Яйцо и дракон, роман

 Яйцо и дракон

Роман.

Или три романа, сказка, художественный альбом с биографией, разные письма, книга предков и книга не самого умного из темных магов, а также надписи на футболках и стенах, и одна маленькая песенка в самом конце.

    
     Баалат свернула за угол, там началась узкая улица со ступеньками, красной геранью в горшках, чугунными решетками и дверными ручками-дельфинами (львами). Улица имела обыкновение подниматься первые десять минут хода быстрым шагом, а потом ныряла вниз, и, находясь на точке изгиба ее хребта, можно было заметить, что город на тебя смотрит. Баалат общается с городом. Она ждала встречи с ним много времени. Этот город и девушку по имени Моргана судьба обещала ей. Баалат отражалась в глазах у города, а город отражался в ее глазах, и получался зеркальный коридор, а в таких коридорах ветер несется со скоростью света и приобретает способность менять любую форму в миллион раз быстрее, чем приято думать. Баалат любила город, потому что он оказался ею. Приехав сюда, Баалат обрела неизвестное, но свое тело. Оказалось, что они в точности схожи, и организм Баалат мгновенно врос в тело города, а факт этот имел свои верные последствия: теперь Баалат метаморф, и изменяет свое тело беспрерывно, набирая нужную информацию, наблюдая себя снаружи и изнутри, она забывает человечье тело, расширяется до размеров города. Баалат также при необходимости раздваивалась, и получались две ее: Баалат, которая Баалат и Баалат в Городе, и Баалат, которая Баалат и Город. Баалат поцеловала город и полетела вниз вслед за ступенчатой улицей.
     Баалат направила стопы свои к площади, там должна была появиться Моргана. Не то что бы у них было назначено свидание, просто Моргана с Баалат всегда встречались на площади. Баалат приходила на площадь, а там появлялась Моргана. Она могла смотреть в океан, на корабли, в воду канала, и тогда Баалат видела ее со спины, видела, как ветер поднимает черные струи ее волос, открывая шею, видела, что у нее в мышцах сила, в любой момент готовая запрыгнуть на портик канала, нырнуть в воду и уплыть в океан (еще такой вариант: мышцы разорвут кожу спины и развернутся в крылья, метра по четыре каждое, и фигуру Морганы будет не разглядеть, слишком высоко и ярко). Или Баалат ждала ее, занимаясь обычно купленными коричными булками или острыми конскими сосисками, а Моргана как-то очень тихо оказывалась почти рядом с ней, но всегда позади; и стояла молча мгновение или дольше, пока Баалат не поймет, что она уже пришла. На площади торгуют воздушными шарами, в тени козырьков булочной – цветами в горшках; молодые люди собираются здесь с гитарами и играют, целуются, дети тоже играют, но больше в игры, чем на гитарах, мелками рисуют, а ранним утром их рисунки смывают водой из шлангов; сюда приходят красивые проститутки, одна из них почти всякий раз покупает себе какое-нибудь растение, и сразу после этого к ней приближаются мужчины, но вряд ли это какой-то знак, просто мужчина если видит женщину с цветами, то не видит больше ничего вокруг; больные приходят сюда лечиться, сидят на лавках, солнце им головы напекает и выжигает цвета в их глазах, но стоит так просидеть день с утра до вечера, как с заходом солнца и наступлением темноты становишься здоровым. Правда, если проделать то же самое, но с ночи до рассвета, то станешь больным. На голову. Площадь большая. И все они прыгают по ней крохотными райскими птичками. Крохотные яркие птички на шахматной доске... Баалат оглядывалась и встречалась взглядом с Морганой. Глаза Морганы имели необыкновенное свойство: они принимали цвет воды или неба. Баалат с Морганой никогда не встречались в других местах, ни случайно, ни тем более по договоренности. Их пути пересекались здесь, где под водой покоится сердце города, и растет в небе его мозг. Баалат очень хотела увидеть Моргану, и Моргана ее ждала. Если тебе что-то очень нужно, нож, к примеру, то иди и ищи его, потому что он тебя ждет. Но это только когда верна необходимость. Корабли под парусами - бабочками, белыми, голубыми, полосатыми и зелеными скользят к причалу, это довольно далеко. Яхты спят на одной ноге, засунув голову под крыло. Катера похожи на белых озерных кошек, дремлющих и довольных, у них в животах рыбы. Козырьки булочной опущены, один больной уже сидит, а кроме него никого больше нет. Звезды и планеты еще не растаяли, солнце согрело тонкий край прозрачного неба. Через час сумерки отступят, станет ослепительно чисто, как в море, и шумно, как в лесу. Если Моргана не опоздает, то ее глаза будут зелено-фиолетовыми. Баалат облокотилась на портик и стала разглядывать отражение в воде: небо, звезды, ее башка, какой-то небольшой горящий шар быстро пролетел высоко. Еще один шар, еще три, потом опять один, потом четыре сразу. У Баалат резкие скулы и острые уши. Голову она бреет. Она побрилась налысо в ту ночь, когда увидела во сне Моргану. Глаз ее не видать, слишком темно, но они такие же, как воздух во время шторма. Баалат вдруг показалось, что в воде канала что-то такое странное. Она нагнулась ниже, прищурилась и поняла, что по дну канала движется что-то очень большое и длинное, темное, поблескивающее. Оно тихонечко бултыхается, и видно, что на нем в два ряда небольшие шипы, и от них вода расходится вихревыми потоками. Неожиданно тело этого длинного и большого изогнулось в одном месте и устремилось волной к поверхности так быстро, что Баалат не успела отреагировать, и шипованная чешуя проскользила в сантиметре от ее лица. Три более длинных, чем остальные, шипа легонько царапнули ее по щеке. Огромный горб закрывал собой трехэтажные дома на противоположной стороне канала. «Ты кто?» - спросила ошеломленная Баалат. «Я – дракон», - прямо в правое  ухо прозвучал ответ, и чешуйчатое тело опять скрылось в воде канала. «Привет», - ласково шелестнуло в левое ухо. Баалат повернулась, и увидела, как Моргана легко вспыхнула белым светом, это не было испугом, не было удивлением, это было резко: царапины были неглубокие, но крови насочилось довольно много. Моргана стянула с плеч огненную шаль (подарок от императорского сына, умудрившегося родиться тутовым шелкопрядом) и аккуратно промокнула ею порезы на лице Баалат. Та молча морщилась. У Морганы веки были украшены горным хрусталем: «Я принесла тебе всякой вкусной еды».  Довольно улыбнувшись, она продемонстрировала огненную шаль Баалат, чтобы та убедилась, что на ткани ни пятнышка. «Это потому, что у огня свойство такое», -  объяснила Моргана, повязала огненную шаль вокруг головы и протянула Баалат бирюзовый ларец. Внутри ларец оказался расписным: птицы, единороги, растения и флейты, маленькие-маленькие, каждая фигурка не больше двух сантиметров. В ларце лежали засахаренные куски кактуса и ягоды, орехи и янтарное яблоко. Баалат внимательно рассмотрела пищу, взяла яблоко, рассмотрела пристально и его, а потом в него вгрызлась: «Спасибо». Моргана встала рядом с ней, опершись спиной об портик, и положила голову на ее плечо: «Извини, я опоздала». «Да ладно. У тебя могли быть зелено-фиолетовые глаза», - ответила Баалат, дотронувшись ладонью до царапин. Затем она достала из кармана нож, отрезала от яблока небольшой плоский кусочек и приложила его к ранкам. Моргана вслух досчитала до семнадцати и слизнула кусок яблока с щеки Баалат. Царапины затянулись. По каналу протарахтела утлая моторная лодка, из нее дед с серьгой в носу торговал срезанными цветами. Баалат встрепенулась, полезла в карман за мелочью; достала и кинула в лодку, не сосчитав. Дед, тоже не сосчитав денег, ловко связал небольшой букет из оранжевых фонариков, китайских гладиолусов и огромных, с кулак, незабудок, и протянул его Моргане, с искоркой в темных глазах произнеся: «Для леди». Моргана почему-то рассмеялась и велела положить букет на воду. Старик учтиво поклонился, прицелился и легонько бросил букет куда-то в очень конкретное место на глади канала. Цветы упали, по воде пошли тонкие круги, а старик  еще раз поклонился, завел мотор и потарахтел дальше.
     Моргана сладко потянулась, зевнула по-кошачьи, подпрыгнула пару раз. «Давай прогуляемся немножко, а потом пойдем ко мне», - предложила она, утягивая Баалат за руку вслед за собой. – «Я сегодня вечером ожидаю прибытие переплетов. Это часов в восемь. До восьми мы с тобой делаем, что захотим, с восьми до девяти – десяти ты мне поможешь разобраться с переплетами, а потом опять делаем, что захотим». Баалат широко улыбнулась и оглушительно свистнула. Мотавшиеся от нечего делать по площади вороны свистнули ей в ответ и синхронно поднялись в воздух, шелестя как десять тысяч вырванных из книг листов. Баалат с Морганой бегом побежали домой, потому что начался проливной дождь. На углу булочной обе остановились, глядя друг на друга и смеясь от легкого холода, воды и удовольствия, разулись и побежали дальше босиком, держась за руки. Моргана бегала намного быстрее Баалат. В беге она касалась земли только кончиками пальцев, и сияли ступни, маленькие и узкие, разрисованные хной. Свитер Баалат отяжелел от воды и смешно сполз вниз, и она, высоченная и худая, стала казаться сутулой и дохлой. Огненную шаль Моргана развязала и накрылась ей, она спадала до земли, а шелк, из которого была соткана эта шаль, испарял дождевые капли еще до того, как они на него упали, и Моргана бежала в тумане, густом, молочно-голубом, и глаза у нее были тоже молочно-голубые. Баалат вспомнила, что давно уже не чувствует времени. Здесь больше не было смысла рассматривать отдельные его части. А смысла рассматривать отдельные части времени не было здесь потому, что отдельных частей как-то и не оказалось. Время она увидела многослойным. Баалат смотрела на время и наблюдала, как в разных слоях текут разные отдельности, как они в смешиваются и переливаются. Но слои не были постоянными, слои складывались и закрывались, и там же, где они были закрыты сами на себя, получались многие потоки.  Получалось, что во времени нет времени – нет законов, нет логических связей... или есть законы, есть логические связи, и в их системе возможно все угодное и не угодное вопреки им.  «Время – это идея остальных идей», - считала Моргана. Баалат с ней не спорила, и Моргана злилась: «Ну хоть что-нибудь скажи!», Моргана любила ученые разговоры. А Баалат не говорила, потому что у нее не было слов. Не было инструментов, шифра подходящего, чтобы время, или город, или Моргану привести к словам. Но Баалат и не находила необходимости в шифрах, потому что она была совершенно счастлива, и все, что ей надо было, это созерцать свое счастье – город, время, Моргану, а не обдумывать, что тут к чему. «Если долго смотреть, то мир остановится, и смотреть будет некуда. Но тебе еще рано так смотреть», - сказала Моргана и втолкнула Баалат в дверь своего дома. Там воздух был крепко пропитан запахом горящей травы и раскаленного на солнце шафрана, ледяные струи опиума раздирали легкие и вспарывали кожу, непроницаемой безвоздушной пленкой покрывали пары, которые выдыхали какие-то хищные цветы. Моргана остановилась, повернулась к Баалат лицом и поцеловала ее, а потом распахнула окно, и через него полились и затопили все внутри сумерки. «Наколи мне татуировку», - попросила ее Баалат, падая на пол. Пальцы Морганы летали по ее мышцам, и мышцы делились и разрастались, а тело Баалат становилось крепче и крепче, и Баалат знала, что ее теперь ни огонь, ни сталь не берут, что ее теперь просто так не убьешь. «Наколю. Только ты не узнаешь, что именно», - предложила ей Моргана. «Это как?» - не поняла Баалат. Волосы упали Моргане на лицо, а глаза ее были черными. «Ты не будешь смотреть потом, что я там тебе наколола», - объяснила она просто. Баалат рассмеялась: «Это что ж такое ты мне изобразить собираешься, что и посмотреть будет нельзя?!». Моргана резко откинула волосы назад и рывком подалась к Баалат, вдув ответ ей в рот: «То, что должно притянуть к тебе твою судьбу». Баалат аж передернуло от страха. Она судорожно вдохнула и зарычала. Моргана насмешливо подняла бровь, но ничего не сказала. Тут раздался тихий колокольный звон, она вскочила, побежала открывать с радостным возгласом: «Переплеты приехали!». Пока Моргана весело болтала с тем, кто доставил ей переплеты, Баалат пыталась найти свою одежду. Она не могла, как Моргана, сверкать телом. Свитер Баалат найти никак не могла, но придумала обвязаться огненной шалью Морганы. Когда она вышла в прихожую, то увидела Моргану и огромное, несметное количество книжных переплетов: из разных кож, инкрустированные костью, металлом, камнями, волосами, зубами, плетеные, из трав, странные, из чьей непонятно кожи, с замками, ключами, полностью кованые, совсем из золота, серебра, платины, с шипами, с цветами, гравированные, деревянные, из мореного дуба, расписные, покрытые лаком, с резьбой. «У тебя же…столько книг нет. Это же тысячи...», - бормотала пораженная Баалат, гладя переплеты ладонями, пожирая их глазами. Моргана, взобравшаяся на одну стопку переплетов, высившуюся до потолка, метров на пять высотой, стояла на голове, и Баалат снизу были видны только ее голые ноги, да волосы, стекающие по переплетам. «А мне один парень из Александрии должен. Он пришлет книги», - пропела Моргана, и эхо повторяло за ней: «Александрия…». Баалат задумалась: «Небось тошно ему расставаться с таким сокровищем». «Конечно, тошно. То-то и оно, что тошно. Вот он и собирается жизнь самоубийством покончить. Но тут ничего не поделаешь. Книги притягивают переплеты. Судьба», - ответствовала Моргана, спрыгнула на пол и прижалась спиной к Баалат. Баалат стало жарко от ее голого тела. «Так ведь если логически рассудить, к его, заметь, его книгам, к нему должны были приехать переплеты. Какая тут судьба, если он умрет, а у тебя будет самая шикарная библиотека в мире?», - сказала Баалат и вытерла ладонью вспотевшую лысину. Моргана так скосила глаза, что умудрилась из-за плеча нырнуть в лунные зрачки Баалат: «Судьба заключается в том, что их всех притягиваю я. Книги, переплеты и этого будущего самоубийцу. Можно сказать, что судьба – это я». Но Баалат, которую обнажили, раскалили и внутрь через зрачки залезли, уже не в состоянии была разбираться в хитросплетении умозаключений Морганы. «Я знаю такую вещь, от нее  становится как на самом дне океана», -  сказала Моргана в ухо Баалат, целовавшей ее в шею. И Баалат поняла, что сейчас ее будут топить.
     Но Моргана верно знала, где находятся грани, и как их переходить. Поэтому через три часа Баалат была уже в сознании. Моргана накрыла лампу огненной шалью, и в комнату вошел апельсиновый ветер. «Хочешь есть?», - спросила Моргана у Баалат, сидевшей на полу возле открытого окна. «Не, пока не хочу», - пробормотала та, сосредоточенно ощупывая свое лицо. – «Мне иногда кажется, что у меня прошлое лицо. Какое-то из прошлых лиц. Я настолько путаю время, что дальше уже просто невозможно. У тебя есть мысли, Моргана? Поделись со мной мыслями». Моргана села возле лампы с шалью, и в ее черных глазах вспыхнул огонь: «Тебе надо найти мужчину». «Че-го-о?!»  - возмущенно завопила Баалат. Моргана расхохоталась и добавила: «Да не в этом смысле». Баалат хмыкнула, почесала вечно стынущий затылок и сообщила Моргане: «А вот теперь я хочу есть». «Сегодня будут всякие морские гады. Дети у берега с утра насобирали. Их было бы намного больше, но я велела не брать тех, кто покончил жизнь самоубийством – у них мясо такое вкусное, что сразу же хочется умереть», - рассказывала Моргана, одеваясь, заплетая косы. На мгновение она замерла, вспомнив что-то, и с радостной улыбкой опрометью бросилась в одну из боковых комнат. Задники ее курносых туфель шлепали звонко-звонко, как капли весенней грозы в деревянные бочки. Она быстро прилетела обратно, неся в руках накрытый платком, немалых размеров, но видимо легкий предмет. Она подвесила предмет за кольцо на крюк в потолке, отвесила Баалат шуточный поклон, скинула платок и унеслась готовить. Под потолком на крюке висела клетка, а в ней сидели три маленькие, совершенно одинаковые птицы, голубенькие, с желтыми грудками и красными хохолками. Баалат удивилась и рассмеялась. «Салют, птахи!» - сказала она им. Птички наклонили головы на бок. «И как вас зовут?» - стала спрашивать Баалат, подходя к клетке. «Нас зовут птицы», - несколько нерешительно ответили ей птицы. – «А тебя?». «У меня очень сложное имя, вы его не поймете», - сказала им Баалат. Птицы переглянулись и вдруг хором предложили ей спеть песенку. «Только надо сильно хлопать в ладоши и топать ногами, а то совсем другая песенка получится», - предупредили они Баалат. Баалат с готовностью собралась топать и хлопать. Но слева направо прямо по полу поползли шипы, и местами выглядывала движущаяся чешуя, потом волна – и Баалат пришлось отпрыгнуть в сторону, иначе плавучий остров блестящей шипованной кожи порезал бы ей ноги. Птички самозабвенно пели, аж клетка качалась, а чешуя в три метра шириной ползла там, где был пол, она ползла через него, не по нему, а сквозь него. «Ты кто?» - беззвучно спросила Баалат. «Да дракон же я, дракон», - ответил ей дракон. Баалат с отчаяньем наблюдала, как шипованная чешуя исчезала за стенкой, потом крикнула: «Моргана!». Моргана отозвалась спокойно: «Чего?». «Я скоро приду», - крикнула ей опять Баалат, отошла к окну, разбежалась и прыгнула. Ей удалось перелететь чешую, но пяткой она все-таки задела один шип, и, сбегая вниз, к прихожей и двери, оставляла кровяные следы. Птички оглянулись ей во след и сказали: «Ну вот, мы же говорили, что если не хлопать и не топать, то совсем другая песенка получится». Баалат выскочила на улицу и онемела: в воздухе, пронизывая  второй этаж замка Морганы, парило, словно невесомое, гигантское тело, вроде змеиного, и конца ему видно не было. Баалат крикнула: «Дракон!.. Что ли… Дракон! Ты как это?!». «Я здесь живу», - ответил ей дракон. Голос у него был дружелюбный. Баалат бегала от одного конца замка к другому, периодически останавливаясь и мелко встрясывая головой. Драконье тело беззвучно скользило, переливаясь в ночных огнях, с улицы казалось, что это вьется гигантская струя воды. Баалат наконец остановилась, схватилась за голову, пробормотав: «Ехарный бабай, а кровищи-то…», и уселась на земле, поросшей клевером, нежным, чудесным клевером, воздух от него с кислинкой и легкостью. «Можешь закрыть глаза, посчитать до семи, только медленно, не быстро посчитать, и я исчезну», - сочувственно предложил дракон Баалат. Баалат что-то нечленораздельно простонала и закрыла лицо ладонями. Что-то пришло, что-то пришло, что-то большое, со звуками китов и темное, как же... Чья-то рука легко коснулась ее лысого затылка, Баалат вздрогнула и уставилась на Моргану, от которой прекрасно пахло морем. Губы Морганы были слегка испачканы соусом, глаза ее немного косили, и в Баалат сразу взорвались две сотни фейерверков. «Вот еще утром ты не стала бы запросто бродить голой», - заметила Моргана. – «Пойдем поедим? Там такая вкуснятина получилась! Да, новость: тот парень, из Александрии, отправил книги с сопровождением. И отравился. Он меня еще спрашивал про яды, какой, говорит, Моргана, яд может убить быстро, безболезненно и так, чтоб тело потом не разлагалось. Ну я ему список составила, семь разный ядов. Так он их все семь и принял! И весь румяный такой, бодрый, лежит мертвый в своей гробнице. И внутренности его, румяные, нежные, плавают в масле, от красоты запаха которого можно перестать замечать свои перерождения», - закончила рассказ Моргана и положила Баалат на тарелку несколько тонких кусочков в рыжем соусе. Они сидели в комнате, где с потолка до самого пола свисали шелковые разноцветные ленточки, а свечи между ними были расставлены так, что бы пламя их не касалось. Чтобы так суметь расставить свечи, нужно провести сложнейшие расчеты, учитывая коэффициент случайности дуновения потока ветра. Баалат сидела на подушке, покалеченная нога ее покоилась в серебряном тазике с водой, в которой плавали какие-то жеваного вида листья, на Баалат был надет расписной теплый халат и шаровары, и вторая нога, здоровая, гордо сияла серым застиранным носком, личным имуществом Баалат. Баалат долго с неприязнью смотрела на носок, потом принялась за кусочки в соусе. Моргана, сидевшая рядом с ней на такой же подушке, ела руками, очень ловко подкидывая пищу в воздух и ловя ее открытым ртом. «Две тысячи фейерверков!..» - восхищенно проговорила Баалат, а Моргана поставила блюдо в сторону и хитро улыбаясь сказала: «А я знаю такую вещь, от которой внутри взрывается и вспыхивает столько фейерверков, сколько хватит на то, что бы над океаном рассеялась ночь». И Баалат поняла, что ослепнет и оглохнет. Но Моргана умела лечить любые болезни, и утром Баалат проснулась под песенку птах из комнаты наверху.
      Оконные занавески ветер тянул в небо, на полу янтарной смолой расплылись отражения витражей, а на подоконниках лежали цветочные лепестки, их подхватывал воздух, и они улетали высоко и далеко. Баалат вскочила и, кинувшись к подоконнику, рывком ухватила последний улетающий лепесток, но он будто выскользнул у нее из-под пальцев, вспорхнул и исчез. Тогда Баалат подумала о двух вещах: лепестки эти – от цветков дерева вчерашнего дня, и еще - Морганы в замке не было. Странно бродить по дому возлюбленной и знать, что здесь ты ее не встретишь. То есть никогда не встретишь. И сам дом не найдешь, если она тебя не приведет. Будто дом ее, как вода в реке – всегда другой, а возлюбленная останавливает время, для нее он – один навсегда. И вот ты будто бы в ее доме, но ведь нет, это просто картинка такая, слепок, мираж, одно из отражений в зеркальном коридоре, тулбо, созданный сознанием, которое может останавливать потоки и слои времен и создавать из них отдельное пространство, в котором тот, единственный замок, на берегу бесконечной реки, впадающей в океан, полный гигантского спящего времени. В тот замок приводит Баалат Моргана. Баалат тошнило. Кожа у нее была холодноватой и мокроватой, как у подыхающей рыбины. «Не-ет, такое утро мне не подходит», - пожаловалась Баалат птичкам. «А какое подходит?» - вежливо поинтересовались те в ответ. Баалат прислонилась к стене: «Чтоб ветер, и солнце плавит края туч. Это просто супер. И я иду на площадь, и еще издалека вижу Моргану. Не знаю, приходит ли она туда, если я не ищу ее. Наверное, если бы она меня не ждала, то давно бы…Улетела или уплыла. Ну, я, короче, не о том. Вот: ветер – это чтобы видеть, что она – его часть. Я имею в виду, что она не ходит, ее тело – поток, и она движется вместе с ветром. А горящие солнцем края облаков… Тогда у нее в глазах такие крохотные движущиеся огоньки появляются, полыхающие змейки». Птахи уставились на Баалат, удивленно раскрыв клювы. Баалат решила, что для них это все сложно и непонятно. Она кашлянула, погладила затылок и направилась было к двери, как птички, переглянувшись, сказали ей: «Да она наоборот всегда почти летает или плавает. А когда ты ее ищешь, она возвращается. Поэтому и на площадь – там приземляться удобней, и из воды вылезать. А когда ты ее видишь на площади, то это она всегда только-только прилетела или приплыла. Город лучше видно сверху или чуть издалека, ведь правда?» «Ага. Правда», - пробормотала Баалат и пулей выскочила за дверь.
     Баалат шла и злилась. Нервно дергала руками, кривила рот. Она не понимает. Она вообще не понимает. Может, это она так лоханулась, завралась, тихо ведя беседу сама с собой, сны неправильно истолковала, прочитала неверно знаки, или еще хуже – увидела знаки там, где их не было. Судьба – это когда все хорошо. Если ты все сделал правильно, то все хорошо. Но когда все хорошо, то не злятся. А когда злятся, то не трясутся вот так руки (ну, может, у кого и трясутся, но все равно не так сильно), и не холодеет спинной мозг (это уж точно), и не блюешь за каждым углом. Такое бывает, когда боятся. Баалат криво усмехнулась: «Боюсь. А вы бы не боялись?». Однако утро оказалось совсем неплохим, даже одним из самых любимых утров Баалат: когда солнце обнажает призраки древних зданий, и в толпе умершие идут рядом с живыми, и бывает даже, рядом проходят два тела одного существа. Тогда становились видны высочайшие в мире башни, единственным назначением которых было вот так стоять, чтобы видно было, что они самые высокие и прекрасные. Тогда же можно было увидеть и здания, в которых не было ничего похожего, потому что, видимо, древние были большими индивидуалами: дома - раковины, дома – черепа, дома – полные абстракции. А мужчины любили заплетать бороды в косы, а женщины носили при себе мечи, дети ходили бриты налысо, с татуировками на головах. Всех их было хорошо видно, они очень часто оказывались совсем близко к Баалат, и она могла смотреть им прямо в глаза. Только два обстоятельства омрачали столь приятное времяпрепровождение: во-первых, невозможно было различать цвета, ибо солнце их просто выжигало, и оставались только разные оттенки янтаря и смолы, а, кроме того, люди, что живые, что мертвые, смотрели на Баалат с крайним недоумением и удивлением, потому что не видимые друг для друга, они видели ее, и не понимали, с чего это вдруг она останавливалась и улыбалась в никуда, и шорохалась из стороны в сторону, задирает голову и долго смотрит в небо, вперивается взглядом туда, куда ни один из них не стал бы впериваться, да и вообще, странное существо идет вдоль по улице. Но Баалат это не смущало. «Хуже было бы, - думала она, - если б я еще и одета была погано. А так ничего, все правильно: штаны, свитер, ботинки». Янтарные тени плыли сквозь тени смоляные, их были сотни тысяч, на одной небольшой улице; и дома, прошлые и настоящие, сливались друг с другом, и из них получалось что-то совсем иное. Моргана сказала бы, что из них получилась идея домов. Баалат подумала, каково бы было посмотреть на замок Морганы под таким солнцем. В любой другой раз Баалат плюнула бы на эту мысль и пошла бы себе гулять дальше, но сейчас она злая и боится, а поэтому лезет по водосточной трубе на крышу пятиэтажного дома. Забравшись, она с сожалением посмотрела на свои штаны: она порвала их на левой коленке, зацепившись штаниной за какую-то железяку. А ценные были штаны, таких теперь не сыскать: надо, чтоб их лет пятьдесят поносили, прежде, чем они обретут надлежащую мягкость. Но в рванье Баалат принципиально не ходила. Потом она подняла голову и увидела замок Морганы. Он стоял слегка в стороне от города; когда идешь по земле, этого почему-то не замечаешь, кажется, что дом просто на окраине, а вот, значит, не просто на окраине, а вообще на отшибе. Земля здесь разрывалась рекой, глубокой и черной, за потоками уходящей воды начиналась бездна открытого космоса. Река впадала в океан, и в соленой воде когда-то стояли неизвестного назначения белые здания: только пол, колонны и потолок. Баалат уже видела их как-то, в утро такого солнца, но разглядеть их было трудно и тогда и сейчас, потому как эти похожие на невесомые белые кости гигантских птиц здания стояли ближе к той земле, на которой находился лес, земле, отделенной от города черной рекой. Золотом солнца сверкали смоляные могучие стволы кедров, вторым, умершим лесом мифических гигантов кипевших над лесом живым. Замок был похож на бога. Он всегда тут стоял. Шесть тысяч лет назад – и сейчас. Кони, гуляющие под его стенами, драккар, входящий в реку, бумажные змеи, колыхающиеся над его башнями - они все призрачные, они будто мерцают, они янтарно-смоляные, такие же, как люди внизу, как здания города, как лес умершей мифологии на том берегу. А замок солнце не просвечивает. Солнце, заметила Баалат еще раньше, не просвечивает две вещи: небо и воду. Так вот, как оказалось, замок оно тоже не просвечивает. Замок стоит, течет река, лежит океан. «Да, – пробормотала Баалат, - понятно. Сверху или издалека действительно лучше видно». На крыше было холодновато, ветер дул сильный и зябкий, и у Баалат черепушка покрылась мелкими пупырышками, а нос сделался красным. Баалат решила, что пора спускаться, пойти попить чайку или кофейку, а то и глинтвейна, да пожалуй, глинтвейна – с зернышками!.., и попросить жареного мяса, хоть час и неурочный, в это время дня мясо обычно не подают. «Для мяса лучший гарнир – ночь, чем темнее, тем лучше», - надменно объясняют кулинары, но их можно уломать, предложив им приготовить мясо по их усмотрению, а кулинары не в силах устоять перед возможностью творить, и в скором времени мясо прилетит прямо в руки. «Мясо», - сказала Баалат и плотоядно оскалилась. Она повернулась к водосточной трубе, и застыла, подумав задней мыслью, что если бы у нее были волосы, то она бы поседела на правую половину головы: солнце не просвечивало еще одну вещь – дракона. Кольца его тела вились сквозь призрачный город, он плыл в янтарно-смоляной воде. «Я так больше не могу», - просипела Баалат, оглушенная невидимой улыбкой дракона. «Закрой глаза», - посоветовал он ей, и Баалат  подумала, что голос его слышится прямо у нее в голове, аж кости черепа вибрировали. Баалат сводили судороги, а сознание все не терялось и не терялось. Иногда, так было и в прошлых жизнях, Баалат думала, что неплохо было бы потерять сознание. Разные бывают ситуации. Но сознание ее никогда никуда не исчезало. Словно именно ей, только ей в целом свете предписано было постоянно находиться в самосознании. «Сейчас ты исчезнешь, а потом я тебя опять увижу?» - спросила она у дракона, смутно надеясь, что он не вынесет реальности  ее голоса и пропадет. «Увидишь», - подтвердил он. Баалат сглотнула слюну: «А я не хочу». Она трудом  сжала в кулаки ослабевшие ладони и крикнула: «Да с какой стати я тебя вижу?!». Ответа дракона не последовало – кому захочется объяснять что-то истерику? Баалат затихла на несколько минут, потом рассмеялась: «Вот теперь я уж точно сдвинулась!». Она смеялась, держась за живот, и как-то неуклюже поставила ногу и полетела с крыши на каменный тротуар, но ее подтолкнул сильный порыв ветра, будто в бок вдарил со всей силы, и она приземлилась прямо на тент, натянутый над входом в ресторанчик «Порося и щукарь». Слезая с тента на землю, Баалат шлепнулась, причем очень больно и крайне неудачно – во что-то вроде выгребной ямы. Поднимаясь с земли и отряхивая дерьмо и мусор, Баалат подумала: «Сломано ребро, само заживет. Пора сшить новые штаны. Но сначала я подкреплюсь». И швейцар «Пороси и щукаря» гостеприимно распахнул перед ней двери заведения, в котором ей до того бывать не приходилось.
      Одежды ее распространяли зловоние. Несмотря на это, человек в фиолетовом плаще с капюшоном, которого Баалат позиционировала как кулинара, кинул на стол, стоящий посередине помещения ресторанчика, здоровенный кусок хлеба, и сказал Баалат тоном, не допускавшим сопротивления: «Тебе, естественно, мясо. Без гарнира и подлив!» Баалат кивнула, села за стол и принялась жевать хлеб, с интересом разглядывая помещение «Пороси и щукаря». Заведение это оказалось симпатичным. Кулинар, похоже на то, был тут всего один, который в плаще. Помещение имело форму конуса, длинного такого конуса. Столы со стульями были самые разнообразные, просто подушки, дубовые троны, пластиковые дачные, кедр с золотом и костью, табуретки в мягким сиденьем, скамьи, столики хрустальные, столы каменные. Баалат сидела за столом каменным на кедре с золотом и костью. Слева от Баалат на стене висел ковер, за которым, судя по всему, и происходил процесс приготовления еды. Возле ковра порхался кулинар в плаще, негромким голосом переговариваясь с тем, кто находился по ту сторону ковра, то и дело заглядывая в огромную печь, и с озабоченным бормотанием пересчитывая ключи на связке. Ключей было очень много, но он не сбивался, отсчитывая один за другим. Потом он нырнул за ковер и появился через мгновение с глиняной плошкой, в которой шипел и дымился огромный кусок мяса. Кулинар, не доходя до Баалат, кинул эту плошку в ее сторону, и плошка приземлилась аккурат перед ней. Баалат тут же отбросила хлеб и с жадностью принялась за мясо, а кулинар взял дубовый трон, поставил его напротив Баалат и сел. Баалат удивленно на него воззрилась, но кулинар не шелохнулся. Баалат внутренне пожала плечами и решила не отвлекаться больше от мяса. Кулинар достал из рукава связку с ключами и вновь принялся их пересчитывать. Ключи тихонечко звякали. Баалат подумала, что это у него, наверное, тик такой. Неожиданно кулинар остановился, не сосчитав и половины ключей. Он положил их на середину стола и подпер голову руками. «Ключи!..» - патетично вдруг изрек он, обращаясь к Баалат. Баалат, не зная, что и ответить, молча кивнула и собралась было поглубже вгрызться в мясо, как кулинар схватил ее за руку и спросил: «А как ты полагаешь, зачем они мне нужны?». Баалат выпучила на него глаза, но все, что она могла видеть – это фиолетовый капюшон. «Представления не имею», - выдавила она. Кулинар все еще не отпускал ее руку, вцепившись в нее так, что у Баалат заломило кости. «Прикинь, и я не имею ни малейшего представления. Ключи, и все тут. Так же как печь, ковер… Название и форма комнаты. Как фиолетовый плащ, да еще с капюшоном, из-под которого никто и никогда не видел лица. Да и есть ли оно, лицо? Есть ли кто там, за ковром? Что делается в печи?» - Капюшон требовательно смотрел Баалат в глаза. Он отпустил ее руку. Баалат встала, нерешительно подошла к печи и заглянула в нее: в печи закалялась глиняная посуда: две плошки, две кружки и супница. Тогда она подошла к ковру и заглянула за него: там сидели две девушки в полосатых халатах, волосы у них были заплетены косичками, девушки резали зелень и бросали ее в небольшой медный котел. Баалат вернулась к столу, встала подле кулинара и стянула с него капюшон: там оказалась голова, ничем не примечательная голова с всклокоченными волосами, жидкой бородкой и такими узкими глазами, что в них были видны только зрачки. «Вот же оно, лицо», - сказала ему Баалат. «А я и не говорю, что у меня лица нет. Я вопросы задаю, чтоб яснее стало. - (здесь Баалат сделала вид, что кашляет, чтобы скрыть усмешку)». Кулинар посмотрел на ключи: «Есть ли для тебя свобода воли, что ты считаешь роком, веришь ли ты в судьбу, какого они для тебя размера и веса?». «Вы меня спрашиваете?» - поинтересовалась Баалат, которую эта беседа начала забавлять. «Нет, - замотал головой кулинар, - я себя спрашиваю. Спрошу так же, что для тебя ты? Откуда ты себя видишь – изнутри или снаружи? Сможешь ли ты отличить одно свое отражение от другого? Если у тебя столько лиц, что ты в них путаешься, то твои ли это лица? Узнаешь ли ты свое лицо, если встретишь его по пути, положим, в библиотеку, или на картинке в книге? Поймешь ли, что мясо, которое ты ешь – твое собственное?» Разговор перестал забавлять Баалат. У нее из носа текла кровь: «Ты вообще кто такой?» Кулинар улыбнулся и сделал вдруг нечто, что Баалат совершенно не поняла: он с ней слился, как сливаются две близко расположенные капли ртути. Баалат беззвучно закричала и бросилась прочь, оторвавшись от кулинара, а тот крикнул ей вдогонку: «А ключи-то ни к селу, ни к городу, а?».
     Налетели тучи, небо провисло под их тяжестью. То ли люди просто испугались зловония, от нее исходящего, то ли это гроза всех распугала, еще не начавшаяся, во всяком случае Баалат шла вдоль по улице совершенно одна. «Негоже вонять сточной канавой», - решила Баалат. Баалат чувствовала, что если еще вот так, посреди пустой улицы своего прекрасного города, полная каких-то непоняток и недодумок, а также сомнений, во рваных штанах, простуженная, наполовину седая, вывалянная в дерьме и запутанная каким-то страшным кулинаром, будет стоять дальше и ничего не сделает, то заболеет. Теперь она нахмурилась, погладила затылок, разбежалась, перекувыркнулась через чугунно - кованный портик и нырнула в канал. В воде незаметно, плачешь ты там, или, положем, писаешь, или даже плюешься. Также вода смоет всю помойку и вылечит сопли. Баалат хотелось получше ощутить воду телом, поэтому она стащила штаны, пришедшие в полную негодность, и свитер, который вообще тянул на дно своей шерстяной тяжестью, и осталась в мужском белье. Белье было свободно и полосато, с пуговками на кальсонах. Баалат заметила, что по поверхности воды расходятся большие круги, потом круги стали меньше и количество их значительно возросло, а затем вода покрылась пузырями, и тогда Баалат поняла, что гроза идет. Танцует. У нее бубен и барабан, в который она бьет ногой, а еще погремушки – оторванные от змей хвосты, и, да, ведь у нее девять рук, двумя она хлопает в ладоши, двумя играет на мандолине, двумя – на тростниковой флейте, и еще ее хвост кончиком дергает две струны странного такого маленького грушеобразного предмета, и тише его звуков нет ничего в мире. От такой музыки становится неудержимо весело. Баалат захотелось неприлично пошутить. Над головой у нее проплыла лодка. Баалат несказанно обрадовалась и тихонечко вынырнула на поверхность канала, поплыв за лодкой. В лодке спиной к Баалат сидел какой-то старикан с длинными, по пояс, седыми волосами. Баалат еще точно не знала, что именно она собирается вытворить. Она подплыла к лодке, ухватилась за нее и плыла так несколько минут в размышлениях. Лодка полна была разнообразных цветов и папоротниковых листьев. Старик мерно греб, капли жестко стучали Баалат по черепу. Вдруг Баалат широко улыбнулась пришедшей на ум идее, резко подтянулась на руках и проорала старику в самое ухо: «У-хо-ха!!! Подвези до площади, будь добренький!!!». Старик вскочил, взлетел даже, лодка перевернулась, цветы выпорхнули, но сил у них взлететь выше не хватило, и они плюхнулись на воду, вяло и безнадежно колыхаясь на поверхности, а дед и Баалат оказались в воде. Дед забился в конвульсиях и камнем пошел на дно, а Баалат, ринулась за ним, крича: «Извините, будте добренькие, я такого не хотела!». Она подхватила деда под руки, крепко его обвила, и вдруг с ужасом поняла, что у него сердце не бьется. Она заорала: «Держись, дед, щас выплывем, я тебе дыхание сделаю, сердце, щас!». Молния в диаметре со ствол самого старого дуба врезалась в поверхность канала в полуметре от Баалат и старика. На некоторое время Баалат ослепла и оглохла. Потом она увидела Моргану. Моргана была явно сердита. Она резко отодвинула от себя тяжело спускающийся на дно пухлый розан, схватила тело деда за ноги и начала тянуть его вниз, а Баалат изо всех сил тянула его наверх, к воздуху, истошно крича: «Да он помрет сейчас, его в лечебницу надо, дура, блин, отпусти!», но тут маленькая, тоненькая молния ужалила Баалат в шею, и у нее свело мышцы. Моргана медленно поднялась повыше и принялась разжимать Баалат руки. Вдруг дед повернул голову так, что нырнул прямо в лунные зрачки Баалат. «Как думаешь, судьба – она у каждого своя, или на всех одна?» - спросил он тихо, Баалат увидела, что у него в носу серьга, а Моргана справилась наконец с онемевшими членами Баалат, схватила старика за волосы и поплыла на дно канала, туда, где темно и совсем ничего не видно. Через минуту Баалат, неуклюже шевеля одеревеневшими руками и ногами, выбралась из канала, села на портик и отупело уставилась на океан. Гроза кончилась, зажглись огромные белые звездные фонари. Вынырнула Моргана. Она села на портик на другом берегу канала напротив Баалат и принялась выжимать волосы. Баалат заговорила, сипло свистя: «Мы его убили. Мы его утопили. Меня надо отдать диким зверям на растерзание, а тебя – сжечь на костре». Моргана вроде бы что-то ругательное пробормотала. Баалат высморкалась, закашлялась и чуть не свалилась опять в воду. «Ты глядишь на меня?» - спросила она вдруг у Морганы. – «Вообще отсюда не видно, но мне кажется, что ты на меня глядишь. Не гляди». Моргана молчала. Баалат опять закашляла, сильно, надсадно. Так, будто она хочет выдавить из себя легкие и почесать их. У нее раздувались барабанные перепонки и звенела голова, а потом она блеванула. Раздался голос Морганы: «Ты седая вся. Почему?». Баалат вытерла лицо рукой, рассмеялась и хрипло выкрикнула: «Да пошла ты!..», и опять блеванула. Когда она подняла глаза, Морганы уже не было. Сие означало, что сегодня Баалат не будет ночевать в ее замке.
     В этом заключалась небольшая проблема: у Баалат не было никакого другого жилья, кроме замка Морганы. Но, пораскинув мозгами, Баалат решила, что это совсем не печально: все скамейки на площади в ее распоряжении, а звездные фонари такие уютные и мягкие, что от них становится тепло. Тепло. Баалат вдруг начало казаться, что по воде канала тянется туман, обволакивая размокшие цветы. Приглядевшись, она поняла, что это не туман, а великое множество тонких белых нитей, паутинное облако, поднимаются со дна канала. Сопоставив некоторые факты, Баалат осознала, что нити – это седые волосы коварно убиенного деда. Они поднимались к поверхности и вились, сковывая воду. Тепло. Ни фига не тепло. Холодно. Вода в канале сделалась белой и непрозрачной, покрылась инеем. Блеклыми цветными пятнами просвечивали китайские фонарики, теплыми оранжевыми шарами, замороженными солнцами. Тогда Баалат огляделась вокруг и увидела, что идет снег, он припорошил площадь, скамьи, фонари. Баалат поискала глазами и нашла: она слезла с портика, подняла камень возле мусорной урны, вернулась обратно и бросила камень в канал. Он не утонул. Он лежал, на него падали снежинки. Холодно. Вот и вода замерзла. «Зима…», - паром выдохнула Баалат. Мужское белье начала двадцатого века, в том числе и кальсоны с пуговками, встали колом, заледенев. Губы у Баалат посинели, сама она побелела. Снег на ней уже не таял. Ночь трещала от мороза. Когда снег кончился, и снежные тучи улетели, показались звезды, но они не грели, как раньше, а кололи и обжигали, обдирали кожу. Снега навалило по колено, он сухо ломался под ступнями Баалат, шедшей к скамейке. Добравшись до нее, Баалат хрустнула кальсонами и уселась, тут же принявшись забрасываться пушистым снежком. Она надеялась, что так будет потеплее. Теплее, может быть, и стало, но для того, кто лежит в снегу, имея на себе из одежды одни лишь кальсоны с пуговками да полосатую майку с глубоко вырезанными подмышками, разница даже в пятнадцать градусов крайне незначительна. «Ты меня слышишь... Поговори со мной», - раздался голос дракона. Из всего, из всего, что окружало Баалат в этот миг, голос дракона оказался самым теплым.
- Не могу я с тобой говорить, - пробурчала сквозь неразжимающиеся зубы  Баалат.
- Это твоя воля?
- Мне от тебя плохо становится, - прошипела Баалат и тут же усмехнулась, почувствовав, что дракон улыбается. – Я замерзла насмерть, я говорить не могу, - добавила она. – Д-р-ракон, мать твою, ты что за хрень такая?! – заорала вдруг Баалат, и рот ее порвался по углам. И опять дракон улыбается. У него и голос такой, которым только молчать и улыбаться.      
- Я давно уже умерла бы от холода, если бы вообще могла умереть так просто. Меня теперь ни огонь, ни холод, ни вода... Я уже бывала бессмертной, - проговорила Баалат, стараясь не шевелить разорванными губами. Она увидела тело дракона: оно рекой текло в воде океана. 
- Ты помнишь? – спросил дракон.
- Про-о-о-ницательный др-р-ракон…
Разум Баалат проделывал невероятные штуки: она засыпала на секунду, в следующую секунду будто вылетала из забытья и вновь попадала в него. И как всякий, кто хочет спать, а ему не дают, Баалат злилась:
- Тебе чего надо? Чего тебе надо?, - лаяла она. – Ты... Это как пойти в туалет и оказаться в хаосе. А в хаосе нет туалетов... И вернуться никак не получится... Туалеты бывают в космосе, в хаосе ничего не бывает. Вот ты явился, и мир с туалетами оказался прошлым. Чего тебе надо?
- Говорить, - просто ответил дракон.
- А я тебя не пойму, - бескомпромиссно заявила Баалат. – Моргана вот тоже со мной все время беседовать пытается. И ее я тоже не понимаю. Что ли я в изоляции, что ли до меня не достучаться...
- Ты – яйцо.
- Да ты поэт, др-р-ракон... А я ублюдок, Моргану обидела. Она убийца, но стоит всех стариков мира... Но старика жалко. Он у меня спрашивает: «Судьба, - спрашивает, - она у каждого своя, или одна на всех?». Мне бы ее найти, она мне нужна, так нужна...
- Судьба? - спросил дракон.
- Какая, на хрен, судьба?! Моргана! – Баалат со скрипом сползла со скамейки. – Пойду поищу ее. – За сим пока, дракон. – Баалат резко обрубила разговор.
 У нее появилось ощущение, что душа ее идет где-то, всеми ветрами обдуваемая. Терять душу ей не хотелось даже больше, чем беседовать с драконом. Баалат круто отвернулась от океана и застыла: напротив нее стояла Моргана. На Моргане сидела огромная волчья шуба. Целая стая волков превратилась в эту шубу. Оскаленная пасть матери рода этой стаи, пасть с оторванной нижней челюстью и высохшими глазницами, в которых покоились навеки замерзшие слезы, служила Моргане капюшоном. Моргана на Баалат не смотрела, ее взгляд обтекал Баалат, не задевая. Баалат пошла к ней. Кожа на ее теле растрескалась и лопалась от каждого движения, кровь тонкими корочками застывала на морозе и покрывалась мелким снежным узором. Лицо Морганы поседело от инея. «Ты не постижима мне, но я люблю тебя. Посмотри на меня. Смотри на меня, пусть будет твой взгляд на мне», - звала деву Баалат, дергая ее шубу, стаскивая с Морганы воющую волчью шкуру. Моргана открыла глаза, и внутри оказался ледяной мрак – такой же, как в высохших глазницах мертвой матери волчьего рода. Когда Баалат очнулась от собственного крика, то обнаружила, что Моргана надела на нее пуховик и шапку-ушанку, что они едут в санях, что по улицам идут прохожие, тепло одетые, и пар застывает в воздухе, и что брезжит рассвет. Моргана сидела сердитая, с надутыми губами, хмурила соболиные брови. Баалат почесала затылок и осторожно поинтересовалась у Морганы на счет завтрака. Моргана возмущенно взвизгнула, сорвала с Баалат шапку и принялась лупить ею Баалат по физиономии, потом закинула шапку куда-то на дно саней, попыталась растоптать, но не достала своими махонькими ножками, и надулась еще сильнее, так, что даже ее шуба ощетинилась. Баалат пораскинула мозгами и решила закинуть удочку с другого конца: «Я… Того… Всякого лишнего наговорила. Ну, там… Дурой тебя обзывала…». «Еще и дурой?!» - возопила Моргана и стукнула Баалат кулаком в лоб. Баалат развела руками, сползла на дно саней, отыскала в меху руки Морганы и целуя их, сказала : «Ну короче, прости меня. Если что, то умирать вместе будем». Моргана посмотрела на нее: «Твои слова обижали меня. Но я на тебя больше не сержусь – мне только больно, но не обидно». Баалат возликованно хрюкнула, поцеловала Моргану и оптимистичнейшим тоном заявила, что по случаю их примирения завтрак просто обязан быть мясным. Все прохожие казались почему-то очень довольными.
     На кухне у Морганы вечно плавало закатное солнце, все стены снизу до верху были заняты полками, а на полках стояли посудины со всякой всячиной. С потолка низко, так что Баалат вытянуться во весь рост не было никакой возможности, свисали всякие непонятные и понятные вещи: трава, сушеные плоды, ветки с листьями. У Морганы было два котла: один побольше, в котором она варила, другой поменьше и плоский, в котором она жарила. На солнце котлы горели красными огоньками. Баалат сидела на бочке с вином, держа в руках нож с вилкой и внимательно наблюдая за Морганой. На солнце Моргана горела красными огоньками, ярче, чем котлы, от нее шел жар, марево, в котором все плыло и двигалось. Запах рассекал воздух на плотные волны, и Баалат из-за него чуть собственные губы не съела. «Так ты мне расскажешь, отчего ты вся седая?» - спросила у нее Моргана, нарезая петрушку. «Почему вся? Я наполовину. Я колдуна такого встретила, он кулинар в «Пороси и щукаре». Кафе такое. Кафе-ресторан. Мне вообще-то там понравилось. Там стулья... Рассказками колдун этот меня все мистифицировал. Но рассказки – это не страшно. А он возьми и такую штуку выкини: он со мной слился», - низким таинственным голосом, для большего эффекта выпучив глаза, завершила Баалат. Моргана громко стучала колотушкой: «Как слился? Проник в тебя? Что ты почувствовала? Что его сознание в тебе? Или что он тебя вытеснил из тела?». «Да нет, ничего такого. Просто слился. Ну как две капли ртути», - объяснила Баалат, грызя от нетерпения вилку (зубцы вилки стали волнистыми от ее зубов). Моргана остановилась и даже отложила колотушку в сторону. Она посмотрела на Баалат, недоумевающе подняв левую бровь, медленно покачала головой и сказала: «Быть того не может. Этого ни один колдун не умеет». «А чего так?» - удивилась Баалат, и в животе у нее зычно заурчало. Моргана взяла маленькую ручную мельницу и принялась перемалывать перец с неизвестными семечками. «Ну того, что чужое сознание никуда просто так не денешь. Он мог, положим, влезть в тебя и ты бы это почувствовала, это все равно что находиться вдвоем в одних штанах и одном пальто. Ну а если бы он тебя вообще вытеснил, то ты бы наблюдала его со стороны. Это как, положим, он бы одел твои штаны и твое пальто. Но то, о чем ты говоришь, это невозможно с биологической точки зрения. Есть колдун – есть душа. А с душой только так», - она закончила, посыпала кусок отбивного мяса смолотым порошком, положила его на тарелку, поставила перед Баалат на еще одну винную бочку, поцеловала Баалат в затылок и пошла наверх, сказав, что хочет порисовать. Слова Морганы привели Баалат в некоторое замешательство, поэтому она не заметила, что у Морганы в глазах полыхают крохотные солнечные змейки. Баалат откусила от мяса, прожевала, откусила еще, выплюнула, запихнула обратно в рот, прожевала еще раз и проглотила. Потом запихала в рот весь оставшийся кусок, протолкнула его рукой в желудок и пошла за Морганой. Разноцветные отражения витражей с веселым щенячьим визгом сбегали по лестнице вниз, мимо Баалат. Она старалась их не задеть, любила всякую живность, да и какой же семейный дом без живности. На втором этаже замка была такая дверь, она вела в сад, закрытый со всех сторон белыми монастырскими стенами без крыши. В саду Моргана рисовала тушью, выкладывала мозаики и писала иконы. Тушь ей присылал тот самый императорский сын – тутовый шелкопряд, мозаики она выкладывала для надгробий, а иконы она потом развешивала на улицах, и Баалат это нравилось: казалось, что они (и улицы, и иконы) смотрят друг на друга и по сторонам, и им есть о чем поговорить. Баалат спустилась в сад по лестнице, которую сама же и сколотила. Дело в том, что раньше было непонятно, как спускаться со второго этажа в сад: за дверью ничего такого не было, этой дверь кончался в этом месте замок. Но Баалат сколотила лестницу, и проблема себя исчерпала. Моргана рисовала тушью. Баалат села рядом с ней на землю, подула на замерзшие руки и спросила: «Моргана. Я слушаю, я стараюсь понять. Объясни мне, что происходит». Моргана  провела кисточкой Баалат по лбу и носу: «Я хочу, чтобы ты обрела свою судьбу». Баалат раздосадовано сплюнула: «Ну, вот опять, и далась же тебе эта судьба! Вот она, моя судьба: ты, я, в городе, в замке на берегу реки и с видом на океан! Ну что не так?!». Моргана посмотрела Баалат в глаза. Как же прекрасны девы, что несут на своих плечах мир к морю. Моргана молчала. Баалат не мешала ей; есть такая боль, которая превращается во вселенную, и молчание Морганы имело вес вселенной. «Здесь нужно быть точным, - написала как-то раз Баалат на открытке ко дню варенья Морганы. – В других мирах если  долго находиться, то сознание твое обретет новое тело и другом мире, а тело этого мира растворится». Выла ледяная белесая смерть над застывшим садом, и некоторые снежинки проносились с такой скоростью, что ранили кожу. Баалат, которая и без острых снежинок внешне напоминала изувеченный инквизиторскими пытками труп,  пробормотала, направляясь к лестнице: «Ладно, посмотрим, что это за судьба такая. Пойду помоюсь». Когда Баалат закрывала за собой дверь, метель вдруг замолкла, и снег перестал. В этот момент во многих домах города полопались уличные градусники, ибо воцарился абсолютный холод, и птицы замерзли прямо на лету, зависнув в воздухе. Баалат спиной чувствовала, как смотрит ей во след Моргана: то вой был, протяжный и страстный, вой устремления, вой скованного полета, когда ощущение есть, нет факта – так волки воют на луну. «Это мой взгляд, так я смотрю на нее», -  подумала Баалат, и у нее зашумел мозг, в такие моменты она очень плохо соображала, это все равно, что пойти в туалет, а обнаружить себя в центре шторма океана. Да будь ты Протеем, ты хоть мгновение, да постоишь с открытым ртом. «Холод и безмолвие... Не так ли кричат боги?», - подумалось Баалат. Баалат готова была побиться об заклад, на все свое личное имущество (каким бы скудным оно ни было, оно все же ее личное, ей нужное и верное) за то, что боль Морганы взялась невесть откуда. То есть, не было сделано ничего, что могло бы эту боль позвать. Но она пришла. И Баалат видела, что боль Морганы уже изменила многое. Но может быть, другим утром все станет без боли. Но этого точно не получится, пока Баалат об ней думает... Она откопала в шкафу махровый халат с морским коньком, полотенце длинною метров семь и тапки в виде кабаньих голов. Когда она их надела, ей в голову пришла одна мысль. Дверь в сад распахнулась, и Баалат, в махровом халате с морским коньком и с завязанным полотенцем лицом, аккуратно поднимая ноги в великоватых тапках (на какого же великана они сшиты? – думалось ей задней мыслью), спустилась по лестнице и молча, осторожно начала продвигаться по саду, растопырив руки. Периодически она останавливалась и махала ими, пытаясь что-нибудь нащупать, и двигалась дальше, шаг за шагом. Баалат бродила таким образом около часа, потом спустила полотенце с глаз на нос наподобие грабителей поездов и поинтересовалась у Морганы, стоящей прямо перед ней: «Ты мне вроде татушку хотела сделать? Пошли, сделаешь». «Надо... приготовить все... Это недолго», - задумчиво произнесла Моргана. «О’кей. Я тебя в ванной жду», - сказала Баалат и исчезла в дверном проеме. Ветер захлопнул дверь, лишившуюся поддержки могучего плеча Баалат.
     На поверхностью воды в ванне (панцирь самой огромной черепахи в мире) торчал только череп Баалат. Пар клубился и застывал фигурками. Моргана разожгла маленькую жаровню и поставила на нее чашку с какой-то жидкостью. Пар смешивался с жидкостью из пиалы и становился янтарным. Баалат вынырнула и попросила Моргану добавить еще кипяточку. Моргана плеснула из котла, висевшего над очагом, три ковша кипятка, и вода в ванне запузырилась. Баалат счастливо вздохнула и опять погрузилась с головой. Моргана присела на край ванны, взяла губку, намылила ее и протерла Баалат череп. «Ты не узнаешь, что я тебе наколола, хорошо?» - спросила она, поцеловав Баалат в мыльный затылок. «Делай, как считаешь правильным», - сипло произнесла Баалат. Веки у нее были закрыты, а глаза под ними быстро-быстро двигались. В ванной Баалат доходила до высшей степени концентрации. Моргана встала, подошла к нише в стене и достала оттуда четыре склянки и три иглы: костяную, металлическую и стеклянную тонкую и длинную. В склянках содержался красный, черный, желтый и синий порошок. В пиале Моргана разводила порошок в разных пропорциях, мешала его с янтарным паром и прокаливала на углях в очаге. Глаза у Баалат остановились, будто она напряженно смотрит в одну точку с закрытыми веками. Костяной иглой Моргана несколькими быстрыми движениями, не глядя, нанесла Баалат на череп сеть из царапин. Потом иглой металлической она принялась монотонно процарапывать ей кожу, а стеклянной иглой, которая оказалась полой внутри, набирала, втягивая губами, разноцветную жижу из пиал, и втирала ее в ранки. Пот тек у Морганы со лба, в глазах неслись рваные беспросветные облака, свинцово-серые, фосфоресцирующие. Руки ее летали над головой Баалат, по закопченным потолку и стенам ванной комнаты стекали струйки воды. Огонь в очаге рос и шевелил руками, дотрагиваясь до потолка, ванной и стен. Моргана очищала в нем стеклянную иглу от краски перед тем, как наполнить ее новым цветом. Волосы у Морганы спутались и закрыли ей лицо, а глаза из-под них горели распухшим красным солнцем, какое бывает видно только на большом морозе. Баалат сложила ладони и приставила их к лицу, вздувались вены, обвивая мышцы на ее теле. У Морганы стучали зубы, когда ее глаза стали черными с белыми искрами. Тогда она разрезала костяной иглой себе левое запястье, металлической иглой – правое запястье, а стеклянную иглу положила себе в рот, разбила ее зубами и порезала язык. Кровь из запястий она лила в воду ванны, а языком зализывала Баалат череп. Потом Моргана провела языком по разодранным запястьям, и они затянулись. «Язык тоже надо бы как-нибудь… Зеленкой, что ли…», - пробормотала Баалат. Моргана облизнулась: «Ну вот еще! Кровь крепче любого другого кайфа, пускай себе течет в желудок. Редко можно позволить себе такое удовольствие». «Да-а-а…» -  понимающе улыбнулась Баалат, потянулась и жадно принялась хлебать воду из ванны. «Залазь! Клево будет!», - бешено тараща глаза и разувая ноздри, предложила Баалат Моргане. Моргана оскалилась, скинула многослойные одежды и перегнувшись через край панциря, сделала несколько глотков. Баалат расхохоталась и перетянула Моргану в воду, от чего разлетелись брызги, и огонь подхватил их ладонями, и запахло тем, что крепче любого другого кайфа. «Я бы тебя съела», - прохрипела Баалат. «А я тебя», - взвыла ей в зрачки Моргана. – «Ешь». Моргана разодрала ей живот и вгрызлась во внутренности, а Баалат пила молоко у нее из груди. Глаза Морганы стали зелено-фиолетовыми.
     «Смотри. Зима кончилась», - сказала Моргане Баалат, поглядев в окно. «Пора птиц выпускать», - сонно зевнула Моргана и подошла посмотреть. За окном было синее утро, даже не напоминавшее о зиме: птицы, застывшие в воздухе от мороза, продолжили свой путь, оттаяв; из хрустального воздуха вырастали листья и врастали в деревья, солнце обшелушилось и стало ярче, а океан задышал легче, небо запульсировало, вытянулось и полетело. «Хочешь, я их выпущу?», - предложила Баалат. «Давай. А я бульон сварю, чтоб на кровь похож был. Придется им несколько дней питаться, а иначе мы кроме крови есть больше ничего не сможем. Ты сходи, пожалуйста, на рынок и добудь помидоров и черепашек, у меня это добро как всегда уже съедено. Надо, что ли, о постоянной доставке договориться…», - Моргана одевалась, оплетала волосы серебряной сеткой и не переставая зевала. Баалат кое-что вспомнила: «Слушай, милая, у тебя штанов нет мне подходящих? Я свои угробила». Моргана кинула ей шаровары, вышитые звездами. Баалат надела их со своим болотного цвета свитером и заявила с видом знатока: «Главное в штанах – чтоб они нигде не жали!». Моргана иронично повела бровью и собралась выйти из комнаты, но в дверях остановилась и задумчиво произнесла: «Баалат. Ты все-таки вся седая, а не на половину». Баалат посмотрела на себя в зеркало. Мешков под глазами не было, цвет лица намекал на здоровое питание, на лоб и по бокам головы слезали краешки татуировки, цветные узоры, части непонятно чего. В принципе, подумала Баалат, можно было бы посмотреть, что это такое изобразила ей на черепе Моргана, применив систему зеркал. Но зачем нужен этот геморрой? И она, насвистывая, пошла к птицам, находившимся в башне. В башне было много резных окошечек, поэтому небо и светила могли спокойно сквозь нее проходить. Лестница, ведущая в башню, представляла собой двойную двухстороннюю ленту, расходившуюся в двух направлениях и имевшую ступеньки, ведущие как вниз, так и вверх. И если кто-то не понял, что эта лестница – именно двойная двухстороння лента, то он останется в башне до тех пор, пока не найдет в себе силы это признать. Такова была задумка, но подобного не случалось никогда, потому что в этот замок кого-то могла привести только Моргана, а она-то уж не приводила бы тех, кто не в состоянии осознать двойственность и двусторонность всего лишь какой-то лестницы. Баалат перескакивала через пять ступенек сразу и радовалась, что подаренные Морганой штаны совершенно не жмут. На лестнице было много хитрых мест, где надо было догадаться высоко и длинно подпрыгнуть, опереться на пальцы рук, перевернуться и приземлиться на ноги, не потеряв равновесия, или прыгнуть, оттолкнуться ногами от стены и вцепиться в край лестницы, а потом на нее вскарабкаться. Баалат все эти места знала и могла пройти даже без глаз. Солнце брызгами разлеталось, разбиваясь об острые края одних окон и выплескивалось волной в другие. Баалат было интересно бежать не просто так, а чтобы края крыльев ветра неслись у нее за спиной. Еще прыжок – и они на самом верху, в круглой комнате, посередине неба. Окна тут были без рам и стекол, но устроены таким образом, что воздух снаружи выгибался и полусферой закрывал их от непогоды. Баалат барабанила себе по бедрам и дергала головой в такт ритму. «Музыку придумал тот, кто любил. Как считаете, птахи?» - обратилась она к птичьей клетке. «Ну, это как посмотреть…Это что иметь в виду…Если говорить образно, то…Да ну, позвольте не согласиться», - в разнобой ответили из клетки тоненькие голоса, и тут Баалат заметила, что в клетке-то, собственно, вроде как и нет никого. «Чего-о?..» - протянула она и подошла ближе. На дне клетки стоял небольшой аквариум, а в нем плавали три маленькие, совершенно одинаковые рыбки, красные, с удивленными глазами навыпучку. «Вот хрен. А птицы где?» - спросила слегка ошалевшая Баалат. Рыбешки удивленно растопырили плавники и не менее ошалело ответили: «Как где? Мы вот они». «Нет, вы не птицы, вы – рыбы», - объяснила им Баалат, почесав затылок и сложив руки крестом на груди. Рыбешки переглянулись и принялись ей растолковывать: «Это мы сейчас рыбы, а были птицами, нас вообще выпустить надо. Да птицы, птицы. Вот хочешь, докажем? Мы песенку знаем, такой никто больше в целом свете не знает, там надо сильно хлопать и…». Баалат резко остановила их: «Ладно, верю, верю. Но е-мое, так не бывает. То есть, это как так?!» Рыбки обиженно надулись: «Все, значит, бывает, только рыб из птиц не получается, да? Мы с тобой больше не дружим. Если вот Моргана, то с ней все можно – хочешь летишь, хочешь плывешь, хочешь умираешь, хочешь нет, а как мы, так такого не бывает, да? Мы тебя больше не любим!». Баалат наморщила лоб, крепко задумавшись. Центром орбиты Солнца являлась двухсторонняя башня. «Ну ладно, шмокодявки, зерно логики в ваших рассуждениях имеется (тут рыбки радостно оживились и принялись гордо пыжиться). Ну давайте, вам уж пора», - Баалат открыла клетку, вынула из нее аквариум, подошла к окну и собралась было выплеснуть туда рыбешек, как они предложили ей поцеловаться на прощание. Расцеловавшись, они улыбнулись друг другу, и Баалат опять уж было собралась выплеснуть их, как вдруг ее озарила идея. Она сказала: «Я вас провожу немножко», встала на подоконник и сиганула вниз вместе с аквариумом. Баалат падала, на уровне ее глаз летела вода с рыбешками, выскользнувшая из аквариума. Горизонт выгибался полукругом. Баалат вдруг обнаружила, что город, видимый с такой высоты, двигается так же как океан, и воздух тоже так двигается, и получается, что это все вообще один океан, только разной плотности и разного цвета. Или это все – один город, только разной плотности и разного цвета. Или воздух такой странный, который вдруг сгущается, а потом окаменевает. «Не делится. Ни что ни на что не делится», - пробормотала Баалат и впечаталась в землю. Аквариум взорвался у нее в руках стеклянной пылью, водяной шар с рыбками превратился в туман. Баалат разогнала его и увидела трех кошек, обычных кошек с желтыми глазами и кисточками на ушах. «А чему тут делиться, когда все одно и то же?», - спросили кошки. Баалат напряженно, но совершенно бессмысленно смотрела на них, нахмурившись и открыв рот. Кошки улыбнулись и прыгнули в нее: одна кошка – в живот, другая – в грудь, третья – в разинутый рот. Как  прыгнули, так и исчезли. Баалат их не почувствовала. Она поднялась, огляделась по сторонам, потом ее затошнило и стало рвать. Она долго блевала, устала, упала на четвереньки. Отблевавшись, Баалат соскребла себя с земли и погнала пинками в задницу. Баалат ползла по стенам домов, ей страшно хотелось пить, и она представляла себе, как прохладные камни превращаются в воду и текут по ее языку и небу в глотку, пищевод, в желудок. Она завернула за угол здания казначейства, прислонилась спиной к стене и стекла по ней вниз. Немного посидев так, подперев голову руками, Баалат сказала: «Эй, парень… Дело есть. Ты меня слышишь?». «Слышу», - ответил ей дракон. Губы у нее дернулись, и скривилась вся правая нижняя половина лица. Баалат помассировала себе переносицу, потом третий глаз, потом – мочки ушей, сложила ладони вместе и начала:
- Я тут подумала… Я вообще не люблю о таком думать, потому что если долго думать, то можно исчезнуть, ну да ладно. Раз уж ты явился, то так-таки надо бы тебя позиционировать... А то ты получаешься зеркалом, поставленным не в том месте, изменяешь зеркальный коридор. Я, положим, создала законченную модель мира. Но тут являешься ты, и модель моя теряет симметрию. Ты будешь новый нуклеотид, нужны комплементарные нуклеотиды. В каком-то месте модель, положим, человечью ДНК, состоящую из известных нуклеотидов, продолжают нуклеотиды неизвестного происхождения. Это хрень, конечно, получается. Но эту хрень хотя бы можно изучать. А если у меня на руках только кусок ДНК, оборванный именно в том месте, где начинается цепь неизвестных нуклеотидов, и от этой цепи остался только один нуклеотид, то бишь ты, чешуекрыл гигантский, то мне нужно будет определить, что тебе комплементарно, достроить цепь, и только потом я смогу изучить всю ДНК. А может нуклеотид иметь критический взгляд на систему, частью которой он является? Рука может думать о человеке?
Баалат гладила ладонями череп и задней мыслью думала про татуировку, что вот, мол, у нее, у Баалат, татушка на черепушке…На неуловимо низких частотах звучащий голос дракона заставлял вибрировать атомы кислорода и воды, от чего дрожал воздух.
- Парень, ба-а-лин-н-н!.. Беседы с тобой – нелегкое времяпрепровождение, да. Для меня они, правда, вообще нелегкое времяпрепровождение. Побеседуешь так, и поседеешь. На половину головы. Или полностью. Ну ладно, хрен с этим. Моргана, кстати, тоже очень любит беседовать. Вас бы познакомить… «Привет, Моргана, видишь вона ту офигенную хрень в чешуе? Позволь представить тебе дракона, чудесного собеседника!», - Баалат захохотала. - Ну, короче, хрен. Я пришла узнать, что ты такое. Хорошо бы понять, как птички превращаются в рыб, как рыбы становятся кошками, и как кошки растворяются в телах. Цепь пошла достраиваться. Это гибридное ДНК. Вот Моргана говорит: не останавливайся на одном времени, как бы оно тебе не нравилось. Или просто невозможно остановиться? Самые обычные такие вопросы. Что может быть обычнее кислот, белков?..  Белки состоят из одних и тех же суперэлементарных частиц. А меж частицами – пустота... Огромная пустота... Разлетается...  – Баалат смолкла, взглядом проносясь мимо солнца. – Но ты, дракон, ты вещь, которой я не вижу предпосылок, я не вижу сцепления тебя с миром, который я наблюдаю из жизни в жизнь. В каком месте ты соединяешься с человечьей ДНК? Какой-то из нуклеотидов этого мира должен быть комплементарен тебе. Но даже не важно, какой. Я чувствую тебя, ты есть не меньше того, что я вижу и чувствую еще. Я думаю, нет ли во мне безумия, и понимаю, что безумие настолько далеко, что я даже не могу вспомнить, что имелось под ним в виду. Какое нахуй безумие, когда даже дорога становится парадоксом – в бесконечной вселенной, неподвижной в своей бесконечности. Дорога? В неподвижной бесконечности? Я не могу сказать, что меня это не устраивает. Меня-то как раз все устраивает. Если б ничего не менялось, то есть, не совсем, конечно, но... чтобы дорога была замкнута на самое себя. Да, не герой я, я не хочу перемен. Возможно, я даже хуже, чем не герой. Я стою в центре шторма, давно разнесшего меня на частицы, но я стою, это моя глупость, она позволяет мне все, что угодно. Я все вижу, все знаю, тссс, это глубоко-глубоко-глубоко, а я здесь, и здесь я могу ничего не видеть и ничего не знать. Здесь я могу думать, что имею руки, чтобы делать, и ноги, чтобы бежать, и девушку, чтобы любить, и дорогу – идти. Тссс... Это должно быть тайной для меня, моя глупость верно убережет меня от этой тайны. Будущее, будущее... - Баалат тихонечко брямкала пальцем по губам, потом пожала плечами, почесала затылок и вспомнила про помидоры и черепашек.
- Э-э, дракон, - протянула она, - будь у тебя семья, ты бы еще как о будущем задумался! Туда сбегай, сюда сбегай, пожрать купи, переплеты рассортируй, слова поперек не скажи... Благодать, короче! Моргана вот тоже: «Судьба, судьба... Пора бы тебе, Баалат, высудьбить свою судьбеную судьбень! О, по звездам вижу, сон мне вчера был, руны сказали, что пора!..». Вот что я вам скажу: твоя проблема, дракон, в том, что тебе подружку или друга найти надо, а то тебе одиноко, а Морганина проблема в том, что уж больно она мистичная, всякая жопа у нее превращается в лик бога. Бери пример с меня – девушку поцеловал, еды поел, питья попил, девушку поцеловал, выспался, в небо позыркал, почитал, опять девушку поцеловал – вот оно и счастье. Пошла я теперь на рынок. Мне не соображается на голодный желудок. Оставайся на связи, парень!
И Баалат свернула за угол здания казначейства «А?», - оглянулась Баалат. «Моргана», - прошелестел призрачный вздох дракона и впитался в здания, воздух и остальные физические объекты. Баалат же подумала, что не совсем понимает, о чем она говорила с драконом, что ему сказала и что это вообще было – их беседа.
     Икона на желтой растрескавшейся стене, поросшей лишайником, изображала молодого человека приятной наружности, в волосах у него был белый цветок, и глаза у него тоже были белые. Вся стена вокруг была исписана: видать, люди, проходя мимо, решали что их мысли по поводу иконы нельзя похоронить. Писали кто чем мог: помадой, карандашами, китайской тушью, травой, кровью, кирпичами и угольками, кто-то даже ногтем выцарапал нечто на неизвестном языке и внизу подписал на трех известных: «Это написано ногтем моего указательного пальца». Баалат как-то спросила у Морганы, почему люди так много думают об этом парне. Моргана сказала: «Он смотрит в глаза. Он со всеми в контакте, и поэтому никто не одинок». Парень хороший. Баалат тогда еще, когда из-за плеча Морганы наблюдала, как сила его глаз создает вокруг них его лицо, подумала, что с удовольствием бы познакомилась с ним. Если бы он взял да появился в городе. Да, она бы с ним познакомилась. Но Моргана сказала, что он, вероятно, очень далеко живет, в каком-то из прошлых времен. «А ты его видела?», - поинтересовалась Баалат. «Я его знаю», - ответила Моргана. Баалат огляделась, народу на улице было немного, метрах в десяти два оленя занимались тем, что обдирали лишайник со стены копытами или губами, ели; она подошла к стене вплотную и выжгла указательным пальцем: «(сначала правой рукой) Приходи в мой город, парень. (потом левой рукой) Я тебя знаю, парень. Что ты делаешь в моем городе? Я знаю, как звучит твой голос. Заходи в гости, будем говорить. С тобой будет говорить Моргана. А я буду смотреть на вас и думать, какая же между вами связь». Затем она снова воровато оглянулась по сторонам и вприпрыжку побежала на рынок. Лавируя меж людьми и лавками со жратвой, Баалат смотрела своим самым тяжелым взглядом. В каких-то из прошлых жизней Баалат была воином. Если свет падал нужным образом, можно было увидеть, сколько оружия тащит на себе Баалат, а звон его был слышен всякий раз, стоило только прислушаться. Баалат подошла к лавке с черепахами: черепах было много, разных размеров, здесь же висели ножи для вскрывания панцирей, коими мастерски пользовалась девчонка лет двенадцати, черная как кровь крокодила, ее шея, руки до локтей и руки после локтей, вероятно так же и ноги были заключены в трубки из навитых колец. Кольца, по всей видимости, были золотыми, девчонка, по всей видимости, была вампиром, или что-то вроде того. Кровь черепах она сливала в банки из коричневого стекла, к одной такой банке был подключен допотопный аппарат, по которому через трубочки кровь переливалась девочке в артерию на локтевом сгибе левой руки. Что бы не дергать трубочки и аппарат, девочка старалась двигаться аккуратно и плавно. «О ребенок, черный как кровь крокодила,  мне нужно семь черепах, если ты мне их подаришь, я тебя вознагражу!», - торжественно произнесла Баалат и отвесила девчонке замысловатый поклон – манеры виконта просыпались время от времени. Та оторвала взгляд от черепах и перевела его на Баалат, и Баалат увидела, что глаза у нее тоже вроде как золотые. Девочка устало вздохнула, сложила руки на груди и оценивающе оглядела Баалат с ног до головы. Потом она беззвучно рассмеялась и спросила: «О существо, странное как мое рождение, семь черепах – это довольно дорогое удовольствие, чем ты мне за него заплатишь?». Баалат подошла к прилавку с черепахами, перегнулась через него и прошептала девчонке на ухо: «А я знаю, как избавить тебя от жажды крови…». Баалат видела, как кованое золото радужки ее глаз вспыхнуло и заискрилось, а девчонка дернулась, и игла выскочила из ее руки, но Баалат успела ее подхватить и крепко сжала пальцами трубочку, чтоб черепашья кровь не вытекала. Девчонка воткнула себе иглу обратно в руку и начала двигаться со скоростью ветра: схватила мешок, навалила туда семь черепах, она заставляла себя выбирать тех, что получше, хотя каждое сжатие времени жгло ее еще сильнее, чем до того, как у нее появилась надежда; она рывком протянула мешок Баалат. Баалат улыбнулась и сказала: «Еще пару-тройку черепашек не накинешь?». Девчонка как-то рыкнула -всхрипнула, но бросила в мешок еще семь черепах и опять протянула его Баалат так резко, что чуть не заехала кулаком той по носу. Баалат взяла мешок. Девчонка, конечно, не знала, что Баалат бессмертная, поэтому, сделай сейчас Баалат хоть призрачный намек на побег, все ножи для разделки полетели бы в нее, и каждый достиг бы цели – и возможно, Баалат умерла бы. Баалат почесала затылок и обратилась к глядящей на нее почти с ненавистью девчонке: «Ты свари бульон из помидоров и перца, добавив туда черепашьего мяса, он должен и по густоте и по цвету и по запаху и по вкусу быть похожим на кровь. Сколько ты уже так?», - вопросила Баалат у девчонки. Та ответила: «Сколько себя помню». «Значит, есть этот бульон надо будет вдвое больше времени, ну, это примерно я так. Лет тридцать, наверное. Только его, несколько раз в день и несколько – ночью. Долго, конечно, но зато без капельницы». Девочка широко и остро улыбнулась (скорее оскалилась) и подняла с пола, положив на прилавок, (мышцы задвигались под кожей как змеи в крови) здоровенную черепаху. Баалат  кивнула девочке в кольцах, взяла черепаху подмышку и пошла за помидорами. Девчонка, перескочив через прилавок, тоже направилась к торговцу помидорами. Она шла в ногу с Баалат, что было удивительно, ибо Баалат возвышалась над ней на три метра. Торговец помидоров располагался в небольшом чуме, там пульсировал полумрак, а дым от курительниц был настолько горячим, что не чувствовалось границы между своим телом и воздухом и телом чужим. Девочка что-то затараторила на неизвестном Баалат языке, хотя, может быть, язык был ей известен, просто девчонка говорила слишком быстро и неразборчиво. Торговец помидорами отрицательно мотал головой. Баалат поняла, что у девчонки тоже не шибко с деньгами. Баалат наблюдала за их монотонной беседой и делала выводы, нацарапывая их ногтем на запястье правой руки. Торговец помидорами хрипловато посмеивался над черной девочкой, у него была власть, и ему было весело ей пользоваться. Заметив, что золото глаз девчонки запахло истерикой, Баалат положила большую черепаху на пол панцирем вниз, мешок с черепахами поменьше подвесила к поясу, поплевала себе на ладони и рывком вонзила торговцу указательные пальцы под челюсть, вытащив их через щеки. Таким образом торговец был подцеплен за жабры. Баалат не могла разобрать ни черт его лица, ни цвета его глаз: вероятно, он сливался с темнотой, густой взвесью наполнявшей чум. За что она могла поручиться, так это за то, что торговец помидорами истекает кровью. У черной девочки заурчал желудок, Баалат на нее оглянулась и увидела, что зрачки ее исчезли. Баалат прошептала торговцу на ухо: «Ты - рыба. Я оторву тебе голову. Избеги этого, а?». Торговец косноязычно согласился, и Баалат вытащила пальцы из его черепа. Она раскопала несколько мешков, нащупала помидоры, один ящик ссыпала себе, один – девчонке, сказала торговцу, что девочка будет приходить за помидорами в удобное ей время и забирать нужное ей количество, привязала мешок себе на пояс и направилась к выходу. Покидая чум торговца, Баалат окликнула золотоглазую девчонку, громко сопевшую в борьбе с торговцем. Торговец хрипел: она его душила. Баалат схватила ее за шкирку и выволокла из чума. Встряхнув пузырящего пеной крохотного людоеда, Баалат запихнула ей в рот три помидора, зажала нос и заставила проглотить. Девчонка поперхнулась, но проглотила, давясь. Когда ее зрачки пришли в норму, Баалат выдала ей один из мешков с помидорами и собралась было направить стопы свои к площади, как девчонка вцепилась ей в штанину и попросилась пойти с ней. «Мне бы на площадь, я плохо знаю город, проводи меня?», - голос ее звучал так, будто в горле у нее металлическая трубка. «Ну…Ладноть, провожу», - согласилась Баалат после минутного раздумья.
     Ночь в городе похожа на ночь в водах океана: светящиеся шары и призраки медуз, вспыхивающие глаза и обманки, за которыми захлопываются зубастые пасти, вода обжигающая, потому что никто не привык к такой ее красоте. Можно, конечно, представить себе и что-то другое, но только чего уж выдумывать нелепицы, когда вот он – призрак медузы, плывет себе мимо, потом заискрится, а в воду ныряют ангелы и забирают его с собой, проследить их путь трудно, столько много всего снует и бегает. Баалат удивлялась тому, как быстро двигается эта девчонка с золотыми кольчатыми трубками на конечностях. Разговор у них не склеился. Баалат попыталась было поговорить о книжках, да о ценах на там-тамы, которые обезумевшие торговцы взвинтили так, что никто теперь не покупает там-тамы, все ходят занимать их на время у кошек, кошки существа сговорчивые и заранее благонамеренные, а торговцы в безумии пожирают выдуманные ими самими запредельные цены на там-тамы. Но девочка явно спешила поскорее попасть на площадь и беседу поддерживала невнимательно и безо всякого интереса,  и Баалат, вообще не любившая болтать, решила, что будет не так уж невежливо не говорить с тем, кто сам с тобой говорить не рвется. Девочка не отставала от Баалат. Но Баалат спешила не меньше: на площади – Моргана; и прибавила ходу, и девчонка, как уж не торопись, оказалась позади нее, потому что невозможно бежать вровень с тем, кто договаривается с ветром о тренировках в башне и обгоняет его. Баалат уже видела океан, видела корабли, но Морганы заметно не было. Ноги уже чувствовали красные булыжники, и воздуха стало больше, но Морганы заметно не было. Баалат остановилась посередине площади, прямо под тонким белым месяцем, шаги золотоглазой девчонки слышались чуть поодаль. В темноте сверкнуло серебро, и Баалат улыбнулась: у Морганы была такая накидка, двухсторонняя, одна сторона могла сливаться с окружающим фоном, делая Моргану совершенно незаметной, а вторая сторона была вышита серебром, и если накидку быстро перекинуть, то казалось, что она возникает из ниоткуда. Баалат приготовилась сказать Моргане что-то вроде «Mi Amore…Бла-бла-бла…», но произошло нечто странное. Громкий топот сзади, звуки летели как камни с большой высоты. Голова черной девчонки-вампира торчит из грудной клетки Баалат и говорит: «Забери меня с собой, я люблю тебя». Баалат не ощущала девчонку в себе, но вот же она – она торчит поперек тела Баалат и объясняется в любви Моргане. Руки девочки судорожно дергаются вровень с руками Баалат: она, видимо, высоко подпрыгнула и влетела в тело Баалат на уровне ее сердца. Баалат осторожно провела ладонью по окольцованному предплечью вампиренка. Ладонь погружалась в него, будто в воду, так это выглядело, но чувствовала Баалат только рвотные позывы и жгучую ревность. Тогда она посмотрела в глаза Морганы. Та смущенно почесала нос, подошла к Баалат поближе, коснулась указательными пальцами лба черной девочки, надавила и втолкнула ее в Баалат. Баалат еле успела отвернуться, чтоб не забрызгать Моргану рвотными массами. Оторвав от двухсторонней накидки небольшой кусок, Моргана с силой кинула его в сторону океана; кусок плюхнулся в воду и через мгновение просвистел обратно к Моргане в руки, и она протерла Баалат лицо сначала стороной-хамелеоном, а потом серебряной. Баалат трясло, и Моргана повязала ей накидку банданой на голову, а концами закрыла плечи и спину. Они стояли прямо под тонким белым месяцем, посередине площади, выложенной красными камнями. Баалат почувствовала, что ее собственное тело, усталое, недоверчивое, отравленное, тяжелое, оно очень сильно непохоже на тело Морганы. Не потому, что это два разных тела, а потому, что это два совсем разных тела. Лицо Морганы было близко-близко к Баалат, это было небо над горизонтом, над океаном, небо, принявшее цвета Морганы. Небо обвивало Баалат потоками, вроде как руками и пальцами, оно хлынуло в ее зрачки (голос у Морганы был тяжелый и влажный, горячий, как воздух под тропиком Козерога): «Есть такой вид пищи, которая не убивает только, если ты сам поймал ее. Но она отравит тебя, если кто-то даст ее тебе».  Возле монумента путешественника буйно веселилась пьяная молодежь. Некто одинокий стучал в бубен. Тонкий серп месяца медленно закружился вокруг своей оси, все больше и больше набирая обороты, пока стало невозможно разобрать его очертаний, и превратился в шар, светлый мерцающий шар. Баалат пристально смотрела Моргане в глаза, кривовато улыбаясь. Моргана вопросительно изогнула бровь: «Что?». Баалат чмокнула Моргану в нос и предложила двинуть домой, мол, есть ужасно охота. Они пошли прочь с площади. Они шли улицами, которые Баалат не узнавала в темноте. Улицы сами себя не узнавали. Они не знали, кто они, у них не было слов и они ничего не помнили, они даже не думали о том, что они есть. Улицы смотрели на свои руки и не понимали, что к чему. Баалат казалось, что она плывет вдоль дорог ногами вперед, и не в силах поднять или повернуть головы. А какая-то тяжесть, и текучесть, и бессловесность, и то, что кроме звезд, не видно больше ничего – вот это Моргана. Баалат вываливалась, и снова вываливалась, и откуда-то отделялась, и терялась, расширялась, поток в поток, конец в генезис (ну да, ну да, забавно), и только маленький, дохлый, что-то полузабытое, кажется, что и не вернуться, да и незачем, оно было Баалат... Теперь везде... Пришло...
- Аы-ы-ы!.. – Баалат захлебнулась чем-то. Моргана хлопала ресницами и красотой совсем не была похожа на человека.
- Ко мне едет мой друг! – вскричала Баалат диковато. – Он будет утром! – беззвучно-громко выбросила она в воздух.
Тут она заметила, что везде горят фонари.
- Я позвоню в отель и попрошу разместить твоего друга бесплатно и в лучшем номере, - предложила Моргана.
Баалат обняла фонарь и прижалась лбом к его эрозированному стеблю.
- Он не один... И они обычно не останавливаются в отеле, - сказала Баалат и смолкла.
Моргана взяла ее за руку и повела домой. По пути Баалат все больше и больше молчала. Когда они пришли, Моргана отвела ее наверх, не зажигая света и не трогая вещей, и положила спать, накрыв черным одеялом. В комнате все было черным, кроме головы Баалат и неба из раскрытого окна. Индиго-небо, без звезд, но ими светящееся. По обе стороны от Баалат под одеялом вздымались два мешка: с помидорами и с черепахами, Моргана и их не тронула. Моргана находилась в комнате, но где-то в стороне. Мешок с черепахами тихонечко шевелился. А Баалат в это время видела, что в комнате летают большие темные птицы. Но Моргана что-то такое сделала, и Баалат увидела, что очень большой темной птицей сама летит по индиго-небу. И было прохладно.   
     Утром Баалат вывалила черепах из мешка на стол, помидоры запихнула в корзину. Потом она подумала и двух мелких черепах спрятала себе в карманы. Моргана повязала на лоб красную ленточку – чтоб волосы не мешали, вооружилась ножами, подошла к столу с черепахами, и, в тот момент, когда над головой ее сверкнули дырявчатые лезвия, новогодними фейерверками отразившись в черных волосах, Баалат водрузила большую черепаху себе на черепушку  и удалилась. Пошла наверх, в такую комнату, из которой можно было попасть в любые другие помещения замка. Комната была узкой и длинной, со множеством маленьких оконных проемов. Стены здесь были сделаны из белого камня, который растет в корнях сосен у самого берега океана, камень этот обычно красят в красный цвет кровью граната. Баалат положила большую черепаху на пол, вытащила из кармана черепашку поменьше, расположила ее поудобнее у себя на коленях и принялась выжигать у нее на панцире, пользуясь ногтем указательного пальца левой руки: «Mi Amore…». Она почесала затылок. Лицо ее сделалось мокрым, будто дождь выделялся из пор кожи. Вытершись полой рубахи, Баалат занесла было палец над черепахой, справившей малую нужду на новые штаны, дареные Морганой, как ветер принес запахи с кухни, острые, свежие, и Баалат подумалось задней мыслью, что совсем немножко, самую капельку, должно быть что-то в этих запахах от Морганы, от ее рук, ведь она убивала черепах, разделывала их, обваливала в перце, резала помидоры. Должна ж часть ее присутствовать с созданных ею вещах. Баалат потянула ноздрями, язык высунула, но то ей казалось, что Морганой пахнет, то казалось, что нет. И тогда Баалат решила, что установить наличие частиц тела Морганы в запахе супа невозможно уже потому, что известно, что суп этот Моргана и делает, а от этого все кажется, кажется... Баалат с силой плюнула и стукнулась затылком в стену. Оставшихся черепах Баалат перевернула на спины, чтоб не убежали, и накрыла их накидкой Морганы, стороной-мимикридом вверх. Погладив красный камень ладонями, поцеловав его трижды и еще пять раз долбанувшись головой в стену, Баалат вытерла насухо вновь покрывшееся влагой лицо и пошла обратно, держа большую черепаху на руках. Она съехала вниз по перилам и тихо прислонилась к дверному косяку, слушала, как двигается Моргана. «Записать бы на диск и поставить на своих похоронах», - подумалось ей задней мыслью. Черепаха задела своей когтистой лапой Баалат по животу, и на рубахе выросло кровяное пятно. Баалат крепко ухватилась за косяк и втянула себя в кухню. «Приветствую тебя, Mi Amore», - произнесла она, и на черепашьем панцире обозначились буквы. Моргана обернулась, она жевала длинный узкий зеленый листок, конец его болтался на уровне ее пупка. Баалат вспомнила, что арабы говорят про пупки. Баалат опустила черепаху на пол. Та поспешила скрыться в пурпурной тени корзин с провиантом. Баалат закрыла глаза. Булькал суп. Потом – паровозный гудок. «Что это значит?» - спросила она. – «Я думала, я буду писать письмо тебе...». Баалат все еще слушала свист паровоза. «Что за письмо?» - спросила Моргана, кончик листа неминуемо приближался к основанию ее шеи. – «Вчера ночью ты сказала, что к тебе едет твой друг. Ты забыла?». Баалат почувствовала необходимость съесть что-нибудь и увидела луковицу со множеством таких же длинных тонких листьев, какой жевала Моргана. Баалат взяла это растение и прижала его к сердцу. «Да, я немножко не помнила. У меня в голове одни сплошные птицы. Пойду их встречать... Друга, в смысле. Цветы, наверное, надо подарить», - Баалат стало казаться, что пришел новый сон, верный, легкий, что-то... «Выкопай в саду. Сегодня должны были распуститься гиацинты, но я еще не проверяла. Вот тебе пирожок, съешь по дороге. И приходите на площадь, я вас буду ждать, я ужин приготовлю... Сначала, то есть, обед, конечно, а потом ужин – торжественные», - и Моргана протянула Баалат тридцатисантиметровую кулебяку с мясом и яйцом. То, что в кулебяке мясо и яйцо, Баалат поняла сразу. Баалат положила кулебяку в карман и пошла в сад. Некоторые из гиацинтов действительно распустились, а другие стояли со все еще зелеными верхушками. Баалат им улыбнулась: они были живой водой, водой, принявшей форму и цвет, растущей водой. Баалат выбрала два синих. Они оба были синими, но очень сильно друг от друга отличались. Баалат сначала думала их срезать, но потом сама на себя удивилась за такую глупую идею. Они легко поднялись из жирной земли. У Баалат началось удивительно хорошее настроение. От лозы плюща оторвала она длинную гирлянду и сделала себе венок на голову, а концы его сзади были ей до щиколоток. Так и пошла. Гиацинты она держала в правой руке, и левой кормила себя кулебякой.
- Плющ, плющ, плющ, через гору ползешь, через озеро ползешь, плющ, плющ, плющ, с вороном говоришь, с лисой говоришь, плющ, плющ, плющ, под небом ползешь, по земле ползешь, плющ, плющ, плющ, кого зовешь, куда ведешь... Жил-был ворон. У него были унты, у него была шапка, у него была курточка, только рукавиц у него не было. Плакал ворон, плакал, услыхал его ветер, полетел ветер к морю, говорит ветер морю: «Море холодное, соленое, белое от снега и льда, есть у ворона унты, есть у него шапка, курточка у него есть, но рукавиц – нету у ворона, и он плачет, давай подарим ворону рукавицы», море услышало, набежало волной на скалу, говорит скале: «Послушай скала, скала черная, твердая, с головой от снега белой, есть у ворона унты, и шапка у него есть, и курточка, а рукавиц – нет у него, плачет он поэтому, ветер рассказал мне, я говорю тебе, скала, давай подарим ворону рукавицы», скала услышала, с вершины ее упал камень и покатился, он катился несколько дней, пока березка не остановила его, и сказал камень березке: «Березка, к земле припавшая, солнце ловящая! У ворона есть унты, у него есть шапка, у него есть курточка, а рукавиц нет, поэтому он плачет. Мне рассказало об этом море, морю рассказал об этом ветер. Давай подарим ворону рукавицы!», березка услышала, стала сильнее ловить лучи солнца, и когда мимо проходила знахарка, она увидела эту березку и решила про себя: «Эгей, да это самая целебная береза в округе! То, что надо для моего сына», и с этой мыслью срезала она острым костяным ножом несколько веток березки. Когда знахарка пришла домой, она положила веточки березы в котелок, в котором варила зелье, чтоб вылечить своего сына, раненого на охоте. Зелье вышло очень сильным, знахарка напоила им сына, и тому сразу стало лучше. Он заснул спокойным сном, а знахарка заглянула в котелок. Она хотела помыть его, но увидела знаки: веточки и листья березы ясно говорили ей: «Есть на свете ворон. Ветер, море, скала и береза любят его. У ворона есть унты, и шапка, и курточка. Но у него нет рукавиц, и поэтому он плачет. Пусть твой сын подарит ему свои рукавицы». Когда сын знахарки проснулся, он оказался совершенно здоров и бодр. Знахарка рассказала ему о знаках. Сын ее встал, поел и пошел навстречу ворону. Он встретил его через несколько дней. Ворон сидел на валуне и плакал. На нем были унты, шапочка и курточка. Юноша протянул ему свои рукавицы. Ворон перестал плакать, пустился в пляс, но рукавицы не взял. Он сказал: «Зачем мне рукавицы, с ними я не смогу летать. Смотри, как я летаю». Он сделал несколько кругов, а потом опустился обратно на камень и выдернул у себя из крыла перо. «Возьми это перо, - сказал он юноше, - носи его, и всякая опасность будет нестрашна тебе». Юноша принял перо, а ворон взлетел в небо, и никто его больше не встречал.
Эту сказку Баалат рассказала себе по пути на вокзал. Кулебяка закончилась вместе со сказкой, вокзал оказался под ногами. Пол вокзала был сложен из больших, метр на метр, белых и черных каменных квадратов. На потолке вокзала художники нарисовали жирафов, красноглазых людей, поднимающих крылья крупным длинноносым птицам, женщину в белом платье с апельсином в руке, караван верблюдов, сплетенные ветви деревьев и корабли. Баалат смотрела на женщину в белом платье: женщина была меленького роста, мускулистая, с мальчишески короткими черными волосами. У нее были небольшие карие (отсюда не видно, но точно карие) глаза, лицо татарское, современное татарское лицо, оливковое, немножко то ли на утенка похожа, то ли на белку, то ли на щенка шакала. Баалат знала, что эта женщина передает привет своему сыну. А еще Баалат знала, что ей, этой женщине, хорошо, только за сына она волнуется, но они еще встретятся. Когда сын подрастет. Она будет ждать его в белом платье на берегу океана. Вероятно, при ней будет еще кружевной зонтик (тоже белый), а еще – апельсин в каком-либо виде. И она будет младше него, своего сына, на четыре года. Они обязательно узнают друг друга, хотя, может быть, и не вспомнят. Баалат пошла к справочному бюро. Там за окошечком сидел старичок с плохим зрением и красивым красным платком вокруг кадыка, обвисшего морщинами, как сушеный урюк. «Вот, любезный дедушка, подскажи: у меня сегодня утром должен друг приехать. Он едет с востока. Какой поезд это может быть?», - обратилась Баалат в окошечко. Дедушка кашлянул и внимательно водя линзами очков по записям в толстой тетради (казалось, что он именно водил очками, хотя они просто двигались вместе с головой, на которой сидели; а в общем-то, он был похож на черепашку), двигал губами, а потом захлопнул тетрадь и ответствовал: «Это может быть, светлейший господин, только тот поезд, который только что подошел к платформе. Вам следует повернуть лицо вправо и вы его увидите». Баалат еще раз посмотрела в очки дедушки. Потом повернула голову и увидела поезд. Приехавшие из него выбирались и галдели на платформе. У них были чемоданы и сумки, и дети. Баалат заметила Макса и улыбнулась. И он тоже улыбнулся. Рядом с Максом стояла девушка с белыми-белыми волосами. Она посмотрела на Баалат так, будто они уже час обсуждают вопросы шаманизма, а консенсуса все нет и нет, Баалат никогда ее раньше не видела. «Рыба оксиринх», - подумала она и пошла к ним. «Макс, я знаю, зачем ты стоишь, не идешь ко мне, я знаю!..» - выкрикнула Баалат, отталкиваясь от земли с силой. – «Я запомню тебя. Даю слово, я тебя запомню», - мгновение пребывала она перед ним, так встает волна перед скалой, а потом они сдавили друг друга, обнимая руками. «Будешь помнить, даже если свое имя забудешь?» - спросил он. – «Мне твоя память будет дверью». Их глаза поверх спин и плечей были похожи на земли.
     Баалат вручила им гиацинты. «Я посажу их, когда на Алтай приедем», - сказал Макс. Баалат достала из кармана луковицу и предложила по листику Максу и рыбе оксиринх. Оба не отказались. Баалат принялась подкрепляться.
- Вы, наверное, очень голодные?
Макс невразумительно повел бровью:
- Да мы в поезде перекусили.
Баалат озабоченно постучала ладонью по своему животу:
- А я вот очень есть хочу.
Максимилиан констатировал:
- По прежнему ты обжора. - Он обратился к своей белоголовой спутнице, - в свое время мы оказались с ней в пустыне, ну, было дело, по следам зеленого проводника. За следами его мы потеряли свои собственные, заплутали, а вообще следы его привели нас к голоду. И она, чтоб наесться, ловила на живца смертельного червяка. А у этого червяка съедобны только бока, остальное синильной кислотой пропитано, но зато он здоровый. Вот так она рисковала жизнью ради жратвы. Не только своей, но и моей – живцом был я, - Макс рассказал и сам себе рассмеялся.
- Так все и было? - пробормотала Баалат. – Я смотрю, вы без поклажи. Какие у вас планы?
Она все помнит. Они расставались. Но это было совсем недолго, они только успели отвести глаза в другу сторону... И вот снова: взгляд во взгляд.
- Мой план – увидеться с тобой еще раз, вот, - Макс умел так смотреть, не ворочая глазными яблоками и видя все, назад, вверх, вокруг.
Рыба оксиринх молча пустила зеленый гладкий шарик с ресниц, она, мол, просто с Максом, куда он, туда и она.
- Тогда, - торжественно произнесла Баалат, - позвольте пригласить вас в ресторацию! За мой счет. 
Дальше они шли молча, но всем точно было хорошо. Ветер синий, солнца тяжелые левитирующие шары, цветы прохладные, живые. Можно быть одним взглядом. Одним сном – тоже можно. Перекувыркнись через нож – и станешь ветром, перекувыркнись еще раз – будешь восьмеркой, твой день рождения сегодня, и день рождения твоего друга, перекувыркнись, взвейся, не ты ли колдовал вчера ночью, ты звал лунную воду, чтоб чисто было и сильно, лети теперь синим ветром сквозь диски солнца, перекувыркнись еще раз – говори теперь, что желаешь сказать.
- Я конечно понимаю, что это ваша встреча, а я как бы просто присутствую, но все-таки – почему мы молчим? – спросила рыба оксиринх.
Они сидели в кафе - ресторане  «Порося и щукарь»; кроме них, в зале находился негр, он ел устриц, те усталыми голосами передавали друг другу правила смерти; целую гору устриц собирался съесть негр, и гору он уже съел, наверное, он хотел овладеть силой тела в себе (это относительно просто: надо вырастить в себе какое-то умение, довести его до предела, но не использовать его никак, а предел пусть перекипает в вас, и потом, когда он перекипит, все, связанное с этим умением, станет подвластным вам, только часто так бывает, что подвластно-то оно подвластно, но его уже больше не хочется), заниматься любовью он ни с кем не собирался; на оттоманке мелодией лютни, вялой и приятной, как цветок умирающей розы, шевелилась дама, ее звали Ясминой Михайлович, ее муж, зодчий, занимался постройкой одного здания всю свою жизнь, здание распространилось и в этот город, по коридорам этого здания Ясмина Михайлович добралась до ресторана «Порося и щукарь» и пахла нежным гниением прекрасных плодов земли, перед ней на низком столике стояло блюдо с шоколадными конфетами; двое детей, древних, но детей: высокая девочка с волосами цвета алтайского меда, синими глазами и некрасивым носом, мальчик, по четырем сторонам от которого стоял охранный кортеж из четырех демонов – шакалов в золоте от островерхих ушных раковин до массивных когтистых блестящих лап; дети ели бараньи окорока, вернее, доедали их, и им скоро принесли лазанью, мальчику лазанья не понравилась, и он попросил мороженого, тогда перед ним поставили огромный сияющий апельсиновый шар, вокруг которого летали снежинки, шар находился в серебряной чаше, ясной настолько, что казалось, будто от нее исходит голубой свет. Девочка тут же сказала кулинару: «И мне такое же!.. Только я сначала лазанью доем». Кулинар не суетился, но успевал вовремя, точно верно знал, когда, где и что ему надобно будет сделать. Баалат не могла сказать, заказывали ли они хоть что-нибудь, но им уже принесли корзинку из соленого теста с охотничьим паштетом, который они втроем теперь ели с ножей, им принесли также сыр с белой плесенью на отдельном блюде и блюдо с разными сырами, но без плесени; потом подошла девушка с косичками и в полосатом ватном халате, она продемонстрировала им семерых куропаток, они выбрали трех. Баалат также не могла сказать, куда это все делось, и почему теперь перед ними рыбы в панцирях из соли, и ничего больше. И что делать с рыбами, закованными в прочную соль, она тоже не могла сказать. Рыбу оксиринх вырвало, но так, что Баалат даже не заметила, чем именно. Рыб унесли, и теперь они ели хлеб, целый, черный, Максимилиан запивал его горячим красным вином с орехами, рыба оксиринх – кофе с шоколадом и коньяком, а Баалат водой с лимоном. Баалат смотрела на рыбу оксиринх. На рыбе оксиринх сидел свитер из некрашеной верблюжьей шерсти, весь в перьях («А это умно», - подумалось задней мыслью Баалат), и джинсы, синие, узкие в заднице, широкие вниз. Баалат заглянула под стол: ноги у рыбы оксиринх обулись в славные рыжие ботинки. В левом ухе рыбы висела платиновая треугольная серьга с буквами какими-то, на ресницах рыбы была черная тушь, на губах – перламутровый блеск; волос на ее голове имелось не много, но они были гладкие и рассыпчатые. Белые. И пахло от нее вкусно не само по себе, а из-за духов. И Баалат даже знала, из-за каких духов. «Фавн» от «Лалик». Баалат предположила, что рыба оксиринх должна носить нижнее белье, и была уверена, что поняла, какое именно.
- Е – мое, - сказала Баалат. – Откуда ты такая здесь взялась? Как? – она непонимающе уставилась на Макса.
Рыба оксиринх метнулась, полезла в свою сумку – котомку, и на свет поднялись свернутые в толстую трубку листы. Рыба протянула их Баалат со словами, произносимыми голосом, отдельным от ее внешности, Голос сказал:
- Я немного пишу. Это мой роман, почитайте, если будет желание и время.
Баалат приняла листы и поместила их в карман штанов.
- Если будет желание, будет и время. Мое время только из желания и состоит. Я полагаю, оно будет, и я прочитаю ваш роман, хотя бы немножко.
Рыба оксиринх молча кивнула. Она кусала хлеб, мелко: укусит – два раза прожует, губы безвольные и бледные, перламутр переливается, так ложатся тонко нарезанные длинные кусочки рыбьего сырого мяса. Баалат тряхнула головой, глаза у нее косили. Макс ковырял ногтем трещинки на столе.
- Где ты живешь? – спросил он. – И как?..
- Сейчас... – пробормотала Баалат и добавила громко и беспокойно, - что же такое съесть?.. А?.. Ну? Сидим как-то несыто. Невкусно.
Ветер начинается издалека, сначала свет становится густым золотым и серым, потом золото рассеивается, но остается, а серый текучий, распространяется, прохлада надвигается, дождь – знаешь, что идет дождь, но он еще не идет, он брызжет. Ясмина Михайлович поднялась с оттоманки и направилась к дверям на улицы, а Баалат ставшим золотым и серым светом перенеслась туда вперед нее, вернее, Баалат туда бросило несильно, так порывы ветра бросают многие капли воды, смешанной с сажей. Баалат распахнула дверь «Пороси и щукаря» и прислонилась к косяку. Рядом с ней оказался Макс, он стоял у противоположенного косяка, опираясь на него плечом; наверное, его принесло к двери вместе с Баалат, но никто не успел уследить за ними. Ясмина Михайлович остановилась в двух шагах перед ними в изумлении (не крайнем). Рыба оксиринх попросила официанта принести ей мороженое с орехами. А пока официант выкладывал его в чашу, посыпал миндальными и фисташковыми орехами, шоколадной стружкой и кусочками корицы, она созерцала опустевшие стулья, просто созерцала, ничего не думая, только вот запах вод четко напомнил ей родные края, это был запах грядущей смерти, никогда не понятно: твоей ли смерти, или же смертей других рыб, всех рыб, идущих к берегам, где они родились. Рыба оксиринх сначала сложила руки на столе удобной подушкой, а потом устроила на них свою голову – боком, и теперь ее лицо было повернуто в сторону двери.
- Я ничего не могу сказать. Мне нечего сказать, - Баалат вытягивала подол свитера в пузырь.
Макс посмотрел на нее вдоль своего левого плеча (иначе он посмотреть и не мог, того требовало расположение его тела относительно Баалат).
- Я всегда вижу тебя по-разному, то с одним лицом, то с другим, разные облики вижу я в тебе. Сейчас, по-моему, у всех твоих обликов брови домиком стоят.
- Мне неотступно кажется, что ты хочешь спастись мной. Но мне нечего сказать, - повторила Баалат, сокрушенно мотая головой.         
Далеко на горизонте нитью огня тянулось тело дракона. Никто не мог этого видеть, даже Баалат, ведь она находилась в дверях «Пороси и щукаря», а всякий вид на всякие горизонты из этого заведения закрывали здания. «В моем городе...» - Баалат этого не произносила, но то, что было вокруг, именно это и означало. У Баалат заболела спина. Она этому удивилась и пошевелила мышцами. Мышцы ответили, что устали, надорвались. «Я, наверное, просто глупое существо. Не могу увязать. Оно все давит, а я не понимаю», - неизвестно, видел ли кто-нибудь из сидящих в «Пороси и щукаре», знал ли кто-либо в городе или там, где город закончился, что Баалат в этот миг попыталась умереть. Но то ли смерть вовсе не такова оказалась, которая ей была нужна, и она успела умереть и снова родиться, то ли это был какой-то затяжной процесс. Вероятно, мало кто также знал, что Баалат в этот же миг была с драконом. «Дракон, ты когда-нибудь засыпаешь?» - «Я сплю» - «Я хочу спать». Баалат поняла, что у нее поднялась температура и идет воспаление мозга. Она хотела было попросить всех, всех-всех, чтоб они перестали двигаться и говорить, потому что ей больно. Баалат приложила указательный палец левой руки к своим губам.
- Я ничего не скажу, - донеслось из ее головы сквозь закрытый рот. Она разговаривала с Максом – в давнем их разговоре.
В том разговоре солнце уже село, а оторвавшиеся от него лучи розового и оранжевого цвета быстрыми тучами носились по лесу, ни деревья, ни тела им не мешали. А деревьями были кедры. С одной стороны река, бесшумная и белая, внутри обрыва, желтого. В реке – медведь, рыбу глушит, пришедшую на нерест. С другой стороны гора, очень старая, корни ее так глубоко уходили в землю, и тянули гору за собой, и она медленно, столетие за столетием погружалась в прошлое, она пройдет прошлое сквозь пласты чернозема, глины и песка, останков деревьев, что не гниют тысячелетиями, и скелетов, черепков и черепов – кентавров и сиринов, и серебра, воды, червей и древние ходы, а потом она увидит свет, он будет все яснее и яснее, пока все им не станет. Макс варит кашу, очень вкусную кашу: грибы, зайчатина и орехи тушатся, потом добавляется вода, доводится до кипения и засыпается гречневая крупа, а котелок убирается с огня. Гречка разваривается. И Баалат ест. Особенно ей нравится, когда на язык и зубы попадаются кедровые орешки.
- Молодые... граждане, не позволите ли мне пройти? – полюбопытствовала Ясмина Михайлович; под ее кожей переливался смех, отчего она казалась моложе своих лет и вовсе не женщиной.
- Но вы можете пройти, - ответил Макс, не повернув головы качан. – Между мной и ней достаточно места, чтобы уместился третий.
- Хотя я не собираюсь умещаться между вами, - сказала Ясмина Михайлович, - потому как это место уже занято, я все-таки попрошу этого третьего позволить мне выйти.
Она прошла два шага, Баалат посмотрела на ее туфли, остроносые красивые туфли без каблуков, а поскольку Баалат смотрела на туфли, когда дыхание пронеслось мимо ее лица, она не успела посмотреть куда-то еще, но ей вдруг показалось, что туфлей не две пары, а четыре, а Макс видел только черные волосы и черные же шелковые плечи и еще застежку серебряной цепочки на шее. Сгусток тела задел Макса спиной, а Баалат мягкой грудью. Ясмина Михайлович покинула здание «Пороси и щукаря».
- Что желает мадам? – услышала вопрос рыба оксиринх, но этот вопрос кулинара был обращен не к ней, а к удивительно красивой даме, одетой в черное платье, баснословное платье, ткань его была похожа на черную воду и разливалась на несколько метров по полу.
Кулинар склонился перед прекрасной дамой так, будто всю жизнь ходил гнутым, но признался только сейчас.
- Одно яйцо, будь добр, в мешочек – не больше шести минут. И немного воды с лимоном.
В руках у дамы оказалась длинная ветка какого-то дерева с блестящей темно-розовой корой. Эту ветку дама поместила в тонкий чугунный зажим для лучин на широком устойчивом основании. Затем появился дамский пистолетик, то ли стилизованный под девятнадцатый век, то ли и правда из девятнадцатого века. Дама нажала на курок, и поднесла дуло к ветке. Ветка загорелась, но огонь тут же погас, и ветка стала тлеть и дымить. Запахло кедровыми орехами. Тонкая сияющая рука дамы пролетела над столом и установила на него лампу апельсинового цвета. Лампа источала свет. Кулинар поднес яйцо на подставочке, ложечку и внушительный кубок из чьего-то черепа, вроде бы человечьего, но с рожками, загнутыми, по пяти сантиметров каждый, и кончики их были графитово-черными. Дама кивнула кулинару, тот отошел за барную стойку, и зал оглушила пощечина, которую он отвесил одной из девчонок-помощниц, тех, что с косичками и в полосатых ватных халатах. Дама поднялась. Костяным ножом она провела невидимый круг, обойдя свой стол по часовой стрелке. Рыба оксиринх сглотнула наводнившую рот и грозившую политься через край губ на свитер слюну. Дама опустилась на скромный ничем не крашеный пыльного цвета деревянный стул с гнутой спинкой. Она отпила из кубка и взяла ложечку, придвинув подставку с яйцом поближе к себе. Но есть сразу не стала и ложечку вновь положила на стол. В глубоком декольте ее платья звенели монетки. Прекрасная дама с довольно детским выражением на лице припечатывала кончики пальцев к поверхности стола и, видимо, разглядывала получающиеся отпечатки подушечек. 
- А почему бы не положить в кашу побольше орехов? – спросила Баалат, и недожеваный кусок зайчатины вывалился у нее изо рта.
- Ну это же не ореховая каша, а гречневая с грибами, зайчатиной и орехами. Всего должно быть поровну.
Макс отвечал так, будто тонкими полосками срезал у себя с языка слова и соединял их еще более тонкими полосками кожи из-под глаз и со лба. И глаза его тем временем летели с большой скоростью, гигантские глаза, больше, чем вся земля, сколько ее есть в мирах, но летели они именно сквозь нее, сквозь землю, а зрачки его глаз стояли перед Баалат, как ее собственные.
- Вот было бы в мире все немного иначе, и ты раздавил бы меня, - заметила Баалат. – Глазами своими. Ты тяжел мне. Смотри: вот я готовилась, что встречу тебя, я знала, что встречу, знала, что  ты это тоже понимаешь. Потом встретились мы, теперь мы не разлучаемся, мы так много знаем, мы все почти знаем. Я давно уже думаю, с тех пор, как впервые тебя вспомнила: почему так тяжело? Потому что мы не могли пройти друг мимо друга? Да вроде нет. Ну, не могли, конечно. Мы слишком единственные. Нет, не в этом дело, меня фатум не очень-то пугает... Вроде... Значит, к проблеме надо подойти с другой стороны, - в верхушках кедров шумел ветер, и вдруг провыл что-то на частоте своей боли, Баалат выслушала и продолжила, немножко запутавшись. - Как тяжело? Тяжесть тяжести брат с сестрой. И вот я поняла, что тяжело не от тебя конкретно, ты тут не при чем. Тяжело от нас. Слушай, друг Максимилиан, предел. Вот, отчего. Ты смотришь так потому, что все, что ты ждал для себя без меня – закончилось. Ты смотришь так потому, что ждешь возможностей через меня. А у меня – свобода, я видела ее во сне и буду искать ее, там, куда я пойду искать, там легко. Ты пытаешься влезть в меня, мною видеть, и чувствовать тоже мной. Поэтому я ухожу.
Его лицо будто упало в траву, и на кожу мигом набежали муравьи.
- Ты сказала «мы слишком единственные». И ты так уйдешь?
- Бля, а как я должна уйти?!
На полянку выбежала белка, линялая, плешивая белка. Когда Баалат крикнула, белка задумалась, убежать ей или погодить. Баалат кинула белке кусок мяса из каши, белка его исследовала, схватила зубами и забралась на ближайшее дерево. Она не стала прятать найденную еду близко от существ, и упрыгала куда-то, потом вернулась. Или это была уже другая белка, но тоже линялая и плешивая.
- Скажи, чем я стал для тебя, - Макс поднялся, он тянул руки перед собой, в безотчетном желании, чтоб эти руки тоже упали, вместе со своей тяжестью. – Кто я для тебя?
Баалат подняла с земли усыпанную муравьями плоть и распластала ее на колене, одним пальцем счистив насекомых - тружеников. Устоявшаяся вода в торфяном небыстром ручье, и даже странно, почему она колеблется, а она дрожит, и синее, белое, черное на дне, прозрачное, небыстрое, но текучее – улыбка Баалат.
- Я скажу тебе, а мое сердце как под каменным фундаментом положено, чтоб храм дольше жил... Там и дна-то никакого не будет, в храме... У меня есть про тебя один страх, но я не расскажу тебе его. Еще, наверное, я тебя не забуду. Кто ты для меня – ты моя память. Но так получилось, что эта память о том, что в тяжести и без свободы. Водится ли где-нибудь та моя память, которая о свободе? Хотя я только-только к этому воздуху прикасаюсь, но ведь где-то уже есть моя память о самом его начале.
- О самом начале – об избавлении от меня, - горько хмыкнул Макс и подкинул в огонь две сухие ветки.
Баалат уставилась на него. «Так это не ветер», - подумалось ей задней мыслью. Такова частота боли Макса.
- Про расставание. О том, как мы расстались. Стык двух памятей, - она косила глазами. - Пошел ты в жопу, Макс.
Так закончился тот давний их разговор. Так ушла Баалат. Так остался Макс. Он потом тоже куда-то ушел. Баалат не знала, где бродила ее память о тяжести после расставания с ней. Так закончился их разговор. И Макс добавил:
- Будто только глаза отвели. И снова взглядами встретились.
Прекрасная дама в черном платье махнула ресницами в сторону рыбы оксиринх и поманила ее пальцем. Рыба оксиринх прекрасно понимала, что жест этот мог быть обращен только к ней, ведь позади нее и по бокам никого больше не сидело. Дама выгнула шею и устало улыбнулась совсем не накрашенными веками. Рыба оксиринх внутренне пожала плечами и подошла. У дамы на запястье висел черный бархатный мешочек, она его развязала и продемонстрировала рыбе содержимое (впрочем, рыба не подходила близко – грань круга не позволяла). Насколько рыба могла судить с такого расстояния, да при условии того, что мешочек был не велик и черен, так вот, насколько в этих обстоятельствах рыба оксиринх могла судить, в мешке что-то лежало. Видимо, неудовлетворенная отсутствием каких-то реакций со стороны рыбы, прекрасная дама вывернула мешочек на стол. Рыба может и не знала толка в ювелирном деле, но камни, увидевшие свет на плохо ошкуренной древесине стола, своей аристократической бледностью явно указывали на аристократическое (по меркам царства камней, впрочем, мерки эти вполне согласуются с людскими представлениями о камнях дорогих) происхождение. Рыба поняла наконец, что лежало в мешочке. Но даже это понимание нисколько не объясняло, чего же прекрасной даме от нее, рыбы оксиринх, надо.
- Один из этих камней будет вашим, - дама указала пальчиком на дверной проем, - если ты и твои друзья проведут со мной ночь. А камни настоящие. Не сомневайся. Хотя, все сомнения можно, если вы согласны, успокоить в ближайшей ювелирной лавке. Через улицу – «Змеевы копи. Ювелирные изделия на заказ, огранка, все для ювелирных работ, всегда широкий ассортимент драгоценных и полудрагоценных камней, металлов. По четвергам работает независимый эксперт, консультации бесплатно», - дама процитировала всю зеркальную витрину (наверное, там зеркальная витрина) какого-то близлежащего ювелирного магазина. – Сегодня не четверг, но хозяева и сами прекрасно разбираются в вопросе.
Рыба оксиринх обратила внимание на то, что прекрасная дама говорила в такт своим движениям, а движения ее струнами звенели в воздухе, именно в воздухе, и это чувствовало лицо рыбы. Речь дамы смолкла, а струны ее движений тихонечко подрагивали. Рыба глянула на камни и пошла к двери заведения. Она потянула Макса за рукав:
- Там девушка какая-то немалый барыш сулит, если мы с ней ночь проведем.
Макс непонимающе посмотрел на рыбу и заодно на Баалат, рыба повела носом в сторону прекрасной дамы, не сводя глаз с Макса, тогда он повернулся всем корпусом и сразу уперся взглядом в кучку камней на столе. Он даже поперхнулся:
- Вот это все?..
- Только один из них... – ответила рыба и вдруг рассмеялась. - Ну и высоко ж ты нас ценишь!.. Но ведь и один – хорошо, да? – добавила она, а Баалат, отведя глаза от прекрасной дамы, подумала, что рыба-то какая-то будто маленькая и сразу старая, и спрашивает она как спрашивают дети во время войны.
Макс подошел к столу прекрасной дамы. Взгляд его потонул в самоцветах, бесконечно отражаясь внутри их граней. Плохого в этом не было ничего.
- Вы согласны? – дама подняла его взгляд своими ресницами, ей стоило небольшого, но все-таки усилия – заставить Макса увидеть ее.
И все равно, никто не смог бы сказать, увидел он ее или нет, и что он при этом подумал или решил, он очень быстро нырнул обратно в камни.
- Скоро же ты продался империалистам, друг Максимилиан, - заметила Баалат с тихой улыбкой.
- Нам этого камня на всю обратную дорогу и жизнь хватит, - рыбе стало немножко неловко.
Баалат  широко повела раскрытой ладонью по воздуху, мол, к черту ложную скромность.
- На всю обратную жизнь... Обратная жизнь... – произнесла Баалат, как показалось рыбе оксиринх, бессознательно.
- Баал, - позвал ее Максимилиан, он не поворачивался.
Прекрасная дама подняла ложечку, черенок этой ложечки завис меж кончиков ногтей указательного и большого пальца ее левой руки. Чашка ложечки звонко стукнулась о скорлупу яйца. Скорлупа, надо сказать, была красная, то ли крашеная, то ли это было яйцо птицы салазар. Баалат сдирала зубами обветрившуюся кожу с нижней губы, и глазам ее было холодно от ветра, исходившего из ее собственных зрачков. Вдоль по этому ветру летели темные волосы прекрасной дамы. Та отковыряла треснувшую верхушку скорлупы и краем ложечки срезала яичный белок. Белок на чашке ложечки полетел к ней в рот. Губы закрылись, белок пропал. Ложечка погрузилась во вскрытую скорлупу и вырезала из яйца приличный кусок, белок с желтком. Желток (ведь яйцо было сварено в мешочек) капнул на стол. Прекрасная дама подобрала каплю пальцем. Баалат хмыкнула:
- Мадам... Не вам платить за ваши ночи. А тем, кто попадает в них.
Прекрасная дама выковыряла из скорлупы остатки яйца.
- По пути из одного зеркала в другое мы сменим не один пейзаж. Вот и мне приходится платить, чтобы странники спали со мной в моем храме. Сначала мы собираем сокровища и силу. А всю обратную жизнь отдаем их, меняясь местами со своими отражениями в зеркалах.
Так сказала прекрасная дама и собрала свои камни обратно в мешочек. Максу пришлось дальше нести тяжесть своего взгляда. Но ему показалось, что стало несколько легче.
- Баал, - позвал он тихо.
- Ладно, - Баалат пожала плечьми.
Рыба оксиринх выглянула на улицу, и Баалат посмотрела в небо.
- Ночь уже начинается. Наверное, она будет очень темной, - сказала Баалат.
- Ночь будет долгой и широкой как река, - прозвенели струны у самого лица ее, от их колебаний легкий ветерок закружил по губам Баалат.

     Баалат разулась и шла босой. Камни мостовой были теплыми. Как живые теплокровные животные с толстой кожей. Такие, например, как крохотные носороги, свернувшиеся калачиком, и уложенные тесными длинными рядами, по многу, по многу. Они шли по главной улице, солнце уходило под ноги, оно совсем не слепило, может быть потому, что ночь уже протянула свои нити, они поначалу невидимые, но прохладные, свет от солнца по ним уходит вверх, от этого нити ночи утолщаются, свет солнца уходит по ним – и так мы видим звезды, там нити ночи заканчиваются, и свет распространяется, но это слишком высоко и далеко, поэтому мы видим только звезды, а не свет солнца, когда нити ночи разбухают, заполняя все полости вокруг (и только в янтарь и дерево они не проникают). Прохожие двигались им навстречу, и почему-то никто больше не шел в том же направлении, что и они. Звуков шагов не было слышно, и редкое покашливание или короткое «бля» заставляло Баалат вздрогнуть, это было как если ты находишься в пустой комнате и вдруг слышишь рядом с собой голос – это как в ямы проваливаться, в дыры через всякие земли. Шуршало и пело, как ветер в соляных глыбах, черное платье прекрасной дамы. Баалат понюхала свою руку, рука пахла тем, что Баалат ела в «Пороси и щукаре». Баалат снова захотела есть. Прекрасная дама шла впереди них, Макс отставал. Баалат оглядывалась на него, но в его глазах отражалось солнце, и они казались белыми, и Баалат не могла вспомнить, видела ли она раньше что-то подобное, или никогда не видела. Волосы рыбы оксиринх приобрели красивый золотой оттенок. Где он ее нашел? Кто она для него? Роман какой-то... Почему ей? Таковы были задние мысли Баалат. На них она могла только плечьми пожать. С другой стороны, Баалат заметила, что заинтересовалась этой рыбой. Может потому, подумала она, что рыба-то и есть главное. Для чего это все. Да, похоже на то. Прохожие маревом качались над мостовой. Баалат размножилась. Пять штук ее двигались сейчас, и расстоянии между ними было не больше трех метров. Она ползла на коленях рядом с прекрасной дамой и кусала ногти на ее руке, ногти – раковины, а рука – моллюск, нежный морской моллюск. Она забегала вперед рыбы, чтобы видеть, как та идет, глядя перед собой. Она шла в Максе. Здравствуй, Макс. Мы как могли тормозили время, теперь в нем накопилось столько мощи, что я понимаю: я и не думала быть готовой к этому. А ты? – Я был готов. К этому. Но ко всему, что сначала, и ко всему, что, может быть, потом – я даже и представить не мог. А ты? – Я все наоборот. Каждые пять минут возвращаюсь в прошлое... в тебя. Как же мы с тобой выжили, хочется мне спросить. Да знаю я. Я как река, двойная река, и вода в ней делится на ужас и удовольствие. Они не смешиваются, но текут во мне одновременно и связанно мной. А ты? – Вот мощь, что время накопило, оно забирает ее от меня. Вот и все, что я. А ты?.. Баалат выдернула себя из него руками неба, ухватившись за свою татуировку. Что за суки страхи, без усилий не проходят. И даже не задумалась о том, что есть возможность без всяких зеркал рассмотреть татуировку. Таким-то образом подошли они к широким высоким дверям красного цвета. Это были двухстворчатые двери, на каждой было по кольцу, в кольца продета цепь, которая присоединена к замку. Дама открыла замок, вытащила цепь из колец, и пропустила их, а сама пошла последней. В темноте, сгустившейся за створенными дверьми, прекрасная дама сказала «Подождите» и включила лампу. Мощности лампы едва-едва набиралось ватт на сорок, и она слабо высветила то, что оказалось сводчатым обрубленным коридором, дальше их глаза уже на полутонах темноты различали ступени в количестве шести штук, и все. Макс ухватил Баалат за карман штанов и выдул ей горячим мокрым воздухом слова на ушной раковине: «Ты тут была когда-нибудь?». Баалат шептать не любила и самого звука шепота не переносила, поэтому ответила в полный голос: «Нет, вот здесь я не бывала». Прекрасная дама не стала подниматься по ступенькам, вместо этого она открыла еще одну дверь, только гораздо меньше, чем те красные на входе, и рыба оксиринх уже прошла за ней, тогда и Макс с Баалат двинулись, спохватившись. Сначала показалось, что там также темно, как и в коридоре, но распахнулись шторы, и они обнаружили себя ослепленными, напротив окон. Отплакавшись, они смогли рассмотреть решетки на окнах, с коваными тюльпанчиками, низкие скамейки и поднос с чашками в заварке, их, видно, не убрали после какого-то (ну, наверное, все-таки недавнего) визита гостей. Пол до половины, начиная от двери, был выложен плиткой, а потом до окон застелен коврами. Стены мозаичные. И все. «Здесь проходят совещания, идемте», - откомментировала прекрасная дама. Она остановилась у другой двери и смотрела на них, наблюдала даже, за тем, как они осматривают эту комнату. Баалат шла последней, она несколько задержалась в последний момент, обнаружив, что на дне двух чашек недопитого оказывается почти на одну целую. И Баалат выпила эту одну целую из двух половин. В общем, гости были явно недавно, может, дня два или три назад. Вероятно, эти двое питье просто пригубили, и чашки оставались почти полными, а потом жидкость немножко испарилась.
     Макс уставился на кровать. Наверное, думал, на сколько же тел она была изначально рассчитана. Неужто прям сразу?.. Или это от большой любви к широким мягким и свободным пространствам?.. Рыба медленно ворочала головой, периодически попадая глазами по прекрасной даме.  Прекрасная дама сбросила с себя платье, оно осталось лежать на полу змеиной кожей, черной, блестящей, прохладной. Баалат подумала, как же даме самой удастся справиться с корсетом, и подошла помочь. Та смотрела в окно, Баалат легко, но медленно расшнуровывала корсет, она просто боялась испортить его. «Зачем корсет? В корсете душно», - спросила вполголоса Баалат. «А чтоб его вот так расшнуровывали», - ответила прекрасная и повернулась к ней лицом. «При чем тут Макс и рыба?», - с едва слышимой злостью подумала Баалат. На плечах прекрасной лежали капельки, крупные голубые капли, она двинулась мимо Баалат, и капли потекли с плечей на спину. Корсет остался в руках Баалат. Прекрасная подошла к трем зеркалам и расплела пояс юбки. Макс разделся столь молниеносно, что Баалат засомневалась, была ли на нем какая-либо одежда. Над столике перед зеркалами стояла внушительная черная чаша с резным рисунком (просто абстракция какая-то), и прекрасная погружала в нее ладони и проводила ими по телу, оставляя прозрачные красные следы, поверх которых поблескивали голубые капельки, они то исчезали, то появлялись, скатывались и собирались в струи, высыхавшие и сливавшиеся с красным пигментом. Рыба оксиринх встала рядом с прекрасной, уже не отрывая глаз от ее груди, и прекрасная сняла с нее свитер и майку. «Все остальное само снимется», - подумала Баалат, усмехнулась и отвернулась к окну. В окне бледно отражались фигуры на постели. Стекло говорило, что тела Макса и рыбы – лишь члены тела прекрасной. Карман штанов Баалат жестко встопорщился свернутым в трубочку романом рыбы оксиринх. Баалат вытянула его и развернула. Роман был отпечатан на желтой, но не сказать, что совсем уж дешевой и непотребной бумаге, бумага была довольно гладенькая, буквы какими-то острыми, будто лисьи уши. Строчки ложились тесно и близко, но это не создавало неудобства, наоборот, было очень приятное ощущение, как ткань в руках держать с буквами-петельками, желтая ткань с черным орнаментом, гладкая и знакомая. Кожа, разрисованная хной. Первая бумажка гласила: «Экспедиция искателей древностей, истинных и ложных. Роман, 524 страницы». Баалат хотела было хмыкнуть, но осеклась, хотя внутренне все равно хмыкнула: совершенно неясно, кто «истинные или ложные» – древности или искатели. Со второй страницы начинался собственно текст романа. Но Баалат погодила приступать к чтению, она вспомнила о гиацинтах, валявшихся в карманах снятых одежд ее друзей. Баалат поднялась, выпотрошила их одежды на предмет гиацинтов, пересекла комнату и попала в ванную. Там она нашла бокал, вокруг него пахло кислым виноградом, а на дне испарялась капелька вина. Также Баалат обнаружила почти пустую банку из-под травок каких-то, остатки травы она высыпала в раковину, а в банку и бокал набрала воды и сунула туда гиацинты. Потом Баалат захотела чего-нибудь поесть и, пройдя две комнаты и коридор, поднялась по лестнице вверх, оказавшись на кухне. Там прямо на столе лежала огромная, больше метра в длину, широкая, в ладонь Баалат, плитка шоколада с пралине внутри (она была разломлена, и пралине Баалат увидела сразу). Утроба Баалат запела счастливую песенку, плитка была подхвачена подмышку так, чтоб рот мог свободно кусать ее конец по пути назад, и путь назад начался, а потом закончился, гиацинты уселись на подоконнике, она с такой жадностью пили, что аж свистели, Баалат отъела двадцать сантиметров от шоколада, и лицо ее стало оранжевым. Вторая страница романа рыбы оксиринх началась так:
 
Замечу: у меня ведь есть еще одно дело. Это не рассказ. Это научная работа.

Пятого августа тысяча девятьсот восемьдесят второго года мы его откопали целиком. Как это получилось: в начале апреля месяца пришло послание от Питера, потом позвонил Милорад. Питер довольно долго, но для меня бестолково, объяснял насчет археологических раскопок в Македонии; к посланию прилагались ксерокопии документов с выделенными им абзацами, названиями и цифрами. Конечно, в конце он приписал: «Милорад позвонит тебе и все объяснит». Они почему-то все считали, что только Милорад и может мне что-то объяснить. Милорад объяснил: они с Питером натолкнулись на весьма интересную вещь, роясь один в интуиции, другой в книгах библиотеки Библоса, в общем, есть нечто, что может заинтересовать македонских археологов и меня, но ни он, ни Питер со мной поехать не смогут. Питер вообще никуда не ездит (можно подумать, я не знала), а он, Милорад, мается поясницей, камнями в пузыре и назойливыми любовницами. Из расчетов, документов и ссылок можно было сделать вывод, что в районе села Войталы под слоем земли покоится некий храм, неясного происхождения, времени построения и предназначения. О том, что храм там есть, говорили документы и выписки из работ по историографии места, но более распространенных ссылок на него мы не нашли нигде. В общем, Питер, как всегда, оказался идейным вдохновителем, тут же умывшим ручки по причине своей нетранспортабельности, а Милорад явно надеялся на то, что «молодежь», под которой у него всегда понимались мы с Харуки, справится и без него, заслужившего тепло и комфорт, и чай в неограниченных количествах. Ну конечно, а мне делать визы, получать разрешения, плакаться в жилеты македонским археологам и орудовать лопатами. «Визы и остальные бумаги выправлять будешь ты, и с археологами ты договаривайся. Я найду Харуки», - ответила я и положила трубку. Хорошо Питеру!.. От нетранспортабельных и не требуют ничего.
     Харуки я нашла только неделю спустя. Потому что целую неделю я с ним созванивалась-созванивалась, но стоило ему взять трубку, как мы тут же забалтывались на темы, к делу отношения не имеющие, и я забывала спросить его, где он находится. И более того, я забывала об этом вопросе на целый день после такой живой беседы. Но он мне приснился и предложил приехать на Мальту. Я вылетела, он меня встретил. Через месяц мы были на месте, официально состояли в помощниках очаровательной Магдалины Черепаницы, младшего научного сотрудника кафедры истории Македонского Национального Университета, и куда менее очаровательного Петра Аристозиханиса, грека по происхождению, старшего научного сотрудника того же самого университета. «В Войталах много веков назад жили предки моей подруги, представители высшего духовенства секты черных шляп. Говорят, они придерживались тайных учений Гермеса, ныне считающихся утерянными и покоящихся в частных библиотеках оккультной литературы», - пыталась я завязать разговор с Магдалиной. Потом заметила, что глаза у нее совершенно черные, как черная вода, Магдалина в ответ на это мое наблюдение согласно улыбнулась. Харуки улыбнулся выражению моего лица, он сидел рядом с Магдалиной и не мог видеть ее глаз. Но, полагаю, он тоже догадался. Не часто у меня бывает такое выражение лица.
     Мы наткнулись на него с первой же попытки. Он оказался совсем неглубоко. Петр был разочарован. Получалось, что храму не более двухсот лет. К вечеру мы откопали лежащую плашмя фреску, почти целую. Мои ладони покрылись мозолями, и я поняла, что больше участвовать в общей работе не смогу. Что поделать, у меня очень нежные руки. Я могу задушить ими кого угодно, но потом будут мозоли. Петру это все страшно не понравилось. Он предположил, что, скорее всего этот храм – так называемая историческая шутка. Это когда кто-нибудь в прошлом решил пошутить, создал что-нибудь эдакое, окружил легендами и недомолвками, чтоб будущие поколения заходили в тупик. Саму фреску Магдалина предположительно датировала первым тысячелетием до нашей эры. Харуки смеялся. Хорошая шутка. Если фреска – хитроумная подделка, то... А чего, собственно, то?.. А то, что все это может иметь отношение к Баальбеку. Вечером мы пошли в село, в трактир, и напились там. Мы часто так напиваемся. Чтоб, знаете ли, потом под потолком летать, метаморфозировать, и наделать на улице такого шабаша, что наутро, конечно, стыдно, но в общем несильно. Причем я-то не пью... Петр тож пил много, сам не летал, но ухал заправски на нас снизу. Магдалина подбрасывала струю вина вверх и хватала ее ртом. Харуки пил одновременно из нескольких бутылок, мешая вина разных территорий. Мы напивались животными и бежали прочь из таверны. Я изображал змеекрылого всадника, похожего на мумию, но вместо белых бинтов в черный шелк замотанного, верхом на четырехметровом льве. Петр ухватился за хвост льва и был вполне доволен. Харуки обернулся козой в репейниках, а Магдалина распалась на жирафа и стаю собак. Мы победно прогарцевали по селу, Петр жал руки детям, которые в столь поздний час не спали еще в своих домах, Магдалина сипло рассмеивалась дворняжьими собачьими мордами. Я решил, что для пущей радости недурно бы в рог трубить, и достал рог, а заодно и знамя с улыбающимся солнышком. Увидев это, Харуки заблеял на ходу импровизируемый гимн. Молодые парни-девушки всему этому радовались, а для большинства взрослых людей мы все равно были туристами – научными работниками, которым нет особого дела до повседневных нужд их села. Я представил, как какая-нибудь очередная шикарная ведьма делает Милораду массаж его морщинистой спины, а Милорад-то мыслями с нами, и извивается сейчас вокруг села. Завыл волк. Это был Питер. Еще завыли волки, и Магдалина вторила им, и собаки села говорили с ними. И я трубил в рог, и знамя полоскалось в блеянии Харуки. Жираф Магдалины поравнялся со мной. Мы ринулись прочь из села к месту раскопок. Мы кружились вокруг земляных насыпей и палаток с оборудованием. Я даже не помню, как мы заснули. Но утром, как всегда, было определенно стыдно. Лично мне было стыдно за Харуки. За себя мне стыдно не бывает.

- Ну, и как? – поинтересовалась прекрасная с постели.
Двигались, сплетались многие члены ее тела. Баалат побрямкала пальцем по губам.
- Ну, я не знаю... Она не знает, о чем писать, по-моему. Она говорит только, хорошо ей или плохо.
- По-твоему, это означает, что она не знает, о чем писать?
- По-моему, это точно означает то, что ей нечего сказать.
- А разве можно иметь что сказать?
Баалат посмотрела через окно первый раз за все время, пока находилась здесь. Отсюда было видно, как заканчивается земля. По краю ее струился огненный поток. Речь этого потока течет в Баалат. Но она молчала: ей нечего было сказать. Так может статься, и ему нечего. Вечный диалог как с самим собой. Игра в беседу. Знаешь... все, что можно сказать... все, что будет сказано... Нечего сказать. Забегаешь вперед самого себя так далеко, и свой собственный облик, свое лицо видится расплывчато, от себя отстаешь, и только запах да какие-то столетние полуистертые записи на камнях пути остаются. И на самом деле, ничего тебя не интересует более, чем забота о том, хорошо тебе или плохо. А все хорошо или плохо берется из беседы-погони, в которой сказать ровным счетом не-че-го. Зато бывает хорошо. Ну, или плохо. Баалат сама себе приятно поразилась. Одна загвоздка: хорошо или плохо – не зависит ни от чего, потому что сказать нечего. Баалат отняла палец от страницы в том месте, где прервала чтение, с тем, чтоб продолжить начатое.

Надо заметить для пояснений: я многорукий. Иначе как бы я смог делать несколько историй сразу. Я многоязык. И многие тела принадлежат мне и являются моими. Я доволен собой. На глубине всех моих тел течет река довольства.   
      После вечера развеселого пьянства мы ударились в героизм и трудовые подвиги. Мы выкопали часть стены и целиком – обломок фрески, довольно солидной площади, около метра. Дальше этого нас не хватило. Обломок запротоколировали, а смотреть на него у нас уже глаза не глядели. Пошли в село мыться. Помытые, белые, с отпаренными мозолями, мы сидели в трактире; Харуки, завзятый пьяница, пил вновь, не щадя живота своего; Магдалина делала себе массаж головы, поедая попутно фаршированные орехами и политые сливками сушеные сливы; Петр газетки почитывал, я доказывала все более и более веселевшему Харуки, почему корабль Утнапишти должен был быть круглым, то есть шар корабль его был; Магдалина со мной согласилась и подвинула блюдо с фаршированными сливами ко мне, а Харуки для соображения всегда требовался либо тумак, либо бег, либо вящее знамение. Очень часто вящее знамение пребывало вкупе с тумаком, или же в виде оного. Петр предложил подумать, как мы будем сортировать фрагменты, и кто займется их соотношением. Я выдвинула свою кандидатуру. Спину я себе уже надорвала, руки не разгибались, а мои славные белые ладошки жгло мозолями. «Интеллигенция сильна мозгами, а не мускулами», - заявила я. Харуки чуть под лавку не укатился от хохота. Я пнула его под столом – очаровательной Магдалине и менее очаровательному Петру вовсе не обязательно знать, что я никакая не интеллигенция, а столяр-плотник высшего разряда. И потом, у меня серьезно болят ручки. И поясница. Я проверила мейл, пришло письмо от Милорада. Он выступил глашатаем воли Питера. Питер не умел и не хотел уметь обращаться с техникой более сложной, нежели электрическая лампочка. Он предлагал мне, именно мне, подумать о том, какое у детей чувство юмора. «Хорошее», - подумала я и пожала плечами. Но Питер настаивал и даже намекал, что это связано с их пониманием времени. «Ага, а почему вопрос корабля Утнапишти волнует только меня?» - мстительно подумала я и ответила: «Я подумаю и найду, если вы пообещаете обсуждать со мной мой эпос до конца времен». Ответ пришел через десять минут, они купились. У меня талант покупать. Я начала думать. Чего, собственно, хочет Питер от этого храма, который даже меня младше? Он, конечно, явно имеет отношение к Баальбеку. Но что проще, чем поехать к священным его плитам и возжечь звезды прямо на месте? Тем более, что каждый из нас регулярнейшим образом эти фейерверки и устраивает? Ах да... Питер же не выезжает... Вот, только что заметила: я на него злюсь. Потому, что: а почему он не выезжает? К Баальбеку? Ладно, пусть он не выезжает, положим, в Китай, или в Англию, или даже ни разу не был в Лиссабоне. Но Баальбек – другое. То есть он ему не нужен. Не особо нужен. Так же, как не особо нужен им мой эпос. То есть он им нужен, но это все равно «мой» эпос. И Баальбек, получается, тоже «мой». Кавычки можно убрать. Этот город принадлежит мне. Харуки посмотрел мне в глаза. И кивнул. Ах, так? Так это только мне нужно? Ну и идите все в задницу. Я швырнула блюдо с остатками фаршированных слив в Харуки и ушла. Блюдо, хоть и было деревянным, раскололось. Я увидела, как выглядит Магдалина в действительности. Услышала ее имя, ее звали Ардат-Бесхет. «Идите все в задницу», - крикнула я еще разок уже на выходе из села. Местный алкаш засмеялся и предложил мне выпить с ним. Что меня раздражает в русском языке, так это необходимость ставить окончания рода.
     Интересная мозаика. Осколочки странные. Ладно, давайте сюда вашу логику, я ей попользуюсь. Ну, что там у нас имеется? Имеется храм, построенный, как свидетельствуют документы, где-то между 1771 годом и 1822. В 1770 тут точно еще ничего не было. Записи свидетельствуют, что некто купец Козубейда решил было приобрести этот пустырь под постройку хором, и даже совершил купчую, но потом вдруг расторг ее, по причине, как указывают документы, «пустот земельных». Купец Козубейда видно был немалый тормоз. Все-таки, прежде чем заключать купчую, надо бы проверить все на надежность. Да, пустоты земельные здесь весьма солидные. Построй он дом, дом немедленно покосился бы, поехал в разные стороны, развалился бы вконец. И вот кто-то прибрал этот пустырь под храм. Либо они не знали об этой земле того, что знал о ней купец Козубейда, либо... А может ли наличие пустот под зданием весьма импонировать строителям и даже входить в их план? Учитывая те звуки, что сопровождаю историю этого храма, мой ответ будет: «Может. И даже так оно и было». Что за звуки?.. Ну, короче... Вы их все равно не услышите. Мандолина. Водяная свирель. Апельсиновый цвет. Все равно ведь не услышали – зачем упрашивать было? Ладно, возвращаемся к вашей логике. А, да, кстати, забыл вам сказать: мы тут яйцо динозаврье откопали. Петр отправил его почтовой посылкой в институт. Вот не надо было ему про яйцо говорить. Мы бы его разбили и глянули, что внутри. А то вечно с ними, археологами «бла-бла-бла, это здоровенное яйцо – яйцо динозавра...». Как же, как же. Видела я одно такое «динозаврово яйцо». В нем лежал человечек, между прочим. Блин, и чего я отвлекаюсь все время?.. Нейдет мне ваша логика... Другие записи: некая девица, указанная в хрониках как дочь матроны Змеетрешень (а что, собственного имени у этой девицы не было?) пропала без вести в этом селе, куда она бежала из семьи (почему? к кому?), и исчезновение ее связали с падением сводов храма, то есть решили, что она находилась там, и ее придавило. Благодаря этой девице мы знаем совершенно точную дату падения сводов храма: четвертое августа, 1822 года, даже время известно, и все спасибо старательности местного дьякона – в час ночи рухнул храм. Интересно, и правда девица здесь погибла? И где она сейчас... Не, не люблю родовые окончания. Так. Храм рухнул. Насколько я разбираюсь в тектонике (гыгыгы)... Да, общее проседание почв наблюдается. Но не суть какое катастрофическое. Для того же, чтоб что-то такое массивное и вполне внушительное рухнуло в одночасье, необходимо, чтобы почвы разом опустились в пустоты. А тут мы имеем: опустился тот слой, который нес фронтальную стену и двери. Но храм разрушился весь. Хотя по идее, должен был бы растрескаться и местами обвалиться. Но он рухнул. Причем целыми сохранились только две фрески. А сколько их было? Штук сорок? Все остальное – в фрагментах. На мелкие кусочки. Как подорвали.
     Нам с Харуки приснился один и тот же сон. У нас такое часто бывает. Я видела во сне эту девицу, вроде бы погребенную под сводами храма. Харуки тоже ее видел, разница состояла в том, что я видела ее как ее роль играла, как в компьютерной игре, а он – объем обстоятельств. По пробуждении, конечно, он тут же начал пить.
- Она знала, кто его построил. Она никак ни называла его про себя. Ведь можно знать и – и не знать имени, и не мочь придумать подходящее?
- Можно. Она сбежала из семьи – знаешь почему?
- Да уж подозреваю. Судя по ходу мыслей, она не считала эту семью «своей», не считала своим свое имя и себя саму.
- Она точно знала, как построен храм. Она видела чертежи.
- Чертежи? И где они теперь?
- Они исчезли. Редко какие книги, рукописи и чертежи действительно исчезают. Их прибирают к рукам: правительства, конкретные цари и полководцы, церкви и секты, демоны... один тут вертится... Но этот чертеж исчез.
- Стоп. Раз она его видела – он в ее памяти. Его можно поднять. Это почти элементарно.
- Ха! А ты найди ее! Ты не найдешь здесь ее останков. Не потому, что она тут не погибла. А потому, что в какой-то момент она исчезла из времени. Воспоминания о ней остались, но становятся все бледнее, мы – последние, кто видел ее во сне, потом будут последние, кто читал о ней, документы затеряются через двадцать лет, исчезнуть так же, как чертежи. Ее не стало даже в прошлом.
- А храм?
- То же, что и сон. Это, что касательно меня, Милорада, Питера, тем более, Петра, и даже Магдалины...
- Ардат-Бесхет.
- Но только не тебя. Это твой эпос. Ты сама решаешь, что было на самом деле, а чего и в помине не было.
- Там было одно место... С девичий кулачок величиной. Они построили его так, что, если кто-нибудь наступил на это место, никак не выделенное, храм распался бы. Она знала. Она поступила хитро. Она зашла внутрь и бросила через окно камень. Она попала точно. Удивительно то, что никто до нее не наступил туда случайно. Место это было прямо на пыльной дороге перед храмом. Хитрая...
Харуки посмотрел на меня, он плакал.
- Не плачь о том, чего не было, - сказала я ему. – Она исчезла такой, какой никогда не была. Вот, что я тебе скажу: высоко на берегу моря с белыми берегами стоит замок. Там живет дева, подобная танцу солнца на льду, подобная солнцу под толщей воды, подобная раскаленной воде, лунам подобная, видимым из-под толщи льда. И не плачь больше. Все мы исчезаем такими, какими никогда не были.
     Петр на меня смотреть не может. Аж морщится, когда приходится говорить со мной. Я предложила ему продать мне душу. Ну, он как-то невразумительно ответил. Я, Ардат-Бесхет и Харуки очень смеялись. Петр собрал вещи, половину забыл и уехал. Мы докопались до фундамента, все расчистили, все пронумеровали, сопоставили и в конечном итоге не досчитались нужных семнадцати фрагментов. В общем, вот что у нас получилось (с высоты пятидесяти метров, куда подняла нас Ардат-Бесхет, выглядело все это очень красиво, как шелковый платок гигантских размеров)... Да, следует учесть, что ранее найденный цельную фреску и фрагменты мы тоже вставили, а недостающие куски обозначили знаком
                & &
                (~_~)


Баалат удивленно подняла глаза: как?.. Все?.. Что ли уже прошел конец света, чего-то стало тихо и спокойно... Незаметно так. В комнате не осталось ни одного угла. И она спала, не закрывая глаз. И все вроде как линия воды разных цветов.
- Мне не нужно было этого делать, да? – спросила прекрасная.
- У тебя глаза такого же цвета как все. Я только не понимаю... Дурные слова. У тебя была причина на то, чтоб так поступить?
Моргана встряхнулась всем телом, и вода сошла.
- Ну, я хотела посмотреть, - она поднялась с кровати, подошла к Баалат и уселась на полу, возле ее ног, - что будет. Они согласились переспать со мной. Макс согласился. Он обычный странник, знаешь, скольких я таких видела. Он не единственный. Не такой, как ты. Понимаешь, - тут она заговорила горячо и скоро, - если бы он был таким, как ты, он не согласился бы спать со мной, помнишь, когда мы встретились, ты мне отказала, ты сказала, что так счастлива смотреть на меня, будто мы спим вместе уже миллиарды лет...
Баалат сокрушенно помотала головой. Пот заливал ей глаза, будто она была без бровей и ресниц.
- Дурак. Ты дебил ебнутый, Макс. Maha gen.
- Ты куда?
Моргана и Баалат синхронно поднялись.
- Нихрена, блин, ни тихо и спокойно. Я не вижу движения, однако, е, трепыхаюсь. Это как ощущать свои границы, а внутри пустоту пустее некуда. Мне плохо.
Она вышла из комнаты, каменный пол вибрировал.

     Баалат валялась на асфальте лицом вниз. Неподалеку стояли дети и смотрели на нее во все глаза. Асфальт весь был разрисован мелками, и Баалат закрывала собой часть рисунка. Дети потому так любят на асфальте рисовать, что полотно получается очень большое. Баалат вспомнила себя маленькой. И ей подумалось, что она ничем не отличается от себя в том времени. Ей даже вспомнилось, что у нее уже тогда была лысая голова. Ребенок с лысой головой. И еще она постоянно уходила из дома. А дома жили вроде бы родители, но она их уже тогда не помнила. У родителей были горькие лица, они не интересовали Баалат. Она уходила в степь. Она двигалась особенным шагов, прискоком, и к вечеру уходила на такое расстояние, что находили ее только через несколько дней на лошадях и с псами. Она же не разводила костров, не ела ничего, она сидела в траве и смотрела, как пляшут шакалы, и чувствовала, что растет. Это и запомнила, запомнила ощущение роста. Когда Баалат догадалась, что никогда не имела родителей, не жила в степи и не была ребенком, тяжелое и жесткое с размаху опустилось ей вбок, изнутри Баалат пошел рык. Ей кто-то вмазал по печенке, и это был Макс. Баалат перевернулась и начала дышать воздухом.
- Удивительно, но после физической боли тебе становится легче, я давно это заметил, - сказал он ей. У него чуть повыше бровей меж глаз сидел сине-зеленый глубокий камень в форме груши.
- Зачем ты тут, а-а? – у Баалат прорезался нечеловеческий голос и интонации.
Макс порылся в кармане и достал свернутые в трубочку листы.
- Вот, на самом деле я тебе вот это привез. Почтой отправить никак не мог, адреса не знал, а кто-то тебя не нашел бы. Это мой роман.
Он положил его Баалат на колени.
- Сначала я хотел, чтобы его прочитала ты. Но теперь я особенно хочу, чтоб его прочитала твоя возлюбленная. И ты, конечно. Особенно. Вы обе – особенно.
Баалат села, и у нее тут же пошла кровь носом. Она пожала плечами.
- Макс, а ты правда дурак, но так-таки единственный. Дебил, бля, что мне теперь делать с моей памятью.
Голос у Баалат уже был вполне обычный, ее простуженный голос.
- Знаешь, Баал, вопреки всему мне иногда ясно чувствуется, что мы офигенно молоды.
Баалат подняла глаза на него.
- Тебе тоже бывает хорошо?
Макс кивнул и улыбнулся.
- Мне сейчас хорошо. Мы с рыбой едем на Алтай, посадим там твои гиацинты, я там умру. Все мои мысли носят твое имя. Но разве возможно осудить меня тебе за то, что хочу не помнить себя, а тобой быть? Я счастлив, что ты есть.
- А рыба?.. Она знает?
- О таком выборе знать положено только тогда, когда ты его уже сделал.
- Мы будем с тобой переписываться...
- До скончания времени, - закончил фразу Макс.
Он был одет в футболку, и Баалат видела, что со спины на ней изображен город, улица с куском храма, и надпись «Мечтаю построить еще раз».

Баалат пошла домой. По дороге она купила себе хачапури. Заглавие романа Макса она прочитала, заглавие говорило: «Теория и практика создания миров, или По дереву в разные стороны». Где-то что-то горело, пахло дымом, и дым застил улицы. Баалат зашла в библиотеку. Внутри библиотека была оформлена под замок раннего средневековья, там были специальные лампы, их свет казался необычайно тусклым, мрака он нисколько не разгонял, но эффектно отражался от бумаги книг; такой свет не раздражал глаз и скрывал от взора все, что к книге отношения не имело. Баалат попросила водички, «Книгу Зебула» Тонино Ламетти и какой-нибудь альбом какого-нибудь более менее современного художника не из самых известных. Библиотекарь, красивый мужчина с подвижными глазами и подвижным телом, принес ей горячей воды с лимоном и заказанные книги. Баалат села в нише, попила и открыла «Книгу Зебула». Почитав минут пятнадцать, она крикнула библиотекарю, нет ли у них в библиотеке черных свечей. Черные свечи оказались, оказалась и соль морская. Баалат насыпала круг из соли, зажгла свечу и заорала: «Зебул! Зебу-у-ул!». «Вот не надо так громко кричать, тут, между прочим, некоторые сосредоточиться пытаются», - послышался голос из-под соседней лампы. Баалат еле-еле удержалась от того, чтоб не пожать плечами. «Вот какой смысл вызывать Зебула по книге не самого мудрого из темных магов, да еще делать это в той же самой библиотеке, в которой в это время Зебул сидит и пытается сосредоточиться», - не унимался голос из-под соседней лампы. – «Не мешай мне, пожалуйста. Я сюда нечасто прихожу. Почитай лучше вторую свою книгу. Тебе она ни о чем не скажет. Но она должна напомнить кому-то вне нас пару вещей. Поэтому сделай одолжение». Баалат пожала плечьми. На обложке второй книге, то есть на самом деле это был альбом, изображена была золотая руна Хагал, а под ней подпись «Жизнь и творчество Богдана Ши». И еще маленькая подпись «1937 – 2025 - ???». Баалат начала читать с самого начала. Начало гласило: Богдан Ши родился у несовершеннолетней матери, которая ему в дочери годилась, в Сан-Франциско, рожден он был придушенным и в коме, но врачам удалось вернуть его к жизни. Мать Богдана Ши, Тереза, юная танцовщица, не отказалась от него, но воспитанием его никогда не интересовалась, а воспитывал его ее дядя, выходец из украинско-польской семьи эмигрантов, старик с протезами вместо обоих ног. До тринадцати лет Богдан занимался с частными преподавателями, а после был отдан в частную школу (фото из классного альбома, мальчишка с отсутствующим взглядом, в веснушках, очень редкий тип лица), из которой сбежал через год, убив преподавателя и одного ученика из своего класса. Психиатрическая экспертиза показала его вменяемость, а как несовершеннолетнему, ему не грозила тюрьма, однако он состоял на учете, и Сан-Франциско не покидал до совершеннолетия. Более о детстве Богдана не известно ничего. Сам же он в интервью никогда на эту тему не распространяется. С шестнадцати лет, однако же, Богдан уже снискал в Сан-Франциско определенную славу. Злые языки утверждают, что не будь Богдан уже с того времени весьма заметной фигурой в среде местных гомосексуалистов, этого не произошло бы. Но мы приведем слова бесспорно великого Накамуры Шимаю, жившего в то время в Сан-Франциско, и которого трудно обвинить в необъективности: «Эти картины принадлежат кисти ребенка. Древнего ребенка». Выставки Богдана Ши проходили в клубе «Оранж» трижды в тот период. Известна также скандальная история с его покушением на своего любовника Мориса Дени. В день открытия своей третьей выставки, при полном стечении народа, Богдан Ши напал с ножом в руках на Мориса Дени. Они боролись, Морис Дени сумел удержать Богдана от нанесения тяжких повреждений (прилагались два снимка какого-нибудь подсуетившегося репортера; снимки получились очень красивыми, этот самый Богдан был немалого роста и сильного тела, волосы длинные до пояса, вьющиеся, темные, наверное, лица его не видно; Морис Дени короткостриженый, с совершенно потрясающим абрисом лица, мощной челюстью и нежными скулами, ему лет двадцать пять или около того, он держит руки Богдана разведенными в стороны). Богдану Ши грозил бы немалый срок, но Морис Дени не подал никакого заявления в полицию. Через неделю он и Богдан уехали из Соединенных Штатов Америки в Чехию. Морис Дени занимался клубным делом, она являлся соучредителем клубов в Голландии, Германии, Великобритании и США. Богдан Ши стал известен в Европе, его картины хорошо раскупались (фото Богдана и Мориса Дени на какой-то веранде, на заднем плане скалистый берег с соснами и то ли река, то ли озеро, то ли море. Морис курит, обняв своего любовника. Любовник Богдан Ши поднял одну бровь домиком, волосы его длинные собраны в пучок, проткнутый пятнадцатисантиметровой заостренной палочкой), (репродуктивное изображение картины Ши «Удар» - бежит голый окровавленный человек, и видно, что он зол), (репродуктивное изображение картины Ши «Автопортрет в синем» - Богдан Ши обнаженный с синей кожей и глазами без белков, с крыльями, на которых нарисовано лицо Мориса Дени, Богдан стоит на нагромождении картинных рам, это море картинных рам, уходящее ввысь. Вместо члена у него витой рог как у Единорога, а чуть ниже этого рога – сияющий рубин), (репродуктивное изображение картины Ши «Ребенок» - маленький ребенок лет трех, забинтованный как мумия, но красными полосами ткани, фактура отражена как тканое полотно с шелковым блеском; он находится в окружении взрослых фигур, на фоне зданий, смотрит в никуда с совершенно бессмысленным выражением лица мокрого и покрасневшего от слез). Это картины с выставки Богдана Ши в арт-клубе «Гермес» в Голландии. Перед открытием выставки Богдан дал интервью британскому журналу «Sunway»: (приводится интервью)
- Что для вас ваше творчество?
- Помимо того, что это мое творчество? То есть, вы хотите знать, какой вкус я в нем нахожу?
- Да, было бы интересно узнать, насколько важно для вас то, чем вы занимаетесь?
- Н-да... А что, похоже на то, что мое творчество это болезнь, переданная мне половым путем, и от которой я пытаюсь лечиться?
- Хорошо, давайте я переформулирую вопрос: что вы хотите выразить своими  картинами?
- Выразить я ими ничего не хочу. Они не для выражения. Они мой инструмент. Я ими не выражаю, я ими делаю.
- То есть вы как-то меняете мир своим творчеством?
- Да. Я его разрушаю.
- Вам не нравится этот мир?
- Мне нравится разрушать.
- Но если так, то почему вы выбрали профессию созидательную? Всякий художник – создатель, а не разрушитель.
- Ошибаетесь. Всякий, абсолютно всякий художник создает то, что разрушает. И разрушают его создания в первую очередь его самого.
- Но это же ужасно.
- Это красиво. И сильно. Меня привлекает все красивое и сильное. Например, Морис Дени *смеется*. Сила и красота привлекает разрушение, и разрушение, в силу своей силы и красоты, следующее разрушение, это танец, песня, что хотите. Но в этом мире, есть еще и многое безобразное и слабое в своей стагнации, я хочу уничтожить форму, все формы, из которых сложено сознание, я изуродую их до полной нежизнеспособности, и после их смерти... можно будет приняться за прекрасное и сильное. Больше я интервью давать не буду. Передайте всей вашей братии.
- Хорошо, передам. Творческих успехов вам и спасибо за интервью.

     (репродуктивное изображение картины Ши «Вечность» - черепаха без панциря, панцирь ее лежит рядом, из-под него натекает почти черная кровь. Голова черепахи повернута влево, и ее мерцающий неправдоподобный глаз смотрит прямо с картины), (репродуктивное изображение картины Ши «Спина Мориса Дени» - вид человеческого тела сзади, от пояса до макушки, над головой смыкаются ветви деревьев, похожих на доисторические плауны; из спины смотрит лицо Мориса Дени с сигаретой во рту), (целая серия из двенадцати картин под общим названием «Техника» - самолеты с пастями крокодилов и когтями на шинах, искаженные в какой-то внутренней животной агонии злобы; армейские джипы, справляющие большую нужду и поедающие какие-то тухлые трупы, животных или людей, не разобрать; аэроплан с огромными стрекозиными глазами; танкер, треплющий куски мяса, и танкер с акульим плавником, ныряющий под воду; мотоцикл, насилующий молодого человека). «Ну и нахрена это кому-то?» - обратилась Баалат к своему соседу. «Открой страницу 71», - пробубнил голос. Баалат открыла альбом на семьдесят первой странице. На этой самой странице было написано: «К сегодняшнему моменту Богдан Ши совершал около десяти покушений на жизнь Мориса Дени, и это лишь известные публике случаи. Однако они до сих пор вместе, комментариев же этих обстоятельств ни от Богдана Ши, ни от Мориса Дени никто и никогда не слышал. Мы же лишь можем предположить, что любовь...». Следующий за семьдесят первой страницей шел вкладной лист. Это было репродуктивное изображение триптиха Богдана Ши «Так говорил Заратустра». Слева – караван, но караван не из верблюдов, а из людей, люди навьючены товарами. Справа – гибрид человека и верблюда, мятущийся в искажающем безумии деконструированного тела. В середине – улыбающийся верблюд. «Ну, припомнил?», - спросил Зебул, Баалат хватило ума понять, что вопрос адресован не ей. Фотография: на вечеринке в честь открытия нового клуба в Лос-Анджелесе сидящие рядом за одним столиком Ши и Морис Дени целуются так глубоко, что Баалат сразу захотелось попробовать так поцеловаться с Морганой. Ши обстриг волосы по плечи. По ним ползли седые пряди. Мышцами он напоминал викинга. А Морис Дени, видимо, совсем не изменился, даже не поседел. «Блин, даже по одежде видно, как они фигеют друг от друга», - подумала Баалат и захотела, чтоб Моргана была прямо рядом с ней. На 111 странице обнаружилось послесловие. Там говорилось: «Богдан Ши, не дававший интервью с 1953 года, выслал мне, автору его биографии, через Интернет письмо с просьбой опубликовать небольшой текст. Текст этот я помещаю в качестве послесловия, хотя это и не совсем правильно, так как он должен был бы, как нулевой Аркан Таро, Дурак, идти и в начале, и подразумеваться под каждой строкой, и завершать этот альбом. Но я плохой публицист. Я не имею достаточно силы, чтобы создать для Богдана Ши истинно достойный его альбом. От себя же добавлю: нынче не сохранилось, по крайней мере, не известно, есть ли сохранившиеся, ни одной картины Богдана Ши. Десять лет назад он принялся уничтожать свои произведения, последовательно выкупая их на свои гонорары и средства Мориса Дени. Несколько картин исчезли бесследно, неизвестно, уничтожил ли их Ши, это такие картины, как: «Вечность», «Ребенок», весь цикл «Техника», «Удар», «Спина Мориса Дени» и «Автопортрет в синем». Я, автор этой биографии, всегда интересовался современным искусством и фотографией, и с самого начала следил за творческим путем Богдана Ши, поэтому у меня была возможность составить самое полное и единственное собрание его творчества – в репродуктивных изображениях. Кроме репродукций в этом альбоме вам нечего будет посмотреть, если вы захотите узнать что-то еще об этом несомненно талантливом художнике. Правда, есть несколько малокачественных снимков его картин в разных изданиях, таких как «Sunway», качественные фото можно найти в «New Art House», «The Art Globe», однако, все эти снимки можно найти и в альбоме, изданном мной, то есть в этом альбоме. Я же сделал, что смог. Вся моя жизнь стала глазами, смотрящими на Богдана Ши и Мориса Дени. И не было никого счастливее меня, составлявшего этот альбом. Спасибо вам. Дни летнего солнцестояния, 2003 год, Мадейра». Далее шло по-видимому то самое письмо, которое Богдан Ши выслал писателю своей биографии с целью публикации. Баалат читала: «У меня не было детства до тех пор, пока я не встретил тебя. В пятнадцать лет с тобой я смог быть ребенком. Ребенком, которому позволялось все. Ребенком, который мог тебя обожать и возненавидеть за то, что ты стал единственным. Ты не дал мне тебя убить, и я стал счастливым. Какой восторг я испытал, когда  понял, что ты сможешь остановить меня. И всякий раз будешь останавливать. И мне не хватает сладостной силы представить, что станет тогда, когда ты примешь мой нож и разрушишь меня, и уйдешь со мной. Человек любить не может, он просто не знает, что это. Бог любить тоже не может, пока не найдет путь к разрушению, пока не найдет способ забыть себя. Чтобы любить тебя, я тот, кто я есть сейчас, не человек, не бог. Хочешь, я уничтожу вселенную и создам ее заново?». Баалат подняла голову. После недолгой паузы она произнесла: «А почему это читаю я? Почему бы не тебе было прочитать это?». Ее сосед поднялся. «Тебе было интересно?», - спросил он. Баалат кивнула. «Ну так...», - осталось шелестом сухих прозрачных крыльев. «Да, мне было интересно», - говорила в темноту Баалат. Говорила по камням, по коже, скрытой продуктами легкой текстильной промышленности, по темным ручьям, по свету и отблескам солнца, вчерашнего, утреннего, закатного, по небу, в небо, по перьям, город, я:
- Я могу стать им, когда захочется. Уже сама возможность этого разворачивается во мне как данность. Я знаю тебя как свои пять пальцев с отрезанным при рождении шестым, значит, ты во мне, я – ты, и это разворачивается из нас, как данность. Но я не слежу за тобой, не контролирую, я помню. Я сделала нас и тебя свободной живой тенью на зеркале. Снаружи зеркала, внутри него, я не контролирую, не слежу, не следую. Нет, ты не тень, не прошлое, я так называю тебя, потому что избегаю смотреть на тебя, а ты угнездился в самом краю моего взгляда. А память – она намного уже, чем я позволяю себе считать. Это память о том, что ты есть. Так получилось то, другое, иное, во что я могу превратиться – и все, чем я была, все, что было со мной, станет совсем другим. Почему я то умная бываю, то глупая?
- Это вопрос ко мне? – подняла бровь Моргана.
- А ты знаешь, почему? - решила попытать счастья Баалат.
- Да вот потому, что тебя много, - ехидно отвечала Моргана. – И есть ты умная, а есть ты глупая.
- А ты ведь всякую меня любишь? – через шаги, через движение Баалат пыталась услышать, как дышит Моргана. Так она остановилась, сама этого не заметив, и прислушивалась, прикрыв глаза. И слышала то же движение, а дыхание – через него.
Моргана ходила вокруг нее.
- Тебе все еще интересно, как я тебя люблю?
Баалат потеряла ее дыхание и удивленно посмотрела на Моргану.
- Конечно, интересно. Что значит «все еще»?
Она стояла, играясь с прозрачными бусинами, которые украшали ее пояс.
- Пойдем домой, - она взяла Баалат за руку. – Пойдем, ну, пойдем, - она улыбнулась в ответ на напрягшееся лицо Баалат.
Увлекая Баалат за собой, она говорила:
- А где ты была все это время? Что делала?
Баалат вспомнила про библиотеку и принялась взахлеб рассказывать о прочитанном. За громкими междометными высказываниями Баалат, за ее артистичными демонстрациями чужих голосов и чужой интонации, а также поз, движений и состояний темноты и света ламп, нескоро удалось им добраться до замка. Моргана смеялась, потому что было и правда смешно, а Баалат с умноженной энергией изображала иллюстрации в «Книге Зебула». Баалат незаметно вошла в раж, они с Морганой смеялись, согнувшись. Когда пришло время преодолеть лестницу, они поднимались ползком и с большими усилиями, держась за животы. Баалат ухала совой, Моргана хохотала как бурлит высокая волна с камнями. Пару раз Баалат удалось выдавлено просипеть «бля». Когда она сказала «бля» в последний раз, смех сошел, волна сошла, вода вышла, они лежали у перил на площадке, исцарапанные своим темным и тяжелым  хохотом. После того, как Баалат сказала «бля» в последний раз, она полезла к Моргане целоваться, и они целовались так, будто стали жутко голодными от смеха и ни о чем, кроме еды думать не могли. Баалат сняла с головы Морганы шапочку, черную шапочку с вышитой буквой М, и положила эту шапочку слишком близко к лестнице, та свалилась на ступеньки и попрыгала вниз, но они не обратили на это внимания. Моргана терлась лбом об лицо Баалат, а Баалат все пыталась поймать ее губы, чтоб целовать еще, а потом завалила на пол, подставив ей под затылок свою ладонь, чтобы не ударилась, легла на нее плотно, лоб ко лбу, так они и лежали, сплющив носы. Плотно губами в щеку, в кожу Моргана сказала: «Тебе некого любить, кроме меня. Что бы это ни означало. Какая разница, что это значит». Баалат молча вытащила из-под ее затылка свою руку и обняла ее. «Ты можешь сказать мне... это ведь уместится в несколько слов, тебе не понадобится ни ручка, ни бумага», - продолжила Моргана. Ее ресницы щекотно шевелились под глазом Баалат. Баалат поднялась и запихнула кулаки в карманы: «А надо? Ты все знаешь. Мне нечего сказать». Моргана села и обняла колено. «Но наши сутки не проходят в молчании», - сказала она, прислушавшись к тому, как шумит дом. Баалат села рядом с ней. Усмехнулась: «Мы могли бы заменить слова на какое-нибудь ничего не значащее восклицание. Тау, например. Или на свист. Давай будем свистеть... Я то умная, то глупая, то мне хорошо, то плохо. Тебе так бывает?», - она воззрилась на Моргану и добавила: «Я правда не знаю. Бывает?». «Бывает, что живот болит. Тогда я иду и делаю кашку из бодяги с анисовым маслом. Бывает, я сны вижу, а в некоторых из снов – что у меня нет рук, что я их сама себе вровень с плечами отрезала. Тогда я просыпаюсь и толкую этот сон, а потом записываю. И число ставлю. Я бываю некрасивой, но не как человек. Как человек я бываю, но людей нет. Бывает, я страшно завидую тебе и хочу быть тобой. Здесь все, как ни мало нас, хотят быть друг другом и оставаться собой. Бывает, у меня ногти грязные от земли и не отмываются с первого раза. Бывает, твои руки оставляют на мне синяки. Тогда я делаю кашку из бодяги с перекисью водорода. Бывает, я не понимаю книг, мне не нравятся некоторые песни. У меня часто не удаются блюда. Ты этого не замечаешь, потому что я сразу готовлю что-нибудь другое. Бывает, я не смотрю ни в зеркало, ни в воду, но все равно понимаю, что не вижу себя. Ты и не представляешь, как трудно одеваться, когда не видишь себя и не знаешь, на что надеваешь вещи. И не чувствуешь, что надеваешь их на себя. Я не хочу сказать, что я не совершенная. Утверждать это означало бы лгать тебе из страха. Страх у меня бывает. Каждую четную минуту. Каждую нечетную он исчезает, и мне хорошо. Бывает, я знаю все, чего не знаешь ты, но не знаю ничего из того, что известно тебе. Это ужасно. Тогда мне плохо. И бодяга здесь уже не помогает. Ты, наверное, этого и не предполагала... А мне очень нужно хотя бы немного знать тебя, чтоб чувствовать, что я есть. Что так смотришь? Я шлюха, божественное совершенство, да, пусть не философ, но не укроется от меня мое небытие, я не дура, иногда бываю умной, больше книг, чем прочитала я, никто не читал. А ты, ты можешь идти куда угодно, можешь не видеть меня, можешь помнить, можешь лишь вспоминать, а хочешь – съешь свои мозги, все равно. Ничего не изменить, ни одной вещи, ничего не выбрать. Для меня это не повод страдать. У меня вообще нет поводов страдать, просто страдается иногда. Поэтому об одном прошу: не занимайся подменой, и если тебе плохо, то не ищи этому причину. Мы как те, кто смотал клубок из нити и начал разматывать его, держа в своих руках, ступая по этой нити вперед, но не глядя на клубок и не вспоминая о нем», - Моргана посмотрела Баалат в глаза, будто поцеловала их, поднялась и пошла вниз, на кухню. Им и правда пора было поесть. Баалат спустилась за ней. Моргана уже успела убрать волосы шнурком. Из кувшина она налила в огромную пивную кружку что-то молочное и протянула Баалат. «Кумыс», - откомментировала Моргана и добавила: «Пей, он опьяняет». Баалат осушила кружку и стоя оперлась поясницей о рабочий кухонный шкаф. Моргана поджарила рисовой муки, добавила порошок из фундука, залила литром кокосового молока, прокипятила, сняла с огня и перемешала с раздавленными в кашку бананами. Вареные каштаны она разогрела, а трюфели быстренько отварила, выложила на две тарелки и полила дымящимся соусом. Сверху положила по цветку шафрана. Баалат спросила: «А сейчас у тебя блюдо получилось или нет?». «Давай попробуем», - улыбнулась Моргана и выдала ей вилку. Блюдо вполне получилось. «А когда мы будем есть суп черепаший?» - урча, поинтересовалась Баалат. «А я его вторым блюдом сейчас приготовлю», - ответила Моргана. – «Хорошо, что напомнила. Хотя, я заметила, у нас не развилась жажда. Такое иногда бывает, когда кровь употреблена ровно ко времени и необходимости. Поэтому если просто хочется – я приготовлю, а нет – так черепашек лучше отпустить ползать в сад». «Ну, тогда лучше в сад. Мне вот этой байды еще хочется, а не супа черепашьего», - Баалат взяла посудину, в которой соус побывал до того, как оказаться на ее тарелке, и вылизала ее. Моргана снова обняла ее и крепко поцеловала. И заплясали тени, а в реке расцвели огненные цветы диаметром в размах рук взрослого человека, кошки били в тамтамы, семь или даже больше лун разных размеров и фаз выросли в небе. А потом хлынул ливень, и сквозь воду можно было увидеть, что небо светлеет, что в море вышли корабли. Корабли вышли сами, без людей, им давно уже хотелось в свои любимые страны, в свои любимые места, и кто-то сердобольный сжег все якоря, и отныне корабли будут вечно прославлять его в своих песнях. А еще было видно, что от всей земли осталось два тела, из них поднимается солнце. Ночью они проснулись, Баалат нащупала в темноте свои штаны и вытащила из кармана манускрипт Макса. «Максовский роман, давай почитаем?», - обратилась она к Моргане. Зажглись лампы и огонь в камине, Баалат положила голову Моргане на грудь и начала читать. Она снова начала прямо с заглавия, ведь Моргана его не знала: «Теория и практика создания миров или Путешествие по дереву в разные стороны. Роман любителя. Посвящается единственным в мире.

  Тьма сгустилась сверху и посередине. Жестко оглушил плотно насыщенный электричеством сумрак. Небеса разрастались, их опухоль, давящая на два тела, здесь, внизу, и на мертвую свинцово-серую пустыню, пульсировала и урчала, поедая что-то в себе. Одно из тел, прежде лежащих неподвижно, зашевелилось и поднялось. Оно задрало голову и принялось разглядывать происходящее над ним. Потом истошно заголосило, и крики звучащие дробили камень глухой грозовой тишины. «Идет, пошло!», - кричало тело. – «Все идет, начинается!». Небо завопило, сотрясаясь и вздрагивая, а потом застыло вытянувшись, провалившись во времени; оно было похоже на гигантскую жирную роженицу, плод которой непомерно иной природы, и организм ее не приспособлен рождать такие явления. Тело замерло, подняв вверх руку с вытянутым указательным пальцем.  Оно пыталось угадать... Где... Свет... Прорвет ткань неба... Так посылаются сигналы. Только раньше они посылались раз в пару тысяч лет, а теперь - каждые пять-шесть часов. Кому понадобилось так истерично сигналить?.. Тело с сомнением пожало плечами. 
- Они тебя не слышат! Они умерли уже. Не кричи.
Тело село, подогнув под себя ноги, и принялось наблюдать дальше. Столп постепенно рассеивался, растекаясь тонкими струйными потоками в кипящем воздухе. Больше ничего интересного не происходило. Тело  отвернулось от столпа и взглянуло на валяющееся рядом существо человеческого облика. Глаза его были зачем-то открыты, но не смотрели никуда; красновато-прозрачная желеобразная гадость медленно-медленно стекала по подбородку на шею и за уши. Это существо лежало неподвижно, но как-то неявно мерцало, будто бы тело его немножко перемещалось в разных измерениях.
- Наверное, уж можно идти дальше. Уж все, посмотрела я, - сказало тело  спутнику и достало откуда-то вялый сморщенный корешок и с увлечением принялось тщательно его пережевывать, оттого речь его сделалась неразборчива, а звуки мешались с чавканьем и жадным сопением. Спутник дернулся, захлебнулся в красноватой жиже, выхаркнул ее и пробормотал:
- Нет, еще не все. Смотри дальше.
Тело послушно глянуло назад, не прекращая принятие пищи. От столпа остался тонкий жгуче ослепляющий стержень, который вдруг гранулировался, распавшись на множество шарообразных сфер, и те мягко, совершенно невесомо поднялись вверх, к густым комковатым небесам, и исчезли в их недрах. Грозу они утянули с собой; от горизонта до горизонта разлилась спокойная синь и подул мягкий, пузырящийся свежестью и нежностью ветер. Юноша, почти мальчик, застонал, и стон срывался на жалобные тоненькие плачи. Тело закашлялось, слегка поперхнувшись кусочком корня, положило недоеденный корень юноше на живот, дабы не запачкался, и освободившейся конечностью начало аккуратно разматывать слои тряпья, служившего телу одеждой, вытащив, наконец, из-под них вторую руку, синюшную и худую. Эта вторая рука казалась инородным существом, вероломно захваченным в плен и насильно приделанным к чужому телу; она тихонько подрагивала, и пальцы ее периодически сжимались, причем явно независимо от команд мозга. Парень подпрыгнул, зависнув в воздухе в неестественно скрюченной позе, поджав под себя ноги и повернув голову под подозрительно широким углом - шея должна была сломаться. Тело на него не смотрело, молча протянув жалобную конечность. В небе расцветали огромные звезды. Съедобный корешок валялся на потрескавшейся земле, запыленный и вызывающий бесконечную печаль в голодном желудке тела.
      Звуки шагов гулко отскакивали от земли, будто внутри она была совсем пустой. "Мы идем по тонким доскам, а под ними пустота. Пустота... А это - только скорлупка. Топни ногой посильней, и она проломится. А ты получишь вход в никуда. Под этой скорлупкой - бездна. Как же может бездна поместиться в скорлупке?"

- Это он на своем собственном опыте? – спросила Моргана. – Не мудрствования ли это? А то мерещится, знаешь.
- Блин, да иди ты в жопу, пишет как может, он мой друг. И вообще мне интересно, - ответила Баалат.

- Арго, вот как же может бездна поместиться в скорлупке?
Юноша перевел взгляд с горизонта в удивленные ждущие ответа глаза.
- Так же, как такой вопрос поместился в твоей голове.
Лицо тела тут же приняло выражение крайней задумчивости, а парень вдруг с силой толкнул его, так, что оно упало, разбив нос.
- Он предупреждал, что идти долго. Время не имеет значения. Оно не имеет значения, когда ты уже пришел. А пока идешь - оно такое тяжелое! Такое огромное и тяжелое. Его так больно тащить. Это несколько тоскливо, честное слово.
Рене туповато моргала, вытирая кровь. Арго понял, что она все еще обмозговывает предыдущий разговор. Тогда он поднял с земли горсть пыли, подошел поближе к Рене и высыпал ей эту пыль на голову. Рене провела рукой по волосам, лизнула пальцы и задумчиво сообщила Арго:
- Это пепел. Здесь жгли тела. Давно-давно. И земля здесь - тоже пепел, на далеко-далеко вниз - все пепел, сгоревшие тела.
- И вот здесь - тоже? - спросил ее Арго, отойдя в сторону пару шагов и топнув ногой в произвольно выбранной точке.
Рене кивнула. Арго смотрел на землю. Потом сел на колени и погрузил руки в пыль от тел, наклонился к земле, откусил от нее и звучно проглотил, не жуя:
- Они были так прекрасны. Каждый как песня. Как же я их любил.
- Людей? - спросила Рене, которая тоже, пока Арго ее не видел, запихала себе в рот немного земли.
- И людей тоже, - резко поднялся на ноги Арго. - Пошли. И побыстрее, ты еле двигаешься.
Рене ворчливо заметила:
- Если ты так торопишься, то можно и сократить дорогу - у нас же есть такая возможность.
- Я не тороплюсь. Я все рассчитал. Не надо никаких других возможностей. 
- Куда мы идем?
Арго прищурился, глядя в горизонтные дали, тени бежали по его лицу.
- Мы идем, мы идем. Ну и далеко же, мать его так... Он обещал... Хотя нет, именно это он и обещал. Кто-то ждал, мы тоже ждали. Зов мертвой стали и воды - охлади свои мозги.
Это была жутко старая считалочка, мелодичная и простенькая, давно и полностью утратившая свой и без того незначительный смысл. Но мертвая земля и живой воздух, кажется, только и ждали, когда этот безжизненный кусочек фантазии будет выкинут в словесной форме из хранилища памяти ушедших культур; они подхватили его, они тянули его в  бесконечность, они манипулировали им в лабораториях творения, они еще заставят его прорасти, жить и давать потомство, такое же смертное и печальное, жалкое и трогательное, как и он сам. Рене сипло прошептала:
- Похоже на песенку. А вот я когда пою, всякое нехорошее происходит. Гадости разные.
И она остановилась. Так резко, что Арго, намертво скованный с ней, невидимо привязанный к ней веревкой, споткнулся и упал на четвереньки, больно ссадив узкие ладони и голые загорелые колени. Ноги тела принялись скользяще отбивать ритм. Вслед за ускоряющимися движениями тряпичные лоскуты, защищающие больное тело, вились и струились, то мягко, то бешено, подстать безумной горной воде. Проснулась улыбка, и тело Рене перестало быть всего лишь видимостью: волосы живыми лепестками раскинулись вокруг лица-бабочки, накрывшей тонкими крыльями некую таину, прозрачно блестевшую под ним холодной росой неоплодотворенных возможностей. Арго печально рассматривал разодранные коленки, периодически поднимая унылый взгляд на Рене. Рассеянность видимого он принимал за усталость, и прохладная нереальность, миражом заполнившая мертвую долину, не вызывала в нем настороженности. Непроизвольное сокращение века, сонная фиксация расслабленного зрения вырвали его из состояния вязкой дремоты: глаза Рене лишились зрачков. Арго окончательно проснулся, и прыгнул с места прямо к ней, даже не поднимаясь на ноги. Еще находясь в свободном полете, он схватил ее за плечи: "Все, Рене, хватит. Успокойся." Ее тело смешивалось с ускользающей призрачной дымкой, слишком слаба была реальность, дабы удержать его в рамках этой убогой плоскости существования. Но Рене вернулась сама. Сквозь черную звезду не своего гнева, через непроницаемую чужую волю, фигуры и символы, тонущие в песке ложного времени, стремительно и отчаянно неслось нечто, что протянуло к ней, уже отвернувшейся, дабы исчезнуть, руку, совершенно беспомощную. Но протянул же. Рене не то чтобы приняла ее, но не оттолкнула. Арго облегченно вздохнул, когда тельце, замотанное в трухлявые одежды, обессилено шлепнулось на иссохлую землю. Он сел рядом с ним на корточки, принявшись насвистывать некую диковинную мелодию, кольнувшую размякший мозг Рене, отчего она приоткрыла левый распухший глаз и прохрипела:   
- Арго... А ты тут?
- Да.
- Совсем тут?
- Пока еще да.
- А ты живой?
- Ага.
Рене замолчала, на какое-то время утешенная его вопиющей, очевидной, нагло бросающейся в глаза жизненностью. Где-то поблизости тихонько зашептала большая вода. Тонкие струи смешивались с песком, одевали на себя кожу из пыли и превращались в юрких хихикающих змеек, тех, что мгновенными вспышками озаряют мозг изнутри, когда он думает. Кожу Рене защекотала пена памяти, которая умирала быстро, оставляя хрупкие скелетики мыслей на впалых щеках и седых от налипшей пыли волосах. Укачанная мерным колыханием информации, Рене улыбалась внутренне с неустрашимостью. "Арго, у тебя внутри паразит. Арго, тебя уже нет. Она, Рене - мертвец, а Арго - смертоносная гадина. Ха-ха, они оба больны. Сумасшедший труп и убийца, носящий в себе паразита".
- Заткни свои мысли, Рене.
- Ладно. Мне вообще-то спать охота.
И мгновенно сон, что призвали ее слова - заклинание, обрушил всю свою тяжесть на них, выжимая страх и боль из тел, как масло из семян. Он варил страх и боль в кипятке солнечного света, чтобы сделать из них потом самые крепкие латы на свете. Дети послушно подняли руки, и сон бережно одел их, выпростав длинные волосы Рене и Арго из-под доспех, поправив металл на них, худеньких, светящихся, и нежно поцеловав в прохладные гладкие мозги. "Будьте умницами. Ведите себя хорошо..." - он уходил, мягко шелестя юбками забвения, оставляя глубоко в сознании свой вечный материнский поцелуй обещаний, кажущихся выполнимыми, ведь они такие простые.
     Рене снилось, что ветер рвет волосы на ее голове, заменяя ей отрезанные руки. Ей снилось отчаяние, отделившееся от нее и хмуро стоящее в стороне. Оно мрачно поднимало прозрачные камешки с красной земли и бросало их в нее, но не попадало. Рене казалось, что камешки эти - ее слезы, что покинули глаза миллиарды лет назад. Давняя боль не разит больше цель. Ей снилось, что она вросла в дерево собственных спутанных и порванных раздумий, давно уж попрощавшихся с нею, но теперь почему-то упрямо не желавших признать, что она не имеет к ним больше никакого отношения. Она чувствовала Арго, растворенного в воздухе, везде и нигде; когда она вдыхала, то он не хотел идти к ней в легкие, а когда она пыталась выдохнуть, то он не желал покидать ее внутренности, и все убеждал, что она не должна дышать вовсе, что воздух этот отравлен, и он в него превратился, лишь чтобы ей виднее стала опасность. Но Рене тупо билась о нескончаемую плоскость своей дороги, не понимая. А за плоскостью стоял Арго и плевал ей в лицо - любовью, любовью, это же чувствуется, говоря, что им это вообще не нужно, не они это придумали, и не им этим заниматься...
- Чушь собачья, - сказала вдруг громко Рене и проснулась.
Ее слова мягко шлепнулись на рыхлую красную землю, мгновенно их впитавшую. Рене успела заметить, что слова тоже были красные и влажно блестели. Много должно было упасть на эту землю кровавых слов, если она вобрала в себя их цвет и запах, тошнотворный, прилипавший к памяти. Руки с шеей странно болели, такой боли Рене не знала, а ей часто приходилось погибать при самых разных обстоятельствах. Взгляд Рене наращивал силы, обрастал плотью, и слетел наконец хищной птицей с ее лица, выискивая объект, зрением которого он мог бы стать. Он нашел Арго, сидящего на земле в пятнадцати шагах от Рене; тело его было спокойно и умиротворено, словно семя, пустившее корни. В зеркальной поверхности его роговицы отражалось дерево, и птица-взгляд, нашедший необходимое, угнездился в зрачках юноши. К корявому горячему стволу  были прибиты две планки, и толстые кожаные канаты крепко прижимали к ним руки Рене. Рене смотрела чужими глазами, а думала своей мыслью. Как только картинка в мозгу сложилась, Рене страшно захотелось пить, и в теле огромными пузырями надулась клаустрофобия, слишком странная для этого необъятного мира. Арго сидел все также неподвижно, и волосы его жили отдельной жизнью, занимаясь любовью с ветром. Их экстазированные стоны наполняли Рене бешенством. Ее руки, затекшие и посиневшие, никто не хочет. Никакая сила природы не разделит свою любовь с ее мертвым телом. Ревность тонкими холодными иглами прошивала насквозь Рене, и кровь их глубоких колотых ран заливала Рене глаза. Кожаные жгуты впивались в кожу, разрезая ее легко, точно скальпелем, но Рене не чувствовала клыков своих пут, рвавших окоченелую плоть, из дыр в которой опасливо зыркала личинка отчаянья, и Рене, захлебываясь от проклятий, думала: "Почему не чувствую? Почему нет? Неужели я - труп?.. Разве я действительно мертвый?". По мере того, как дыры в теле разрастались, личинка все быстрее проходила установленные этапы развития, становясь прожорливее, страшнее и человечнее. Она нетерпеливо ворочала своим жирным белым задом, ожидая, пока достаточно широка станет самая большая дыра - рана в груди. И тогда, когда дожрали  рты оков последнее мясо на трухлявых костях Рене, насекомое отчаяния с победным кличем ринулось прочь из ее тела, с легкостью и сухим треском проломив грудную клетку. Высунувшись наполовину в окружающий мир, оно вдруг остановилось и подняло свою голову к лицу Рене, заглянув ей в глаза и сложив жуткие челюсти в нежную сыновнюю улыбку. "Труп - это тоже слово", - просипело оно насмешливо, и бросилось вниз, на красную землю, поглотившую его быстро, впитавшую без остатка. Прах к праху, слова к словам. Рене успела подумать мельком: "Я выносила его, как своего ребенка." А потом, подхваченная и обрадованная неожиданно вернувшейся и обрушившейся с высоты беспамятства болью, закричала в буйном восторге:      
- Не - е - ет! Арго, ублюдок, я еще жива!!! И я убью тебя! Ненавижу, ненавижу!
Ее крик вырастал в пульсирующий хохот, и к нему подмешивались звенящие кованые шаманские бубенчики смеха Арго.
- Размышляй трезво, моя любовь. Кто причиняет тебе страдания? Я? Нет.
- Будь ты проклят, и прокляты твои цели, мне неизвестные! Вот тебя бы так! Смертью тебя!
- Нет, моя любовь, нет. Я вижу отсюда, как сверкают твои глаза, и знаю, что мысленно ты уже придумала, каким образом будешь меня убивать. Ты все еще жива, ведь смерть - мгновенное состояние, его растянуть невозможно. Я не даю тебе умереть, Рене. И себе тоже. Видишь? Я, как и ты, неподвижен, солнце так же сжигает мою кожу, и мне тоже хочется пить. Я потом расскажу тебе, зачем это все. О моих целях ты узнаешь как-нибудь в другой раз. Знаешь, чем твое положение отлично от моего? Только тем, что я все это делаю по своей воле.
Рене удивленно слушала его, и также удивленно потеряла сознание, а потом и вовсе уснула без него. Сознание пошло гулять. Пару раз оно испражнилось на красную землю, надавало солнцу пощечин, и вернулось к Рене глубокой ночью, пьяное и наглое. И тогда она проснулась, окруженная странными звуками, устроившими в ее ушах грандиозную попойку с бешеными плясками. Ночь в пустыне мерцала и переливала себя самое из небес в землю, мягко пузырясь и щекоча ноздри. Предметы видны были лишь благодаря тому, что поглощали последние пылинки света, и, по сравнению с нежным газированным молоком ночи, казались черными глыбами настоящего мрака. Одним из кусков тьмы был ком, хрипящий и резко дергающийся в нескольких метрах от нее. По запаху Рене поняла, что это Арго.
- Арго? Ты... это... того... Отползи от меня. Я тебя боюсь.
Ком продолжал медленно продвигаться к Рене. Рене нахмурилась и начала заикаться.
- Арго. Загони это обратно в себя. Ты же не за этим меня сюда привез. Правда? Я не хочу быть... Съеденной. Это самое противное из убиений - когда тебя съедают. Я его больше всего не люблю.
Ком остановился. Вой Арго заглушали чужеродные ткани хищника. Тонкие нитевидные щупальца шелестящее бились по его лицу. Рене знала, как происходят обычно подобные вещи, и смотреть снова ей не хотелось. Она глядела в небо: светало, серозные облачка по привычке прятали нежность небесного тела от наглых хотящих человеческих взглядов, ни одного из которых не сыскать теперь было в этой вселенной.
- Арго, а можно испытывать вожделение к небу?
Она перевела взгляд на него и вздохнула с облегчением: паразита видно не было. Виден был лишь смертельно уставший Арго, раздраженно отряхивающий с себя красноватую жижу.
- К небу... Твои вопросы... С тобой что, в детстве никто не разговаривал? Отстань от неба. В задницу все...
Он кое-как поднялся на ноги. Перерезав веревки длинным тонким ножом, он ввел его под кожу на своей руке: Арго такую штуку давно придумал, и рука уже не протестовала, ведь делают же люди в себе дырки просто для красоты, ну а он - для удобства ношения оружия.
- Пойдем.
Рене сползла с самодельного креста, что-то удрученно нашептывая и рассматривая отчаянно косившими глазами конечности, покрывшиеся синяками, неприятно похожими на трупные пятна. Арго же быстро удалялся, и Рене, все еще сидящую на земле, вдруг швырнуло вперед и поволокло, так, что след от ее тела затирал следы ступней Арго на влажной от кровавых слов и отчаяния почве. Рене разразилась страшными ругательствами, и Арго замедлил шаг, крикнув ей в пол-оборота: "Забыла, да? А ведь это твое проклятие!". Сил на ответ и на ненависть не было, а отчаяние ее было ох как далеко, поэтому Рене, поднявшись с кряхтением и невнятным ворчанием, поспешно заковыляла, догоняя юношу и отряхивая с одежд красную землю и отвращение. Поравнявшись с ним, она принялась ритмично хлопать в ладоши, а потом, словно что-то вспомнив, наморщив грязный лоб, спросила:
   - А что, Арго... Правда, что эти гады разрывают оболочку? Они что, аккуратнее выйти не могут?
Арго с секунду поразмышлял, стоит ли беречь больное воображение Рене, а потом изрек:
- Разрывают. И потом съедают носителя. И еще потом  - то, что окажется рядом.
Но больное воображение Рене гораздо больше поразили два смерча, один просто гигантский, а второй скромный по размерам. "Они похожи на маму-утку и дочку-утку," - решила она, и гордо посмотрела на Арго, важно думая, что ему такое сравнение и в голову-то не придет. Но Арго скептически приподнял бровь: "Да ты уток-то хоть раз в жизни видела?" И она закрыла рот своим мыслям.   
     Тело прикасалось к земле и воздуху тысячи раз, и стиралось, выедалось этими прикосновениями, таяло, растворялось, бледнело и становилось все прозрачнее. Глаза могли быть открыты, но они не видели - сквозь них можно было видеть. И мозг мог рождать слова, но они все до единого появлялись на свет мертвыми, разлагавшимися прежде, чем реальность успевала кровожадно оскалиться на них. И тухлый запах этих мертворожденных слов, присущий всякой падали, отпугивал ее, и она обходила Арго с Рене стороной, поэтому эти двое двигались в вакууме, свободные от назойливого присутствия вечно голодной реальности. Они шли по сну, периодически падая в него лицом и задыхаясь, пока не вырастали жабры и плавники, и можно было двигаться в вязкой, как смола, субстанции грезы, и вычленять из нее микроскопические кусочки настоящего, где был какой-то воздух, которым когда-то можно было дышать, если, конечно, он соглашался войти в твои легкие и не начинал уверять тебя в том, что он - существо. У Рене заболели зубы, когда это воспоминание вдруг самообнаружилось на илистом дне ее мозгов. Живое, бодрое ощущение боли разбудило разум Рене так резко, что он зазвенел, словно тонкий лист железа. Ноги ее ослабели в ту же минуту, и Рене упала, но шевелиться ей не хотелось, и она с определенной долей злорадства наблюдала, как Арго сомнамбулически переставлял конечностями, пока невидимая цепь не натянулась, и он не упал, легко и нешумно, словно тело его потеряло вес. Легко, словно высохший цветок. Рене удовлетворенно улыбнулась: "Это наше общее проклятие." Арго, очевидно, уже пришедший в сознание, перевернулся на живот и принялся чертить что-то пальцем на земле. Он психовал, плевался, затирал рукой начертанное и принимался снова, пока это занятие не уселось гнусно зудящим фурункулом на его заднице. Тогда он обратился к Рене, звонко крича издалека: "Сколько времени вот так прошло?". "Семнадцать дней семнадцать часов семнадцать минут семнадцать секунд - пока я не упала, и семнадцать дней семнадцать часов семнадцать минут пятьдесят девять секунд - пока ты не дряпнулся", - прошептала она, и шепот был ее концентрированным смехом. "Ну ни хрена себе..." - подумал Арго, когда шепот преодолел расстояние между ними. "Так ведь мы с тобой и не такое вытворяли", - ответила Рене, когда мысль его обошла расстояние между ними. Расстояние между ними было заполнено их же проклятием. Расстояние от Арго до Рене можно было измерить только цепью, связывающей их.
     Рене задрала свои одежды и вытянула ногу – высохшую черную ногу. Арго поднялся. Белесое солнце отражалось на его полированной песком коже, и издалека он казался покрытым золотом. "Я красивый?" - звонко крикнул он валяющейся Рене. Рене медленно кивнула, сосредоточенно наблюдая за животно-грациозными движениями его тела. "Смотри на меня внимательно! Ты должна набираться впечатлений, тебе это полезно!". И, положив под голову костлявые руки, Рене поглощала, пожирала, выпивала красоту и отдыхала; мышцы расслаблялись, с них стекало время, проведенное в туманном для памяти пути; мозги омывались прохладными водами созерцания, и спокойствие лепило заново стершиеся черты лица. Когда Арго вплотную подошел к Рене, она уже опять спала, и вокруг нее шел весенний дождь, отчего под ресницами потаенно замерли тени, берегущие свои нежные тельца от холодных капель. Когда же Рене проснулась, то спал Арго, одетый в огонь, деливший его на языки пламени и клубы дыма, сквозь которые глаза Рене встретили поцелуй неба. В своих собственных объятиях она танцевала, своим голосом пела беззвучные, но пошлые серенады о чем-то, напоминавшем любовь в равных пропорциях с алкоголем и свободой. Своими тощими ногами она запуталась в тенях, лианами ползущими по земле, и, окончательно потеряв равновесие, грузно приземлилась рядом с мирно сопящим Арго. Спутанные, постоянно шевелящиеся волосы взметнулись неуклюже и с испуганным, робким присвистом упали ей на лицо. Неожиданный порыв ветра откинул их назад, освободив взгляд Рене. Взгляд повернулся внутрь и подхалимствующе любезно поинтересовался у Рене, мол, может, ее тревожит что? беспокоит? он бесконечно рад помочь, если что! Рене призадумалась, перебирая, словно четки в молитве, образы прекрасноликого Арго в памяти. Взгляд же, не теряя времени, подобострастно согнувшись в коленях, очень тихо и осторожно то ли из уважения к Рене, то ли из-за страха разбудить Арго, отошел в сторонку, полускрытый тьмой, и, сдавленно нашептывая себе под нос какие-то заклятия, принялся копаться в земле, выискивать что-то. Он шумно втягивал в себя запахи, видимо, отбирая нужное ему от простого мусора. Потом, вновь поймав своим телом свет костра, который будто вытянул его из сумерек, взгляд, толкая впереди себя невесть откуда взявшуюся тачанку с единственным жалобно скрипящим колесом, подошел к Арго, чье гибкое стройное тело завязалось во время сна в некий мудреный узел. Взгляд мерно и аккуратно вынимал из тачанки тонкие веточки, по прихоти природы оказавшиеся невероятно ровными и гладкими, словно человеческие члены; гальку, что песок покрыл ритуальными татуировками, проводя обряд инициации в предметы со значением; перламутровые раковины, казавшиеся обломками предрассветного неба...  Взгляд положил одну веточку Арго на лоб, присыпав ее слегка пеплом из костра, а потом плюнул, и слюна его, смешавшись с пеплом, зашипела и запузырилась, испуская холодные пары, проникавшие с воздухом Арго в легкие, а из легких всасывающиеся в кровь. Арго сладко улыбнулся и выпрямился, раскинув руки и ноги в стороны, образовав собой звезду, между лучей которой взгляд складывал ровные кучки из веточек, накрывая их, словно шалашики, крышей из терпко и горько пахнущей травы. Разжав руки беспробудно спящего юноши, взгляд вложил ему в ладони по кругленькой галечке с таинственными рунами. Парой нежных раковин взгляд придавил его веки. Проверив еще раз, все ли на своих местах, взгляд вытянулся в полный рост, стоя в головах у Арго, и принялся глухо хлопать крыльями, нагоняя ветер. С перьев слетели искры, и, подхваченные движением воздуха, потрескивая, опустились каждая на шалашик их веточек и травы, отчего те проросли ровным, бездвижным белым пламенем. Камни в ладонях юноши раскалились. Арго резко замычал от боли и было приподнялся, но раковины крепко держали веки - двери в реальный мир, и ему пришлось остаться во сне. Он покорно лег на землю, так же спокойно и ровно дыша.
- Он твой, - галантно поклонился взгляд, обращаясь к Рене.
Рене рассеянно кивнула и надула щеки, что, видимо, изображало крайнюю степень задумчивости. Она открыла рот широко, и из недр ее внутренностей поднялся металлически звенящий монотонный звук, вьющийся по-змеиному. Закручиваясь в драконьи кольца и бряцая чешуей, он остановил узкую зубастую морду над лицом спящего юноши, почти касаясь острым языком его сухих губ, и вдруг распался на двух тонких рептилий, юрко вползших Арго в уши, и там, поблескивая глазками-бусинками, принявшихся нашептывать ему вопросы, волновавшие Рене. Арго шумно вздохнул и заговорил:
- Ты больна. У тебя в глазах ничего, кроме смерти. Ты должна смотреть на жизнь. Я заставляю тебя смотреть. Без меня ты умрешь окончательно.
- Спроси у него - почему умрешь? - шепотом посоветовал взгляд, все это время сидевший молча, нахохлившись, почищая черные перья.
- Не буду ничего я больше спрашивать, - покачала головой Рене. Взгляд пожал плечами и спрятал голову под крыло.
Мысли горькими струйками стекали по щекам Рене, оставляя за собой грязные влажные дорожки. Она встала, кряхтя и сопя, подошла медленно к Арго, разметала белое пламя, сняла раковины с его век. Разжав ему руки, она увидела, что галька выжгла руна на его коже. Подув на ожоги, она забрала камни с ладоней юноши и, замахнувшись по-бейсбольному, забросила их куда-то в прошлое. Устало выпрямившись и потянувшись, она вдруг открыла глаза широко, так, что смогла увидеть небо, костер, левую половину тела Арго и взгляд, сидевший в отдалении. Он сонно ворковал, легонько пощелкивая огромным блестящим клювом. Рене ласково позвала по имени, и он тяжело, словно сознание чего-то необратимого, влетел в ее глазницы, продолжая свой сон. Тогда она легла рядом с Арго, положила одну руку ему под голову, второй стирала пепел ему со лба, и дыханье ее выветривало ядовитые пары из его крови, а с волос ее текла вода, умывая его лицо, на которое плевал ее взгляд. Минут пять она лежала безмолвно, тихо, не шевелясь, а потом вся согнулась, будто в живот ей вогнали что-то раскаленное или просто – что-то вогнали. Рене старалась не моргать, чтобы слезы оставались в глазах. Приглушенный плач с бульканьем и писком вытекал блестящими пузыриками из глотки на шею, и Рене по-быстрому стирала с кожи неприятную холодящую жидкость. "Не честно. Ну почему так? Что же делать-то? Что мне делать?" - скрипящий и гнусавый от невыплаканных слез голос разбудил паразита. Рене с интересом и отвращением наблюдала за тем, как под кожей юноши перевиваются, скользят чужие мышечные ткани. Она перевернулась на живот, и, уткнувшись носом в землю, начала тихонечко привывать. "Ты чего?" - сонно и глухо спросил Арго, не открывая глаз. "Ничего. Спи дальше," - ответила Рене, недовольная тем, что ее все-таки услышали. Арго отвернулся, и Рене хмуро уставилась в темноту, ведущую к горизонту. Пустыня покинула их, раздраженно отряхивая свою кровавую мантию от дерьма, оставленного сознанием Рене. Чахлая растительность и большие грязные лужи составляли ландшафт, наводящий не менее омерзительную тоску, чем мертвая красная земля, та, что в памяти, смердит и стервятником бродит за упавшими с губ словами.  Зеркало мира задрожало и треснуло, и сквозь разлом острой струей влился обжигающий внутренности тихий смешок.
- Хочешь сосиску?
На туловище человеческих очертаний нервно вертелась огромная кошачья голова. Рене хмуро молчала: эти чудики никогда с ней раньше не разговаривали, только измывались и изгалялись по разному; и это из-за них она не может больше петь, потому что  они выхватывали у нее изо рта звуки, еще не прозвучавшие нити гармонии, и меняли их гены, и создавали чудовищ, насиловавших богов. Рене было так жалко их, утомленных потерями, злившихся бесплодно на ошибки мертвых цивилизаций. Ей было жалко уставших от вселенной богов, и она перестала петь.
- Молчание - знак согласия.
Довольный гибрид проворно впихнул сосиску Рене в удивленно раскрытый рот.
- Ты мало ешь. Смотри, какая костлявая, некрасивая.
Демон осторожно ткнул когтистым пальцем в спину спящего Арго, а потом нежно рассмеялся.
- Чудак, ей Богу, чудак! Подвесить на дереве... Оно, конечно, страдательно, но тебе этого явно не достаточно. Кстати, Рене, что ты помнишь?
Он хитро прищурил огромный золотой глаз. В другом глазу, неприщуренном, отражалась морда Рене с кругленькой блестящей сосиской во рту. Демон укоризненно покачал пушистой головой и отобрал у Рене сей продукт питания.
- Я тебе потом оставлю. Так что же ты помнишь?
- В смысле?
Демон легонько подпрыгнул, присел рядом с ошарашенной девушкой и фамильярно обнял длиннющим хвостом.
- Надо бы припоминать... Длинными ночами, потихонечку, глядя в небо. В небо...
Он произнес это мечтательно, и глаза его потемнели, стали бездонными, их блеск рассыпался на звезды. Тело его таяло, становилось все менее осязаемым, оно обволакивало Рене, словно эссенция ночи, а Рене беспомощно болтала руками и ногами, пропадая в нем, захлебываясь тьмой. И демон мерно помешивал мохнатой ногой мысли в черепе-кастрюле Рене, периодически пробуя их на вкус и добавляя в них ветра для легкости, полета для сладости и крика для крепости. 
- Вы сюда не смерти искать прибыли. Отвечай на вопросы Арго - он тебя доставит куда надо.
- Что можно сделать?! !
- Это не твоя забота и не думай об этом. Все будет так, как тот, другой обещал...
Крышка ее черепа захлопнулась новым резким порывом ветра, но демон успел заскочить внутрь и свернулся калачиком, довольно урча, на мозгу Рене, сделанном из мягкого, удобного и практичного сумасшествия. Рене, раздавленная тяжестью новой ноши, упала в забытьи, глухо стукнувшись головой о землю. Этот удар все еще дрожал звенящей нотой в ее памяти утром, когда Арго впился в ее руку, размеренно посасывая темную, густую кровь, чем и разбудил ее. Потом он ласково потрепал ее по холодной впалой щеке и, крепко схватив за взгляд, потянул вслед за собой, идущим дальше, легким, сильным, и, самое главное, сытым и хорошо выспавшимся. Рене вяло размышляла, может ли знать Арго о демоне в ее голове.
     Огромное красное солнце походило на пульсирующую жизнью кровяную клетку. Арго мог смотреть на него, не зажмуриваясь. Рене прыгала где-то позади него, вроде бы играя во что-то, говоря на разные голоса и периодически изображая гуся. Арго устало усмехнулся при мысли, что демону не очень-то удобно в подскакивающих от прыжков мозгах Рене. Медленно, но верно они поднимались к горам, стершимся и раскрошившимся, словно кариесные зубы. Огромные валуны поблескивали гранатово-красными огоньками, отшлифованные ветром - ювелиром; среди них попадались и совсем прозрачные, казалось, что мягкие и студенистые, будто капли слизи. Арго прикасался к ним ладонями, и острая, как хроническая болезнь, тоска просыпалась в области его брюшной полости при воспоминании о телах, что были так же теплы и нежны, как эти куски горных пород, но только тела готовы были любить его, а камни - они спят, и не с ним. Кристаллик тонких ощущений разбил испуганный вскрик Рене. Арго перекувыркнулся через себя и полетел к ней, ориентируясь по лохматой голове, торчащей из-за ровной поверхности дальнележащего валуна. Не обнаружив в выражении ее лица никаких признаков страха, Арго сначала рассердился, но крайняя сосредоточенность ее взгляда пробудила в нем интерес.
- Ты чего тут орешь?
Рене пошевелила губами, не произнеся ни звука. Тогда Арго подошел к ней ближе и замер.
- Как в яйце...
В прозрачном валуне был запаян некий индивид, сильно походивший на человека, скрючившегося в нелепой и неестественной позе, видимо, от сильного предсмертного страдания. Плоское лицо с маленькими щелочками-веками, длинные пальцы как на кистях рук, так и на ногах, и странно увеличенная по сравнению со всем телом его нижняя часть, особенно таз и бедра. Кожа его была совсем лишена пигментации и ложилась тонкими гофрированными складками на шее, локтях, коленных суставах.
- Он как в яйце, - еще раз повторила ошалело Рене.
По лицу Арго потекла густая, синеватая и пахнущая морем печаль.
- Это яйцо смерти. Из него может вылупиться труп. Вот, что теперь рождают боги. Они оплодотворили мертвую же структуру умирающей жизнью, и в ней, в этой оболочке, жизнь развивалась в обратную сторону - к смерти, чтобы не родиться.
На лоб Рене села маленькая грозовая тучка. Рене, постучав несколько нервно по поверхности яйца, глухо спросила:
- Последние - они были как этот?
Ее вопрос рос сам по себе, расширялся, разлетался, и, достигнув неизвестно кем поставленного предела, сколлапсировал. Рене зарычала, оскалившись, с невероятной силой замахнулась, рассекая визжащий от боли воздух, и ударила ребром ладони по булыжнику. Камень мгновение стоял, слегка вибрируя, а потом сухо затрещал, лопаясь изнутри; трещины вились в нем, словно диковинные морозные узоры на стекле; и взорвался, откупорив звуки. Юноша успел повалить Рене на землю, и осколки, некоторые из которых были тонки и остры, словно злоба, не поранили их. Оглушенная взрывом, Рене громко проорала:
- Вылупилась! Смерть-то!
И беззвучно засмеялась. Затем, подняв голову к небу, она злобно прохрипела, тряся сжатыми в кулаки синюшными руками. Арго сочувственно смотрел на нее.
- Рене. Она не вылупилась. Ты ее убила, в зародыше.
Сложно было понять, какой впечатление произвела сия новость на Рене. Но когда Арго поднялся и пошел дальше, она молча последовала за ним.
     Когда кислородопотребляющее кровяное тельце скрылось за пройденными уже невысокими горами, Арго вдруг затошнило. Рене предусмотрительно отошла подальше, наблюдая, как его выворачивает наизнанку. Заложив руки за спину, она наставительно вещала Арго о пользе питания растительной пищей, напоминала, что вообще-то крови у нее недостаток, и увещевала позаботиться о его собственном здоровье. Но Арго впал в прострацию, и она закрыла ему веки на косящих глазах, а потом разожгла огонь, как он сам научил ее: кости, что можно выкопать из земли, и прозрачные камушки очень горючи. Искра выбивалась путем трения уставшей мысли о кучку костей и камней. И никакого шаманства. Рене подтащила по-щенячьи дергающего во сне ногами Арго поближе к костру и, вырыв себе рядом небольшую мягкую ямку, устроилась там удобно подремать с открытыми глазами. Странный шепот она приняла было за песенку сна, но подняв голову и оглядевшись поняла, что это земля -  верхние ее слои недовольно зашелестели, образуя глубокую воронку, из которой высунулась большая уродливая голова отчаяния, которое некогда родила Рене. Пока оно долго и нудно вытаскивало свое дряблое кольчатое тело из-под земли, Рене с наслаждением втягивала в легкие тонкие струи дыма, смешанные со светом приятно прохладных звезд. Наконец отчаяние, оказавшись полностью на поверхности, уложилось громадными кольцами вокруг костра, Рене и Арго.
- Как дела? - спросило оно просто, будто они с Рене расстались лишь сегодня утром.
- Не знаю. А как у вас, под землей?
- Все прекрасно в нашем адском краю оставленных воспоминаний, - хорошо поставленным голосом  по-оперному трагично пропело отчаяние.
- В твоих устах край оставленных воспоминаний звучит как приют для брошенных детей, - прикрыв веки, рассмеялась Рене.
Отчаяние задумчиво заморгало своими бельмами.
- Если  выпестовать свое воспоминание, как любимого ребенка, то из него, вместо такой уродливой гусеницы как я, - отчаяние обвело свое бесконечное тело ироничным взглядом, - можно получить в итоге прекрасную, цветистую, восхитительную бабочку чувства - всем, а, главное, и себе на любование.
- Ты считаешь, я лоханулась, выпустив тебя из своего тела?
Отчаяние неопределенно пожало плечами:
- Да вообще-то я само ушло. Таким как вы с Арго бабочки не нужны. Вам нужна бесконечность.
Тут его огромные слепые глаза провидца  хитренько прищурились, и в их поверхности отразились острые лезвия мечей пламени.
- Только вот... Бесконечность - не бабочка, его не вырастишь, в сачок не поймаешь, и договориться с ним невозможно. Оно - либо ты сам, либо - его здесь вообще нет.
Рене молчала. Насекомое вдруг беспокойно заерзало.
- Я... Это. Ну, доспехи и сосиски, конечно же, неплохо, но позволь вот вручить тебе скромный такой презент... И не отказывайся, и не отпирайся.
Оно оглянулось на Арго и заметило невпопад:
- Город встал прямо на вашем пути, не заметить его невозможно. Над городом - огромная звезда, а сам он имеет цвет безвременья, - и продолжило первоначальную мысль, - Я дарю тебе смысл моих речей. Бери, он новый совсем, непользованный.
Рене, скривившись, заморгала, закрывая лицо руками, потому что отчаяние уже вбуравливалось обратно в почву, отчего во все стороны летел сырой песок, камни и острые кусочки желтых костей. Когда мусорный ливень прекратился, Рене задумчиво пошевелила большими пальцами ног и проговорила:
- Ну и что мне делать с этим смыслом?.. Нужен он мне больно...
И тут она вспомнила про Арго.
- Ну и что, что дареное не передаривают. Таскать смысл с собой - идти далеко, а он тяжелый. Да.
И она, выбравшись из ямки, подползла к громко сопящему юноше, глазные яблоки которого быстро-быстро двигались под тонкими веками, и ткнула его в мягкое бедро длинным сухим пальцем. Он хрюкнул от неожиданности и удивленно уставился в небо, на фоне которого тут же возникла всклокоченная голова Рене.
- Я тут ямку рыла-рыла и кое-что нашла, хочешь, отдам?
Для большей убедительности она вытянула перед ним грязную ладонь и помахала ей, как это делали все древние вожди. Арго выгнул бровь домиком и хитро улыбнулся, уже догадавшись, что сейчас Рене будет по-детски вылуплять на него свои глаза, чтоб не видно было, чего она там задумала, за глазами своими, и растягивать слоги в словах, чтобы те казались внушительнее.
- Ну-ну, - весело и громко сказал Арго и положил руки под голову.
- Чего - "ну-ну"? У меня есть клевая штуковина, мне самой очень нравится, очень-очень, даже отдавать жалко, но, думаю, тебе она очень пригодится. Она чрезвычайно... Чрезвычайно... Универсальная. Да.
- Ну-ну, - медленно протянул юноша, - мне оч-чень интересно. Безумно интересно. Я сгораю от любопытства. Сейчас с ума сойду.
Рене сразу же обиделась, но продолжала говорить деланно равнодушным голосом.
- Не веришь, и не надо. Сама ей буду пользоваться. Да.
Арго утомленно вздохнул и поднялся, ободряюще хлопнув ее по плечу.
- Врать ты тоже не умеешь. Ладно, давай, показывай, что там у тебя.
Ее нижняя губа глупо отвисла, и Рене несколько оторопело развела руками:
- А и не могу я показать. Он плоховидимый.
- Кто - он?
- Смысл, - она важно надулась и забыла о том, что собиралась наврать, - мне его мое отчаяние подарило, но мне его носить неохота, а ты постоянно таскаешь всякое барахло с собой, поэтому смыслом больше, смыслом меньше - ты сильный, тебе тяжело не будет.
Рене казалась себе очень значимой фигурой, она довольно хохлилась, расплываясь в кривозубой улыбке. Арго молча протянул руку. Рене тупо созерцала ее некоторое время, но рука не двигалась, точной записью посылая девушке настойчивый сигнал. Сигнал сел Рене на вздернутый кончик носа, сердито упер кулаки в бока и насуплено постучал ей в лоб. Рене, озаренная воспоминанием. воскликнула: "А, ну да, конечно, конечно. Щас," и принялась рыться в своих одеждах, будто поднимая слой за слоем пласты мертвых культур, вскапывая, шепча нечто маловнятное, вытаскивая периодически довольно странные по своей разнородности вещи: револьвер, пачку фотографий, плеер, острую пику из теплого матового сплава, моток бечевки,  флейту, резную кружку из чьей-то кости. Все это было заключено в прозрачную мягкую оболочку. Наконец она с довольным кваканьем извлекла на свет что-то круглое и туманно-светлое, на чем Арго, как ни старался, никак не мог сосредоточить зрение, дабы разглядеть получше. Рене положила смысл ему на ладонь. Он был небольшой по размерам, но необыкновенно плотный. Рене выжидательно смотрела то на него, то на Арго. Смысл вел себя тихо, ничем не выдавая своей сущности. Арго поднимал ладонь над головой, перекатывал смысл из одной руки в другую, подбрасывал и ловил, стучал по нему, прислушивался, не издает ли тот каких-либо звуков. Солнце клонилось к закату, лучи его были влажными и душными, и оставляли на коже и одежде следы крови, которые быстро высыхали и становились бурыми. Арго покачал головой: "Ну и что с ним делать?". Рене вся наморщилась от умственного напряжения и с присвистом выдала: "Съешь его!". Арго с подозрением глянул на светящийся шарик: "А мне ничего не будет?". "Ну..." - Рене встала, заложила руку за спину и с деловым видом начала прохаживаться перед юношей взад-вперед, - "Смысл - это информация. Все сущее питается информацией. Обычно, в качестве итога напитывания может случиться расстройство пищеварения (как, заметь, дорогой Арго, с тобой уже было) или смерть (как, заметь, дорогой Арго, не раз бывало со мной)." На последнем замечании Рене остановилась и поклонилась куда-то в сторону, нагло улыбаясь и хамски разводя руками. Арго покачал головой: "Нет, меня это не устраивает. Это тебе лишняя смерть - не повод для огорчения, если она конечно не окончательная. Ты погибала в каждом сражении. Но я-то в каждом сражении я оставался живым." Руки Рене устало повисли вдоль тела. Она села на землю, подперла подбородок коленями и раздраженно сказала: "Да ешь ты его, в конце-концов! Никто не может разделить свою смерть с солнцем." Арго посмотрел на светило, убедившись в том, что миг звезды близок - она стало совсем бледным, дрожащим. Несколько минут он еще нервно покусывал губы, потом заметил: "Пусть лучше расстройство пищеварения", и было поднес смысл ко рту, но вдруг встал, повернулся вокруг своей оси, словно желая что-то увидеть, но взгляд его нигде не останавливался, и задрожала мерцающе улыбка. Арго закрыл глаза, видимо воображая себе то, что в данный момент реально не воплощалось, и негромко произнес: "Если я к тебе не пришел, это не значит, что я не хотел, и не значит, что я не смог. Это просто потому, что так получилось." И впился зубами в смысл, высасывая его, как кровь из Рене. Закончив с принятием смысла вовнутрь, Арго наклонил голову набок, прислушиваясь к ощущениям, и снова улыбнулся, легко и туманно. "А получилось все совсем наоборот," - подумал он и обратился к Рене, бодро и весело:   
- Надо бежать - для скорости.
Рене, успевшая крепко задремать, тупо на него уставилась, всем своим естеством воплощая непонимание.
- Как лошади бегают, знаешь?
- Не знаю, не видела.
- Гусей ты тоже не видела, но изображаешь же.
- Да, но то - гуси! - заявила Рене, до глубины души потрясенная своим  дикорастущим представлением об этих неведомых существах. Арго пристально на нее посмотрел, подошел, дал ей тумака, от чего она нелепо завалилась на спину, задрав, как притворяющийся мертвым жучок, руки с ногами вверх, и крепко зажмурившись. Арго пнул ее ногой в бок и прошипел: "Я тебя очень сильно побью, если ты прямо сейчас не поднимешься и не побежишь." Он отошел, подпрыгнул, несколько раз со свистом перевернувшись в воздухе, прежде чем зависнуть над Рене, не по-хорошему улыбаясь. Рене поняла, что бежать придется.      
     Она меланхолично переставляла ногами, прислушиваясь к глухим пощечинам, что так безропотно принимала от ее босых стоп теплая сонная земля. Где-то рядом, слегка впереди бежал недосягаемый Арго. Рене слышала, как стучат у него зубы - то был озноб нетерпения. В сумерках очень хорошо было видно, что по волосам его пробегают синеватые искры экстаза ожидания. Над головой Рене медленно и грациозно проплыл большой сиреневатый осьминог, потом, на горизонте показался силуэт еще одного, малинового, и вдруг, со всех сторон заскользили, вытягивая мягкие сильные щупальца, голубоватые головоногие, маленькие и чуть побольше. Они плавно кружились, переливаясь полутонами, Рене протягивала к ним руки, и они осторожно касались ее ладоней щупальцами с мягкими присосками и снова отплывали, кто лениво, а кто шустро, но все очень изящно. Рене кивала головой и улыбалась, пытаясь приманить их поближе, но они, внимательно глядя на нее своими огромными глазами, друг за другом выпускали чернила, исчезая. Чернила, клубясь и растекаясь в воздухе, закрыли светлое небо, и Рене вдруг оказалась бегущей в ночи. Ей не хотелось разговаривать с темнотой один на один, и она, порывшись на ходу в одеждах, достала длинную белую свечу и дунула на нее. Свеча загорелась, но Рене этого показалось мало, и она вырвала из головы волос, истошно вопящий и дергающийся в предсмертной агонии, и спалила его в пламени свечи, от чего оно стало сиреневым, как вечерний большой осьминог. Свеча оказалась словоохотливой. По просьбе Рене она рассказала страшную притчу о гусях. Притча показалась Рене скучной, и она лишила свечу дара речи, та обиделась и позволила ветру затушить свое пламя. Поливая ненадежное приспособление грязными ругательствами, Рене снова принялась перелопачивать свое тряпье в поисках чего-нибудь менее капризного и способного рассеивать тьму, но, лишенная освещения, запутавшаяся в одеждах, она зацепилась правой ногой за левую и кубарем покатилась по некоему невидимому склону вниз, пряча голову в коленях и тоненько повизгивая, ударяясь об острые камни и выступы, хотя ей не было больно, она просто боялась за свое тело. Падение закончилось, когда Рене шлепнулась в слякотную теплую жижу, доходившую ей до середины икры. Только-только успев восстановить равновесие, девушка начала судорожно выкарабкиваться, бросаясь на отвесные стенки, скользкие, дравшие руки, и снова падала в жидкую грязищу или что это такое было, она все равно не видела. Молча сопя и метясь по яме, дыре, норе, Рене периодически вскидывала голову, отчего рот ее глупо приоткрывался, и посылала зачарованные, протяжные взгляды в небо, пусть темное, пусть невидимое, но большое и бездонное.
- Хочешь, помогу? Самой-то тяжело, -  медленно растекся по яме чей-то  усталый вздох. Волосы Рене истерично завопили и потеряли сознание. Рене застыла, надеясь, что раз она ничего не видит, то и ее не заметят. Еще один вздох, вылившийся ей прямо на голову и потекший по спине, подсказал, что кто-то ее таки заметил, причем находится он совсем рядом. Рене зажмурилась, пытаясь сосредоточиться, крепко сжала одну ладонь, забормотав некую бессмыслицу, потом резко повернулась к незримому визави, вытянув кулак. Кулак ярко вспыхнул, искря во все стороны, а перед взором Рене предстала сморщенная мордаха с толстыми, увесистыми щеками и тяжелыми веками. Во лбу у мордахи сидели два витых рожка, а с подбородка спускалась длинная жидкая растительность.
- Ты кто? - спросила Рене, неосознанно широко улыбаясь.
- Я тут живу, - ответила странная мордаха, чье самосознание  видимо определялось собственным местонахождением. Мордаха потерла глаза пухлыми двупалыми лапками и уставилась на Рене:
- Ты тут что такое делаешь?
- Бегу.
Мордаха оглядела Рене с головы до ног, неодобрительно отодвинула от себя ее горящий кулак и поинтересовалась, подозрительно потягивая ноздрями воздух:
- Шаманка?
Рене не ответила, присев и погрузив руку в жижу, чтобы не горела - из уважения к мордахе, явно к свету не привыкшей.
- А чего так? - непонятно про что участливо спросила мордаха. Рене прислонилась спиной к холодной бугристой стене дыры, понуро повесив голову.
- Потому, что ничего не случилось наоборот.
Мордаха сочувственно крякнула и несколько поспешно сообщила Рене:
- Здесь ты не выберешься, тебе в другое место надо.
Рене поняла, что успела ей надоесть.
- А куда?
Мордаха, вполне возможно торопившаяся по своим делам, быстро схватила Рене под локоть и настойчиво потащила за собой. Рене вертела головой во все стороны, не будучи в состоянии что-то углядеть, но принюхиваясь и прислушиваясь. И ей очень-очень сильно казалось, что они с мордахой проходят мимо неподвижных, но живых кого-то, и эти неподвижные, но живые смотрят им во след. "Здравствуйте... Я тут проездом..." - только и успевала сдавленно вещать в темноту Рене. Они с мордахой уже почти бежали, как вдруг Рене осталась одна, но продолжала двигаться умедлено быстро. Кто-то сказал: "Прыгай,"  Рене прыгнула, и две теплые ладони подхватили ее под живот и подкинули еще выше, но Рене летела не вверх, а вниз, падала все в такой же темноте, и единственным ощущением, летевшим рядом с ней, а не вверху, еле-еле поспевающим, было то, что на нее смотрят неподвижные и живые. Она закрыла глаза и уснула, и спала до тех пор, пока под веками ее не забрезжил золотисто-розовый рассвет. Рене удивилась, проснулась и увидела, что к ней быстро-быстро приближается пятно света. Оно уже поглотило ее всю, но Рене продолжала падать. Она задрала голову вверх - на ярко-синем фоне от нее улетало вверх, становясь меньше и меньше, пятно темноты, попросту черное. Рене решила, что это какая-то загадка, но Арго рядом не было, а только он умел хорошо их разгадывать. Только успела Рене посетовать на отсутствие компаньона, как неожиданно поняла, что внизу - океан, самый настоящий, с рябью и белыми баранами, над океаном, но все равно внизу - птицы, а вдалеке, если смотреть вправо - атолл с зелеными и бирюзовыми каймами  у берега. Рене попыталась вообразить себе, каково это - валиться в крепкую океанскую воду, бить об нее череп и обдирать кожу, но фантазии ее прервало появление огромной черной дыры, в которую она тут же погрузилась с головой. Океана не стало. Рене барахталась в чем-то густом и непроницаемом, продолжая падение. Вдруг теплая рука крепко схватила мертвую руку Рене. Она рефлексивно сжала ее и ощутила сильный рывок, потом вторую руку, обвившуюся вокруг шеи, тянущую Рене из темной массы. Хлопок, Рене распахнула глаза и увидела себя, летящую вне гигантской плоскости густого и темного, блестящего, в котором она отражалась. Рене не удержалась и протянула палец к плоскости, подковырнув непонятную субстанцию его кончиком, а потом слизнула темное и густое языком. Это была кровь, из всех перерезанных горл, из всех разодранных грудных клеток и вспоротых животов. В ней еще много чего отражалось. Например, некое количество синих шаров разных размеров,  больших и очень-очень больших. В них мерцали и вспыхивали будто картинки, все время разные и прозрачные. Проносились вверх с огромной скоростью какие-то толстые длинные существа. У Рене были все основания предполагать, что это - предвечерние осьминоги. В плоскости отражалась Рене непонятного, неопределяемого вида. Чуть позади нее тоже летя вниз отражался Арго. Руки он скрестил на груди, кожа его была цвета индиго, во лбу сиял голубой глаз. Волосы его сделались такими длинными, что облаком обнимали все пространство, ими можно было дышать, они были бесконечны. Рене медленно повернулась к нему лицом. Он отнял руки от груди - в ней была огромная светлая дыра, в которую упала Рене. В светлой дыре оказалась дыра темная, и Рене опять упала. В темной - светлая. В светлой - дерево, огромное-огромное, все живое и разное. На одной из его ветвей сидел нагой молодой человек, одна половина волос на его голове была полностью седой, а другая - смоляно-черной. Он играл на флейте, а ветви дерева пили слезы, стекающие из-под век ему на щеки. На груди его висело ожерелье из крысиных хвостов. Юноша открыл глаза, оказавшиеся зелеными, как листья на дереве, что обнимало, лизало и целовало гладкую кожу флейтиста. Он вытянул длинную голую ногу, и Рене мягко на нее приземлилась. "От тебя как-то знакомо пахнет," - сообщила она доверчиво и серьезно молодому человеку. "Это запах прошлого. Ты ведь была там, Рене? Мне говорили, что да... Как же ты вернулась? Я верю, но не понимаю. Прошлое не понимает, как ты покинула его," - флейтист говорил, истекая кровью. Рене решила, что ему нельзя говорить словами, на то он и флейтист. "Ну я не знаю. Я не умею отгадывать всякие штуковины. Арго умеет. Он там где-то, бежит, а я вот упала, и все лечу, лечу. А вообще-то я - шаманка. Хочешь, фокус покажу?" - юноша был так печален, что Рене вздумалось его развеселить и потешить. "Помоги ему. Ты скажи ему, что я его люблю, даже через смерть, даже через пустоту. Я его люблю," - кровь флейтиста стекала с крысиных хвостиков, и они стали похожи на свежевытянутые из тела жилы. "Кого?" - не поняла Рене, лопаясь от любопытства. Юноша вдруг осклабился яростно, и она поняла, что он не просто печален: в таком состоянии вселенные уничтожают, а не слезы льют. "А ты мертвый?" - тут же перескочила она с одной мысли на другую. "Меня нет," -  расхохотался неожиданно молодой человек, и во рту его оказалась темная дыра, и Рене опять упала. Там действительно было темно, но не так, как в остальных черных дырах: во тьме плавала бледно-голубая луна, такая большая, спокойная и красивая как рыба. Рене ей тихонько улыбалась, а луна прохладным своим языком облизывала ее мертвые глазные яблоки. Рене почувствовала, как ей что-то упало на темечко, так, нетяжелое что-то, маленькое и мягенькое. Потом - шлепнуло ее в лоб, по щеке, по плечам и на спину, много, часто. Ухватив одно, на ощупь оказавшееся тонким и нежным, Рене повертела его, покрутила, сунула в рот и распознала цветочный лепесток, возможно, сливовый или вишневый. Скорее, сливовый. В лунном свете закружился вихрь из сливовых лепестков. Перед Рене возникло еще две маленьких бледно-голубых ласковых луны. "Ты кто?" - шепотом спросила Рене. "Лиса," - ответили глаза и к ним тут же дорисовалась меховая рыжая морда, - "Разве не похожа?". "На лису похожа," - согласилась Рене, - "А еще кто?". "Враг," - ответила лисица и надела Рене на голову венок из ветвей сливового дерева, потом взяла ее за руку, и они вместе опустились на землю. На земле был праздник: высоко в небо устремлялись шелковые разноцветные ленты, красный огонь расцветал, стелясь под ногами, обвивая синее тело поющей воды. Прозрачные фигурки лисиц, пролетая бесшумно мимо, лукаво посылали во след воздушные поцелуи и дули в затылок, отчего сливовые лепестки густо облепляли, врастали в кожу, сплетаясь между собой, превращаясь в перья, а перья - в крылья. "Доспехи, пища, информация - все это необходимо. Но пусть будет еще и красота. У друзей всего должно быть поровну," - каждое слово свое лиса откусывала от кончика своего языка и клала его в рот Рене - оно оказывалось лепестком сливы. "Почему ты такая?" - спросила лиса, ласково обняв Рене за плечи. Рене запела: "Арго там бежит, а я вот упала, и лечу теперь, лечу, а мне надо обратно, а то Арго рассердится, тумаков надает. Я хоть теперь и не чувствую боли, но все равно неприятно - тумаки. Я теперь не чувствую боли... Я теперь умираю. Все не так, и я не знаю, почему. Почему не наоборот?". "Нет никакой разницы между так и наоборот. Вся разница в прошлом. В инакости разницы не бывает. Полет - ускоренный бег. Смерть - ускоренная жизнь. Боль - ускоренная вечность. Ответ – ускоренная загадка. Тому не нужны ответы, кто знает, что находится в конце загадки. Тому не нужно бежать, кто знает, чем заканчивается полет. Тому не нужно умирать, кто знает, что жизнь непрерываема. Тот не поверит в боль, кто поймет, что она вечна. Но парадокс состоит в том, что все нужно, даже поверить в боль," - так, за приятной беседой, подошли они к мерцающей круглой штуковине, размером чуть поболе Рене. Лиса поцеловала ее в лоб и сказала: "Прощай, шаманка". Рене прыгнула в штуковину, сжалась, как эмбрион; крылья из сливовых лепестков раскинулись в стороны, разрезая в серпантин вихревые потоки; перья распушились, и Рене не было страшно или холодно. Ветер пахнул ей в лицо, и она почуяла запах Арго. Она открыла глаза и увидела его: она летела над ним, опускаясь все ниже, пока не поравнялись их лица. Арго ее чего-то не замечал. Рене молчала. Она себя тоже не замечала. "Надо бы проверить," - подумалось ей. Рене высвободила из-под шмотья левую руку и внимательно на нее смотря, длинным и острым когтем правой руки, с силой надавливая, сделала глубокий разрез от локтя до запястья. Ткани развернулись как створки раковины, обнажив серое бескровное мясо. Рене крепко сжала рану, но ни единой капли крови из нее не вытекло. "И что из этого следует? - вопросила Рене, шумно вздохнув. - Ну, во-первых, Арго нечего теперь есть. А во-вторых, я все-таки мертвый". Они с Арго двигались рядом. Рене вдруг кто-то тяжко и крепко ухватил сзади, протиснув руки ей в подмышки, обхватив и сдавив ладонями ей шею. Она не могла дальше лететь, и свалилась наземь. Рене сначала барахталась, с сопением, но молча; потом, припомнив боевой опыт, ничего не чувствующими членами врезалась в тело непонятного, которое на нее напало. Определив тело как подобие собственного, она била в суставные связки, била в болевые точки, но противник тоже молчал, и особо не старался ей сопротивляться, просто держал и не отпускал. Она ломала ему кости, драла ткани - они были теплые, кровь мягкая. Мышцы натягивались и лопались, дробились и делились, как икра, превращались в желе; кости размягчались, плавились и перетекали по трубочкам на поверхность, образуя чешую; вывернутые челюсти беспомощно дергались, слипаясь и ороговевая; глаза закатывались в лоб, и, раскаленные, прожигали его насквозь, вылазя на длинных ножках мир посмотреть, запутывались в члениках, отростках и усах, которые кусали друг дружку кривыми беспорядочно повтыканными ядовитыми зубками. Тела переполнились ядами. Они обнимали друг друга, Рене припала щекой к его щеке и спросила: "Ты кто хоть?". Он ответил: "А ты возьми и посмотри". Но Рене вся была в волосах, они, слипшиеся от крови, застили ей глаза. "Мне волосы мешают", - прошептала она ему в ухо. Его голова лежала у нее на плече, и когда он говорил, то струйка крови из разодранного рта текла ей прямо на шею: "Чьи?". "Что значит - чьи, мои, или твои, или..." - начала было Рене, но тут напавший возвысился над ней, будто взлетел, и Рене узнала в нем флейтиста-крысолова, который кого-то сильно любил. "Это ты?" - спросила она. "Нет, не я", - ответил он и улыбнулся разорванным ртом. "А значит ты умеешь летать?" - поинтересовалась Рене. "Нет", - он скользнул глазами в сторону, и Рене, проследив направление его взгляда, увидела, что это она держит его навесу, по запястье погрузив ему руку в живот. "Я тебя победила, да?" - она явно на это надеялась. Флейтист - нефлейтист неопределенно мотнул головой: "Сначала спроси, кто же я такой". "Кто ты такой?" - послушно спросила Рене. "Я - твоя мысль". Рене нахмурилась и вытащила кулак из его живота. Мысль осталась висеть в воздухе. "И что же ты мне скажешь", - мрачно поинтересовалась Рене, отвернувшись и уставившись в песок. Мысль опустилась рядом с ней, легла рядом набочок, сложив ладони под голову. Вся она была кровью политая, глаза у нее были зеленые-зеленые, рот от уха до уха прорван. Она нежно заглядывала Рене в лицо: "Это Арго летел, а не ты". Рене молчала, пересыпала песок из одной ладони в другую. "Это Арго летел, а не ты", - мысль протянула руку к Рене и погладила ее по голове. Рене тупо смотрела в землю. "Это Арго летел, а не ты", - мысль пододвинулась поближе и, приобняв Рене, уткнулась ей носом в щеку. Рене мотнула головой и сухо произнесла: "Я и эту битву проиграла". "Рене, я не об этом говорю", - мысль слегка удивилась, изогнула бровь дугой. "Я и эту битву проиграла", - остервенело повторила Рене. "Рене, послушай меня, это важно, Арго летел, а не ты..." "Я и эту битву проиграла", - повторяла и повторяла Рене, все быстрей и быстрей. Мысль тормошила ее и орала ей: "Арго летел, а не ты, Арго летел, а не ты, Арго летел...!" "Да знаю я!!!" - Рене одним рывком вскочила на ноги, отшвырнув от себя мысль. "Я знаю. Все битвы проиграны. Битва с тобой - битва из прошлого, она вовсе никакая не была важная. Я знаю. Я знаю, я умная. Я знаю. Я знаю!!!" - кричала Рене, корчась. Арго летел, а не она. Он летел в беге. Она бежала в полете. Арго летит. "Как быстро... Мне тебя не догнать, Арго." Рене замерла, наблюдая, как исчезает во тьме Арго. Шуршнув, поднялся на ноги и крысолов - некрысолов. "Я - последняя из твоих мыслей Рене. Ты проиграла бой с каждой из нас. Адьос, шаманка", - мысль козырнула в спину Рене и исчезла. "Арго там, где ночь, темнота и осьминоги. Разные, синие, сиреневые. Зеленоватые и фиолетовые. Мне там не быть. Мне тебя не догнать. Ты совсем живой. А я - меня все победили". Она опустилась на землю и свернулась калачиком, подтянув колени к груди. Так она решила лежать, пока солнце, завтрашнее и послезавтрашнее и на много месяцев вперед солнце не сожжет тело, не выбелит кости и не выкипятит мозг. Если она мертвая, то пусть ее не будет.
 - Ну ты просто охренела! Я, значит, бегу, бегу, оглядываюсь, а тут вокруг никого! И я возвращаюсь! Я, который так долго ждал и наконец почти получил обещанное, я возвращаюсь, чтобы найти тебя здесь! А ты, видать, отдохнуть прилегла?
Рене недовольно открыла один глаз и увидела Арго, склонившегося над ней. Уже по одному его дыханию она поняла, что он очень злой, и быстро закрыла голову руками, сморщившись и напрягшись в ожидании справедливой кары, коя и последовала незамедлительно в виде оглушительного тумака.
- Все, поднимайся. Время, мы потеряли время. Чего ты тут
валялась-то, можешь объяснить? - грозно спросил он, уперев руки в бока.
- Ну, я это... В общем... Понимаешь ли, - Рене мялась и мямлила, опасливо поглядывая на Арго, и вся скукожилась, когда тот опять занес над ней свою могучую длань. Но он ее не ударил.
- А? - спросила Рене, разинув рот.
Арго не спеша снял с нее венок из сливового дерева:
- Симпатичная штуковина.
Он напялил было его на себя, но тут же вскрикнул и скинул, а на высоком лбу его осталось несколько кровоточащих царапин. Арго осторожно, дабы не разбередить, дотронулся до них самыми кончиками пальцев, но все равно получилось больно. Недовольно ругнувшись, он посмотрел себе на руку, потом медленно перевел взгляд на Рене. Зрачки у него были сильно расширенные. Рене услышала, как в кишках его что-то забулькало, поднимаясь все выше, из уголка рта на подбородок потекла густая красноватая жижа. Арго почему-то радостно улыбнулся и ощерился. "Рене..." - начал было он повелительным тоном, и во взгляде его застыло несказанное удивление, когда та грустно покачала головой. "Не понял?" - спросил он хрипло, предварительно с силой нажав себе на грудную клетку. "Я совсем умерла", - ответила Рене, барабаня себе по коленкам пальцами. У Арго подкосились ноги, и он оперся ей на плечо. "Значит, ты не чувствуешь боли?" - спросил он тихо и с явной завистью. "Ну, вообще я ее давно уже не чувствую. А что?" - с любопытством уставилась на него Рене. "Нет, ничего. Зато я ее чувствую. Мне больно", - Арго заплакал. Рене глубоко задумалась. Она смотрела в небо. Там были звезды. Рене поискала мысленно богов. Рене смотрела в небо. Там были звезды. Где-то там были боги. Полетел вечерний осьминог. Он был сиреневый. Рене оторвала себе левую руку. Рука была грязная, она попробовала ее протереть, слюнявя край какой-то из своих одежд, но грязь только размазывалась. Арго сидел рядом, раскачиваясь взад-вперед, бормоча под нос мантру боли. Рене протянула ему руку кистью вперед: "Вот мясо". Арго заморгал, слегка оторопев. Потом взял. Рене смотрела в небо. Там были звезды. Боги смотрели на нее. Полетел еще один вечерний осьминог. Он был зеленоватый. Арго стонал и смеялся: ему больше не было больно. Боги отвернулись и пошли куда-то: они ему позавидовали.
- Рене, - позвал ее Арго. Он сидел с крайне мечтательным видом, сытый и довольный, но отчего-то плачущий, - Рене, когда мы придем, у тебя будет столько рук, сколько ты захочешь, чтобы звонче было хлопать в ладоши; столько глаз, сколько хватит, чтобы видеть все сразу; столько ног, чтобы танцевать вечно...
- А почему ты так думаешь? - прочамкала Рене, пережевывая корешок. Она не испытывала чувства голода, но процесс поедания показался ей удивительно занятным. 
- Я не думаю, я знаю, - Арго поднялся и отряхнул голую задницу от налипшего мусора. Потом он оглянулся на Рене, строго нахмурился, недовольно цокнул языком и сказал:
- Отдай немедленно.
Рене не поняла, в чем дело, но, представив себе, где может находится то, что она должна отдать, тряхнула правым рукавом и из него вылетело что-то темненькое, которое Арго ловко поймал. Рене вскочила и заверещала:
- Дай посмотреть, чего это такое, ну дай посмотреть... Я тоже хочу глянуть!
Арго разжал ладонь, и с нее свесилось ожерелье из крысиных хвостов. Пока Рене стояла с выпученными глазами и широко раскрытым ртом, Арго приладил его себе на шею. Рене очень хотелось спросить Арго прямо насчет этого ожерелья, но внутренний голос подсказывал ей, что если Арго не понравится вопрос, то он может дать ей тумака. "Не, мне это не пойдет, - раскумекивала Рене, бормоча про себя и не замечая косого насмешливого взгляда Арго, - я вот как... я сейчас его спрошу... Про синюю кожу".
- Арго, а Арго? А отчего бывает синяя кожа? - выпалила она, отойдя от Арго на безопасное расстояние - ведь и этот вопрос вполне мог его не устроить.
Арго, давясь от хохота, изрек:
- От цианистого калия.
Рене прищурилась, наморщилась от усилия построить какую ни на то причинно-следственную связь, и не заметила, что они с Арго опять бегут, и он тянет ее за собой за оставшуюся правую руку, а осьминоги вовсю резвятся, закручивают мертвые петли и входят в крутые пике, а все потому, что несется, несется, несется ураган мелодии флейты, раздирая улыбками молний тоскующий свод небес. Кто мог понять значение этой песни, тот клялся в вихре: "Не забуду, не забуду, никогда", тот сорвал с себя кожу и летел наг, а ветер - флейтист закрывал зеленые глаза, чтобы не видеть того, чего он видеть не мог. Шторм был большой, овальной формы и плотности яйца всмятку. Шторм висел над землей, и издал долгий, тоскливый вой, когда в нем образовался длинный продольный разрез. Штормовое яйцо открыло рот, и через этот рот вылетела на огромных  крыльях Рене, держащая зубами за волосы спящего Арго, в руке у нее был меч. Тяжело взмахивая крылами, она опустилась, разжала челюсти и Арго выскользнул на землю головой вниз, стукнувшись о нее виском и сразу проснувшись. Сонный, потирая ушибленный висок, он смотрел, как Рене вытирает меч об одежды: медленно, видимо, очень сильно нажимая на него, потому как в платье ее тоже открывались рты. Он спросил:
- Откуда у тебя это барахло?
Рене не ответила. Она не моргая смотрела вперед, и Арго, покряхтывая, обернулся. Потом издал несколько нечленораздельных громких звуков, свидетельствующих о том, что он подавился собственной слюной. Юноша поднялся на ноги, протянув руки вперед, словно желая осязать видимое. Волосы его клокотали и пенились, разбивая свои волны о воздух. Неожиданно спокойно Арго произнес:
- Мы пришли.
- Почему ты так думаешь? - мрачно осведомилась Рене.
- Я не думаю, я знаю.
- Почему ты так знаешь?! - рявкнула она, оскалившись. Тот не обратил внимания, но в восхищении  произнес:
- Звезда! Над ним звезда!
Над городом действительно сияла звезда; о размерах ее судить было невозможно, ясно было только, что лежит эта звезда в довольно странной плоскости, накрывая пластиной город и летя вверх. Город не был окружен стеной, но ворота имелись, огромные, ровные, прямоугольные, как рамка для картины, каменные, тонко резные искуснейшими мастерами, очевидно, ибо пенистое или паутинное сечение то ли растительного орнамента, то ли буквиц было невозможно гармонично. За воротами ввысь устремлялись длинные, стройные, к верху сужающиеся колонны о назначении которых можно было много догадываться, но ничего определенного не сказать. Верхушки колонн, острые, должно быть, тонули в густом свечении звезды. Видно было еще, что из колонн растут огромные красные цветы, диаметром в раскид рук Арго. Больше ничего видно не было. Арго в легкой радости поднимал руки к городу и то отбегал подальше, то делал несколько шагов вперед или в стороны. Рене стояла неподвижно, измеряя зрительно различные расстояния - от себя до ворот, от ворот до ближайшей колонны, меж двух близ стоящих колонн; она прикидывала, сколько у нее при себе оружия; припоминала заклинания. Затем Рене громко прокричала, вскинув меч над головой и потрясая им:
- Мы идем не со злом! Но от зла защитить себя сможем! Мы настороже!..
Тут Арго пихнул ее в бок:
- Да ладно тебе разоряться! Пошли! - и побежал к воротам.
Рене же тихонько вытащила из одежд шакран, занесла руку и с силой бросила его; шакран, резанув воздух, поблескивая металлом на солнышке, почти бесшумно пронесся над головой у Арго и исчез за воротами. Рене удовлетворенно улыбнулась и последовала за юношей. У ворот она притормозила, загудела в нос, гулко поухивая и тонко попискивая. "Рене!" - крикнула она малахитовым голосом, и в обеих ладонях ее очутилось по длинному черному кинжалу. "Рене!" - крикнула она синим голосом, и кинжалы сами взлетели, замерев у нее над головой. "Рене!" - крикнула она голосом красным, и кинжалы опять оказались у нее в ладонях. Рене шагнула вперед. Свет от звезды вспышкой отразился от гладкой и лысой как коленка головы Рене. Ее волосы остались висеть в воздухе. "Рене," - тихо сказала Рене багряно-золотым голосом, и волосы разделились на тысячи прядей. "Рене," - тихо сказала Рене голосом цвета песка, и пряди устремились к воротам, змейками вползли в сплетение каменного рисунка, разостлались по его поверхности, полностью закрыв собой камень. Ворота стали иссиня-черными. "Рене," - сказала весело Рене небесно-голубым голосом, и ворота тихонечко зашуршали и запереливались на свету, будто волосы, их облепившие, двигались и переговаривались. Она довольно потерла руки и, повернувшись на пяточках, направилась вперед, по запаху скрывшегося из вида Арго, сверкая лысой головой.
     Колонн было много, они росли как деревья, поменьше, побольше, огромные. Из колонн складывались коридоры, которые объединялись в лабиринт, и куда надо идти, Рене не знала - запах Арго плавал повсюду. Под ногами разноцветная брусчатка укладывалась в смешные рожицы, чудесные фигурки, знакомые и незнакомые слова. Знакомые слова весело подбегали к Рене, радостно кричали: "Сколько лет, сколько зим!..", дружески похлопывали ее по плечам и с заговорщицким видом сообщали на ухо: "Синий", "Берег", "Тонуть", "Масло". Рене знала, что бывает слово "масло", но представления не имела, к чему оно относится. Рене жала словам руки напоследок и улыбчиво кивала. У Рене кружилась голова, а зрение замутнялось. Она терла глаза кулаками, прыгала на месте, и ничего не могла понять. Еще одно слово подскочило к ней с приветствиями, но Рене, злая от навалившегося вдруг тумана-морока, стала его отпихивать, пытаясь при этом не потерять равновесие и не рухнуть. Но слово почему-то начало хлопать в ладоши, четко и громко; оно слегка било Рене по щекам, но Рене уже падала, спрашивая удивленно: " Путаница какая-то...". Слово, недовольно ворча, придерживая Рене за одежды, уложило ее на брусчатку, наклонилось над ней, растопырило Рене веки кончиками пальцев и сказало: "Смотри на меня, шаманка". Рене свела последние свои силы, разделила их на две неравные части: девяносто процентов на фокусировку глаз, и десять процентов на то, чтобы спросить "А?". Заметив, что она как-то где-то еще соображает, слово припало близко к ее лицу и, удерживая взгляд Рене на себе, четко произнесло: "Высота". "Высота", - хрипло повторила Рене и села, - " Я высоко нахожусь?". Слово указало рукой вперед. Рене поднялась: "Чего там такое?". Слово все так же указывало ей вперед. Вперед - это вперед по коридору, образованному двумя бесконечными колоннами, у основания густо поросшими красными цветами. Слово ползком отчего-то двинулось прочь по своим делам и очень быстро скрылось из виду. Рене немножко потопталась на месте, потом подошла поближе к одной из колонн и оторвала лепесток от красного цветка. Он оказался толстым и водянистым. Она раздавила его в ладонях, растерла и намазала себе лицо и голову соком. Голова с лицом получились красными. Рене оторвала от размозженного цветка небольшой кусочек и отправила себе в рот. Пожевала и сплюнула. Она знала, что глотка и язык у нее теперь синие. "Синие гуси, красные гуси", - напевая себе под нос, она направилась в указанном словом направлении по указанному им же коридору и тихонечко думая: "Какое глупое и невоспитанное слово. Само не понимает, что и зачем говорит...". Удивлению ее не было предела, когда коридор внезапно закончился, и пальчики ступней повисли над обрывом. Рене стояла на самом краю колонного лабиринта. Она посмотрела вниз. Вниз - это было очень высоко. В высоте, к которой вел лабиринт, лежал собственно город. С высоты, на которой находилась Рене было очень хорошо видно, что город - это животное, свернувшееся во сне клубочком. Звезда с ее слепящим светом исчезла, Рене смотрела в ясное небо, а в нем кружили три солнца. Рене почесала кончик носа и шагнула назад, воззрясь ввысь: звезда опять появилась. Тогда красноголовая Рене с синей глоткой медленно переместила корпус тела по направлению к обрыву, наблюдая, как звездный свет густеет, уплотняется и раздувается, будто вечерний осьминог, готовящийся выпустить облако темноты. Звезда превратилась в небо, только какое-то отдельное от того, что она, Рене, видела раньше. Рене решила, что звезда на самом деле только казалась звездой за воротами города - это был такой оптический эффект, а на самом деле звезда - это пупок неба. А три солнышка - страннее, чем одно. Они могут построится в кружок, могут - в треугольник, могут - в линейку. Затем Рене еще раз вспомнила, что не умеет отгадывать загадки, а вот Арго умеет, Арго, который точно вышел из лабиринта и теперь в городе, потому как на склоне обрыва ясно виднеется след скатившегося тела. Рене довольно чмокнула и прыгнула вниз.
     Встречные и поперечные воздушные потоки заставили крылья расправиться, и те сами держали Рене на весу, так что ей не приходилось ими взмахивать. Рене парила над городом, вертя головой во все стороны и из любопытства поплевывая вниз. Город располагался в котловане, взятым в кольцо колонным лабиринтом, который Рене только что покинула. Крылья ее дернулись, воздух взвизгнул: Рене рассекла его, беря курс вправо. Она решила облететь весь город, прежде чем идти на посадку, сверху все, естественно, видно гораздо точнее. Рене понадеялась было найти тень, которая скрыла бы ее от возможных посторонних взоров, но умножившееся на три количество солнц отправило объявило гонения на все тени этого города: они короткими перебежками от здания к зданию, ползком по плитам, змейками по камням сновали туда-сюда, прятались от трех светил и жили тайно, как все запрещенное. Рене принялась сочувствовать теням, и вдруг ее поразила следующая мысль: если даже тени в этом городе под запретом, значит, здесь тем более запрещена ночь? и предвечерние осьминоги? и никаких закатов, сумерек и настоящих звезд. Нижняя губа у нее надулась и задрожала, Рене застрадала и не заметила, что позади нее длиннющим жирным гадом вьется, теряя хвост в кущах города, ураган, разинувший пасть. Так было всегда - она теряла бдительность на одно мгновение, которого оказывалось достаточно, чтобы крылья ее начал рвать безумный ветер. Рене поспешно их спрятала и закрыла глаза: больно не было, вокруг - бешеная круговерть, но терпимо все. Неожиданно что-то стукнуло Рене в поясницу, и она разожмурила левый глаз. Внутри урагана на одном с ней уровне летел цилиндрической формы предмет, слегка поблескивающий. Рене шумно втянула ноздрями воздух, и неведомая сила швырнула предмет прямо ей в раскрытую ладонь. Рене его потрясла, и он отозвался глухим шорохом. Она вертела его, попробовала на язык, но предмет никак своей сущности не раскрывал. "Как же ты действуешь, непонятка несчастная? Бестолковая, кто только тебя придумал?" - ругнулась она и затем применила простое, но верное средство раскодировки смысла любой действующей штуковины - чих. Чихнула, у цилиндрической штуковины отлетела боковая сторона из  желтоватого исцарапанного металла, а из дырки вылез свернутый рулетиком кожаный лист. Лист развернулся перед лицом Рене. На нем было написано знакомое слово, весело ей подмигнувшее и сказавшее: "Привет!". Не считая этого слова, листок был совершенно чистый. "На нем еще нарисовать что-нибудь можно, или, положим, посчитать, также письмо написать или маленький стишок, а когда ничего уже написать будет нельзя, то он будет годен как заплатка, или из него можно было бы смастерить ботинку, или шапочку, мешок еще", - поразмыслила хозяйственная Рене, и лист вновь скрутился в рулетик и отправился к ней в рукав. В этот момент она с размаху врезалась в землю, огласив падение страшным хрустом. Через несколько мгновений окружающее пространство огласила не менее страшная брань, закончившаяся протяжным стоном: "Мои кости! Мое мясо!". Рене плотно впечаталась в почву животом вниз. Собирая в кучку бренное мертвое свое тело, Рене кряхтела от напряжения, вывалив изо рта синий язык. Кое-как соединив некоторые сломанные или же вывернутые конечности, Рене огляделась вокруг, треща шейными позвонками при поворотах головы: ей нужно было найти какую ни на то опору для спины, и тогда, в крепко сидячем положении ей глядишь и удалось бы поправить ноги, которые сейчас весьма походили на двух мертвых змей. Оглядевшись, Рене чертыхнулась: ее угораздило приземлиться почти посередине огромного пустого пятака - вот она, дорогие потенциальные недруги, обезноженная и всем взорам открытая. "Славно, славно", - просипела вполголоса Рене, пристально вперившись взглядом в большой валун, - "Попытка не пытка. Когда она есть, конечно, попытка эта". Рене решила, что в перспективе у нее есть возможность добравшись до камня, исцелиться, принять оборонительную позицию, а, если повезет, и даже смыться в более надежное укрытие. А потом она обязательно разведает, что такое за здание, белое, со столбушками и каменными фигурками, да еще и без ворот или дверей, начинается там, где кончается обширный пятак. Морщась и рыча, Рене поползла в сторону валуна. Поскольку валун расплывался в жарком мареве и помутневших от напряжения глазах Рене, она зажмурилась и поползла дальше, ориентируясь по картинке, отпечатавшейся на внутренней стороне век. На картинке, правда, бегали пушистые зверики с длинными хоботками, а на валуне, обняв его ногами, сидел зеленоглазый крысолов с флейтой, и, весело подмигивая Рене, мелодично этой флейтой по камню постукивал; но Рене это нисколько не мешало продолжать путь в верном направлении. Нащупав пальцами валунное основание, Рене подняла руки и, вцепившись в его каменное тело ногтями, подтянулась, припав к нему всей грудью, оттолкнулась и перевернулась, откинувшись, наконец, на валун спиной. Ноги ее запутанно стелились по брусчатке, которой вокруг была выложена почва; брусчатка и сам камень имели такой цвет, будто их много  соком граната. От камня веяло холодом, что удивило Рене: ведь солнца давно уж были должны раскалить его. Рене задрала голову, от чего рот ее смешно приоткрылся, обнажив синие десны. Два солнца стояли на месте, а третье беспокойно металось, то бросаясь с бешеной скоростью в сторону, то подлетая к двум другим, кружась вокруг них. Те двое, спокойные которые, вдруг запрыгали на мете, задергались, и все они вместе, втроем, куда-то побежали. "Наверное, - подумала Рене, - истребляют какую-нибудь случайную бедную тень". Солнца убежали очень далеко, так, что над пятаком, даже над зданиями, что стояли вдалеке, получились сумерки. И в этих сумерках, робко сначала, с оглядками, а потом и уверенно случилось то, о чем солнца то ли по глупости своей, что ли в ярости, не подумали. Благодаря отчаянной вылазке той бедной тени, которую сейчас, верно, заживо пепелят, братья ее и сестры, вечерний народ, получили возможность выйти ненадолго из своих укромных убежищ. Совершенно позабыв о потенциальных врагах, которые, как ей казалось, должны караулить ее за каждым углом, Рене со все еще открытым ртом смотрела, как тени расправляют отощавшие, но гордые плечи (Рене тут же подумала, что и у нее плечи тоже вполне можно назвать отощавшими, но гордыми), собираются, обнимают друг друга достойными объятиями, молчаливые, понимающие прошлые и будущие лишения, но, как и все древние народы, более древние, чем свет, предчувствующие что-то такое непонятное, но от чего обычно падает камень с души. Тени пролетали рядом с Рене и глядели ей в глаза. Рене замирала от их пронзительного, бесконечного и странно спокойного взгляда, напоминавшего ей что-то такое, чего она никогда не видела или видела только один раз, и то очень давно.
- Ты им нравишься. Они считают тебя сильной.
- Не, я не сильная никакая. Я во всех битвах проигрываю.
Тени взялись за руки и образовали собой круг вокруг камня, у которого сидела Рене. Они раскачивались из стороны в сторону и пронзительно пели, а потом легко закружились в хороводе, протягивая руки вверх, к небу, к Рене, друг к другу. Тела у них были холодные, что тот валун, к которому прилепилась ломаная спина лысой красноголовой девушки. Рене кивала головой и хлопала ладонью по брусчаточному кирпичу, как она думала, в такт мелодии.
- У тебя нет музыкального слуха.
- Еще как есть, я сама раньше пела и танцевала, даже лучше всех.
Неожиданно тени остановились. Рене обеспокоено завертела головой по сторонам, но физическое ее положение отличалось крайним неудобством как с точки зрения обзора, так и со всех остальных точек зрения. Тени съеживались, бледнели и прятались, но безо всякой суетливости и переполоха. Солнца возвращались. Теперь они разделились и зависли в разных точках небесного сектора, яростно вращаясь. В тишине раздавалось "трям - трям - трям" - Рене, слегка нахмурившись, постукивала ногтями по коленке правой ноги. Затем Рене нахмурилась посильнее и перестала постукивать, однако "трям - трям - трям" продолжало капать на трухлявые мозги. Рене призадумалась, потом хитро усмехнулась. Уцелевшая ее рука поползла вверх по камню, как паучок, перебирая лапками - пальцами. Рене прищурилась, а из так и не закрывшегося с момента падения рта девицы медленно пополз наружу синий язык. У гортани он дернулся и раздвоился, продолжая удлиняться; теперь два красивого глубокого цвета языка бесшумно крались по разные стороны валуна. Рука же, исчерпав свои пределы эластичности, замерла в крайнем напряжении, уперевшись в камень кончиками пальцев, а язык, на секунду собравшись в плотный комок, в следующее мгновение стремительно развернулся, хлюпнув раздвоенным концом, плотно и упруго закрутился, обхватив какую-то невидимую еще непонятину. Тут Рене с торжествующим возгласом, спружинив от руки, кувырком перелетела через валун и приземлилась на корточки.
- А эха хахаэа! А эха хахаэа! Хахаэа, хахаэа!, - заорала она, закатив глаза в восторге и от счастья приплясывая на месте.
- Я бы очень тебе посоветовал воспользоваться собственным языком по одному из прямых назначению. Членораздельно повторить то, что ты только что сказала, к примеру. Хотя ты вообще говоришь ты непонятно и путано. Короче, убери язык, засунь его обратно в глотку и повтори сказанное. Убери язык. Теперь запихивай его себе... Молодец. А теперь повтори мне то, о чем ты только что так истошно орала, глупо выкатив глаза и еще более глупо подпрыгивая. Нет, мне вот что интересно: а как вы с Арго общались? Прием, прием, Рене! Я, кажется, к тебе обращаюсь.
Рене больше не подпрыгивала, но глазные яблоки у нее все также смешно вылезали из орбит, а из уголка рта на подбородок свисал раздвоенный кончик синего языка. Перед Рене, откинувшись спиной на камень, широко расставив согнутые в коленях ноги, сидел, зубасто улыбаясь, молодой человек. Совсем незнакомый молодой человек. Вокруг его тела пузырилось белое платье, которое он задрал, обнажив  конечности, а в волосах, разбросанных по голове, шее, плечам и груди, за ухом, полностью оное закрывая, рос симпатичный цветочек. Рене уставилась на этот цветочек и подивилась тому, что он то красный, то синий, то желтый, все время разный. Потом она посмотрела молодому человеку в глаза и заметила, что и они меняют окраску, причем синхронно с цветком. Это странное, необъяснимое обстоятельство вывело ее из ступора и она, дабы не терять лица,  важно нахохлившись, сердито и строго спросила:
- А почему у тебя глаза все время разноцветные?
Молодой человек хмыкнул и вполне резонно ответил:
- А почему у тебя голова красная, а глотка - синяя?
Рене, никак не ожидавшая, что кто-то, кроме Арго, умеет отвечать на вопросы вопросами, замялась, спесь ее порастерялась, и она жалобно поинтересовалась:
- А как тебя тогда зовут?
Молодой человек неопределенно повел бровью и изрек с выражением крайнего сомнения:
- Ник, - а потом добавил деловым тоном, - Так о чем ты так маловнятно говорила?
Рене застеснялась и негромко прогнусавила:
- "Я тебя поймала. Я тебя поймала, поймала, поймала". Вот, чего я сказала.
Молодой человек встрепенулся, отлепился от валуна, перенеся вес тела на колени, схватил Рене за руку и затряс, крепко сжимая. Глаза и цветок в его волосах резко поголубели:
- Ты никак не можешь меня поймать. Вообще не можешь. Знаешь, почему?
- Почему? - спросила Рене полушепотом, явно ожидая, что сейчас ей поведают страшную и ужасно интересную таину.
- Потому, что меня нет.
- А, понятно, - буднично протянула Рене, слегка разочаровавшись. Молодой человек, по всей видимости, рассчитывал на другую реакцию с ее стороны. С недоумением он пронаблюдал, как Рене усаживается рядышком с ним, достает корешок и начинает жевать его, а потом повторил так, как обычно тыкают пальцем в мертвое тело с тем, чтобы удостовериться в ее мертвости и бессознательности:
- Меня нет.
Рене кивнула ему с набитым ртом.
- Рене, ты понимаешь, что я говорю? - четко и внятно, почти по слогам громко произнес юноша.
- Понимаю, понимаю, - заверила его Рене, выплевывая изо рта нажеванную массу и вновь ее туда запихивая. - Тебя нет. Крысолова нет. Людей нет. Боги есть, только непонятно где. Меня, небось, нет. Арго нет. Нет, Арго есть, ведь я его ищу. А раз я ищу Арго, который есть, потому что я его ищу, то и я есть. Значит, есть я и Арго, а еще боги. 
Цветок и глаза Ника побелели. В них блекло отражалась жующая Рене.
- Очень верно замечено. Арго тоже все это понимает, по-другому, конечно. Арго знает почти все. Про это почти ему расскажешь ты. А он тебе расскажет все остальное. Да, думаю, так все и должно быть. 
Рене повернулась к нему, хлопнула пару раз ресницами и, порывшись в одеждах, вытащила еще один корешок:
- На, хочешь? Они очень, очень полезные. Но Арго их не ест. Он есть мясо и кровь. А мне корешки нравятся. Нет, ну правда, а почему у тебя цветок и глаза разноцветные все время? Нет, смотри, берешь, кожицу срываешь, и жуешь. Кожица, бывает, горчит маленько. А откуда ты знаешь, как меня и Арго зовут? А ты Арго не видел? А тебя Ник зовут просто так или со смыслом? Платье у тебя красивое. И сам ты красивый. Жалко, что тебя нет. Я люблю все красивое. Осьминогов предвечерних, например. Расскажи мне сказку про солнца и тени. И про этот город. Только не бей меня. А то Арго меня все время бьет. Здесь есть какие-нибудь интересные вещи? Мне нужно набираться впечатлений. Арго считает, что мне это полезно, вернее, было полезно, пока я умирала. Теперь я совсем мертвая. При мне очень много оружия, и я ничего не боюсь. Ну расскажи сказку. Если не хочешь доедать, отдай мне.
Юноша с цветком ничего отдавать не стал. Он задумчиво покусывал узловатый мохнатый корень, украдкой косил лиловыми глазами на Рене; губы его складывались в удивление и смех. Рене потянула руку к его голове и запустила ее плавать ему в волосы. Юноша слегка наклонился в ее сторону, чтобы ей было удобней, а Рене, не открывая рта, гулко и раскатисто загремела:
- Ты на ночь похож. Здесь, в этом городе, я вижу, ночь не принята. Но вообще она очень красивая - осьминоги, у Арго волосы светятся. И ты бы тоже ночью водился - в ней много чего такого водится. Она многоликая. Вот.
Парень широко и зубасто улыбнулся:
- У ночи много лиц?
Рене квакнула и завалилась наземь, положив под голову седло, образовавшееся в слоях грязных и истрепанных одежд. Жмурясь от света и  сытого довольствия, Рене повернулась на бочок, в сторону Ника, и очень серьезно ответила: "Много". Потом немножко помолчала и добавила: "А ты сам не знаешь?". Юноша, играясь круглым осколком брусчатки и глядючи пристально поверх горизонта города, хрипло промолвил: "Знаю? Я много знал о той ночи, которая была в прошлом, в далеком прошлом. Теперь же я не знаю ничего. Я много помню, потому что сам - воспоминание".  Рене широко распахнула глаза, горящие интересом: "Ага. У тебя есть личная трагедия? Арго говорит, что, к примеру, у людей были личные трагедии. Есть она у тебя?". Юноша моргнул и безо всякого выражения произнес: "Моя трагедия - прошлое и ошибки".  "А что не так с прошлым и с ошибками?" - поинтересовалась Рене, ковыряясь в зубах. Кряхтя и скрипя, юноша опполз вокруг Рене и тоже залег, устроив голову на седле, но с другой стороны. Седло было не таким уж просторным, поэтому Ник с Рене крепко притерлись друг к другу затылками. Затем он глубоко вздохнул и, скрестив руки на груди, ответил: "Прошлое исчезло. Представляешь... Нет, ты, наверное, не представляешь, но попробуй: ты не спал, не шел, не был мертвым, но вдруг раз – и понимаешь, что не живой, и что прошлого больше нет. Время началось заново? Но ты-то остался. И никакого времени... Ничего заново... Будто разом порвалось все, и только я помню о том, что было. А ошибок я не понимаю. Я их не вижу. Что-то не так. Я делал странные вещи, на которые не откликалось пространство. Или я не откликался на его действия. Все не так. И не только с прошлым и ошибками. Кажется, я высказался максимально точно". Рене помолчала, а потом вскинула тощую длань, оттопырив когтистый указательный палец, как делала всегда, когда собиралась поразглагольствовать: "Нет никакой разницы между "так" и "по-другому", - она запнулась, рука плюхнулась на грудь. Земля тихонько затряслась, колебля воздух и тела. Дребезжащими из-за подземных ударов голосами Ник и Рене одновременно произнесли: "Хотя все равно обидно". Рене перевернулась на живот и вытягивая губы трубочкой, заглянула Нику в туманно - медное лицо: "Ты что-нибудь знаешь о людях?". Молодой человек устало улыбнулся и прикрыл глаза веками: "Они были. Я, конечно, повторюсь, но все же - я вообще ничего не знаю. Я только помню. Люди были. Много, кто кроме них был. Но все, и люди тоже, они - те самые ошибки, которые я не понимаю. У меня с людьми связано много ... ярких... ярких воспоминаний. Да. Они оставили глубокий, глубочайший след в моей душе. Дырку в моей душе они после себя оставили", - тут Рене сильно пихнула его в плечо и тоном, не допускающим возражений, сообщила: "Я иду искать Арго. А ты пойдешь со мной". Рене вскочила на ноги, и седло тут же исчезло, а голова молодого человека больно стукнулась оземь. Рене вертелась во все стороны, бормоча про себя: "Мы пойдем... туда. Нет, налево. Туда. Да, туда". Юноша, поднявшись, принялся тщательно отряхивать свое пенное белое платье. Рене, не переставая бормотать эту бессмыслицу тем же самым голосом, засучила зубами рукав единственной передней конечности; глаза у нее сузились, нижняя челюсть выдалась вперед. В тот момент, когда Ник низко наклонился, рассматривая вроде бы пятнышко на подоле, Рене рывком метнулась к нему, крепко обхватив рукой шею и с размаха пихнув коленкой ему в поясницу. Ник  обмяк, не потеряв, впрочем, сознания; Рене с силой выдунула, что-то тихонько присвистнуло, и парень недовольно вскрикнул: Рене выплюнула длинную толстую булавку с шариком на одном конце, несмертельно вонзившуюся ему в шею у основания черепа.
- Не двигайся и отвечай на мои вопросы. Стоит мне слегка кивнуть головой, и эта иголка крепко войдет тебе в спинной мозг.
Ник молчал и послушно не двигался. Рене шумно дышала ему в затылок, от чего волосы его путались и дергались. Беззвучно шевеля губами и задумчиво хмуря брови, Рене прикидывала, какие вопросы правильно было бы задать в данной ситуации. Гнусавое "ага" означало итог ее дум и начало допытывания Ника, замеревшего, будто наивное время, в воинственных объятиях коварной Рене:
- Ты кто такой, что ты тут делаешь, откуда ты меня и Арго знаешь?
Она не успела закончить, как юноша, нетерпеливо гмыкнув, как школьник, точно знающий ответ на урок, сообщил ей отчего-то радостным голосом:
- Я - Ник, жду тут тебя, а знаю вас потому, что помню, что вы такие должны быть. Ваши имена выложены красно-бурыми булыжниками на площадях всех городов. Отпусти меня, Рене. Я проведу тебя. Может быть, ты мне поможешь, а может - я тебе. Я очень много чего помню, ты только вопросы задавай, и я всем с тобой поделюсь. Даже нет, не поделюсь - я отдам тебе все. Отпусти меня. Я безвредный - меня тоже убивали, но я оказался несуществующим, тогда, когда все человечество решало вопрос жизни и смерти.
Реплика насчет человечества прозвучала довольно насмешливо, и Рене насупилась:
- Ну, я его тоже решаю, и что?
- А то, что в этом человечество больше всего похоже на богов. Оно не смотрит себе в лицо. Не смотрело, вернее. А боги... Куда-то они все подевались... Лица ищут, наверное. Отпусти меня, я тебе сильно пригожусь.
Рене решила, что отлично ведет допрос, и вообще - она ловкая, хитрая и сильная. Довольная улыбка обнажила синие зубы, и Рене весело обратилась к Нику:
- Щас, дай подумать. Ладно, я тебя отпускаю. Ай, не, еще не отпускаю! Ты мне... Вот что. Ты мне скажи... Если ты такой всеведающий, - тут Ник ее предупредительно перебил ("Я всепомнящий"), - ты такой всепомнящий, то скажи - что было в смысле? Что хочет Арго от этого города? Он сюда очень стремился, так что ему надобно? И вообще. Я тебя обо всем могу спросить. Во здорово. Скажи мне...
- Арго хочет вылечиться. Здесь он ищет доктора, - в этот момент Ник, совершенно спокойный, скользяще вертанулся и высвободился из телесных пут собеседницы. Затем он хрустяще выгнул спину, потянулся, вытащил булавку из шеи, наморщившись, будто клеща нашел, и одновременно с этими действиями, жеманно ужимаясь, сообщил ошалевшей Рене, пускающей слюну, что все остальное рассказывать долго, а ему жарко, и тут много других интересных мест, окромя площади, и если Рене хочет искать Арго, то уже пора идти. А еще он бы перекусил, почистил платье. И вообще Рене - поганка, потому что испортила его футляр для свитков. В этот момент Рене собралась было возразить, что, дескать, футляр, вероятно, так же, как и она сама, впечатался в каменную плиту при падении. Но на ее не успевшее родиться возражение Ник успело возразил, что Рене раздавила его замечательный футляр своей тушей, а сам бы он не сломался, потому что весил немного. Короче, Рене - поганка.
- Нет, - обиженно квакнула Рене.
- Да, - отрезал Ник.
- А вот и неправда, - бормотала себе под нос Рене, плетясь в нескольких шагах позади стройно и уверенно вышагивающего юноши в красивом белом платье, изрядно потерханном и несколько грязноватом. И хоть Рене была уверена в своей правоте, но отчего-то чувствовала себя страшно виноватой. Ей захотелось сделать парню что-нибудь доброе. Она маленько пораскумекивала, потом согласно с самой собой кивнула, и платье парня, шуршнув, засияло первозданной чистотой. Ник тормознул как вкопанный, оглядел себя с головы до ног, потом хлопнул ладонями по ляжкам и повернулся к Рене со всепрощенческой улыбкой на устах, сказав: "И все равно ты поганка. Ладно, мир?", - и протянул Рене руку. Рене вприпрыжку подбежала к нему, слегка стукнула по раскрытой ладони кулаком и весьма довольная предложила Нику разыграть сценку про гусей "со многими-многими действующими лицами". Нику она дала роли маленького гуся, смелого гуся и мертвого гуся. А сама назвалась красивым гусем, умным гусем, гусем-победителем и еще таким гусем, который как предвечерний осьминог. А на вопрос Ника о том, как ему следует изображать мертвого гуся, Рене ткнула себя пальцем в грудь. Они с Ником шли рядышком, переговариваясь на разные голоса, размахивая руками, подпрыгивая и бегая вокруг друг друга, топая всраскоряку и ужжа в носы. Шли вперед по улице, не узкой, не широкой, ныряющей вниз и вздыбливающейся к небу, будто спина спешащего дракона. По обе стороны ее, над зданиями неподвижно сияло два солнышка; свет их сталкивался, образуя проницаемую темную перепонку как раз посередине мостовой улицы, где ставилась трагедо-комичная, несомненно фантастическая пьеса "про гусей"; и если идти слева, то все, что находится справа, казалось темнее, чем на самом деле, а если идти справа, то темным было лево. Рене дико взвизгивала от восторга, Ник раскатисто хохотал, заканчивая смеховую руладу хрюканьем. Веселье выматывало физически, но придавало душевных сил. То Рене, то Ник, сгибаясь ли в три погибели, обнимая ли стены и колотя в них сжатыми кулаками, сползая ли по углам и хватаясь за живот, сипло пищали, тягая ртом воздух: "Не могу больше! Все! Не - мо - гу!". И опять ржали до слез и заикания. В конце-концов оба свалились в дорожную пыль у мозаично украшенных ступенек, ромбом прилепленных к косому скату будто бы дома. В пыли было мягко и прохладно, потому что там сидело две тени. Рене вежливо с ними поздоровалась, тени кивнули ей в ответ. Ник изрек мимоходное "приветик" и, наслюнявив палец, принялся оттирать многострадальное платье, огорченно бурча: "Оно все время грязнится. Надоело. Рене, не могла бы ты...". Рене могла, и Ник успокоился. Совершенно умиротворенные, раскидав лапки, они пускали пузыри и еще немножко похохатывали. Рене уложила свою лысую голову Нику на живот, оказавшийся твердым и теплым. Солнца пронеслись над ними и скрылись в стороне; перепонка исчезла, и соседние дома оказались вдруг все гранатового цвета. "Ух ты", - выдавила Рене. А потом безо всякого перехода добавила: "Ник, а давай, когда найдем Арго, то ты пойдешь вместе с нами. А то ты такой хороший. Арго тоже хороший, но он не играет со мной в гусей. И не смеется вот так. Он, - тут он замялась, выискивая нужное слово, - он инфернальный." "На себя посмотри. Сама ты инфернальная. Ты хоть знаешь, что это слово означает?" - насмешливо спросил ее Ник. "Ну - у, - протянула Рене, собирая глаза в кучку у переносицы, - инфернальный - это точно не такой, как я. Да". "Ага. А я тогда какой?" - недоумил Ник. Рене быстро нашлась: "Ты? А ты похож на меня. У тебя даже волосы такого же цвета, какие у меня были". Ник прищурился, наклонил лицо, неожиданно лизнул Рене в красный от цветочного сока лоб, оскалился и спросил: "Синий?". Рене внимательно заглянула ему в рот и подтвердила: "Синий. И зубы, и язык, и небо, и миндалины. Все синее. А зачем тебе так?". Ник довольно откинул голову и прикрыл веки: "Ну ты же лысая. Кто поймет, что я на тебя похож, если не увидит твоих волос. А так мы оба синеротые". Рене  погладила его по щеке: "Ну, не в одних волосах сходство". Потом она потянулась, зевнула и села, скрестив ножки. Немигая уставившись на Ника блестящими глазами она предложила: "Давай поболтаем. У тебя есть друзья? Кроме меня, конечно же." Ник печально покачал головой. Видя, что Рене сильно удивилась, он поспешно пояснил: " Если не считать тебя, больше у меня ничего нет. Но и тебя быть не должно. Я - прошлое, а ты... Ты инфернальная", - он усмехнулся. Рене начала раскачиваться взад-вперед, наморщив лобешник в раздумьях. "А вот у меня мое отчаяние - большой друг. Еще я дружу со сном, и с врагом тоже дружу. С Арго и с тобой. И с безумием", - она тряхнула рукой и та ощетинилась пальцами. Загнув, подсчитывая, шесть из них, Рене сообщила: "Шесть. У меня шесть друзей", - и остальные пальцы, не пригодившиеся при счете, исчезли. Слишком пристальный и в то же время отсутствующе путешествующий по Рене взгляд Ника говорил о том, что его хозяин крепко задумался о чем-то своем. Изо всех телесных отверстий юноши, доступных взору, пробивались ростки действия; они набирали силу и набухали, выпуская стрелы-цветы, цветы обугливались на свету, оставляя колыхаться от ветра и дыхания жесткие плодные коробочки. Но и коробочки темнели, скукоживались и высыхали, лопаясь, а из низ сыпалась и разносилась клубами пыльца. Ник сочно чихнул, встал, подошел к Рене, пару раз прошелся вокруг нее, сидящей с выпученными глазами в ожидании интересного, затем легонько постучал ей по черепушке. Прислушавшись к глухоте, Ник постучал еще, на всякий случай. Рене все пыталась заглянуть ему в глаза - какого они цвета, но лицо Ника плавало в районе ее затылка, что делало его для обзора недоступным. Зато Рене очень близко познакомилась с особенностями приторочки юбки к корсажу белого платья, а вернее с отсутствием таковых, платье у Ника было цельным, без швов. В тот самый миг, когда Рене потянулась пощупать воздушную пенистую ткань, Ник рывком распахнул ей череп и быстро, не глядючи, нырнул в него рукой. С гримасой отвращения он гнусаво протянул: "Фу - у!", и брезгливо держа за кончик хвоста истлевшее тело демона, щелчком закрыл Рене голову. Швырнув демонский остов на землю, Ник торопливо зачерпнул горсть пыли и растер ее в ладонях, потом понюхал их и зачерпнул еще. Дымно пыля он, как и Рене, склонился на мумифицированным демоном, зажимая нос и морщась. "Я блевать сейчас начну. Рене, он дохлый!". Рене прикоснулась кончиком пальца к носу демона, очень трогательного в своей усохшести и хрупкости, и скользяще провела рукой линию от сморщенного носика по лбу до хвоста, безжизненно свернутого в рогульку. Губы у нее растерянно расплылись по лицу, а голос тихонько и несколько неуверенно прошептал: "Демон... Ты умер? Правда умер? Даже ты?". "Нет, не я", - недовольно отозвался демон, мгновенно расширившись и обрастя покровами. Сердито оглядев ошалевших молодых людей, он капризно заявил, обращаясь преимущественно к Нику: "Я не дохлый. Мерзкий мальчишка! Читай ты внимательней, что написано на площадях, знал бы - такие как я и другие, не такие, не умирают. Несколько тысяч лет просидел я в твоей голове, и что - умер? А? То-то же. Я ведь и сейчас там сижу. Ты в прошлом, а я сижу". Хлестко шлепнув Ника по щеке распушившимся хвостом, демон повернул острую морду к Рене. Он кивнул ей, и по его глазам разлилась небесная синева, полностью покрыв золото. Рене облегченно вздохнула, подалась вперед, обвила его за шею единственной рукой и крепко поцеловала. Когда же она отстранилась, клыки у демона оказались цвета индиго. Синеглазый демон безумия еще раз кивнул Рене синеклыкой треугольной башкой, высоко подпрыгнул и ласточкой влетел ей в голову, разверстшуюся, будто пасть росянки. Ник, удивленно хмуря брови, подполз к девушке, сидящей на земле в позе лотоса. "Что он сделал?" - пораженный и непонимающий, допытывался от Рене парень, тряся ее за плечо. Рене резко распахнула веки, от чего Ника отбросило в сторону на несколько метров, и ответила, выдувая со словами изо рта золотой дымок: "Он очень хорошо охраняет храм". Ник вспомнил площади, туманно улыбнулся и встал на ноги. Подойдя к Рене, он швыркнул носом и грустно - весело сказал Рене: "Я чувствую себя полным идиотом. Однако твои друзья - мои друзья. И вот еще что...". "Что?" - бодро спросила Рене, игриво глумкая глазенками как щенок, ждущий веселья. "Нет, ничего", - ответил Ник  и подал Рене руку, чтоб она оторвала зад от земли. Рене уж было замаршировала вперед по дороге, как Ник приостановил ее, схватив за рукав: "Подожди-ка, подожди-ка", и попробовал достать синим языком до кончика носа. Рене, видя, как он старается, терпеливо ждала. Вторая попытка увенчалась успехом, и они, держась за руки, потопали дальше, пиная по очереди маленький камушек, под которым сидела маленькая тень, которая радостно повизгивала, когда камушек взлетал в воздух. От зеркал, висящих на стенах многих домов, стоящих прислоненными к стенам, лежащих на ступенях, и, наверное, на крышах, на ветру плясали солнечные зайчики, прыгая на Ника и Рене, бегая по мостовой и, отталкиваясь от зеркальных поверхностях, втяпываясь в глаза. Из глаз им было уже не выбраться: их засасывали водовороты зрачков, круша и ломая их тела, с хрустальным звоном падающие на сетчатку. Осколки солнечных зайчиков запутывались в ее паутине, врастали в нее, а нервы попивали их мерцающую, легкую, прозрачную кровь. Ник с Рене заснули. Они плыли над мостовой, Рене - положив руки крестом под голову, Ник - прижав колени к подбородку; в какой-то момент оба синхронно выпрямились, раскинув конечности в стороны. Прилетели два солнца и, посмотрев на сладко сопящих деву и парня, нырнули вниз, просвистев по правую и левую стороны от крепко спящих. Солнечный ветер их движения волной прибил Ника с Рене друг к другу, Рене при этом перевернулась набок и обняла Ника, а он уткнулся ей лицом в шею. Солнца бесшумно взмыли в небеса и унеслись, нисколько не потревожив покой друзей. Ник спал храбро и добро, и видел во сне Рене, Рене спала глубоко и безумно, видя во сне Ника.
     - Вставай. Мы уперлись в стену, - голос у Ника звучал заспанно и недовольно.
Рене подняла голову - и действительно, путь им преградила очень высокая  стена, сделанная будто из мокрого песка. Они в нее уткнулись ногами. Рене не почувствовала этого потому, что все пройденные земли подарили ее ступням по дополнительной коже, и нервы лежали далеко под подарочными оболочками. Может быть, и Ник этого не почувствовал бы, и они бы спали до бесконечности, забредшие в тупик, но он просто открыл глаза на несколько мгновений раньше, чем их тела вплотную приблизились к стене. Рене зябко поежилась и принялась зевать, жутковато завывая и выворачивая челюсти наизнанку. "Куда дальше пойдем?" - спросил Ник, делая легкую, но энергичную разминку. Втянув голову в плечи, Рене, все еще позевывая, не долго раздумывая, предложила: "Направо". Сонно потирающая глаза Рене и бормочущий "Раз - Два - Три - Четыре" Ник направили стопы свои вправо, вдоль стены, протянувшейся, по-видимому, на много километров в двух измерениях. В сером мареве, закрывающем горизонт и край неба, кружились солнышки, казавшиеся голубоватыми на таком расстоянии.
- А что, мы весь город пересекли, да? Смотри, как солнца далеко. А мы, интересно, летели через центр или по окраинам? - Рене говорила негромко, обращаясь будто к самой себе. -  А еще интересно... Где Арго? Он ведь в городе, но город такой большой. Как же мы его найдем... Это сложно. В принципе, мы могли бы разделить город на секторы для поиска, потом разделились бы сами и искали бы по отдельности. Но у меня плохо получается искать. Найти я могу все, что угодно, а вот искать совсем не умею.
Ник молчал, но Рене и не искала его голоса.
- И вот что самое непонятное. Ведь нас с Арго связывает цепь. То ли проклятье, то ли так надо, но смысл-то в том, что... Она, цепь, она может удлиняться, или становиться короче, но в конце концов она сталкивает нас - ночью, при падении, все равно, мы ей накрепко повязаны, знаешь, как потащит, так можно хоть за камни цепляться -  с камнем  вырвет, и дальше потащит. Мы уже давно должны встретиться, а конец концов все никак не наступает. Цепь еще никогда не была такой длинной. Вот, что самое непонятное.
Ник, не поворачиваясь и не останавливаясь, вдруг спросил без всякого оттенка эмоций:
- Что же в этом непонятного? Цепь длинная, потому что между вами большое расстояние.
Рене его не поняла.
- Если бы она не была длинной, то расстояние не было бы большим. Я не поняла. Ты мыслишь логикой? Я логикой не думаю.
- Логика здесь не причем. Между тобой и Арго такое же расстояние, как между тобой и прошлым.
- Че - го?! - возмущенно завопила Рене, подбежав к Нику и заглянув ему в лицо. - Что ты говоришь, ты, призрак?! Какое прошлое?! Арго – мой друг!
Железный кулак Рене врезался Нику в челюсть. Сплюнув кровь с зубами, он понимающе улыбнулся и продолжил:
- Да хоть убей меня. Рене! Арго - просто картинка в твоем мозгу, он такой же остаток миров, как и все, все, что ты видела и видишь.
- Значит, как и ты! - заорала Рене, вновь занося руку для удара. - Ты злой! Ты мне не нужен!
- Нет, нужен. Еще как нужен. Чтобы объяснить тебе. Чтобы ты поняла. - Ник сжал ее нижнюю челюсть сильными пальцами, и губы Рене собрались в гармошку. - Ты создашь новые миры. Они будут совсем новые, ни на что не похожие. А Арго, которого ты, если бы не я, обязательно взяла бы с собой, он - ничто. Он может разрушить будущее, будущее, в котором есть место только тебе.
По щекам Рене бурно текли слезы, размывая красный сок, от чего ладони Ника становились мокрыми и алыми, будто их окунали в кровь.
- Забудь о нем. Дальше ты должна идти одна.
Всхлипнув несколько раз, Рене замотала головой, высвобождая ее от Ника. Он ее отпустил. Рене вытерла сопли и слезы, икнула. Порывисто всхлипнула, сломала рисунок век и бровей, пронзительно тоскливо вопросила:
- Это какая-то загадка?
Глаза его побелели.
- Да.
- Но я не умею отгадывать загадки! - отчаянно завопила Рене.
Ник глубоко вздохнул:
- А ты ее не отгадывай. Ты и сама загадка. Поговори с ней, как с самой собой. Поговори с ней, попроси рассказать ее, что она знает. Может, она даст тебе половину. Может, она даст тебе все. Хотя не, вряд ли все - скорее половину.
- А что мне ей сказать? - прошептала Рене, широко вылупившись на Ника.
Тот пожал плечами:
- Ну придумай что-нибудь. Ты же умница.
Рене судорожно потянула воздух и изрекла:
- Вставай. Мы уперлись в стену.
     Ник, как спал, сложившись втрое и обняв самого себя, так и шлепнулся на дорогу, харкнув при падении чем-то темным и блестящим. Рене стояла, сложив руки на груди и упершись тяжелым, как свинец и пары ртути, взглядом  в высокую, будто бы песчаную стену, проросшую из земли далеко по обе стороны руки. Ник легонько пошлепывал себя по щекам, чтоб придать им тонус и хороший цвет, надавливал ладонями на веки - размять зрение, крупно щипал задницу, несколько затекшую в процессе сна.
- И давно мы тут, у стены? - поинтересовался Ник.
- Нет, - отозвалась Рене. - Я как ее почувствовала, так сразу проснулась. Я головой вперед спала и очень больно ее стукнулась. У меня даже ссадина получилась.
Ник бросил на нее полный сочувствия взор, потянулся на цыпочках и, сладко чмокнув, спросил:
- Куда пойдем?
Рене вздрогнула. Лихорадочно дергаясь, она быстро протараторила:
- Пойдем налево. Влево, влево пошли. Да, левая сторона.
- На - ле - во, - нараспев прогудел Ник, делая глубокие наклоны и постукивая ребрами о позвоночник.
Рене, играясь, загребала пыль босыми ногами, Ник, шедший позади нее, вел указательным пальцем по стене. Пристально глядя Рене в затылок, он чему-то улыбался.
- Рене. А Рене. Как ты относишься к богам?
Рене поперхнулась слюной от неожиданности и обернулась на Ника, глядя весьма недоуменно. Потом задумалась и отвернулась.
- Не знаю.
Ника ее ответ не удовлетворил, он кашлянул и заканючил:
- А ты подумай. Мне так интересно, честное слово. Ну развлеки меня рассказом о своем к ним отношении - идти далеко, мне скучно.
- А у тебя к ним какое отношение? - Рене неохота было ничего рассказывать.
- Во-первых, - хохотнув, ответил Ник, - я тебя первый спросил, а во-вторых, невежливо отвечать вопросом на вопрос. 
- Ну ладно, - Рене надоели препирательства. - Я правда не знаю. Мне было их жалко - они все потеряли. Я их ненавидела - из-за того, что они потеряли. Но я не знаю, где они, и теряли ли они что-нибудь. Я не знаю, что было, чего не было. Арго много знает. Человечества я не помню - я тогда танцевала и пела, и была занята только танцем и песнями. Поэтому ничего не знаю.
- Я тебе расскажу, - Ник подлетел к Рене и взял ее под руку. Свободной рукой в такт словам он выписывал знаки в воздухе.
- Слушай. Есть боги. Они не в мире, но и, конечно, не вне его. Сильные они? А для чего им сила? Сила существует только в противодействии с чем-то, хотя бы потенциальном противодействии. Богам противодействовать не с чем. Когда-то людям, и не только людям, казалось, что боги могли бы противодействовать друг другу. То есть, их двое, и они борются. Так видели люди. Что они то вместе, то борются. Но я вот, к примеру, знаю, и это великое знание стоило мне всякого счастья и себя самого, я знаю, что боги – просто лица. Два лица. Как куклы-маски. Они нужны для того, чтоб они могли думать и говорить. А то, или тот, кто ими и все, что есть на свете, играется, он не может ни думать, ни говорить. На самом деле он и играть не может – просто потому, что выбора не существует, и не существует игры. Вселенная бесконечна – а значит неподвижна. Это мираж – монолит. Когда-то очень давно задумали они создать миры, ну, и создали. И боги их полюбили. А вот миры их полюбили не очень - они их не видели. Боги пытались как-то появляться, чтоб миры видели их, но почему-то миры не были способны к этому. Боги разозлились на тщетность и убили половину миров. Вторая половина миров заболела. По мирам разносился запах гниения, и демоны безумия сводили с ума их ткань. Миры вдруг оказались чужды богам. Они им совсем разонравились. Ну, и боги решили, что неплохо бы создать новые миры.
Ник замолчал и внимательно посмотрел на Рене в ожидании ее реакции.
- Плохая история, - мрачно отозвалась Рене. - Дерьмовая история. Ничего более поганого я никогда не слышала. Зачем ты мне это рассказал? Зачем тебе это надо было?! - Рене разозлилась и начала орать. - В заднице я видала богов с их мирами!  Они все плохие! Они мне не нужны! Зачем ты мне это рассказал?! Чтобы я знала, что все плохо?! А я вот не хочу ничего знать! Пусть Арго знает, а я не буду!
- Будешь, - спокойно наблюдая за ее истерикой, промолвил Ник. - Вы с Арго и есть эти боги.
Рене сколлапсировала. Ник присел рядом с ней, корчащейся на земле в судорогах.
- Вы боги, и вы сделаете новые миры.
Рене лающе вышептывала:
- Никогда. Никогда. Никаких больше миров не будет. Я убью богов.
- Вы - боги.
- Я убью нас.
Они оба замолчали. Потом Рене жалобно заскулила:
- Все так плохо, так плохо, куда ни пойдешь - все плохо. Это что, загадка такая?
Глаза Ника побелели.
- Да.
Рене взвыла:
- Я не умею отгадывать загадки!
Ник припал к ней, обнял ее, погладил по голове и тихо говорил:
- Да не отгадывай ты ее. Ты же сама - загадка, так поговори с ней, как с родной и близкой. Поговори, попроси ее, пообещай взять ее с собой - она объяснит тебе. Она все тебе объяснит. Ну? Ну же? Рене?
Кивнув в ответ на его проникновенный взгляд, Рене беззвучно шевеля губами, произнесла:
- Вставай. Стена.
     Ник не услышал. Всхрапнув, он просунул руки в подмышки, а то они, видать, подзамерзли. Вообще-то, до стены было еще довольно далеко, прямо за спиной у них находились последние здания, а впереди - пустырь, заканчивавшийся высокой зубчатой стеной, сделанной будто из мокрого песка. Рене уже давно проснулась и просто лежала, положив под пустую голову ладошки, когда на горизонте, в проеме улиц замаячили очертания стены. Тогда Рене встала на ноги, приткнула мирно сопящего Ника к ступенчатой пирамиде, и оставив его там висеть, неспешно потопала вперед. Шла она сгорбившись, тяжело двигая конечностями. Суставы ее закаменели, мышцы заиндевели, шея не ворочалась. В конце-концов Рене, не пройдя и половины пути, плюхнулась наземь, оперлась локтями на коленки, и муздыкая пальцем по губам, испросила себя:
- Куда теперь идти, Рене? Дирибип, дирибип, дирибип.
Подул легкий ветерок. Рене подумала, что ее волосы очень бы ему обрадовались. И волосы Арго тоже.
- Где же Арго? Дирибип, дирибип, дирибип.
Стена была серая, как из мокрого песка. Противная, противная серая стена.
Рене растерянно зыркала по сторонам внутри себя.
- Дирибип, дирибип. Дирибип... Вай-вай, вай!!! Я не знаю, я не знаю, о чем с ней говорить!
И таким вот гнусавым и сопливым образом выла она, пока ласковый и задорный, очень знакомый голос ей не посоветовал:
- Скажи ей здравствуй.
Рене икнула и удивленно вылупилась. Перед ней сидело, радостно улыбаясь, родное насекомое отчаяния.
- Здравствуй, - ошалело произнесла Рене и тут же бросилась его обнимать и целовать. Отчаяние весело смеялось и шутливо замечало Рене, что ей очень идет новый облик.
- Теперь спроси, как дела, - посоветовало отчаяние, когда Рене несколько ослабила могучие объятия.
- Как дела? - послушно повторила Рене, жмурясь от удовольствия.
Отчаяние хитро прищурилось, что-то свистнуло, и у Рене чуть глаза из орбит не вылезли: отчаяние обзавелось двумя огромными цветистыми крылами, тонкими, прозрачными, местами гладко сверкающими, а другими местами мягко пушистыми. Крылья были так хороши, что Рене в немом восторге обошла вокруг толстое гусеничное тело, со знанием дела проверила их на прочность, осталась весьма довольна результатами и обратилась к отчаянию, пораженно разводя рукой:
- Вот это да! 
Отчаяние слегка засмущалось. Тут Рене призадумалась и спросила его:
- Но ведь ты не бабочка?
- Не бабочка, - согласилось отчаяние.
Рене не поняла:
- А крылья откуда тогда?
Отчаяние снова широко улыбнулось:
- Наследственность.
Рене опять призадумалась, потом шлепнула себя по лбу, заорав:
- Я умная, я поняла! Наследственность, ну конечно!
Они долго друг на друга посмотрели, одновременно вдохнув и выдохнув.
- Хотя ты знаешь, - вдруг заметило отчаяние, - наследственность - она не вот тебе только в крылах проявляется. Крыла - это когда как. Пятьдесят на пятьдесят. Крыла на волосы. Бывает, что крыла, бывает, что волосы. Ну ладно, Рене, не буду прерывать вашу беседу. Пойду брата разбужу, мы тебя проводим. Минут через пять будем.
Рене рассеянно кивнула, не обернувшись на полетевшее низко над землей в сторону ступенчатой пирамиды отчаяние.
- Привет. Как дела? Куда идешь? Куда путь держишь? Куда направишь стопы свои? - бормотала Рене, медленно ступая вперед, потом идя побыстрее, разгоняясь до бега, во второй раз с тех пор, как ее научил ему Арго. - Где твой друг? Ты идешь к нему? Я с тобой, можно? Соскучилась по нему. Куда нам?
Рене остановилась, вытянула руку и кончиками пальцев дотронулась до стены.
- Куда нам? - она плотно прижалась к ней всем телом. - Куда нам? - Она посмотрела направо. - Куда нам? - она посмотрела налево. Взгляд ее зацепился за линию, вырезанную в стене, уплывающую далеко влево. Как будто кто-то вел по ее поверхности пальцем. Пальцем по стене, сделанной из мокрого песка. Рене смежила веки. Песок забивается под ноготь, он сопротивляется, но все равно поддается, он дробленый, плотный, хрустящий. Он соленый. Рене сплюнула. Он мягко шлепается на землю. Это песок. Факт. Песок. Песочная стена. Рене заржала, долбясь башкой в стену. Песок лип ко лбу, в стене выросло круглое углубление. Песочная стена.
- Ну так что? - раздался голос Ника.
Рене медленно повернулась к ним, хохоча и сползая вниз по стене, от чего песок осыпался ей на шею и плечи. "Думаешь, она в порядке?" - опасливым шепотом поинтересовался Ник у отчаяния. "Полагаю, что в полном", - спокойно ответствовало отчаяние Нику. 
- Э-э, выбрала ли ты направление движения? - поинтересовался Ник, наклонясь к Рене. Та, изнемогая от веселья, пропищала:
 - Да!
- Ага. И куда - таки мы идем?
- Прямо! - истошно завопила Рене. - Мы идем прямо!
Ник и отчаяние обменялись заговорщицкими взглядами.
- Прямо - это куда?
Рене, продолжая истерично ржать, поднялась, сделала несколько шагов назад, прыгнула и ударила ногой в стену, от чего из нее вылетел здоровый кусок, а сверху побежали мелкие песочные ручейки. Рене разрыла образовавшееся отверстие до размеров дверного проема, оглянулась на отчаяние, подумала, дунула, и проем превратился в арку. За аркой начинались ступени, круто поднимающиеся ввысь. Смех Рене потух. Рене развела рукой, дрогнула бровями и вздохнула. Сев на землю, она прикрыла глаза ладонью, тоскливо взвыла, а потом опять рассмеялась:
- Вложенные друг в друга миры. Чья это задумка? Мне мнится логика в таком построении. Не люблю я логику. Ступени в стене, стена в городе, город в лабиринте, лабиринт в небе, небо в пустыне, и так далее и тому подобное.
Ник и отчаяние смотрели на нее, спокойно улыбаясь.
- Ну ладно. Я немножко ошиблась. - Рене успокоилась. - Значит, мы идем наверх. Какая в конце-концов разница - прямо или наверх? Да ведь?
Она вопросительно взглянула на отчаяние и Ника, ожидая их согласия. Ник с отчаянием энергично закивали головами, говоря: "Да, да, конечно, абсолютно верно, точно, как и то, что здесь присутствует логика, определенно...". Соглашаясь друг с другом и с Рене, они втроем прошли через арку и начали восхождение по ступеням. Через некоторое время отчаяние радостно возопило: "Вспомнило!" , пихнуло Рене в бок, Рене приятно удивилась, они одновременно свистнули, расправляя крыла. Отчаяние тяжело оторвалось от лестницы, Рене взяла Ника на руки и воспарила. Рене показалось, что они летят невероятно быстро: ступеньки слились в охряного цвета непрозрачный поток, убегающий вниз, будто лавина сухого песка. Они поднялись очень высоко, Рене оглянулась: из-за стены показался город, солнца, дальний край лабиринта. Город поблескивал миллиардами зеркал, солнца сонно кружились хороводом, остро чернели бесконечные колонны лабиринта. Рене повернула голову вперед и увидела, что лестница почти закончилась - осталось пролететь еще ступенек двадцать. Когда и эти двадцать ступенек каскадом скатились к подножию лестницы, Рене громко сказала: "Ну ни хрена себе!", выронила Ника, и тот врезался бы в площадку, которой и закончились ступени, если бы отчаяние не успело круто спикировать и ухватить его зубами за юбку. На площадке стоял Арго. Он был в белом платье, таком же, как у Ника, только совсем чистом. Рене опустилась рядом с ним, отчаяние с Ником приземлились чуть поодаль. "Привет", - произнес Арго, внимательно смотря на Рене и туманно улыбаясь. "Привет", - выдавила из себя пораженная Рене. Выпучив глаза, она судорожно сглотнула слюну и сообщила: "А я тебя искала". "Я знаю", - ответил Арго, усмехнувшись. "А ты все время тут был?" - спросила Рене, отвесив нижнюю челюсть. Арго кивнул. Рене поразмыслила, шевеля бровями и ушами, и спросила еще: "А ты знал, что я приду?". Арго опять кивнул. "А чего этот ты в белом платье? Оно как у Ника", - полюбопытствовала Рене, свесив синий язык на красную щеку. "Это у Ника платье как у меня. Гены, понимаешь, наследственность", - объяснил ей Арго положение вещей. "А - а, - протянула Рене, - понятненько. А у отчаяния от тебя что?". "Логика", - ответил Арго, все также выжидательно наблюдая за Рене. Рене наморщилась: "Не люблю логику". Арго всхохотнул. Рене почувствовала себя дураком и начала корчить ему страшные рожи, как к ним подошел Ник, поцеловал Арго и обратился к Рене: "А вот помнишь, ты сказала, что ты - мертвая?". Рене почесала лысый затылок и согласилась, что помнит. Тут над самым ее ухом раскатисто прогремело отчаяние: "Ну так вот, ты не мертвая". "А?" - не поняла Рене, оттопырив нижнюю губу и повернувшись к отчаянию. Хлюпчато треснуло, Рене показалось, что ее проткнули, истошно взвизгнуло, беззвучно свалилось, Рене обернулась к Нику и Арго. Арго лежал ничком, заливая кровью платье и площадку, полголовы у него было снесено; на Рене летел, возвращаясь, ее шакран, она его поймала, это он ударил Арго, у Ника в руке сидело сердце - ее сердце, Ник ей его вырвал. "Через четыре минуты ты будешь мертвая по-настоящему. И Арго тоже", - сказали ей хором Ник и отчаяние. Рене недоуменно перевела взгляд с шакрана на сердце, моргнула, подошла к Арго и села рядом с ним на колени. Выбитый кусок черепа она аккуратно прикрыла его волосами, щелкнула пальцами, и кровь исчезла, платье Арго (а заодно, чисто случайно, и платье Ника) очистилось. Лица Арго ей не было видно, он лежал на боку к ней спиной, вывернув левую руку ладонью вверх. Рене подползла поближе, взяла эту ладонь и с усмешкой произнесла: "А в ступенях - смерть". "Да нет же, ну все не так, все по-другому", - гнусаво затянул Ник. "Тогда как?" - хмуро спросила она. Отчаяние закашлялось, но таки сипло высказалось: "По логике. В смерти - пропасть. Взгляни назад". Рене повернулась, прищурилась и присмотрелась. Ничего особенного она не увидела. Разве что воздух булькал. Рене перестала присматриваться и решила начать прислушиваться. Воздушные пузыри лопались, попахивая смехом. Рене вдохнула: тени смеются, видать, настал час освобождения, раз солнца испуганно мечутся под их звучный хохот. Беспомощные солнца. Значит, тени нашли себе бравого вождя. Отчаяние было досадливо покачало головой, заметив, что мысли Рене приняли совсем не тот ход, что требовалось, как Рене вся встрепенулась, нечленораздельно гмыкнув, привстала и снова бухнулась на задницу. Из колонн лабиринта, а может быть, чуть дальше, из-за лабиринта, очень хорошо видные на фоне неба, вскидывались темные жгуты. Вскидывались, тут-там, из разных точек горизонтного полукруга, а потом колонны все как зашевелились, закипели, плюясь черными протуберанцами, а протуберанцы оказывались щупальцами и устремлялись на город, вместе с черной массой, из которой они росли и в которую врастали. Темная масса затопляла город, а над ней все пузырился хохот теней вперемешку с паутинно-тонкими вьющимися и змеящимися черными... "Так это же..." - начала было Рене, пристально вглядываясь во тьму. "Ага", - подтвердил Ник ее догадку. "Ну надо же, как они выросли и окрепчали", - с гордостью произнесла Рене и добавила, - "Жаль все-таки, что никто так и не увидит, что они у нас одинакового цвета". Тьма выстрелила тремя щупальцами, устремившимися к солнцам; щупальца опутали их миллиардами крепких блестящих волос Рене и утопили. "Мне их не жалко", - заявила Рене, обратившись к отчаянию с Ником. Те неопределенно пожали плечами - мол, жалко - не жалко, кто знает... Арго знает. Рене наклонила голову набок: "Вот вы мне скажите... Я не понимаю - зачем мы с Арго мертвые? Мы не хотели умирать. Мы не собирались. Вот ты мне сам сказал, что Арго искал доктора", - и  вопросительно уставилась на Ника. Глаза у Ника посинели, а цветок сделался белым: "Согласно теории, боги, чтобы воскреснуть, должны умереть. Смерть им приносит прошлое. Такое, как, к примеру, я или твой шакран. Со смертью богов исчезают миры, созданные ими. А с их воскрешением начинается будущее. Это вот такая теория. А что до доктора - полагаю, Арго всем доволен". Рене принялась было раздумывать, может ли быть валяющийся полуголовый Арго довольным, но тут отчаяние, все еще заходящееся в приступе сухого кашля, выхрипело: "Давайте, давайте, уже все", Рене оглянулась назад - тьма поглощала последние близкие к ним здания. Ник встрепенулся, подбежал к Арго, взвалил его тело на плечи и перетащил к портику, ограждавшему площадку со внешней стороны. При этом Рене дернуло и кубарем приволокло к тому же портику, ударив в него затылком. Ник схватил ее за шкирку, придал ей вертикальное положение и, проникновенно глядючи ей в глаза, четко проговаривая звуки, сказал: "Залезай на эту стенку, обхвати Арго ногами, крепко обхвати, и прыгай по нашей команде. Крепко обхвати!". Рене мелко затрясла головой в знак того, что она все поняла. С энтузиазмом бормоча под нос: "Да, залажу... Залезла. Как обхватить? А почему не за шею? Не за шею. А мы уже умерли? Крепко, крепко. Прыгать уже?", она уселась на портике, связала концы своих одежд с платьем Арго, заметила, что на Арго нет ожерелья из крысиных хвостов, обеспокоено заозиралась по сторонам, увидела, где оно валяется, велела поднять и отдать ей, приладила его Арго на шею, глубоко вздохнула и посмотрела на отчаяние с Ником. "Обещаю", - произнесла Рене. "Верим", - ответили они и добавили: "Прыгай". Рене широко улыбнулась, клацнула синими зубами и завалилась спиной назад, утянув за собой бездыханное тело Арго и сверкнув голыми пятками. Сверху на нее, стремительно исчезающую в пропасти, глядели две страшно родные физиономии. Потом узенькую полоску неба закрыли отделенные, прошлые волосы Рене, и стало ничего не видно, а они с Арго падали, летели, летели, как тогда, сквозь миры, которые... "Интересно, - взмыслилось Рене, - прошло четыре минуты или нет? Долго уже падаем-то. Прямо как тогда, сквозь дырчатые миры, которые...". Рене с Арго упали, барахтались, ныряли, плыли, и выползли. Миры, которых теперь уже больше нет. Арго и Рене, обессиленные, распластались, раскидав конечности. Наконец Рене, подняв голову и бодро ею повертев, радостно возопила: "Арго, зырь, у меня волосы отросли!" Арго усмехнулся: "Я знаю". Рене выпучила на него глаза: "Арго, зырь, а у тебя голова отросла!". "Я знаю", - рассмеялся Арго. Рене гмыкнула, подтянула колени к подбородку, просунула под них руки, уткнулась в них носом и прогнусавила: "Арго, а Арго? А я умею создавать миры...". "Я знаю", - ответил Арго. "А что ты еще знаешь?" - полюбопытствовала Рене. "Я знаю все" – Арго тоже был радостным. Рене умиротворенно вздохнула: "Как хорошо!..". Их волосы делили пространство на две половины: Рене сидела на темной, на светлой лежал, положив руки под голову, Арго. Молчание прерывалось легкими шлепками - это Рене постукивала ладонью по бедру. Обрадовавшись получившемуся ритму, она довольно закивала головой, качаясь из стороны в сторону, загудела и квакнула: "Тирляп". Продолжая отбивать ритм по коленкам, Рене закатила глазенки и взвизгнула, морщась от удовольствия: "Тирляп - тирляп! ", хлопнула в ладоши и запела. Мелодия рождала саму себя, она пузырилась и вспыхивала, то ли ветром летя, то ли бьясь рекой. Арго вдруг вырвало. Слегка хлюпнув, из него вылезла та штуковина, долго в нем сидевшая, требовавшая живой пищи и тиранившая его тело. Она оказалась движущейся и неопределенной. "Это жизнь", - объяснил удивленной Рене Арго, вытирая с лица розоватую слизь. Рене успокоено кивнула, не переставая петь, и перед ними и позади них и внизу разлился океан, и в него соскользнула движущаяся штуковина. Арго лучезарно улыбнулся, океан засиял: "У всех ощущений будут крылья. У ночи будет лицо спасителя. Любовь с флейтой - тебе нравится петь и танцевать под флейту. Враги с красотой - тебе нравится петь и танцевать под красоту. Осьминоги, конечно же. Чтобы тебе было весело, безумие тоже будет. Пой и танцуй, пусть живут миры!". Рене обняла Арго за плечи, и они двинулись вперед, а за ними вальяжно ступая, шел синеглазый ушастый - хвостатый, подмурлыкивая песенке Рене. Конец романа. Бельтайн, 2003 год, стойбище оленеводов близ селенья Чойганчала».

Моргана почти спала и уже точно ничего не понимала, но веки все не закрывала, и Баалат погладила ее по голове, чтоб та уснула как следует, а сама пробубнила:
- Макс, бля, я тебя скоро кроме как «мудаком» никак называть больше не буду. А если меня узнают?.. Гы! Репутация подмочена, хе-хе, - она мелко затряслась от смеха и подняла голову с Морганы, чтоб не потревожить ее ненароком.
Занимался рассвет, Баалат чувствовала себя немного нездоровой, так с ней бывало всегда, когда начинало светать. Она  тихонько, на цыпочках, вышла из замка, замерла возле двери на мгновение и тут же влетела обратно, с шумом топая и вопя во всю глотку: «Мо-ор-га-на-а!!!». Когда Баалат уходила, Моргана спала, раскидавшись по кухонному полу, подложив под голову свитер Баалат. «Утро спит у нее на груди», - семь раз прочитала Баалат слова, в которые сложились тени под ресницами Морганы. Баалат вихрем ворвалась на кухню и со всей силы стукнула кулаком по стене, выругавшись: Морганы не было. «Моргана», - позвала Баалат, прислушалась и покачала головой. Затем, побарабанив пальцами по столу, съев огурец и кусок сыра, потом холодную куриную тушку, две холодных же котлеты и кило сырых грибов; к приятному удивлению обнаружив в духовке три противня с ватрушками и набив этими ватрушками себе карманы, она поднялась наверх, в длинную комнату, дабы взять черепашку. Что-то туманно блеснуло, когда она скинула двухсторонний плащ. В панцирь одной черепахи был вделан CD-диск. Баалат кинула в карман диск, выбрала черепаху со смешными красными ушами, и вышла из замка безо всяких задних мыслей. Направилась она к музыкальной лавке. Торговец именно в этой лавке обладал весьма ценной для Баалат особенностью: если ему смотреть прямо в глаза и тибрить что-нибудь прямо у него из-под носа, он ничего не замечал и даже не помнил потом, что у него в лавке вообще такая вещь продавалась. Стибрив CD-плейер, Баалат поставила диск и направилась на одну улицу. Эта улица обладала весьма ценной для Баалат особенностью (даже несколькими ценными особенностями): она была желтая, в конце ее дома образовали пространство, с одной стороны закрытое, с другой стороны – прозрачное для неба, света, воздуха и запахов, а еще здесь почти никто не ходил. А еще здесь Баалат бегала наперегонки со смертью, обогнала смерть, потом они сидели в кафе под открытым небом, довольно жмурились, пили ром, ели апельсиновое варенье, обсуждали всякие разности. Смерть тогда спросила у Баалат, чего бы та хотела. Баалат сказала, что хочет вечно жить в этом городе. Это было давно в одном из снов. Баалат села на мощеный тротуар, облокотилась на ступени и включила плейер. Потом диск закончился. Баалат какое-то время еще сидела в наушниках. «Стоит мне о чем ни на то важном подумать, как тут же ты возникаешь. А хотелось, знаешь ли, в гордом одиночестве посидеть, поразмыслить. Исчезни», - вздохнула она.  Спинные роговые пластины дракона быстро плыли вдоль улицы, и конца им не было видно. Их движение замедлялось, может быть, подумалось Баалат задней мыслью, это означает, что дракон задумался... какой-то частью своего немыслимого тела. В доме напротив хозяйственная женщина вывешивала белье для просушки, безнадежно зазывая пообедать сына Сами, рисующего мелками на портике неработающего фонтана с двумя другими мальчишками. Баалат достала из кармана черепаху с красными ушами, несколько ватрушек. Ватрушки она запихала в рот, черепаху расположила поудобнее у себя на коленях и написала: «Утро спит у тебя на груди – так говорят ночные тени. Самые вкусные ватрушки ты печешь – так говорит мой желудок. Я вернусь. Найду корень зол и вернусь. Можешь себе представить, чтоб кто-нибудь не вернулся к тебе? Весь мир возвращался бы к тебе снова и снова. Тебя любят дети, алчущие твоей крови. Старики умирают из-за тебя, не сопротивляясь. Все книги мира летят к тебе. Я вернусь, ты только не теряйся. С любовью, Баалат». Спинные пластины дракона, похожие на огромные окаменевшие листья древнего растения, взяли курс вправо и поплыли сквозь желтую стену дома, а потом хребет дракона изогнулся, пластины, двигавшиеся вдоль по улице параллельно Баалат, исчезая на какое-то время в стене, появлялись снова и плыли уже параллельно земле.
- Дракон, - обратилась Баалат, грызя ноготь на указательном пальце левой руки, – Верно, закон необходимости состоит в том, чтоб ты был единственным моим настоящим собеседником. - Баалат зло иронизировала вволю, радуясь тому, что никто не заедет ей в хлебальник. Правда, подумалось ей задней мыслью, дракон, наверное, вполне может ее съесть. Ей тут же стало неприятно. Травмированный хлебальник – это плохо. Если он твой, хлебальник этот. А то девушки любить не будут. Хотя некоторым, безусловно, травмированные хлебальники нравятся.
- Э-э-э... Дракон. А ты... ну, как бы, чисто теоретически – ты... можешь, ну, там, дом разрушить, или, там, ну, съесть кого... А? А чем ты  питаешься?
- Тобой.
Баалат даже ватрушку изо рта выронила, но быстро сориентировалась, подняла, обтерла об штанину и проглотила.
- Чего-о-о... А что я тогда вижу – огромное, чешуйчатое?
- Тулбо.
- Ты у меня где? В животе, что ли? Вроде как червь-сосальщик? Аскарида человеческая? Глист, короче?
- Я иду из тебя.
Баалат ткнула себе пальцем в живот и брезгливо поморщилась.
- Круто. То есть, я ношу в себе какого-то червя-паразита. Офигеть можно.
- Нет.
- Дракон, бля! Информация мне пища, то, что я получаю от тебя, похоже на песок, если обожрусь его, то помру. А мне бы чего-нибудь вроде яблок. У меня от яблок живот не болит. – Баалат помолчала. - Ты мне отвечаешь, но ты вообще меня слышишь?
- Нет.
- А как ты мне отвечаешь?
- Тебя нет.
(и полетели солнца с облаками, мальчик Сами состарился и умер, шелестели книжные листы, пахло мясом):
- Есть яйцо. Оно есть, неся в себе меня. Ты говоришь «я». Ты – лицо яйца. Ты – тулбо.
Баалат заметила, что воздух как-то странно дрожит, и почва вибрирует – слегка. Баалат поднялась. Черепаха удивленно подняла одно перепончатое ухо. Баалат внимательно посмотрела на спинные пластины дракона. Одна из них как раз проплывала у Баалат над головой, торча из стены дома. Баалат подняла руку и дотронулась до нее пальцем: шершавая, ребристая. Отдаленный шум, будто большая волна бежит, долетел до ее слуха. И Баалат пошла прочь. Тело дракона скрылось из виду. Гул нарастал, похоже было, будто стучат на барабанах. Баалат неприятен был этот звук, бил по ушам. Она ускорила шаг.
      Черепаха вяло трепыхалась подмышкой. Солнце расплавленной водой стекало по домам и ручьями сбегало вниз по дорогам. Во рту сидел вкус плюшек. Инстинкт подсказывал Баалат: если она хоть о чем-нибудь сейчас подумает, то ничего хорошего от этого не будет. И мыслей не было. Дорога закручивалась в ленту Мебиуса, дома прикидывались похожими друг на друга, задней мыслью Баалат подумала, что не узнает город, это было так странно, как не узнать своего лица, а потом она вышла куда-то. Подняла глаза и увидела икону парня, которого все любили. Баалат увидела свою под ней подпись. «И что мне теперь со всем этим делать?» - спросила Баалат. «Думай. Пиши. Говори со мной», - ответила икона. Баалат стояла перед ним. Парень добро улыбался, ясно было, что он очень старый.  «Мне даже спросить невозможно… У меня нет ног. Мой мозг разлетелся на мириады песчинок, не связанных между собой...» - с ужасом шептала Баалат, обнимая икону. «Ты в ауте», - сказал парень. «Точно», - подтвердила Баалат. «И чувства ничего не говорят?», - поинтересовался парень. Баалат только поморщилась болезненно и подумала задней мыслью, что странный низкий звук ее догоняет. «Тогда двигайся до тех пор, пока они тебе что-нибудь не скажут», - посоветовал ей добрый парень. – «Двигайся по ощущению того, как все должно быть». «Да где же я его возьму?» - воскликнула в отчаянии Баалат. Парень улыбнулся и поцеловал Баалат. «Тебя зовут Ариадна?», - спросила ошеломленная Баалат. «И так тоже», - ответил парень, рассмеявшись. Баалат засмеялась в ответ. И раздался вой, откуда-то из-за близлежащих домов, вой сопровождался биением, ритмом, от которого трескалась краска на стенах. Баалат  побежала. Земля сотрясалась – но не от ее бега. Позади нее бежали страшный шум и тяжелое дыхание. Баалат вспомнила о том, что у человека только два врожденных страха: боязнь шума и высоты. Не будучи человеком, второго Баалат не боялась. Она старалась двигаться быстро. Кости в ногах ломались от напряжения. Баалат знала, что это ее мысль бежит за ней, и ужас, сжимавший внутренности, вытекал изо рта рвотными массами.
- Моргана!!! – кричала она на бегу, с кровью выплевывая боль, отчего-то отслаивавшуюся от стенок сосуда ее тела.
«Моргана, Моргана, Моргана…», - бросала она камни и кости вокруг себя, бешено тараща в одну точку ослепшие от ярости глаза. – «Явись. Заклинаю, явись. Призываю тебя, умоляю тебя. Эш техар, сау баарви моа, сех деш лаа ба вида моа…Не бросай меня. Не оставь меня. Не убегай песком из-под пальцев, не уходи морем под землю. Не исчезай. Не исчезай. Так долог был путь к тебе...». Баалат упала – зацепила ногой за штанину. Дул сильный ветер, и у нее текли слезы и сопли, нос был красный, и глаза жгло, они тоже были красными. Баалат огляделась – не было видно Морганы. Нигде не было видно Морганы. Но трудно почувствовать себя одиноким, когда дует ветер. Он стал теплее, тяжелее, он несколько часов летел с земель, что под тропиком Козерога, чтоб вот так быстренько смягчить Баалат слизистую носа. Трудно, слишком трудно почувствовать такое одиночество: все мешает, дома мешают, свет мешает, могут помешать книги, чьи-то глаза, звуки – любые, небо мешает всегда. Кажется, что всякая волна – отдельная вещь. А ведь это вода вздымается. Баалат судорожно поднялась и  увидела вывеску у себя над головой: «Порося и щукарь». Баалат не знала, что это значит и значит ли это что-то вообще, но зашла внутрь. Там были сумерки. «Салют лысым!», - поприветствовал ее кулинар в плаще с капюшоном. Баалат кивнула ему в ответ. Она поставила черепаху на пол, села на кедр с золотом и костью и закрыла лицо ладонями. Черепаха весело зачавкала подгнивающим капустным листом, валявшимся под столом. Кулинар снял с ее панциря диск, поставил его в музыкальный центр и включил. Наступила ночь. «Ты, как я погляжу, в печали, лысая?» - заметил кулинар, гремя плошками. Баалат открыла лицо и посмотрела на кулинара. «До чего же ты нелеп», - вдруг сказала она и удивилась тому, что устала. Кулинар неопределенно хмыкнул: «Ну не всем же судьба посылает хорошую наследственность. А потом – почему нелеп? Нелеп – это когда ни к селу ни к городу. Но у каждой частицы свое назначение. Даже у мяса на ножках – и то свое назначение, оно служит мясом, строительным материалом. И у меня свое назначение. И у ключей моих. А? Как полагаешь, лысая?», - и весело побренчал связкой ключей. Баалат ничего не говорила, она поняла, что ждет от него чего-то, и молчит потому, что надеется на то, что кулинар как-нибудь сам раскроет свою сущность. «Момент», - произнес кулинар и глянул за ковер на стене, возмущенно прочирикав что-то слугам. Затем он юрко обогнул стойку и проскользил мимо столов и стульев к Баалат. Сев напротив нее на корточки, он вперил в нее свой невидимый взгляд и констатировал факт: «Лысая, ты от меня чего-то ждешь». Но что могла сказать Баалат, мысли которой обещались сожрать ее... Кулинар негромко рассмеялся и стянул с себя капюшон, и Баалат увидела его старое лицо, старое человеческое лицо, не обезображенное злыми мыслями. Глазки у него были маленькие, а бородка жидкая, и улыбка такая хорошая. Еще уши у него были острые и со множеством серебряных кольцевидных серег, чего Баалат в первую их встречу не запомнила. Кулинар заглянул ей пристально в глаза, через зрачки. Баалат тоже с удовольствием посмотрела бы себе в глаза, вот так – через зрачки. Заглянула и спросила бы: «Ну, и что ты, лысая Баалат, делать будешь?». Кулинар крякнул, поднялся и изрек: «Далеко идешь, лысая. Поесть бы тебе хорошенько. С яблок жира не наберешь. Сейчас мы выберем для тебя трапезу». «Да я не…», - запнулась на полуслове Баалат, потому что кулинар уже вовсю шерстил вокруг, накрывая, расставляя, напевая песенку, потирая ладошки и каждые две секунды тихонечко похохатывая. Баалат бил озноб, и она сильно жалела, что в «Пороси и щукаре» нет окон: было бы видно, кто там крадется… Снаружи… Мало ли кто там крадется… Чу, мысль дикая, жуткая близко!.. Баалат вскочила в страхе, но кулинар ее остановил: «Раз окон нет – значит и с улицы не видно». Баалат опять плюхнулась на кедр. Вот если б можно было так: забыть обо всем, чтоб ничего этого не было, а были только они с Морганой, и огненные змейки в воде небесной, а еще ветер вокруг, нежный, улыбчивый…Нельзя. Кулинар присел рядом с Баалат на детский стульчик, расписанный под хохлому, в руках он держал огромную книгу в прекрасном переплете. «Однажды змеечеловек снял с себя кожу и сделал из нее переплет и страницы, переплет он окрасил своей кровью, а буквы выжег слезами. Поэтому книга бессмертна. Вообще не так давно хранилась в Александрии у одного теперь уже мертвого парня, а я ее взял почитать по рекомендации одной несравненно приятной во всех отношениях госпожи, и теперь должен ей свою душу на пятьсот лет», - разъяснил кулинар положение вещей. На переплете было написано: «Сут таха». «Пища», - перевела Баалат. Кулинар согласно кивнул: «Десять тысяч рецептов. Вкусно и полезно». Он открыл книгу где-то посередине, видимо наугад. Баалат увидела изображение молодого человека, смахивающего на  египетскую кошку. Кулинар начал рассказывать, приводя цитаты и вставляя где ни попадя собственное мнение: «Кри-и-истальной чистоты душка!!! Красавец, гермафродит, колдун. (Задней мыслью Баалат подумалось, что старикан-то верно гей, уж больно сладко радуется). Алес его зовут. Колдун. Н-да-а… Из династии… где-то тут было…Царской крови, короче. Достиг вершин мистического сознания. Сам. Вот: ‘не было у Алеса последователей, не было у него союзников, потому что не было ему равных в мире его. Ночь своей жизни провел он в пустыне, ища разумом достойных в иных мирах, и нашел. И призвал он их, они откликнулись’ . Только это ведь знаешь как, с теми, кто находится в других мирах, это ведь контакты за гранью физического и психического восприятия. Это сообщения не между существами, не между явлениями, а между частями чего-то одного. И вскоре одиночество одолело его. Случилась любовь, и он еще одну свою жизнь вопил от боли в той же пустыне. Там такая пустынь небольшая была, на ней даже в сезон дождей ничего не росло. Ну и вот, знания Алеса подвесили его любовь над пустыней, так и обреталась она в вакууме. «Бога полюбил он страстно, и он отвечал ему любовью, но не соединиться им было даже в смерти»… Интересно, почему им было «не соединиться даже в смерти»? Помнится, чищу я как-то картошку, и приходит мне на ум неплохая идейка насчет сего вопроса. Как я подумал-то тогда?.. А, ну да, может, они просто бессмертные? В честь своего возлюбленного этот бравый парень-девушка сочинил блюдо. Ага! «Двухсторонняя лестница». Берем два куска мяса, сгущаем ночной ветер…Можно попробовать. Лысая? Что тихо так сидишь?», - он хитро зыркнул на ее скорчившееся лицо. «Что там еще написано?», - спросила хрипло Баалат, она потянулась за книгой, но кулинар покачал головой и хлестко ударил ее по руке. «А что тебя интересует? Что ты хочешь прочитать?», - резко ответил он Баалат. – «Вот пока не решила, какой у тебя заказ, так и не суетись. Рецепт другой еще… (он пролистал много страниц, и открыл). Смотри, кто это тут у нас? Лев! Чудесный молодой человек!!! (блондин, бледный, длинноволосый, глаза серые, губы красные. «И правда на льва похож. Чем-то. Рыжеватостью», - подумалось задней мыслью Баалат). Пророк, богослов, еретик. Жизнерадостный вообще мужчина был. Как же его не любила церковь!.. («Какая?», - поинтересовалась Баалат. «Любая», - ответил кулинар.) Он понимаешь, возвращал веру потерявшим ее. Ну и скольких ты таких знаешь? Вот-вот. И прокляли его церкви, мимо которых он проходил… Человеколюбец был Лев. Люди стремились к нему, он их лечил, он предсказывал, он заклинал духов и демонов. Он всем возвращал веру. Полюбил одну ведьму, с глазами как небо или вода, мнения исследователей на этот счет расходятся, а она полюбила его. Но что общего могло быть у человека Льва и ведьмы, превращавшей трупы в крепостные замки? Кроме любви, конечно... На этот счет, помнится мне, много разглагольствовал один замечательный нечеловек, мой мертвый родственник, исключительной силы теоретик. Ну, и сожгли их обоих на одном костре, только они не боялись смерти. Почему, интересно? Жарю я как-то орешки, помнится, и думаю так: «А может, они бессмертные?». Рецепт от Льва: похлебка «Вера животворная». Мясо, помидорки…Подумаем, подумаем…Помидорок у меня сейчас недостаток, на рынке нынче не сыщешь, говорят, уходят в одни тайные руки, кто-то от жажды, значит, лечится». Кулинар вновь листал страницы, а у Баалат сердце останавливалось каждый раз, когда очередной лист падал на правую ладонь переплета. «Девица Милина. На картинке ей лет двенадцать. В пятнадцать она умерла. Так считают все, кто не считает, что она не умерла, а куда-то исчезла (хорошенькая девчушка, глаза стариковские, волосы полностью седые). Умница дите: знало все свои прошлые жизни, знало будущие, занималось математикой и инженерией, попало однажды в заколдованную церковь, где были записаны судьбы миров, сконструировало вместе с одним нечеловеком, которого встречало во всех своих жизнях, замечательный приборчик, могущий восстанавливать равновесие энергий. Дите решило просветить человечество, молодежь, как известно, страдает излишним идеализмом... Она все больше рассказывала да обличала. А потом посмотрела-посмотрела, устала сильно, да и отправилась, наверное, путешествовать, взяв с собой того, кого встречала во всех своих жизнях. Нам девица Милина предлагает энергетический салат из мяса и тропических фруктов «Вес знания». Вот, между прочим, тебе, лысая, побольше энергии не помешало бы». И кулинар уставился на Баалат. «Чего?», - мрачно буркнула Баалат, пожирая взглядом книгу. «Что есть общего у них? Кроме любви к мясу, конечно?», -  вопросил ее кулинар, звякнув серьгами, и передал книгу Баалат в руки. Баалат, выпучив глаза и задержав дыхание, не удостоив кулинара ответом, распахнула книгу, тут же захлопнула ее, замерла, а потом зажмурилась и медленно-медленно открыла ее на первой странице. Глянув одним глазом на картинку, Баалат глянула на нее и вторым. Она провела ладонями по листу, потом открыла следующую страницу, читала, все прочитала, потом еще одну, вглядываясь в изображения… Страницы летали у нее под пальцами, шумя крыльями стаи священных птиц. Десять тысяч священных птиц. Баалат погружала руки в текст, Баалат шла по буквам, через рисунки Баалат пыталась дотронуться до тех, кто был на них изображен. «Контакты другого рода», - повторил, посмеиваясь, старик-кулинар. Задней мыслью Баалат подумалось, что старикан-то верно травки обкурился, смешливый такой. Идя среди букв и по буквам, называя их по имени, Баалат над ними взлетала, и увидела, что если их наложить друг на друга, то получится нечто, в чем явна закономерность, но логически осмыслить эту закономерность Баалат все не удавалось. Слова вставали перед нею, это было великое множество идентичных друг другу отрезков из наложенных друг на друга букв, и Баалат над ними взлетала, сверху ей было видно, что они соединены друг с другом во что-то, причем слова, несмотря на кажущееся свое разнообразие, вдруг оказывались одними и теми же, их было немного, и они повторялись, следуя общей закономерности, все так же недоступной пониманию Баалат. «А ты попробуй не с высоты, а изнутри», - посоветовал ей кулинар, гремя ложечкой в стакане с чаем. И Баалат нырнула. «Подключай не только зрение, но и все остальные чувства, сколько бы их у тебя ни было. Пищепринятие – мистический процесс, во время него поглощающий пищу совершенно полно раскрывается как биологическое существо, физическое и психическое явление. Он реализуется всеми своими слоями. Каждая из пяти душ его светится максимально ярко, так же ярко, как и то, из чего она была создана. Тогда соединяются все слои поглощающего пищу, тогда он может себя осознать. Потому как не будь ты тем, кто ты есть, фига с два ты бы смог поесть. То же самое и с любовью, вернее с таким ее атрибутом, носящим тот же ритуальный характер что и пищепринятие, как секс. Секс можно рассматривать как метафору единства миров. Любовь – это вообще единство миров, а секс – механизм, позволяющий это осознать. Через свое тело, через свое сознание, по телу того, кого любишь и кто тебя любит, можно проникнуть в его сознание и в миры, им созданные, что наглядно проиллюстрирует ваше с ним единство, единство всего сущего и бесконечность бытия. Короче, познай свое тело и забудь о нем, выйди за его пределы. Вот ведь как разумно и логично все было придумано, а?..  Любовь твоего далекого предка, славного царя, построившего этот город и правившего им еще до последнего потопа, сохранялась с каждым твоим рождением, как мутация генов. Знаешь, мутации приводят к смерти. Но вряд ли это печально, потому что вот так, рождаясь и умирая, добиваешься совершенства. Ну а там уж сам думаешь, как тебе этим совершенством распорядиться. Полагаю, отправиться в путешествие с подругой-другом-богом было бы очень недурно. Я бы отправился», - кулинар мечтательно ковырялся в тарелке с кашей. «Но это же океан… Что я могу сделать с океаном? Я не окину его взглядом, а не охвачу его телом. Он же просто огромный…», - Баалат устала плыть и вылезла из книги. «Ну что, так что у них общего?», - повторил кулинар у не знающей как подойти к книге Баалат. Она напрягла мозги и даже зажмурилась, но все что она могла сказать, это то, что она знала и раньше: эти люди и нелюди с картинок – она сама в других жизнях, некоторые из которых она прожила, находясь во сне. Кулинара это ее знание совершенно не удовлетворяло: «А что с того? Ты уже достаточно поимела с этой информации. А теперь этого мало, поэтому давай, зри в корень, мозгуй, мозгуй!». Баалат понимала, что теперь этого мало, а иначе почему бы им с Морганой не жить душа в душу в замке и любоваться свободными кораблями? Баалат понуро свесила голову: «Нет, я не постигаю». «Ну ты и тормоз», - гнусаво протянул он, подошел к Баалат, открыл книгу на последней странице и пихнул ее прямо Баалат в глаза. «Это твое семейное древо», - прокомментировал он свои действия. – «Эта армия в десять тысяч душ – ты и твои гены. Да, каждый из этих достойных людей и нелюдей – ты в какой-либо из своих жизней, одновременно они твои деды и бабки, твои прародители, создатели твоего тела и сознания, твоего способа мышления. Около миллиона лет ушло на то, чтобы добиться совершенства. Эй, лысая! У тебя около миллиона лет ушло на то, чтобы достичь совершенства!». «Гены… ДНК – вот что это было!», - озарило Баалат. «Так точно, поздравляю. Ну а теперь давай, сделай что-нибудь этакое. Нарисуй дверку, чтоб было куда идти дальше. А то чу! Кто-то что-то вынюхивает за дверью моей славной кафешки! А ты, кстати, знаешь, что это за кафешка? Это великая кафешка, и солнце, чей свет обнажает разные слои бытия, покажет тебе, что здесь находится та церковь, где волосы девицы Милины стали седыми, здесь стоит ложе, где любили друг друга царь, построивший этот город и его возлюбленный, здесь Алес записал судьбы мира и построил церковь, куда пришла потом девица Милина, здесь Лев нашел свою любовь, ведьму с глазами того же свойства, что были у возлюбленного царя, построившего этот город еще до последнего потопа», - воодушевленно жестикулируя, орал куда-то в потолок кулинар. Баалат пожала плечами и сделала то, чего ей вдруг сильно захотелось: она вырвала из книги несколько листов, затолкала их в рот, разжевала и проглотила. А потом с жадностью, выворачивая наизнанку челюсти, принялась пожирать книгу, деря ее на части, давясь ими, подбирая с пола маленькие кусочки. Когда от книги остался один переплет, Баалат еще раз прочитала: «Сут таха», улыбнулась и, свернув его трубочкой, быстро-быстро клацая зубами, отправила переплет к себе в желудок, причмокнув от удовольствия. По коже у нее побежали приятные мурашки, кровь вскипела, а глаза загорелись. «Ты укусила себя за хвост. Ты съела первого себя – змеечеловека. На этом твои трансформации закончены», - отметил кулинар, натягивая на голову капюшон. Баалат прыгнула к нему, вытянула руку и прошла сквозь его тело. Смех на неуловимых низких частотах рождался где-то внутри нее. Она обошла вокруг кулинара, встала перед ним и скинула капюшон с его головы. Лицо, посмотревшее на нее, было ее собственным. И Баалат поглотила себя. На поясе у нее что-то звякнуло – это оказалась связка ключей. Баалат направилась к двери, приложила к ней ухо – вроде бы тихо, но едва она дверь приоткрыла, как раздался дикий вой, Баалат сказала: «О-ой, попробуем другой выход» и огляделась в поисках оного. В крохотной комнатке за ковром выхода не было. Девчонки с косичками сидели возле котла и таращили на Баалат темные глазищи. Баалат они не интересовали, и она оглянулась на дверь, даже не почувствовав, что их в нее всосало. Дверь дрожала и обещала слететь с петель в ближайшие несколько минут. «Ну продержись еще немножечко, ну должен же быть здесь какой-то запасной выход, ведь этого требуют правила техники пожарной безопасности, разве нет?», - умоляла Баалат дверь. Дверь ответила: «Энкиду жизнь за тебя отдал, передал мне свои силы, чтоб через двадцать тысяч лет я защитила тебя. Скажешь, когда будешь готов». Неожиданно Баалат пришла в голову отличная идея: она подошла к печи, достала связку ключей, открыла заслонку и заглянула внутрь. Внутри полыхал огонь. «Давай!», - скомандовала Баалат двери, кинула ключи в печь и прыгнула вслед за ними. Последним, что она услышала, был устрашающий рев, и она падала вниз, закрыв глаза.
      Горячо не было, ничего не жгло. Ощущение от огня было то же, что и от бурлящего потока, как если бы плыть в нем голым. Эффект гидромассажной ванны. Лысый затылок подсказывал Баалат, что некто открыл заслонку в печи и зыркает внутрь, а голые пятки докладывали Баалат, что откуда-то снизу веет прохладой и темнотой. Баалат глянула вверх – над ней смыкались, будто лепестки, языки огня, это было хорошо, потому что тогда ее всякие мысли нехорошие не заметят сверху, а внизу виднелось темное пятно, и это было так себе, потому что туда Баалат придется приземляться. «Ключи пригодились. В ключах есть смысл. В двери есть смысл. В девчонках смысла нет», - так думала Баалат, ощупывая лицо: ей то и дело казалось, что на щеках у нее пробивается щетина. Приземлилась она удачно, вытянула руку, поймала связку ключей, прицепила ее на пояс, глянула еще раз вверх, туда, где полыхал огонь и подумала, что у мысли ключей нет, и мысль поэтому в печь прыгнуть не может. «И придется ей другой ход искать. А сколько еще на это времени уйдет…», - довольно потерла ладони Баалат. Позиционировав свое местонахождение как подземелье, Баалат отправилась смотреть, что тут такого есть, что ей может помочь. Одна вещь только напрягала ее: кругом ни зги было не видно. Правда, темень была настолько плотной, что давила на кожу, и мозг чувствовал очертания коридоров. А тут были коридоры, тут было много коридоров. У Баалат зашевелился третий глаз, тот, что у основания черепа. Баалат осторожно потрогала кожу над ним – на ней выступил кровянистый вязкий пот, он собрался в определенный рисунок;  исследовав рисунок кончиками пальцев, Баалат злобно выругалась: «Лабиринт, бля…». Баалат пошла вперед. Сначала она шла молча и сосредоточенно, напрягая все свои чувства, но тьма была стабильна как вечность. Потом Баалат принялась напевать себе песенку, настукивая ритм на ключах. Когда песенка закончилась, Баалат пришлось идти молча. Она все прислушивалась, принюхивалась, пищала ультразвуком, откусывала от темноты то справа, то слева, она взывала к духам этого подземелья, но все они как один, высветившись на темно-красном фоне амебами, говорили ей: «Лабиринт». Когда у Баалат заломило тело, она поняла, что уже очень долго идет и устала, а темнота остается темнотой. Баалат села, прислонившись спиной и головой к своду коридора. Она подняла невидимую в темноте отяжелевшую руку и пошевелила пальцами, но не почувствовала движения, потому что темнота подземелья была той же плотности и температуры, что и ее тело. Тело смешивалось с тьмой, границ Баалат не ощущала. Тяжело представлять, что двигаешься... Тяжело представлять ноги... Вот они и болят... Вой разодрал барабанные перепонки. Страшная пасть прорвала ткань коридорного свода, откусила Баалат голову и понеслась не разбирая брода, ей нипочем были стены и тьма. Голова Баалат болталась в пасти страшной мысли. Она почувствовала, что у ее уже мертвого тела разорвалось сердце. Это было больно. Страшная мысль жевала голову Баалат, сдирая кожу и дробя череп, потом проглотила, и ядовитые желудочные соки прожигали Баалат до мозга. Баалат задней мыслью думала: «А чем же я размышляю... Мозги мои стали кашкой. Песком. Один атом мозгов на метр в кубе». Через некоторое время мысль отрыгнула Баалат в одном из ответвлений темных коридоров и исчезла. Голова Баалат валялась истерзанная, обездвиженная и сама себя не видящая. «Это мой ад!!!», - противно заверещал третий глаз, обнаженный острым клыком мысли. Баалат хотела сказать ему: «Заткнись», но у нее оказались сломаны челюсти. У Баалат были содраны веки. Даже если бы она могла закрыть глаза, не было бы смысла пользоваться этой возможностью – она не чувствовала своего взгляда. Но яйцо увидело город, прекрасный город. Это ее тело. И в нем живет ее вторая душа. Этот город – однояйцевый близнец Баалат.  Когда начинается день, город рождается заново. Но с наступлением сумерек он не умирает. Он перерождается в свое будущее. В сумерки на дороги города выходят десять тысяч: людей и нелюдей. Каждого Баалат может назвать по имени и о каждом может порассказать всякого интересного, но промолчит. Кому рассказывать-то?.. Кто слушать будет... Они – те, кто создал этот город.  Каждый в своем мире, в своем времени, в своей идее. Они выходили из небытия и выращивали из своих тел стены, дома, дороги, площади и каналы, герань, бороды, стекло, скамейки, лунные фонари, бежевые штаны и длинные толстые синие с белым шарфы, оранжевые куртки, книжки про животных, детишек - демоников, хрусталик неба (а город тогда – глазное дно), апельсиновый ветер, красивых загорелых стариков, холодные воды океана. Всякий согласится, что океан – это красиво. Еще краше океан, лежащий возле города. Так и кажется, что, раз красиво, то должна быть у них любовь. У океана с городом. Город появился позже океана на целую вечность и уйдет раньше на вечность. То ли любовь такой красивой кажется, то ли ход времени. У этого города – их ДНК.  Если на них на каждого надеть плащик с капюшонкой, а капюшонку потом снять, то все лица будут лица Баалат. Душа города - душа десяти тысяч людей и нелюдей. Баалат – их ребенок. Это они сами, только заново, это они сами, только все вместе и заново. Так, чтоб в городе, как в себе, так, чтоб с тем, кого любишь через все сны и жизни. Моргана смотрела бы на нее многоцветными глазами, в кафешках давали бы мясо, корабли бы гонялись друг за другом, стариканы не умирали, а дети не становились вампирами. Но явление дракона позиционировало это время как несуществующее. В городе наступило любимое утро Баалат. Что увидели бы люди этим утром? Крик разрушал дома прошлого и настоящего, он растирал их в пыль, крик сжигал людей и животных, деревья и иконы. Моря закипели. Леса вспыхнули, и черный дым поднялся к небу. Там, где был город, прекрасней всех городов на свете, горела в агонии боли тьма. «Это мой ад», - подумала Баалат и подумала, что умирает не так, как раньше, а совсем по-другому, но это ее не заинтересовало. Просто как яблоки. Баалат думала, что от яблок никому не бывает плохо. Но оказалось, что они – самый злой яд. Берем кастрюльку. Берем кучу продуктов, и, пока одни варятся, другие тушатся, третьи жарятся, четвертые тухнут, пятые живут, шестые строгаем, а седьмые режем кубиками. Строго соблюдаем время. Следуем указаниям и предсказаниям. Потом бросаем все в кастрюльку, закрываем крышкой. Немножко ждем. Сколько надо ждать? Открываем кастрюльку, заглядываем внутрь. Что мы там видим? В кастрюльке мы видим яблоко. Сверхплотное смертельное яблоко. Очень простое яблоко. Вкус его говорит: «Нехам ра». Нету ничего. Вот так просто. Вот еще немножко времени назад, придись Баалат умирать, она бы и умерла, с полной верой в то, что в другой жизни они с Морганой опять будут вместе и в городе. А теперь нет других жизней, нет города, нет самой Баалат – и нет Морганы. И некуда деваться, можно только ждать, пока так-таки умрешь, ведь яйцо живое, раз думает, а значит, смертное. Тут настойчиво, неотвратимо стучится в дверь проблема в кожаном пальто, в интеллигентских очках, розовых от впитавшейся в стекло крови, в мертвой шляпе (век назад из нее выдернули перо, от чего шляпа и скончалась в мучениях), под пальто у проблемы патронташ для калашникова, в руках – сам потрепанный калашников. Проблема раскуривает сигарету и голосом тлеющих углей сообщает: смерть – единственное утешение для всех неудачников, но трезво оценивая ситуацию, вспоминая, что ты – яйцо, создатель времени, систем и миров, и нет никаких миров, кроме тех, прошлых, созданных тобой, нет систем, время искажено, понимаешь, что надежды на то, что смерть существует – нет никакой. Прошлые миры все же были созданы по каким-то определенным законам. Есть все основания предполагать, что это те же законы, из которых сделано само яйцо. Время и бессмертие – вот пример этих законов. Любовь еще... Которая сама по себе. Что это за любовь? К тому, чего не существует. К бытию, что ли... Любовь моя стремится прочь из меня, разгоняется, отталкивается, летит – бух башкой в невидимый предел... И отлетает по инерции в самую мою сердцевину. Получается, что к бытию... Только это такая обидная обманка. Потому, что на самом деле получается, что ко мне самой». И Баалат увидела фонарь. Апельсиновый фонарь из рисовой бумаги. Фонарь несла тонкая фарфоровая ручка, одетая в широченный многослойный рукав. Вслед за фонарем и ручкой из-за поворота коридора вынырнула Моргана, шелестя богатыми расписными одеждами, одежд были тысячи. Волосы ее были разделены на пряди, одни уложены высоко и заколоты драгоценными гребнями, другие струями сбегали на пол, к босым ногам. На левой щеке у Морганы было нарисовано солнце, на правой – луна. Глаза ее светились синим, лазурным, красным, золотым, огненным, раскаленным белым и сверкающим черным. «Красиво», - задней мыслью подумалось яйцу. Моргана опустилась рядом с головой Баалат на колени, фонарик поставила рядом. «Вставай», - сказала она Баалат. «Если смотреть и ни о чем не думать, то не больно», - подумала Баалат. «Вставай, хватит валяться, нас в церкви ждут, там десять тысяч людей и нелюдей! А тебя еще умыть и одеть надо. Пойдем уже!», - требовательно и весело произнесла Моргана. Ну и пусть это тулбо. Картина. Виртуальная скульптура. Ну и пусть. Пусть тулбо, и пусть что угодно, пусть она ее убьет, пусть предаст, что угодно сделает, с логикой театра или без, только пусть не исчезает… «Ладно. Я знаю такую вещь, которая и мертвого поднимет», - хитро улыбнулась Моргана и стала медленно наклоняться к обезображенной голове Баалат. Баалат смотрела ей в глаза, и сердце, несуществующее сердце ее вдруг забилось и взлетело, и Баалат так захотелось, безумно захотелось чтоб эти глаза оказались еще ближе, совсем близко, чтоб ее зрачки и зрачки Морганы слились, образуя зеркальный коридор, по которому ветер летит быстрее света и меняет все в миллион раз быстрее, чем можно представить… И ветер прилетел. Баалат обняла Моргану и поцеловала ее, а Моргана рывком поставила ее на ноги. И оказалось, что Баалат вроде как валялась на площади. В небесах дикий закат воевал с армадой ночи, океан штормил и разбивался об скалы, а корабли весело визжали, скользя по волнам. На площади народ массово гулял, пускал фейерверки, орал песни и танцевал. «Весь город празднует. Но это что, вот потом та-а-акое начнется!», - смеясь, кричала Баалат, оглохшей как тот, кому, чтоб обезболить отрезанные ноги, вкололи сотню лошадиных доз морфия, Моргана, на бегу утягивая ее за руку прочь с площади. Баалат не сводила с нее глаз. «Только не исчезай», - думала она и не моргала. Моргана летела, не касаясь земли ногами. «Вот было бы здорово до самой смерти видеть тебя», - молилась Баалат. Распахнулись кедровые двери замка, и Баалат увидела, что кругом стоят свечи, растут цветы и летит шелк – огненный, водяной, ветряной, земляной и небесный. Витражи светятся сами по себе, под потолком сияют звезды, и тени дрожат в воздухе. «Красивенько так», - пробормотала, сама того не заметив, Баалат и крепче сжала руку Морганы. Из всех задней мыслей Баалат выжили только две: первая, раскачиваясь взад-вперед, закрывала руками дыру в грудной клетке и говорила: «Фигня фигнь, но как красиво»; другая, упиваясь собственной кровью, выла, пританцовывая: «Люблю, люблю, уж как люблю, уж не могу, убейте меня, умри я, смерть мне... Где равный духом мне?! Где? Что, кроме меня?! Куда летишь любовь моя?!». «То ли еще будет», - пообещала Моргана, поцеловав Баалат в лоб. Рука ее тонко выскользнула из объятий ладони Баалат,  и яйцо испугалось боли растерзанного несуществующего тела, а Баалат кинулась поймать Моргану, чтоб ее запах, ее звук перебили пульсацию страхов, но  Моргана образовала каких-то слуг, подхвативших Баалат под руки. Они повисли на ней как карлики на великане, снимали свитер и штаны, принялись протирать какими-то водами, намазывать какими-то маслами, одевать в многослойные одежды. «Не исчезай», - думала Баалат, выплевывая какой-то настой, которым эти ненужные, тщетные духи пытались прополоскать ей рот. «Куда ж я без тебя?», - рассмеялась Моргана и налепила Баалат на лоб звездочку, - «Смотри, какая красивая», - сказала она, подводя Баалат к зеркалу. Баалат неинтересно было смотреть на себя, и она смотрела на отражение Морганы. «Ты на себя смотри, не на меня», - сказала Моргана и попыталась заглянуть в зрачки Баалат. Баалат отпускала взгляд бежать по шее Морганы, и та не успевала ничего разглядеть. «Ты невеселая какая-то. Влюбленные выглядят счастливей. Тебя не радует, что сегодня все именно так, как тебе больше всего нравится? Тебе нравится, как я выгляжу? Платье шито по твоим эскизам, ткани отбирали, согласуясь с анализом количества колбочек на дне твоих глаз. И небо сегодня красивое, и вода не спит, я корабли пригласила. Люди веселые. Дети питаются солнечным светом, старики силой мысли возвращают себе вечную молодость. Ни одного уродливого во всем городе не найдешь. Все здоровые и талантливые. Благонамеренные. Ходят каждый с древним фолиантом подмышкой и в дорогих одеждах. Гармонии звуков – слышишь? Из всякого окна – чистейшая мелодия. За окнами же – блаженная тишина. Чисто везде, на камнях – вековая пыль, в воздухе – ионы серебра. Но веселья нет в тебе. Ты будто видишь... но не получаешь... Ничего, все хорошо, придем потом домой, я тебе киселя сварю, черносмородинового, поэмку почитаем. Потом начнется зима, и мы будем укрываться клетчатым пледом клана МакРинов, пить горящий северным сиянием глинтвейн и устраивать благотворительные вечера... У нашего будущего идеальный фен-шуй. Так ведь ты его представляла?..», - шептала она, а Баалат прятала зрачки и слезы в волосах гладких, будто вода. Странно было Баалат – вот нет тебя, и ты плачешь, плачешь не как Баалат, которой нет и не было, а как яйцо. Ты яйцо – и одновременно уже умершее и кое-как восстановленное *цыпленок восстановленный* тулбо. Баалат втягивала запах ее волос: дальние леса, огромные моря и странные вещи. Баалат подумала: «Любовь». И Баалат улыбнулась. «Ну хоть на этой еле мерцающей кривенькой улыбочке спасибо», -  вздохнула Моргана, - «Ничего, я тебя в чувство приведу. Я такие вещи знаю, от которых просыпается счастье. А сейчас побежали, десять тысяч одного не ждут!». И они снова оказались на улице, и люди низко им кланялись, говоря: «Да будет вечно счастлив великий царь и его любовь!». Баалат увидела, что в небе волшебными огнями нарисованы иконы, и они двигаются. Одежды их развеваются, шелка разноцветные, и края их – закат, а все звезды – у каждого по одной в глазах и по одной на челе. Кожа у них темно-синяя. Они улыбаются и машут им с Морганой. «Красивенько... Да...», - думалось задней мыслью яйцу. «Только не исчезай», - заклинала Баалат на древнем языке, смысла которого уже не помнила. Они летели по городу, но Баалат не видела города. Только ощущение ускользающей... Моргана остановилась, Баалат замерла. Моргана нежно ее поцеловала и улыбнулась как солнце на льду. Нечто гнусно скрипнуло над головой. «Порося и щукарь. Кафешка», - прочитала Баалат вывеску. Моргана взлетела и перевернула кончиком пальца вывеску. «Храм. Работа нон-стоп», - оказалось написанным на ней с обратной стороны. Тогда Моргана перевернула вывеску еще раз. «Спальня царя. Посторонним В.В.», - значилось теперь на вывеске. С какой стороны?..  Моргана открыла дверь и полетела внутрь, поманив за собой Баалат. А Баалат, которой не было, замерла в дверях, немало поразившись. И задней мыслью ей подумалось, что она, Баалат, никак не может быть яйцом, могущим создать храм, бездонный, безграничный. Она таких не видела. Она таких не знает. Она не могла так придумать. Она не умеет так думать. Это другое. Это иное – когда Моргана с луной и солнцем под глазами парит в бесконечности, когда десять тысяч душ – твоих душ, смотрят тебе в глаза, когда музыка, которую записала для Баалат Моргана в ответ на ее крик, заглядывает тебе в глаза с Морганиным выражением лица на том, что у музыки служит лицом. Иное... Это не она. Это я. «Брачующиеся, встаньте посерединке», - пробурчал субъект в фиолетовом плаще с капюшоном, которого Баалат позиционировала как священника. Десять тысяч душ закружились, образовав собой водоворот, в центре которого оказалась Баалат. Моргана была рядом. Она взяла Баалат за руку и поцеловала в ладонь. Сухие нежные губы ее вспомнились яйцу лепестками вчерашнего дня, улетевшим в прошлое со стрельчатого , выложенного разноцветным финикийским стеклом окна замка Морганы. Субъект в фиолетовом плаще вытащил из рукава замусоленный порыжевший, явно откуда-то вырванный листочек, разгладил его и, поднеся его близко-близко к невидимым из-под капюшона близоруким глазам, принялся зачитывать, то и дело запинаясь, будто не разбирая почерка. «Согласна ли ты, э-э-э, дева? которую некоторые зовут Морганой, взять в в-в-веч-вечные спутники десять тысяч душ, которые кое-кто зовет, хм... Баалат?», - и священник глянул из-за листика на Моргану. «Согласна!», - сильно и чисто прокричала Моргана, и звук ее голоса омыл изнутри весь храм, ливнем потопа обрушившись сверху на лысую голову Баалат. «А ты, десять тысяч душ…», - священник перечислял имена Баалат и ставил галочки карандашом (Баалат вспомнила этот карандаш: такие карандаши народ ходил воровать в один магазин; вообще-то эти карандаши предназначались для того, чтоб в магазине же записывать на листочек покупки или делать пометки, планируя кухню, но хитрый народ тягал халявную канцелярию десятками за раз) напротив каждого имени, прочитав его. «Согласна ли ты, десять тысяч душ, которые кое-кто зовет Баалат, взять в вечные спутники эту деву, которую некоторые зовут Морганой?», - и капюшон требовательно посмотрел на водоворот. Баалат пожала плечами. Моргана удивленно изогнула бровь, глянув на нее. «Ну, в общем... Что это меняет... Можно было бы, конечно, и без всякой свадьбы... И без... Этих, синих. Вполне было б достаточно просто... Да», - пробормотало в ответ яйцо. «До самой смерти и после», - уточнил священник. «Ага. И после», - яйцу стало смешно. «С полной верой и пониманием ответственности?», - добавил священник, как будто это было важно. Яйцо усмехнулось и ответило: «Да». Священник сложил бумажку, запихнул ее в рукав. «Ага. А вот сейчас я и объявлю вас супругами. Один только вопрос – по традиции – знает ли кто-либо в мирах какую-либо причину, могущую помешать вступить в священный брак Моргане и Баалат?», - и священник выждал паузу. Тишина плескалась в храме. «Ну-с, видимо…», - начал капюшон, Баалат разглядывала узкую ладонь Морганы и целовала ей пальцы, а Моргана смотрела на нее глазами, где ветер мерцал расплавленной водой небесной. Яйцо вспомнило о том, что не может видеть этого взгляда, о том, что взгляда этого нет, и нет глаз, к которым взгляд ее стремится. И вспомнило, как в прошлом времени предок тела его сознания пытался объяснить своему возлюбленному непонятное стремление. Он сказал: «Я хочу быть твоей матерью, носящей тебя внутри». А тот ответил: «Я хочу быть землей, и ты был бы небом, чтобы я мог вечно видеть тебя». Яйцо заплакало. Сотней тысяч глаз смотрела Баалат на Моргану. И открылся в ней еще один взгляд, он распахнутой волной, разбиваясь на потоки, вновь сливаясь, неудержимо, бесконечно летел, сквозь взоры, обращенные к нему, сквозь глаза Баалат и тело города, и дальше, обрушиваясь и унося за собой, и все кипело в его водах. Он стремился выплеснуться, создать!.. Но что это? Что за сила тянет волну к своему истоку? Что за время сворачивается клубком в нем самом? Что за пространство, имеющее пределы?.. Не меняя направления, он стремился - прочь, он исходил – отсюда, так почему видит он теперь скалы, с которых срывается крик, здания, построенные из костей прошлого в океане с тем хитроумным расчетом, чтоб соль слез растворила их в себе; и летит сквозь город, налетая сам на себя, разбиваясь о свою воду, поднявшуюся новой волной?.. И в этой новой волне он опять проходит сквозь глаза Баалат и тело ее, и вливаясь в эту новую волну, взор становится волной ста тысяч взоров и видит... Самого себя. Взор возвращается в свои глаза. Яйцо шелестнуло шелковыми одеждами и дотронулось до своих ушей: «Мои маленькие Морганины лопоушки...», - пробормотало оно. Зеркальный коридор замыкается в двухстороннюю лестницу. Баалат сняла со своей головы фиолетовый капюшон священника. «Этот союз уже заключен. Давно. С самого начала. Мы можем поцеловать друг друга», - произнесла Баалат. И она двинулась против течения океана, она шла к Моргане через ее тела, она плыла сквозь нее: «Хочу видеть тебя. Говори со мной. Я люблю тебя». «Браки совершаются на небесах...», - мечтательно вздохнул священник, нарезая яблочко дольками и умильно отправляя их себе в рот, - «Ну ладно. Пойду, распоряжусь, чтоб помещения проветрили», - и субъект в фиолетовом плаще хитро подмигнул неопределяемому дракону, перевернув вывеску с «Храм. Работа нон-стоп» на «Спальня царя. Посторонним В.В.». Воды океана вошли внутрь тела Морганы, и рана ее закрылась. Баалат отстранилась от нее, оглядела, протянула руку и убрала Моргане с лица прилипшие мокрые пряди волос, потом поднесла ладонь к глазам и внимательно разглядела: ладонь и пальцы сморщились от воды, и бороздки поблескивали влагой. Моргана молча взяла руку Баалат и лизнула раскрытую мокрую покрытую шрамами ладонь. Баалат провела языком по ее губам, и Моргана поймала ее язык ртом. Пальцы Морганы покрывали Баалат водой, и влага не успевала испариться с огненной кожи Баалат, как снова текли реки с тонких пальцев на горящее тело. И Баалат не могла вспомнить, какого она пола, и какого пола Моргана, и как они с ней выглядят: столько обликов проглядывало из-под тел. И не могла понять Баалат, где границы их тел, и каких из тел – ее, а какие – Морганы... И волна превратилась в огонь, стала волной огня, и на кончике волны огня зародился океан, возросший и обрушившийся. Сердце Морганы держала Баалат в своей руке, реки пальцев Морганы омывали сердце Баалат. Они четыре минуты смотрели друг на друга. Моргана что-то беззвучно говорила. Потом они медленно полетели в бездонную пропасть храма, за ними падали их вырванные ловкими натренированными в битвах руками сердца. «Мертвые...», - подумала Баалат, возникнув над исчезающими во тьме телами. «Что говорила она, не роняя звуков? Говорила, что ненавидит меня. Говорила, что любит меня. Говорила, что любит. Говорила, что ненавидит. Меня. Себя. Вообще. И что больно... Все будет хорошо, все хорошо», - бормотала Баалат идя прочь из храма.
     Баалат вышла на крыльцо, села на ступеньки. Вечер пел  прозрачно и чисто, все дело было в том, что за день город впитал в себя солнце, и теперь светился будто позолоченный, и золотая пыль летала в воздухе, не оседая, каждая пылинка была крохотным золотым зеркальцем, они отражали все вокруг и друг друга, и мириады зеркальных коридоров рассекали город. Лысая блестящая от пота и золотой пыли голова Баалат являла собой еще одно зеркало. Баалат дышала, не было в мире других звуков, кроме ее дыхания. В пространстве города змеилось невидимое тело дракона, вызывая своим движением изменения, закручивая потоки в вихри, в которых смешивалось в плотную неопределяемую ткань все видимое. Молнией вспыхивал образ Морганы: в небе, внутри гигантских вихрей, рядом с Баалат.
     Баалат погрела ладонями вечно стынущий затылок, поднялась, расправила мышцы и двинулась неспешным шагом вперед по улице, заправив кулаки в глубокие карманы штанов. Ей то казалось, что вдоль домов стоят люди и кричат «Да будет вечно счастлив великий царь и его любовь!», то думалось ей, что тело ее прорастает сквозь город, летит сквозь него, не чувствуя, не видя, а только помня. А  иногда она сосредоточенно пинала ботинкой осколок бутылки и натягивала вперед сваливающийся с костлявых плечей безразмерный свитер. «Штаны...» - подумалось Баалат, - «Слово какое смешное... Как пришло мне на ум такое смешное слово... Как пришли мне на ум слова... Нелепица какая!..». Она усмехнулась.
- Все нелепо! – воскликнула она воодушевленно людям, то ли стоящим на дороге, то ли нет. – Акт воли – закономерность. Любовь – закономерность. Разум, осознающий это, закономерно страдает. Закономерно и нелепо! Дух одинок...
Баалат обратила внимание на то, что примерно двадцать процентов стоящих вдоль дорог города – тоже хрен знает что. Баалат смолкла. Знакомые божественные ноги плыли над землей, и свет отражался в перламутровых ногтях. «Я все еще могу видеть тебя», - пробормотала она, пристально вглядываясь в пальцы ног, расписанные хной. «Ноги бога», - захохотала Баалат, не останавливаясь, и поняла, что имена и языки – исчезают. «Я все еще могу слышать тебя», - схватила было Баалат Моргану за руку, но тут же отпустила ее, оскалившись, - «Мне плохо, очень плохо». Схватившись за голову, корчилась Баалат. Она обратила внимание на изящно оформленную вывеску: «Упаковка подарков: оберточная бумага и коробки», и, вспомнив о кампании за то, чтоб всякий подарок всенепременно был красивенько упакован, и что упаковка так же важна, как и бесплатное медицинское обслуживание и бесплатное среднее образование (упаковка подарков являлась обязательной правительственной программой, а значит, бесплатной), зашла. Выбрав синенькую перламутровую бумагу в разноцветных воздушных шариках и мультяшных гусях с бантами на шеях, Баалат встала в очередь на упаковку. На вопрос приятной дамы о том, что она будет упаковывать, Баалат ответила: «Озарение». Приятная дама посоветовала ей выбрать еще и бантик к упаковке. Баалат согласилась на бантик. «На день рождения к кому-то?», - поинтересовалась благовоспитанная дама. «Да», - ответила Баалат. «Хорошо вам провести время!», - добавила дама и улыбнулась. «И вам того же. Это главное», - кивнула Баалат и вышла на улицу.
     Баалат видела, что на дне ее глаз другое солнце освящает другое небо, это видели также люди, выходящие из своих домов, люди прошлого времени, люди ныне живущие, и через их зрачки смотрели зрачки тех, что рождаются в будущем, и видели это также и те, кто не был человеком, и те, кто обратился в человека, и все они смотрели изнутри Баалат на эти глаза, угадываемые как точка в бездне иссиня-черного полуденного неба идущего времени; и потому, что видели это другие, знала об этом и Баалат. «Хорошая традиция – подарки на день варенья. Собственно, я-то, как всегда, наученная жизненным опытом и годами побирательства, и тут схитроумила, но ты оцени мою изобретательность: я просто возвращаю долг, упаковав его в симпатичную бумажку, а раз возврат приходится на светлый праздник, то это будет вроде как подарок», - так говорила Баалат. «Наглость простительна мне», - продолжала она, - «Ведь я не на ком-то экономлю, не порчу праздника ближнему своему, не-е-ет... Я к себе на день варенья иду, себе дарю подарок-оборотень. Держи. Рождайся. Помни о возврате». И Баалат, сорвав бумагу с гусями, выпила подарок.
- Ой-хийе, - взмахнула тогда она руками, хлопнула ладонями по коленкам, согнувшись, принялась отбивать ритм ногами по земле. - Носишь себя самого как яйцо эмбриона. Носишь в себе свою смерть и свое будущее. Я своя собственная мысль! Ушшшшш... Я своя собственная мысль! Уррррр...
Баалат кружилась и барабанила ногами, и земля с воздухом сотрясались, а океан гудел. Хоп-ца, хоп-ца, хоп-ца, сотрясай землю, рхай, бейся, рха-а-иа-э-эай!!!, пляши, давай, пляши, разгоняйся, сильнее, гул слышишь?.., раскаты грома, взлетай.
И Баалат вдруг смолкла, прикрыла глаза, ушные раковины ее свернулись тонкими хоботками и полезли в евстахиеву трубу. Она слушала и говорила.
- Вот: я знаю, что боль не достигла еще предела. Крик мой еще не беззвучен, и не скоро превратится он в забывшее себя молчание. Когда же станет он беззвучным, и взорвется вселенная боли и внутрь себя вернется, крик, разлетевшись на мелкие части, еще долго о себе не вспомнит, и придет потом время (но когда это еще будет...), давать ему себе имя, но много будет имен убито, пока сыщется верное, говорящее, и заговорит тогда крик, но много океанов слов станут прошлыми, пока увидит крик смысл в словах и в своем имени, а до того крик не узнает, что означает имя его.
- Вот: дракон, застыв с воздетыми к небу руками, прошлого боль в тебе не кричит уже... Такая боль уже не кричит... Она разрушает миры. Дракон... смотришь ты на меня глазами своими-моими, сливаются наши взоры, и ветер меняет отражение... Это отражение перерождается, и все в нем текуче, и много слоев в нем, они накладываются один на другой, и многое вижу я в слоях тех, они бесконечны и нет им предела, лики я вижу в слоях тех, изнутри моего сознания смотрят они на меня, и голову свою вижу среди них, голову царя, призрачное тело яйца, и город я вижу, танцующий и кричащий: «У-р-р, у-у-у-р-р!..», он совершенство моей силы созидания, отраженное в прошлых глазах царя. И город... Он тоже прошлый... Мы с тобой стоим на руинах – бьющихся, смеющихся, растущих и умножающихся еще руинах, но ты знаешь, и я знаю: то – прошлое. Взойди на холм, где некогда был город... А ныне здесь слышна только песня. Давай послушаем эту песню внимательно, хоть мы оба знаем слова так, как никто больше знать их не может... Чуден звук этой песни, странна его сила: он превратит меня в тебя. Я стану тобой. Ты станешь собой. Я постоянно меняюсь. И сейчас смотрю в глаза прошлому и спрашиваю: «Почему?». У кого же еще мне спросить, как не у прошлого?.. С кем же еще мне говорить, как не с собой?.. Чтобы лететь дальше, я говорю с прошлым – и отрываюсь от него. Скажи мне, Баалат, кого ты любишь? Скажи мне. Город, кого ты любишь? Яйцо, скажи мне, куда летит любовь твоя?
- Вот. Слушай, дракон. Нет равного мне. Равного духом мне нет. Нет разума вне меня, нет вне меня стремления, и любви тоже нет. Так скажешь ты, когда освободишься от прошлого. Предела осознания достигнув, внутрь себя устремишься. Так были созданы расы, так создали они людей, так люди создают вещи. Все изменяется, и боль утихнет, чтобы снова потом взорваться. И ты будешь полон своей любовью и себя называть будешь ею, и тогда будешь счастлив, пока творишь, не осознавая; сам на себя глядеть будешь и взором своим упиваться, слов не находя и ничего не зная, тогда будешь счастлив; но тогда уже ты начнешь свой путь к пределу, чем дальше, тем глубже к себе возвращаясь... И боль зазвучит снова, и все повторится сначала.
Баалат замолчала, застыв с воздетыми к небу руками. Она обнаружила себя на площади, в воздухе над ней неподвижно зависал корабль, один из свободных. И Баалат как стояла, так и подпрыгнула, перекувыркнулась и приземлилась на ноги на палубу и огляделась вокруг. Ветер летел, ускоряясь, сгущаясь в гигантский горящий шар, повисший над горизонтом океана; бледные очертания лун проступали на темнеющем к западу небосводе. Солнце обливало своей кровью стены домов и камни на мостовой, людей, голубей, всезнающе улыбающуюся кошку, сидящую на скамейке, и двух влюбленных друг в друга собачонок. Глубокие черные тени тянулись к ночи, они были похожи на трещины, сквозь которые видно засасывающий глаза мрак. Океан серебрился десятью тысячами зеркалец и посылал солнечные зайчики танцевать на теле города. Баалат увидела, как разлеталось потоками и отсвечивало бледным глазом луны, дыханием ветра вилось оно Баалат вокруг шеи, светом умирающего солнца облизывало кожу людей и губы в губы вдувало Баалат в легкие вкус человеков. И тогда Баалат улыбнулась. «Все книги прошлого, все книги будущего – о нас», - сказала она. А люди, стоящие внизу, видели, как с драккара, стремительно уплывающего ввысь, сверкнула синяя вспышка, и  расширяясь, приобрела очертание двух гигантских крыльев, которые все разрастались, закрывая собой небо и солнце, и вдруг новая вспышка поразила их сердца – меж крыльев вспыхнул свет, он рос и рос и пульсировал, и люди поняли, что синие крылья - это небо, а плотный чистый свет - солнце. Некоторые самые зоркие уверяли, что меж крыльев, до того, как вспыхнуло новое солнце, маячила лысая голова. Три мудреца, всегда носящих с собой подзорные трубы, говорили потом, что на голове была татуировка, и что татуировка эта изображала дракона. Тот день не закончился ночью. Она закончился будущим днем. Люди расходились по домам в раздумьях, и все увидели, что дома стали другими. Они узнавали их, но удивлялись им. И тогда они заметили, что и сами стали другими. И все поколения еще семь тысяч лет удивлялись друг другу, прежде чем будущее стало настоящим. А еще много времени спустя мудрецы говорили, что в тот миг, когда не увидеть было больше головы с татуировкой, наступил конец света, который пророс – и вот, цветок его раскрывается прошлым временем. Так что день тот был днем будущего прошлого. Так говорили мудрецы, и ходил меж ними некто, кто обрубал их цепи с якорями, и мудрецы уходили в море, и от счастья забывали, что изображала татуировка на той далекой лысой голове.

Там, там, там, там, в бездонном море гор Алтая – садится солнце. Соскальзывает по небу, и все становится другим, и ты другой, и друг твой. Какая разница, какие на тебе ботинки, а какие – на твоем друге. Просто странно, что и в бездонных морях гор ботинки отличаются. Ботинки – они поют песню о мире, который легко забывается. Здесь, на вершине мира, доступной только в этих разлетающихся по воздуху горах, посажены два гиацинта. Только их не видно – они луковицы, и под землей. Но мысль о них не отпускает, их синие тени теперь здесь. Они – здесь, они здесь. У них есть история. Пальцы в земле, и ногти не отмоешь в холодной воде. Здесь высоко, и видно звезды, их видно даже внизу, где уже потемнела земля. Что же она станет делать без тебя? Ты уходишь – на глазах, на глазах уходишь так, словно тебя никогда не существовало, словно обрывается что-то, и исчезает прошлое. Страшная слабость безымянности навалилась на нее. Вы сидите на краю, свесив ноги, последнее слово сказано перед отъездом из города, молчание, в котором разговаривает только лес. Ее силы хватит на то, чтоб столкнуть твое тело, вниз к звездам, и от тела не останется прошлого. Потом она будет сидеть так. И я не знаю, поднялась ли она теперь. И никто этого не знает. Есть страшное давление, которое не приснится ни в каком уме, давление безымянного мира, миража – монолита. У луковиц гиацинтов, что посажены здесь и невидимы пока, была история. Она оторвалась нынче и осталась где-то, а луковицы улетели далеко-далеко. 


- Вот тебе мое мнение: если б он захотел, что лет через пять вполне мог бы стать очень хорошим писателем, - сказала Моргана и как-то очень веско отпила из стакана.
- Да ему это не надо, - начала было Баалат объяснять положение вещей, но ее речь была прервана Богданом.
- Что значит «хороший писатель», - Богдан скорчил страшную рожу, - то, что подразумевается под этими словами, на деле имеет смысловой аналог куда более точный. Проституция от искусства, вот он ваш «хороший» поэт, художник или, бля, музыкант. Если и ты, прекрасная, того мнения, что именно проституция по канону есть верное, то я, бля, прямо сейчас попытаюсь убить Мориса еще раз, - Богдан резко развернулся к своему любовнику и тут же получил хук слева, а все приборы, имевшиеся на столе, включая ножи, полетели к стене, Морис заломил ему руки, и Богдану пришлось выгнуться, так что его голова легла к Морису на колени.
- Аркан «Сила», - откомментировала с улыбкой Моргана.
Приглушенный плотью Мориса Дени, из-под стола донесся голос Богдана:
- Прекрасная, давай-ка вспомним о моих картинах.
- А что с твоими картинами? – подняла бровь Моргана.
- А ты мне не все вернула, ведьма.
- Морис, ткни его от меня лицом в твой член, пусть успокоится. Ши, оставшиеся картины произведут куда больших разрешительный эффект, если они и правда останутся. Причем не где-нибудь в национальном собрании какой-нибудь умирающей страны, а у меня.   
- Нет, - проревела Баалат, - все, блин, забыли про роман, мы ж не договорили!
- Да ладно, Баал, тут такой гнилой богемный разговор про настоящее искусство, тут не поймут его романа, - глухой голос Богдана был исполнен радостной ярости.
Моргана нежно погладила Баалат по щетинистой щеке и шутливо нахмурилась в сторону Богдана:
- Морис, может, вы отойдете, да ты его оттрахаешь? Но есть определенное верное зерно в злобе этого существа, пойдемте прогуляемся, пойдемте прочь из моего дома.
- Я это злобное существо безусловно оттрахаю, - улыбнулся Морис.
- Попозже, все соития на попозже! Пойдемте, я вам что расскажу-у-у!.. – таинственно завыла Баалат.
Они молча поднялись. На улице дул сильный ровный ветер, и песок тек под ногами как охряная река, дюны шевелились, будто поднимаемыми гигантскими горбами неизвестных скрытых песками животных, шелест вырванных листов, небо, засасывающее, высасывающее. Баалат шла немного впереди них, она говорила, размахивая руками, и полы ее пиджака распахивались, обнажая тело.
- Он умер в прошлом месяце. Мне пришло письмо от рыбы оксиринх. Вот, в конце письма (Баалат достала из кармана пиджака бумажку): «Я не знаю, как отсюда выбраться, дорогу знал Макс. И мне остается только помнить, а у меня самой даже имени нет. В желании быть я села писать новый роман, может быть, он окажется лучше, чем старый, может быть, я смогу писать его... ну, пока желание не исчезнет, такая у меня надежда. Спасибо вам за то, что я помню вас».
- Плох тот творец, который творит не себя, - сказал Богдан.
- Нет, Ши. Просто мал еще тот творец, который творит, не осознавая, что творит самого себя, - покачала головой Моргана.
- А Макс это понимал, - внимательно посмотрела ей в глаза Баалат. – Он переспал с тобой потому, что я с тобой сплю и люблю тебя при этом.
Они видели друг друга, ветер поднимался вверх, а вместе с ним – волосы Морганы. Вместе с ними – все они. Баалат добавила:
- А у рыбы еще все будет.

Последняя страница романа рыбы оксиринх «Экспедиция искателей древностей, истинных и ложных»:

Дети, кто ж еще мог его построить. У детей славное чувство юмора – они живут в будущем, и им очень забавно наблюдать, как те, кто в будущем живут, но этого не видят, роются в осколках того, чего никогда не было. Каковы были их цели?.. Пошутить? Как же мы смеялись... мы никогда так не смеялись... я, Харуки, Ардат-Бесхет... Над расстеленным платком с брошенными нашими руками надписями. Только я могу решить, было это, или этого никогда не было. Да, все это напрямую связано с Баальбеком. Или же и это – шутка. Тау.               

Нет, их целью было – чтоб кто-нибудь засмеялся. И вообще, вопрос поставлен некорректно. Правильно было спросить: каковы ваши цели? Скажем так, Ардат-Бесхет тоже нашла то, что искала. Как же я не люблю родовые окончания. В моем языке их нет. Тау.

Иногда мне хорошо. Бывает – плохо. Когда плохо, то ищу, за что бы зацепиться. Когда хорошо, ничего не ищу. Но и в лютые дни и  мертвые ночи я слышу: на самом дне меня, на самом дне всего-всего течет безбрежная река удовольствия. И ни с чем она не смешивается. Ужас ли, боль, отчаяние – они не так глубоки. Удовольствие, река эта, она как любовь, только не «между», а все, или как спокойствие, всегда связанное со смертью, может, бог. Я всегда возвращаюсь оттуда. Я возвращаюсь, чтоб снова было то хорошо, то плохо, без причин. Нет, не поэтому я возвращаюсь, не поэтому. Нет причин моим возвращениям. Как нет преград, пока сам не решишь заиметь их, как нет никого-никого, пока не решишь, чтоб – были. Мне нечего сказать. Неси меня, лодочка, по белой реке, над водой, по воде, вперед к луне, одной синей луне, одной черной луне, одной белой луне, по белой реке, где стоит богов град, где ждет меня брат, богов брат, где ждет меня мать, богова мать, над водой, по воде, камнем вниз меж трех лун, неси меня лодочка по белой реке, камнем в руке. Неси меня.

А можно я еще скажу? По-русски красивей всего звучат слова «море Тетис». А «я тебя люблю» - звучит некрасиво. Может, поменять?

 & &
(~_~)