы в вазочку, аккуратно  разместил продукты в холодильнике и решил к её приходу приготовить жаркое. По квартире разнесся аппетитный запах.
          – Хозяйничали? – счастливо улыбаясь, Клава  смотрела на вышедшего из комнаты Семёна.
          – Слушай, Клава! Коль скоро нас судьба свела, кончай мне  «выкать»! Так проще и мне приятнее.
          – Я должна привыкнуть…
          Она прошла на кухню и, увидев, что  стол уже сервирован, хлеб нарезан, спросила:
          – Будем обедать?
          – Я голоден, как волк! Привык обедать в два…
          – Ну, и поели бы… Зачем меня ждать?!
         –  «Поели бы» – это во множественном числе. А  в единственном не хочу. Понимаешь, не хочу быть в единственном. Но, ты извини, бутылку  не купил. Хочу ограничить выпивку. Да и детей нужно делать на трезвую голову…
         –  Получится, если хотите. Вообще-то вы… ты меня удивил. Мне казалось, сбежишь. Но я, действительно, рада… Важно, чтоб хотел ты жизнь эту… и меня… по возможности. Ты даже не представляешь, что сделал! Я сейчас чувствую себя принцессой, словно снял с меня маску дурнушки, которую я всю жизнь должна была носить. Ты – добрый волшебник! Ах, как же это здорово!
          Через два месяца Клава поняла, что беременна. Ещё боясь поверить в случившееся, прислушивалась к себе. Через три недели пошла в женскую консультацию, где подтвердили беременность. Весь день порхала, счастливая, и жалела, что Семён сегодня сутки дежурит на «Скорой».
            Дома долго возилась на кухне, лепила вареники с вишнями. Хотелось как-то отметить это событие. Уходя на работу, как обычно, оставила для него записку: «Сеня! Случилось то, что я так ждала! Спасибо тебе! Я счастлива! Буду как обычно. Клава».
          Семён  прочитал записку и на мгновение испугался.  «Мавр сделал своё дело, мавр может гулять смело, – с грустью подумал он. – Привык, ведь, как пёс к хозяйке. Неужели опять собачья жизнь? Она получила то, чего  хотела. Нужен я ей теперь?»
          Семён не мог успокоиться. Он пошёл на рынок и купил цветы, долго пылесосил палас и ковёр, потом прилёг на диван и, взяв книгу, незаметно для себя заснул.
         Клава пришла радостная, счастливая. Семён встретил её у двери, взял за плечи и внимательно посмотрел в её серые глаза.
         – Это правда?
         – Правда. Я была в женской консультации.
         – При малом сроке можно и ошибиться…
         – Но я, ведь, чувствую!
         – И что теперь? Я  больше не нужен?         
         – Никогда не думала, что ты так глуп! Хотя, как и говорила, это было главным в моей задумке. Ты можешь остаться  с нами… или… в любом случае я тебе благодарна за всё, что ты сделал для меня… Женское счастье –  не легкая штука. Я  ещё девчонкой млела, когда ты рядом проходил. Но имей в виду, как у Сент-Экзюпери – мы отвечаем за тех, кого приручаем.
          Семён грустно улыбнулся.
          – Ну, хорошо. А обедать мы будем? Тебе теперь нужно хорошо питаться. Разве в женской консультации  об этом не говорили?
          – Все что мне рекомендуют доктора,  я могу прочитать и в справочниках.
         – В справочнике могут быть опечатки… Но, пошли обедать! Я голоден, как волк…
         – Да, пошли. Я налепила вареники с вишнями. Сейчас вода вскипит…
        – Вареники с вишнями?! Вот здорово!
         Они прошли  в кухню, и Клава стала возиться с варениками.
         – А тебя не смущает, что в ребенке будет течь кровь иудея?
         – Ты сегодня меня удивляешь? Неужели известие так на тебя подействовало?
         – Да нет, просто сегодня пролистал одну коричневую газетенку…  Ладно, давай есть.
          Клава наложила в тарелку вареники, полила вишнёвым соком и  базарной сметаной…
          – Как вареники? Я второй раз в жизни их делаю.
          – Слов нет! Очень вкусно, – сказал Семён. – Очень люблю это дело.
          – Я рада, что угодила.
          Некоторое время они ели молча. Потом, отставляя в сторону тарелку, Семён грустно заметил, словно продолжая разговор с самим собой:
          – Она кормила его с рук валидолом,
             В инвалидной коляске катала…             
          – Это ты к чему?
          – Ты забыла нашу разницу в возрасте?
          – Нет, ты на себя сегодня не похож!
          – Ты же хотела иметь ребенка, а не старого немощного мужа!
          – Мужа?! Об этом я, и правда, не думала. А разве у нас многоженство не запрещено?
          – Запрещено. Но, я думаю, что у нашего ребенка должен быть отец.
          – У нашего ребенка? Это мой ребенок! Только мой! И вот ещё: я никаких претензий к тебе не имею, никогда, нигде не буду упоминать, что ты его отец!
         – Это почему же? Стыдно иметь такого отца?
         – Не говори глупости. Я  не ограничиваю твою свободу ничем. Ты волен делать всё, что хочешь!
        – Но, я хочу быть с вами!
        – С любовника  что  я могу спросить, а с отца моего ребенка  спрошу всё. И тут ты  хорошо подумай.
       – Так я только этим и занимаюсь.
      – И что?
       – Хочу быть отцом.
       Жесткое лицо Клавы обмякло. Слеза, как живительная влага, побежали по сухому руслу щёк.
       – Мне  трудно в это поверить. Да я разве против? Буду только рада. – Она  не надолго замолчала.  – Но помни, если сойдешь с тропы, похороню, как героя. Кругом и так полно грязи.
        С этими словами она обняла Семёна, и затихла, прижавшись к его груди. 
               
     8.        Теплоход «Михаил Шолохов»  готовился  в свой привычный путь на север. Вечерний ветер ворвался в иллюминатор, неся брызги убегающей в страхе волны.
         После того как совершенно неожиданно на Надежду Оленеву обрушился целый каскад испытаний, операция, облучение, повторная операция, она решила отдохнуть. В красивых модных очках, кокетливо оседлавших ровный тонкий носик, Надежда сидела в тени на палубе и читала книжку.
         На этом судне плавал первым помощником капитана её брат. Поэтому Надежда без проблем получила прекрасную каюту и предвкушала яркие впечатления и новые знакомства.             
            Отложив книгу, она подошла к борту. Летнее звёздное небо  и круглая луна тихо ворожили, предрекая  тёмные, томные,  сладкие волны любви. Но  ветер-джентльмен с холодком нашептывал  грустную правду. Одна она, она одна.
            За спиной палуба, и она же плывущая улица, по которой прохаживались по одиночке и парами, разглядывая друг друга, пассажиры. На корме  в ярком освещении работал бар, возле стойки толпились люди, и несколько пар под звуки охрипшего магнитофона извивались в танце.
             А Надя все стояла, не желая прятаться в пустоту каюты.  Там полусмерть. Жизнь здесь.  Да,  волнения  приключений – они тут, где призраки принцев бредут за спиной.
             В сгустившейся темноте уже трудно было разобрать очертания берега. И надежды растаяли в темноте ночи. А воспоминания были далекими и холодными, как бенгальские огоньки, что светят, но не греют.
           Вдруг, непонятно откуда, стал накрапывать мелкий летний дождик. Туч на небе видно не было, но дождик быстро разогнал по каютам гуляющую публику. Надежда тоже спустилась к себе. Спать не хотелось, и она  легла в постель, зажгла боковой свет и взяла книгу. Но читать не могла. «Все говорят, что за счастье нужно бороться.  Будто это переходящий кубок, или медаль чемпиона.   Глупо…»
          Когда, наконец, потушила свет, летняя ночь ворвалась в каюту и яркие мерцающие звезды, словно,  приглашали взобраться на небо по россыпи Млечного пути. В каюте было тихо и темно, и только холодный лунный свет освещал висящую на стене картину и вазочку на столе. Мерный гул дизелей постепенно убаюкал Надежду, и она провалилась в сон.
          Проснулась, почувствовав, что вдруг исчез этот постоянный звук моторов. Набросила халат и вышла на палубу. Теплоход  замер в шлюзовой камере. Медленно ползли влажные бетонные стены камеры шлюза и становилось светлее, словно они мчались к свету, к звездам. Свежий ветерок раннего утра играл её волосами, ласкал и шалил, норовя распахнуть  халатик. Но на палубе никого не было, и Надежда подставляла лицо прохладному шалунишке, стараясь заглянуть за плотные бетонные перегородки, куда осторожно  полз теплоход. Наконец, взобравшись наверх, они двинулись в открывшийся проход  и оказались на  речном просторе. Освободившись из плена, судно  пошло вверх по течению, вновь включив двигатели на полные обороты. 
           На востоке забрезжил рассвет. Небо стало светлеть, и берега вновь проступили в виде неясных очертаний, как при проявлении фотографии вдруг появляются контуры снимка в растворе проявителя.

          Завтракали туристы в ресторане на корме. У каждого было свое место. У стеклянных дверей  белокурая девушка улыбкой встречала проголодавшихся пассажиров и  рассаживала за столиками, сервированными фирменной посудой с изображением речного вокзала и голубой надписью «Ростов-Дон». Утреннее солнце играло на вазочках с цветами, делало зал ярким и радостным. Белоснежные накрахмаленные салфетки и зеркала усиливали впечатление праздника.
           Надежда  с удовольствием увидела себя в зеркале и,  полная вдохновения всё ещё не растраченной молодости,  с улыбкой села за столик, где сидела супружеская пара и симпатичный молодой человек.
           За соседним столиком сидел мужчина лет сорока, напоминающий поросенка из-за  красной физиономии, толстого мясистого носа и заплывших, едва открывающихся глаз, – видимо, отец семейства. Он строго следил, чтобы детки вели себя чинно и пристойно. Его жена – полная противоположность: худая, высокая, с маленькой гусиной головкой и длинным, похожим на клюв носом, она все время  успокаивала супруга, шипя, как шипят разгневанные гуси, и длинными худыми руками придерживала  балующихся детей.
           – Вадик, перестань сейчас же! Маша, смотри в тарелку! Как вы себя ведете? Чтобы я с вами еще раз поехала!..       
           Говорят, настоящие русалки – хищницы. Дураков прибрежных манили  на глубину и душили в объятиях. Вполне освоившись и привыкнув к  силиконовой груди, Надежда без смущения показывала свои прелести, выпрыгивающие из изящной клетки лифчика. Двое мужчин, по разным причинам  обостренно чувствующие напряжение женской страсти, оглянулись на неё.
            Соседом по столу у Надежды  был Александр Белов, врач-психотерапевт. Большинство врачей сегодня – это машины, работающие по программе,  заданной авторитетами, но некоторые как Авиценна, или Маймонид  способны чувствовать людей. И сердце Александра  чуть не выпрыгнуло из груди от удивления, когда вдруг он увидел Надежду. Нынешнее поколение начинает растранжиривать себя, ещё путаясь в соплях, а эта просто чудо какое-то. И откуда она здесь? И с кем?

           После завтрака надела свой ослепительный купальный костюм и вышла на палубу. Темные очки скрывали глаза. На голове яркая косынка. Удобно разместившись в шезлонге, она расположилась в тени навеса, помня рекомендации доктора не жариться на солнце.  При этом   внимательно следила за прогуливающейся публикой. 
          «Михаил Шолохов», солидно пыхтя, шёл против течения. У берегов стояли рыбаки с удочками. Какой-то мальчик мчался на велосипеде по узкой тропинке, перегоняя теплоход, и что-то кричал. Ребятишки провожали  взглядами и махали руками пассажирам с верхней палубы.
          – Разрешите? – Возле Надежды встал русоволосый парень в шортах и тенниске. – Не помешаю?
          Это скромный сосед по столу всё же набрался смелости и нашёл девушку после завтрака на палубе.
          – Не помешаете, если не будете загораживать солнце…
          –  Вы же в тени! И зачем вам оно? Вы сами – солнце!
          – Это такой способ знакомиться? Должна  огорчить, мне ваши комплементы неприятны. Я не солнце!..
          – Ну, вот, вы и обиделись! Честно признаюсь, я не большой профессионал в этих делах. Но  за вами наблюдал весь завтрак. Есть не мог….
         – Да? А мне казалось, что у вас превосходный аппетит.
         – Вы одни путешествуете? Разрешите мне скрасить ваше одиночество?
           – Вы самонадеянны. Почему решили, что скрасите? Может, одиночество мое желанно, а вы его лишь нарушаете…
            – Простите меня, Бога ради! Я не думал, что в таком путешествии люди ищут одиночества. Ещё раз простите! Я, пожалуй, пойду.
            – Нет уж, садитесь, если пришли. – Надежда ещё раз взглянула на парня и  улыбнулась. – На верхней палубе, говорят, есть  волейбольная площадка и теннисные столы. У вас такой спортивный вид…
          – Через полчаса Волгодонск. Хочу выйти на берег. Там, говорят, хороший базар.
          – Вас не устраивает питание на теплоходе? – удивилась Надежда.
          – Да нет, устраивает. Но любопытно, да и фрукты… Кстати, меня зовут Александром. А вас как звать?
          – А меня – Надеждой. Вот и познакомились. – Надежда еще раз взглянула на парня. Нет, он вполне соответствует. Широкоплеч, мускулист, спортивен. Вот только курносый нос и ямочка на подбородке, да золотая цепочка  на шее… – А вы кто?
          – Как понимать: кто? Ваш попутчик до Москвы. Путешествую один…
          – Искатель приключений?
          – Все мы – искатели приключений. Просто год был тяжелым, вот и решил совместить дорогу домой с отпуском.
          – Так вы – москвич? Конечно – москвич! Я уловила московское акание:  ска-ажите па-ажа-алуста!
          – Неужели так явно? – Александр засмеялся. – А вы – артистка?
          – Артистка? Почему?
          – Уж очень профессионально передразниваете, да и красивы, и обворожительны…
          – Опять комплементы?
          – Это не комплемент, а констатация. Да и не верю, что не приятно, когда вами восторгаются… 
          – Какие основания у вас мне не верить?
          – Я знаю женщин. Говорят, что им неприятны комплементы, а сами жить без того, чтобы ими кто-нибудь ни восторгался, не могут.
          – У вас большой опыт?
          – Большой. Я – врач.
          – Ах, вот в чем секрет! – Надя еще раз взглянула на Александра, и уже мягче сказала. – Вы говорили, что скоро остановка. Я тоже сойду на берег.
          – Прекрасно! Позвольте мне составить вам компанию.
          – Нет возражений.
          Надя пошла в каюту. Через несколько минут  вышла сияющая, весёлая. На ней было яркое ситцевое платьице, словно поле ромашек, и небольшая сумка. Теплоход медленно подходил к берегу. Матросы суетились на палубе, бросали  швартовые, следили за тем, чтобы причаливание было по возможности мягким. Потом спустили трап, и по радио оповестили, что стоянка  до трёх часов. Времени было много, и все направились на берег. Здесь, чуть поодаль, бурлил  южный пёстрый  базар. Торговки  вишнями и сливами, клубникой и овощами, перебивая друг друга, предлагали свой товар. Мужики в грубой рыбацкой робе и резиновых сапогах продавали свежую и вяленую рыбу. Полная женщина в пёстром платке и в когда-то белом халате громко уговаривала купить горячие пирожки, различные напитки и мороженое. Между рядами неспешно прохаживались пассажиры, только что сошедшие с теплохода, не торгуясь,  покупали всю эту  донскую красоту.
          – Купите огурчики! Час назад собрала! Посмотрите, какие  зелёные и свежие! А пупырышки! Нет, вы только потрогайте эти пупырышки! Огурчики сладкие, ни капельки горечи в них нет. – Женщина разломила огурец и протянула его покупателю. – Пробуйте!
          Она брызгала из бутылки на огурцы, петрушку, укроп и лук воду, то и дело перекладывая их, выставляя мокрые влажные бока рассортированной по размеру зелёной прелести  на обозрение.
          – Вишня, сладкая вишня… Попробуйте… Вы только попробуйте! Я за пробу денег  не беру! Такой вишни нигде до Волгограда не найдете! Посмотрите: сочная, сухая. Вы и до Москвы её довезете!
          Надежда купила вишню и яблоки, белый налив. Александр хотел, было купить вяленого чебака, но Надежда его предостерегла:
           –  Не стоит брать эту рыбу. Она пересушена и не жирная. Лучше купите  леща или рыбца. Это, действительно, прекрасная рыба. Особенно под пиво. Вы, пожалуй, и меня соблазнили. Я тоже возьму рыбину… Цимлянский лещ – прекрасен с Жигулевским пивом!
          Когда покупки были сделаны, они направились на теплоход. У самой пристани несколько старушек продавали цветы.   Александр купил  букетик и протянул  Надежде:
           – Это вам. Я рад  знакомству.
           – Спасибо, – сказала девушка и почему-то покраснела. Ей давно не дарили цветы.
          – Вы что будете делать после обеда? Может быть, погуляем вместе? Нужно обследовать  теплоход.
          – Что ж, не возражаю.
          – Тогда в три я вас жду здесь.
          – Хорошо…

          После обеда Надежда подумала, что хорошо бы принять душ.
           – Вот и я! – сказала она Александру, поджидавшему её на палубе. – Может, отложим знакомство с теплоходом на вечер. Уж очень жарко…
           – Прекрасно. На верху есть одно укромное местечко.
            Они расположились рядом в шезлонгах. Надежда  сняла платье и откинулась на спинку.
           – Больше всего на свете  люблю  загорать! Но…
           – Это заметно. Тогда почему же в тени прячетесь? Я же говорил, что вы  похожи на солнышко, и возле вас  тепло и светло.
            – Вы несносный сердцеед. Привыкли красивости говорить, не вкладывая  в слова никакого смысла. Бабник! Вот, наконец, я нашла вам определение.
            – Бабник. А что в этом плохого? Мне всё красивое нравится.
            Надежда отвернулась, и некоторое время молча наблюдала за тем, как матросы драили палубу. Потом, взглянув на Александра, сказала:
            – А я, наверное, эгоистка. Мне бабники не нравятся. Хотелось бы, чтобы мужчина смотрел только на меня, принадлежал только мне…
            – Ты – собственница, и это нормально. Я готов смотреть только на тебя и тебе принадлежать…
            –  Мы уже перешли на «ты»?
            – Так проще и ближе. Мы примерно одного возраста, да и ты мне действительно, нравишься…
            – Нет, вы – бабник. Лучше с вами быть на почтительном расстоянии. К тому же, в Москве вас ждут  жена и детки.
           – Увы, не угадала! В Москве меня ждёт только мама. Отца я даже не помню. Он ушёл от нас, когда мне  не было и пяти. Жена же бросила меня, так как я не мог обеспечить  её  возрастающие потребности. Ушла к школьному товарищу, успешному бизнесмену. Теперь он её возит по заграницам. Слава Богу, детей у нас не было, и я Евгению (это её новый муж) по большому счету даже благодарен. Кстати, у нас  прекрасные отношения.
           – Ну, конечно, – вы – бедненький и несчастненький. А, может, это вы её обидели? Волочились за каждой юбкой, за каждой смазливой сестричкой? Догадываюсь, какие нравы в вашей больнице…
          – Неправда… Я – образец скромности. Сегодня предан только науке. Эта дама тоже ревнива и требует, чтобы ей принадлежал весь без остатка. Так что ты не угадала. А вот  о  тебе я  знаю больше. Ты  трудишься на ниве просвещения. Скорее всего, в начальных классах. Очень любишь детей. Замужем не была. Родители твои – состоятельные люди. Это они  купили тебе путевку и отправили в круиз в надежде, что из отпуска  вернешься с претендентом на  сердце и руку… Ну, как? Точно?
          Надежда рассмеялась.
           – Ладно, пусть будет по-твоему! Но ты звездочёт! Попал пальцем в небо. Я окончила библиотечный институт, работаю в районной библиотеке и, ты прав,  люблю детей. Папа мой вот уже сорок лет трудится  в порту. Мама дома. Родители, действительно, мечтают о моём счастье, но знают, что угодить мне трудно, и уже не надеются на то, что когда-нибудь будут возиться с внуками.  Не  стану лукавить, – замуж хочу, но не за первого встречного, тем более не за бабника. Но самое главное: хорошо бы, чтобы Бог  расщедрился и подарил мне любовь.
           – Это точно: любовь – Божий дар.
           – Но Бог почему-то не смотрит в мою сторону.
           – А мне кажется, ты просто не видишь, что я рядом! Знаешь, как при диабете: клетки плавают в сахарном сиропе, а сами его не видят и страшно страдают. Им нужен инсулин, чтобы открыть глаза. Так, может, и тебе нужен инсулин? Взгляни на меня! Может я и есть тот, кто тебе нужен?
           Надежда засмеялась.
           – Нет, ты точно не сахар! Бабник! Любуешься собой даже когда сыплешь бисер  комплементов вокруг. Вот только не пойму пока, это – маска, или естественное  состояние?
          – А ты – злючка. Правда, и на солнце есть пятнышки. Но как зло ты меня расписала! Тебе бы фельетоны писать…
         – Ну, вот ты и обиделся… А мне казалось, ты умнее…
         – И вовсе нет! Я не обиделся… Приятно иметь дело с интеллигентным человеком.
         – Спасибо. Лучше расскажи что-нибудь о себе. Какой ты врач? Хирург? Терапевт? Или…
         – Не стоит гадать. Я – психотерапевт. Есть такая специальность.
         – Да? Это интересно. И модно сейчас. Зигмунд Фрейд, психоанализ, гипноз, аутотренинг…
         – О, да я вижу, ты хорошо ориентируешься!
         –  Знаю одного прекрасного врача–психотерапевта. Пользовалась его услугами. И, кроме того, ты забыл, что я работаю в библиотеке.
         – Нет, не забыл. Так что тебе рассказывать, если ты и так всё знаешь?!
        – Ну, что ты! Мне интересно. С гипнозом связано огромное множество предрассудков и суеверий...
        – Всякое слово в той или иной степени – внушение.
        – Да, да! Знаю! От слова мы краснеем и бледнеем, ночи не спим, переживаем, радуемся, становимся счастливыми. Наша жизнь и смерть во многом зависят от слова!
         – Ты  права и хорошо излагаешь.
         – Но, неужели просто слово?
         – Не просто слово, а всё: и тон, которым оно сказано, и  вчувствование… Всё будет бесполезным, если в голосе нет сопереживания,  есть безразличие, формальное отношение… Невелика целебная сила лекарства, выписанного равнодушной рукой.
          – Но, тогда ты должен страдать от боли своих пациентов!  И на долго ли  тебя хватит, и почему ты до сих пор жив?
         – А разве я живу? Влачу жалкое существование! Только сегодня забрезжил свет в конце тоннеля. На горизонте появилась ты!
         – Вот сердцеед! Артист! Паяц! Так, ведь, могу и поверить! Но, говори, говори – это приятно слушать!
         –  Один умник  утверждал, что паяц  много важнее, чем десятки повозок, груженых лекарствами. Так что цель у меня вполне благородная.
         – А я, что, твоя пациентка?
         – Нет, но  хочу  взяться за твоё лечение!
         – Ты уже меня зачислил в больные? Что это, психотерапия наоборот?! Или ты гарантируешь излечение?  Нельзя  меня  лишать  надежды!
         – Даю стопроцентную гарантию!
         – И каков же гонорар? Дорого ли стоит  лечение?
         – Дорого. Ты должна пообещать, что разрешишь в нашем путешествии  всюду сопровождать тебя.
         – И только?
         – Это не мало! Меня не легко терпеть, особенно в больших дозах. Но, тебя должно утешить, что лекарство, проданное за большие деньги, действует сильнее, чем купленное за копейки. Кстати, какие лекарства сейчас стоят копейки?!
          – И то, правда. Что ж, я согласна стать твоей пациенткой. До того, как ты подошёл, у меня было пасмурное настроение. Теперь мне лучше,  и тучки рассеялись.  Спасибо.
         – Не стоит благодарности, но лечиться ты должна только у меня. Я хочу нести ответственность за твоё здоровье. А так, если ты будешь слушать всяких неучей?! Запустят болезнь, потом расхлебывай!
          – Ах, какие страсти-мордасти! Но, впрочем,  – согласна. Тем более  что не вижу рядом ни знахарей, ни других эскулапов! Так, всё-таки, в чём будет заключаться  лечение?
          – Ну, так тебе всё сразу и открой! Чем таинственней лечение, тем сильнее оно действует. Ты же сама отметила, что тебе уже немного легче. Или я ошибаюсь?
          – Нет, не ошибаешься! Мне с тобой приятно болтать. Вот уже столько времени разговариваем ни о чем. Это нужно уметь!
          – А ты любишь…
          – А я люблю предметные разговоры. Не болтовню… Расскажи лучше о себе,  о своих  увлечениях. Что читаешь? Любишь ли поэзию? Кем работает твоя мама? Кто твои друзья? Как проводишь время? Где  живешь в Москве?
          – Столько вопросов! Но, всему своё время. – Александр резко встал и подошел к борту. На берегу среди бескрайных полей появились строения. Далеко в поле плыл встречным курсом комбайн. «Значит, – подумал он, – скоро какая-то станица. До Волгограда ещё далеко». Надежда, казалось, задремала. Она закрыла глаза и  замерла, думая о странной слуховой галлюцинации… «Что это за парень? Откуда он взялся? Что ему было от меня нужно? Но этот голос я не  могла спутать! Он преследует меня все эти годы. Нет, это невозможно. Я же точно знаю, что он погиб в Чечне. Я его так долго ждала… И вдруг…».

          Все последующие дни Александр проводил время с девушкой.   Однажды Александр подошёл к Надежде с книжкой в руках.
     –  Нет, ты послушай, какие прелестные стихи. Книжку я купил в киоске. Ваш ростовский поэт – Светлана Новикова.
      И Александр стал читать стихи, смешно растягивая слова:
              – Я в любви твоей купаюсь,
                Словно в море, полном звёзд.
                Таю, таю, растворяюсь
                В мире призраков и грёз…
        – Здорово!.. Звезды мерцают и улыбаются, луна светит, разбрызгивая серебро и освещая дорожку, приглашающую прогуляться к небесам…  Впрочем, я хорошо знаю Светлану Михайловну и её творчество.
         И надежда  наизусть закончила стихотворение:
                Я в любви твоей, как в небе,
                В бело-синих облаках.
                Я с тобою, где бы ни был,
                Словно воск в твоих руках…

        На пятый день путешествия в двенадцать тридцать «Михаил Шолохов» пришвартовался к пристани Саратова. Туристы веселой гурьбой высыпали на  набережную.
         Молодые люди гуляли по парку, сидели в тени на скамейке. Александр с первого дня безнадежно был влюблен в Надежду и всё не решался ей об этом сказать. Ей тоже нравился Александр, но она, ещё недавно пережившая предательство Виталика, сдерживала свои порывы.  Порой ей казалось, что у неё всё в прошлом. Кому нужны поношенные библиотекарши? Так и двигались они по парку в легком тумане прорастающей влюбленности,  рассыпая сахарный песок слов.
           – Врачи – несчастные люди. Пытаются поначалу спасать невротиков, потом  спасаются от неврозов сами. Ты очень впечатлительный человек…
          Александр согласно кивнул.
          – Разве это плохо?!  Накопление впечатлений – лучший вид накоплений. И украсть его сложно. К тому же не накопив  прошлого, трудно разобраться в настоящем, не возможно заглянуть в будущее.
          – Ты уже готов подвести под свое утверждение философскую базу.
          – Профессия накладывает отпечаток. Я это понимаю. Тебе это неприятно?
          – Я разве так сказала?
          – Я так понял… Знаешь, Надюша, мне кажется, что наша встреча на теплоходе – не случайна, и не должна закончиться с окончанием  путешествия.
          – Мне приятно это слышать и тоже  хотелось бы продолжить знакомство. Будем общаться через Интернет. У тебя есть Интернет?
          – У меня есть Интернет, но не хочется  лишь виртуального общения…
          – Согласна, что лучше, когда глаза в глаза. Но самолёт, даже поезд в Москву из Ростова знаешь, сколько стоит?!
          – Представляю. Но зачем ездить? Переезжай в Москву! У нас прекрасная квартира на Кутузовском проспекте!
          – Это нужно понимать, как предложение руки и сердца?
          Надежда вдруг стала серьёзной и грустной. Ей нравился Александр, его напористость, находчивость, интеллигентность… Но пока не чувствовала она того волнения, которое определялось ею, как любовь.
         Надежда взглянула в его глаза и тихо проговорила:
        – Не торопи события. Мы знакомы пять дней.
        – За шесть дней Бог создал мир! Мне кажется, я давно тебя знаю. Разве ты не веришь в любовь с первого взгляда?
        – Во-первых, Бог создал мир за шесть дней, и ничего путного из этого не вышло. Но самое страшное, что Он был доволен своей работой, хотя Ему трудно доказать своё алиби во всех тех гнусностях, что творятся в мире! Во-вторых, я готова поверить во что угодно… но очень боюсь ошибиться. Потом очень тяжело разочаровываться. Кстати, ты  веришь в Бога?
         – К сожалению, не верю.
         – Почему к сожалению?
         – Верующему человеку жить и умирать легче.
         – Чехов утверждал, что человек или должен быть верующим, или ищущим веры. Но, я согласна: с верой есть  кому  пожаловаться, попросить защиты, спросить совета…
         – И это – чистая психология. Но, помогает.
         – А ты расскажи мне подробнее о своей работе. С чем сталкиваешься чаще всего? Были ли интересные случаи? Как и где ведешь  приём? Ведь, для психотерапии нужны специальные условия.
          – Приём веду в поликлинике. Ничего особенного. Лечу в основном невротиков и истеричек. В последнее время много больных с депрессией. Люди плохо адаптируются к быстро изменяющимся условиям жизни. Так что, у меня много работы. И в работе этой не всегда есть романтика и быстрый результат. Но, я люблю то, что делаю…
          – Вот этим ты мне нравишься!
          Александр увидел её горящие глаза. Это придало ему смелости, он привлек девушку к себе и поцеловал. Надежда легонько оттолкнула его, заторопилась:
         – Спасибо! Но нам пора на теплоход! Уже время!
         Они спустились на набережную, и подошли к теплоходу. У трапа толпились пассажиры, обменивались впечатлениями, шутили.
         – Санек, – обратился к Александру мужчина, увешанный фотоаппаратами, – послушай, какой я анекдот услышал в ближайшей забегаловке: приходит к врачу мужик и жалуется: «Доктор, я работаю, как лошадь, ем как свинья, устаю, как собака. Что мне делать?» «Не знаю, я не ветеринар!». – Мужчина сам первый громко рассмеялся и похлопал Александра по плечу.– Ты не ветеринар?
         – Не ветеринар. А ты уже успел принять на грудь?
         – Сто граммов. Нужно было попробовать местный продукт. Любовь к горячительным напиткам пока не вызывает у меня протеста.
         – Напрасно. Тебя ожидают большие неприятности. Знаешь, как говорят водителям, которые не застегивают ремней безопасности? Если, говорят, вам они неудобны, попробуйте растяжку на берцовой кости.
         – Да брось ты свои медицинские страшилки! Умеренное употребление алкоголя, да ещё в отпуске, не вредно, а полезно! Ты-то где бродил?
         – Гулял…
         Александр  с Надеждой  прошли  на палубу.
         – С этим мужиком я в одной каюте. Он  работает в какой-то фирме, весельчак и анекдотист. Рассказывал, что шеф, его институтский товарищ, дал в газету объявление: «Требуются менеджеры не старше двадцати пяти  лет с тридцатилетним опытом работы!».
        Надежда посмотрела на часы.
        – Мы  по расписанию уже должны отходить.
        – А вот и трап убирают.
       Теплоход дал гудок и стал набирать ход.
       – Пойду в каюту. Переоденусь. Встретимся после обеда.
       – Сегодня в кинозале фильм «Три плюс два». Пойдём?
       – Боже, какой старый! Давай лучше просто погуляем.
       – Хорошо. Погода шепчет.
   
          Теплоход  будто летел  над веселой зеленью  берёз и осин,  и   открытыми пространствами полей. Верхушки деревьев проплывали почти у самых ног. 
          Приближалась Москва и пора окончательного решения.
          Надежда и Александр  плыли в  белопенных облаках предвкушения. Увы, облака, сгущаясь,  имеют обыкновение становиться черными тучами. Но  наши герои не таковы, и потому дуэт их исполнял одни только песни надежды.
           – Ты так ничего мне и не сказала…
           – Что я должна была сказать?
           – Я сделал тебе предложение.
           Надежда стала серьезной. Она посмотрела в глаза Александра, и тихо произнесла:
           – Мы еще мало друг друга знаем!
           – Мало… Но что же мне делать?
           – Не знаю… Не буду скрывать, ты мне тоже нравишься. Но, давай получше узнаем друг друга… я так боюсь разочарований.
           – А я верю своему первому побуждению.
           – Ты уже опытный боец…
           – Опытный. Только мой опыт говорит, что ты и есть моя половинка…
           – Половинка… –  Надежда улыбнулась и взяла Александра под руку. – Есть такие стихи Екатерины Гонзалес, нашего донского поэта. Мне она нравится. Напоминает Марину Цветаеву. Вот послушай:
                Мы яблоко разрежем пополам.
                Я дам тебе вторую половину.
                И сердцевину аккуратно выну.
                Так я твоим поверила словам…
                Мы яблоко разрежем пополам.
                Две половины – и они смеются.
           Александр слушал, завороженный её голосом, интонациями, смыслом прочитанного, и думал, что так Надежда ответила на его предложение. А Надежда подумала: «А вдруг это и есть судьба?..».