Девушка и океан, повесть

Девушка и океан.


     Дом раздавил его. И у него лопнули барабанные перепонки. Оглох он. Так он понял, что не ошибся, и здесь его ждет верная смерть. Он отвык от воздуха и давления дома, забыл законы. Понятно, что уже не адаптируется и не вспомнит – много времени прошло, а то время, что осталось, делится с ним каким-то крохотным кусочком своего тела. Ну правильно, кто будет сытно кормить ищущего себе подходящую смерть?.. А поэтому организм его станет дохлым, и его кто-нибудь сожрет. Глазами причалили к пристани намного быстрее катера, грязного нелюбимого хозяином катера, он подумал, что не вернись сюда, никогда бы не умер. Время делится тем, что не жалко, что небольшое, крохотное, и самому времени проку от этого будет не много, непитательное – волосом. И он, Снорри, жует этот волос времени, перекатывает языком, обсасывает с него микроскопические пылинки и молекулы жира времени. На том и держится пока. Какое-то время. Хотя уже и ноги стали слабее, и уши закладывает так, что половину слов океана не разобрать вообще, а те, что слышатся отчетливо, говорят с ним, со Снорри, как с чужаком... Они говорят ему, хмурясь и неодобрительно качая головами: «Ты проклинал свой дом, ты бросил свой дом – ты сам сказал, что ныне дом твой – не здесь. Ты чужак». А некоторые слова, переливаясь алмазными змеями-мышцами, хрустально перезваниваясь тонкими верными клинками, говорили Снорри: «Ты знаешь, что делаем мы с чужаками. Мы убиваем их. Ты умрешь здесь». Но воинов не боялся Снорри. Он, обращаясь к другим, древним, бесконечным, просил: «У меня есть волос времени, я ищу себе верную смерть. Дайте мне понять, зачем я вернулся и умираю». Но на перевод бесконечных древних слов уходит много времени. И понять ответ быстро Снорри даже не надеялся, даже и планов таких не строил. Он закутал простуженную шею в верблюжий шарф и пошел целовать пристань. Ни один прохожий человек, ни моряк, ни рыбак не обернулся, не смерил удивленным взглядом мужчину, прикладывающегося губами к грязноснежнорастоптанным камням пристани. Но трое приезжих наемных рабочих, составивших Снорри вынужденную компанию на время переезда катером через залив, сильно пожалели, что они не туристы, и у них нет возможности ходить с фотоаппаратами наперевес.
     Несмотря на двойные шерстяные носки и специальные зимние ботинки, от холода у Снорри занемели пальцы ног. Так у него появилась более веская причина зайти в бар «Енот и луна», нежели страх. Еще до того, как сесть на катер, Снорри уже знал, что не найдет сил пойти прямо. И на ум ему пришел бар. Он планировал посидеть там час-другой, подумать, выпить, посмотреть на окружающих – может, он узнает кого-то, или его узнают. А теперь он просто вынужден зайти в бар, иначе пальцы у него отвалятся. Хе-хе. Снорри с легкостью обманывал свой рассудок. Телу же делал некоторые уступки, только чтоб не умирало раньше, чем он найдет верную смерть. Тело и рассудок нужны были ему как костыли. А главное требование к костылям – молчание. Другое, не менее важное требование к костылям – непротивление. Заходя в бар, Снорри мельком оглядел свое отражение в стекле окна. Он все думал: узнают его – не узнают... Тринадцать лет прошло, нос его дважды был сломан, он отрастил волосы и редко брился. Но главное – тринадцать лет прошло. Он уезжал в девятнадцать, приехал в тридцать два. Тело его было молодым, теперь оно больное и только и делает, что стареет. Бармен пристально посмотрел на него, когда он вошел, но вроде бы не узнал. Снорри тоже не сразу понял, что это за юноша, но не долго гадал, и вычислил вскоре, что парень – приемный сын хозяина. Это было несложно: у хозяина имелся приемный сын, чья мать здесь готовила и приходилась хозяину женой; кого еще поставил бы хозяин за стойку бара, как не сына, которому передавать дело. Тринадцать лет назад этому юноше было четыре года. Он не узнает Снорри. Снорри сел у барной стойки спиной к столам и другим посетителям. Больше у стойки никого не было. Бармен молча не сводил глаз со Снорри, пока готовил глинтвейн и наливал. Снорри грел взгляд в дымящемся вареве, пил  и думал, что молодежь на острове так же изолирована от обычной материковой жизни, как и тринадцать, и пятьдесят, и семьсот лет назад. Да и молодежи тут как таковой нет... Тут есть те, кому год, кому пять лет, кому десять, кому пятнадцать, девятнадцать, двадцать четыре. Но они не молодежь. И он... Он думает тем же способом, что и тринадцать лет назад. О возрасте здесь говорить не принято. Здесь каждый созерцает свой возраст в снах и занимаясь какой-нибудь работой. Снорри вдруг вспомнил, что у него болят пальцы на ногах – от тепла. Сильно болят. Снорри поморщился, снял ботинки, носки и принялся растирать ноги, разгонять кровь. Когда он поднял глаза от своих ступней к дереву барной стойки, увидел хозяина «Енота и луны».  Молодой бармен, его приемный сын, произнес: «Кибо знает вас, вы жили здесь». Снорри не успел сказать ничего более осмысленного, нежели «Да, э-э, я...», как хозяин, восьмидесятилетний африканец, неуловимо быстро оказался рядом с ним, и Снорри крякнул, сжатый крепкими руками.
- Что же ты, ублюдок, проклятая прокаженная тварь, сидишь тут, молчишь, а не идешь к старику показаться? Старик знал, что ты вернешься, думаешь, для чего он велел сегодня утром своей стряпухе в глинтвейн маковых коробочек добавить? Старик Кибо знает, что нужно тем, кто возвращается... Им нужно немного отоспаться от своего страха идти вперед... А ты гнусь выродочная, забыл старика Кибо...
Снорри тонул в могучих объятиях древнего негра, в гигантских зрачках его приемного сына, в тепле глинтвейна. Перед тем, как полностью и не без удовольствия потеряться в надежном сне, приготовленном по совету негра Сольвирд, Снорри успел подумать о том, что Кибо ослеп на оба глаза, а этим и объяснялся тот факт, что он так рано заменил себя за стойкой. А еще Снорри успел увидеть взгляд свой, вечно теряющий сознание: он жадно ест снег, воет на вывеску бара, ведет пальцем по старым морщинам Кибо и изучает новые, как неизвестные записи; тянет ноздрями запах бармена, тот запах, что тринадцать лет назад лежал на его льняных волосах, отзывается эхом на голос жены Кибо, стряпухи Сольвирд; он идет и ищет дома, он идет к обрыву, он ищет дорогу в грязи, он ищет крышу, он ждет, когда тело проснется и придет к дому с этой, именно этой крышей, в которой целых десять окон, поэтому она кажется невесомой. Как-то неправильно, есть что-то неверное в этом поиске... Соло заимствованной ностальгии звучит как песенка про счастливое рождество под сводами гигантского храма Рода какого-нибудь из народов Трикстера. Это ли не фальшь. Снорри скривил рот.
      Как свет солнца становится красным. В небе плавают рыбы. Их много. Есть охотники за рыбами. Каста охотников за рыбами соблюдает обряд: на каждые десять тысяч рыб приходится пять тысяч пойманных, подлежащих убийству. Но среди этих десяти тысяч рыб есть одна, которую вспарывают, и умирающее тело ее отпускают обратно в небо. Кровь этой рыбы смешивается с небом, и лучи солнца, проходя сквозь нее, становятся красными. Эта рыба – гарант того, что смерть пяти тысяч из десяти не будет напрасной, и другие пять тысяч не умрут. В этот раз. У рыб холодная кровь. Поэтому лучи красного солнца греют мало. Но у любой крови сладковатый вкус. Поэтому, если лучи красного солнца попадают на губы, язык губы облизывает.
      Спящий Снорри слизал с губ свет красного солнца и сразу увидел во сне тот день, когда не одна рыба была убита по обряду, а тысячи и тысячи рыб. Снег был тогда алым, и глаза у них, у детей, видевших солнце, растущее в рыбьей крови, алым горели глаза. Снорри вспомнил сестру и проснулся. Она маленькая, белая, волосы как паутина, покрывшаяся воздушным инеем, стала красной. Хотя они все, и все вокруг было красным, она отличалась от них. У нее и одежда белой была. Ее всегда во все белое одевали. Кожа совсем бледная. И белая Алиса притягивала рыбью кровь, затем отталкивала ее, и кровь солнечными волнами летела от Алисы в стороны. Снорри тоже был светлым, но не таким альбиносом, как Алиса. И одевался он, как хотел. Да и если б он попросил белую шубу, его бы никто и слушать не стал. Так что он ходил, как все. А в белых шубах ходила Алиса. Белая Алиса. Красная Алиса. Океан Алисы...
     С того дня ее стали одевать во все красное. А когда одежды ее стали синими, Снорри впервые понял, что она безумна. Ему было семнадцать, ей одиннадцать. Через два года Снорри покинул остров. Накопил достаточно денег, выходя в море, и тихо, предупредив всех знакомых, уплыл с очередным поставочным кораблем на материк. Как спокойно ему тогда стало. Это как суметь выйти из непонятного сна, куда попадаешь случайно, страшно, и это становится знаком. 
     Да, Снорри совсем проснулся. Сонным он был кинут на крохотный топчан, и во сне ему пришлось сильно скрючиваться, так что теперь ломило суставы. Снорри глянул в окошко, находившееся прямо над его головой, и понял, что суставы болят еще и от перемены погоды: снег не сыпет, рыбья кровь разнесена водой небесной, к Стокгольму, к Европе. Небо ясное и звенит. Солнце звенит. Звенят посудой внизу. В ушах у Снорри звенит. Звенят струны. Это Кибо что-то спрашивает у мандолины, стоя в дверном проеме, прислонившись спиной к косяку.
- Что вы там бормочете со своей мандолиной? – голос Снорри хрипел спросоня.
- Мы думаем... – прошептал черный Кибо и ушел к себе в комнату.
Снорри услышал бой барабана. Глухой. Сначала, по приезде на остров, Кибо открыл лавку музыкальных инструментов. Но когда инструменты раскупили, он решил, и то было совершенно очевидное деловое решение, что население острова больше не нуждается в музыкальных инструментах, а значит, лавка больше не имеет смысла. Немногие оставшиеся инструменты Кибо забрал себе, кроме установки с колокольчиками. Снорри поднялся, допил недопитую кем-то, уже холодную заваренную траву, мрачно зеленеющую в огромном самодельного стекла стакане. В стекле застыли кусочки металлической огари. И пошел. Зашел на кухню к Сольвирд, она обняла его, угостила огромным куском кулебяки с селедкой, и он пошел дальше. Кивнул на выходе бармену. Когда вышел, посмотрел на вывеску, «Енот и луна», и горько посмеялся над дурковатой своей, человечьей влюбленностью. Вывеску нарисовал некогда японец, приехавший на остров сорок лет назад вместе с черным Кибо. Это ему Кибо отдал установку с колокольчиками: она была чрезвычайно громоздкая, а в комнатах над баром, который Кибо планировал выкупить, не было для нее места. Японец поселился на другой стороне острова, на стороне Нифльхейм. Сюда, на Йотунхейм он не приходил, и на обрыв Хель не приходил. По крайней мере, японец не приходил сюда во времена до отъезда Снорри. Может быть, он изменил своей привычке. Детей острова водили к японцу на уроки рисования. Но Снорри не очень хорошо  рисовал, да и фантазия у него не разыгрывалась. К тому же, когда другие дети водили кистями, пальцами, мелками по бумаге, глине, стеклу, Снорри погружался в их движения, обрастал их руками и глазами, становился кистями, красками и бумагой, двигался, и часто японец легким похлопыванием по плечу выводил маленького Снорри из транса. Снорри японца не любил. Он видел его картины, они стояли на чердаке, сушились; видел, как хаотично перемещается по ним белое пятно, изображавшее маленькую Алису. Поскольку японец не уходил  дальше скалистой гряды, которой и отделены были Йотунхейм с обрывом Хель от Нифльхейма, он не мог знать, где гуляют родители с Алисой, поэтому его картины видели Алису в странных местах, и Снорри не узнавал их. Это внушало ему подозрение: а вдруг все знают какие-то такие места, которых никогда не показывают ему? Алиса гуляет вместе с родителями, а японец их рисует. А Снорри ничего не говорят. Поэтому Снорри не любил японца, хотя никогда не отказывался, если тот предлагал ему поиграть на колокольной установке. На материке Снорри имплантировал себе много человеческих эмоций, и ностальгию в том числе, теперь эта ностальгия вводит его сознание и память в заблуждение... Чуть ли ни сердце замирает при взгляде на вывеску, на енота-оборотня, тянущего тонкие черные пальцы свои к аморфной холодной рыбе-луне, и не думающей уплывать от принесения в жертву. Енот, конечно, никогда ее не достанет, так и будет скалиться от желания начать обряд и получить доступ в иные миры. Нет енотам доступа в иные миры. И луна медленно уйдет за горизонт. Эта жертва не по силам оборотням. И крови луны на их алтарях, что бы там ни представляли собой алтари енотов, не будет. Алчный енот, равнодушная луна, проплывет близко, разожжет жажду, уйдет, сколько ни лови ее темные узловатые пальчики. Снорри плюнул и порвал в себе ностальгию. То ли он что-то неверно понял, то ли само чувство было глупо и не обучаемо, во всяком случае, оно слишком явно было не к месту, и только усиливало тени в Снорри, а задача у чувств, за которыми он охотился, более тонкая: где-то усилить, где-то смягчить, а в некоторых местах осветить все так, чтоб белое ровное поле осталось; для таких задач требуется интеллект. Так, пристально вглядываясь в свою тень на снегу, Снорри медленно вышел из внезапного оцепенения, заметил, что стоит посреди дороги, тряхнул головой и пошел вперед, думая, что многие, кто приехал сюда издалека, остались здесь навсегда, а он, выросший здесь, уехал. Улица поднималась вверх, солнечный свет бил  в глаза, и казалось, что солнце растет прямо в твоем собственном лбу. Никакой ностальгии.
     Снорри взобрался на круто вздымающийся каменистый холм, два раза подошва ботинка правой ноги соскальзывала, и Снорри мял коленом холодную грязь. Лицо холма этого, последнего к северу в гряде, разделяющей остров на две части, смотрело высоким рваным обрывом в океан. Имя обрыва, как и других частей острова, нескончаемым гулом исходило из глубин веков. По археологическим данным, на острове имелись поселения еще до того, как он стал собственно островом, то есть еще до того, как океан поднялся и затопил перешеек, соединявший остров с большой землей. Дом находился ближе к обрыву, и дверь выходила на обрыв, хотя удобнее было сделать выход на холм. Снорри обошел дом сбоку, оглядывая его, и подумал, что дом этот уже в том возрасте, когда единственным следом времени становится вечность. Снорри подошел к обрыву, посмотрел вниз, и ужас, с которым он давно смирился, заговорил так, будто сидел под шкурой Снорри, звук в барабане, нечто в коконе. Снорри стало жарко, он стащил шапку и шарф, и пошел к двери. Он заметил, что дверную ручку поменяли, но он не мог вспомнить, какая была ручка раньше. Снорри коснулся этой новой ручки, деревянной, обмотанной пенькой, и получил оглушительный удар по носу углом двери. Его повело в сторону и шмякнуло на холодные камни, но он этого не запомнил. На ослепительно белом снегу в глазах он медленно прочитал собственноручно написанные соболезнования относительно того, что нос сломан в третий раз.  Когда шок прошел, Снорри увидел девушку, терпеливо выжидающую, когда он ее заметит. В ответ на его взгляд девушка протянула ему руку, подняла его и поздоровалась:
- День добрый.
Снорри прикрыл веки в знак того, что он ее услышал, понял и в других обстоятельствах ответил бы, а сейчас язык от шока не слушается.
- Я не думала, что вы прямо под дверью стоите. Хотите, я вам льда в тряпочке дам. Поможет мало, ну хоть какое-то облегчение. От сознания выполненного долга перед собственным организмом. Тело роскошь, за ним ухаживать надо и беречь, тела, простите, редковато выдаются.
Она вошла в дом, и голос ее слышался уже из коридора, но Снорри за ней не пошел. Он остался стоять возле двери, автоматически слизывая с губ натекавшую из носа кровь и пытаясь сравнить свой дом, каким он его помнил, с домом, из которого вдруг явилась непонятная девица. Но белоснежное поле в глазах все еще не давало различать мысли, и Снорри в нерешительности мялся, поглядывая на незнакомую дверную ручку. Со стороны океана дул ветер, какой превращает кости в ледяную порошковую соль, когда они еще находятся в мышцах. Солнце где-то над головой, оно выходит из верхней чакры, из дыры в башке, так думал Снорри, безразлично повторяя за ужасом слова, доносящиеся отчетливо со скал обрыва; со стороны казалось, что ужас, как директор какой-нибудь, читает Снорри, своему секретарю или просто подчиненному, документ, к примеру, об успеваемости сотрудников, и Снорри, записывая, машинально бормочет про себя текст. Дверная ручка плавно, увлекая дверь за собой, поплыла вправо, и Снорри увидел глаз с бровью, и мгновенно обнажилось все лицо, и шея, и меховой капюшон Аляски, рука и вторая рука. Глаз с бровью. Снорри неизвестно чем (он ни разу не сумел отследить этот механизм) схватился и удержал  тщательно оберегаемую человечность. Мига достаточно, чтоб тебя увидели. И глаз с бровью мифологические увидели. Девушка, сломавшая Снорри нос, встала рядом с ним, но лицом к океану.
- Я – это я, - нервно произнес Снорри.
Она с сомнением пожала плечами.
- Ну если тебе иначе не живется... Я все понимаю. Меня Яна зовут. Тебя я знаю, ты брат Алисы. А я тут уж семь лет живу. В вашем доме. Порядок поддерживаю. Так что чисто везде, только холодно. Я не мерзлячка, но когда гости заходят, говорят, что холодно. Алиса гуляет по острову. Она почти всегда возвращается через сутки днем. Так что сегодня ты ее не увидишь. Я так думаю. Есть я еще не готовила, и вообще буду готовить только вечером, сейчас ухожу, но продуктов полна кухня, можешь себе бутербродов каких хочешь сделать. Ну, или там... Что ты любишь?.. Этого я не знаю. Я приду вечером.
Последние слова сбежали вместе с ней по крутому склону холма вниз, и Снорри, посмотрев, как она обходит заледеневшие рытвины, пошел все-таки в дом.
     Он отнес свои вещи наверх, в комнату, которая прежде считалась «его» комнатой, переключил отопительную систему на режим отопления всего дома, и решил поесть. Продуктов действительно было более чем достаточно, даже с немалым запасом, из чего Снорри заключил, что Яна – не любитель ходить по магазинам. Хотя цепь размышлений на этот счет, конечно, отличалась некоторой зыбкостью, и Снорри согласно отметил это обстоятельство. Просто он подумал, зачем еще покупать сразу десять коробок крупы? Чтоб не было нужды идти за ними. Вот и все рассуждения. Снорри сделал себе картошку с тушенкой, салат из редьки и салат из мяса с яйцом, горошком, картофелем и майонезом - мусорный салат. Кусок кулебяки с селедкой, выданный ему в качестве угощения радушной Сольвирд, Снорри положил в холодильник, на случай, если Яна или Алиса захотят его съесть. Сам Снорри не ел рыбу с детства. После пищепринятия Снорри отправился мыться, и долго принюхивался в ванной к воде, а потом просто тянул ее запах ноздрями, как мантру читал. Вода на остров подавалась из подземных источников, коих тут была система, по водоизмещению сравнимая с морем. Погревшись какое-то время в ванне, Снорри собрался мыть голову, но не нашел ни одного шампуня или куска мыла. В солидном кувшине, криво стоящем в раковине, обнаружилась густая как кровь травяная заварка. Раковина потемнела от трав, в нее выливаемых, а деревянная тумба под ней пахла плесенью. Снорри усмехнулся этим свидетельствам о чистоплотности Яны. Поливая голову заваркой из кувшина, Снорри обзывал земляков дикарями за непреходящую на острове моду использовать натуральные продукты и средства, и смеялся своей забывчивости. Взгляд его упал на колени, жилковатые и волосатые, Снорри им удивился и шутливо поздоровался с ними; он все время забывал, как выглядит его тело.
     После мытья кровь как-то нехорошо прилила к его легким, и он почувствовал себя совсем больным. Перед тем, как лечь подремать, он включил в своей комнате все светильники и даже подумал о том, чтоб поискать в кладовке и принести еще пару ламп, но усталость давала о себе знать, и Снорри лег на спину, укрылся одеялом до подбородка, и, поморгав какое-то время на люстру, уснул. Пока он спал, вернулась Яна, он это слышал, не просыпаясь; она открыла дверь к нему, глянула на него и ушла на кухню, которая находилась как раз под комнатой Снорри, поэтому во сне Снорри слышал, что Яна что-то готовит, жарит в масле. А потом, во сне, ему стало казаться, что пришла  Алиса, искала книги в его шкафу, пересматривала их, но видно не нашла ничего нужного, и ушла, засунув кулаки в карманы синей куртки. В полудреме Снорри испытывал сильное желание позвать Яну, чтоб она принесла ему попить, но вспомнил, что это было бы не совсем вежливо, слишком мало они знакомы...
- Вежливость. Горячечный бред, - произнесла Яна, заваривая ему чай. Она нарезала лимон и поливала его медом. - Ты чего это хилый такой? Климат здешний лучшая закалка. Конечно, такие ветры, и близость лютой воды, и свет иной, все гибельно чужестранцам, и то не всем, а тем, кто чужд и не видел, не представлял. Они тут и не задерживаются особо... А ты хотел бы жить и ни о чем не знать.      
Она поставила перед Снорри блюдце с лимоном и принялась заваривать чай себе. Снорри вдруг подавился чаем и резким движением руки сбил свою чашку со стола. Чашка задела блюдце с лимоном, и несколько кружочков вывалились на стол, тут же потемнев в разлитом чае. У Яны на лице ни мускула не вздрогнуло, она просто плавно перевела взгляд со своей руки, мешающей сахар в чашке, на катастрофично быстро остывающую амебу чая, стекающую уже на пол, и остановилась на этой амебе, блестящей и покрывающейся радужной пленкой, которую алхимики в свое время использовали в опытах по получению философского камня. Остановилась. Что ей там было нужно? Чего она, девушка с мифическим лицом, еще раз изменившая облик Снорри, забыла в чайной амебе с митохондриями размякшего лимончика и ядром блюдца, пахнущей медом амебе? Снорри не смог дальше смотреть на зрачки, которым все равно, на реке ли остановиться, на пене морской или на чае, будь чай проклят, будь Снорри неладен, надо ж было сокрушить несчастную чашку и вывалить лимон... Мгновения достаточно. Это ж инстинкт, хочешь его или не хочешь. Снорри увидел.
- Будущее правительство... – протянул он, криво усмехаясь.
- Иди, куда собрался, - ответила Яна, нахмурившись.
Снорри пожал плечами как можно равнодушнее и пошел наверх, одеваться, не будучи уверенным, что хоть кто-нибудь сотрет со стола и пола глупую чайную лужу. Свитер он, чтобы не копаться и покинуть дом максимально быстро, подтвердив тем самым незыблемость своей позиции, натянул на домашнюю истасканную рубашку, которая вообще, кажется, принадлежала его отцу. Сбегая вниз по лестнице, завязывая шнурки, Снорри думал об отце и его рубашке, и чуть сам не превратился сначала в эту рубашку, а потом, через мгновение, без перехода, или с переходом неуловимым для нетренированного восприятия, в отца. Потому и выскочил за дверь, не надев шапки.
     В незащищенные слуховые проходы мгновенно забрался морозный ветер, и черепная коробка за отсутствием содержимого тут же оказалась занята разреженным ледовитым воздухом. Ноги Снорри держали путь к склону холма, они собирались спуститься в долину, прийти к определенному дому и действовать далее по усмотрению. Но Снорри увидел краем глаза моторную лодку, качающуюся метрах в ста от линии берега. И несообразительные ноги еще несколько шагов сделали впустую, прежде чем поняли, что Снорри передумал спускаться с холма.
- День добрый, парень. Отдохнул с дороги? С сестрой еще не повидался? Повидаешься еще... – резонанс камня и воздуха делал что-то такое со словами, отчего Снорри слышал их идущими изнутри гигантского тела острова, голова которого, как он узнал теперь, находилась под водой, а шея была обрывом Хель. И Снорри не мог ни спросить, ни ответить.
- Да ты с Янкой поговори, мы-то с тобой говорили уже... Хе-хе, помнишь, как мы с тобой говорили?.. Небось, и сейчас немало б отдал, чтоб меня пристрелить? А? Или прирезать? Хе-хе... Ну, тут, на воде, утопить легче всего, должен я сказать. Ты бы дневник какой завел, мыслишки записывать. Пригодилось бы, глядишь... Ну что? Постоять мне, подождать, пока ты за ружьем сбегаешь? Оно у вас в гостиной, над камином. Патроны в сумке на чердаке. Хорошее ружье, проверял недавно. Гляди, а то я постою, мне не трудно.
Лодка качнулась, и некто, в ней сидящий, поднялся. Пот стекал Снорри со лба в глаза, но он не моргал. Рот его онемел от легиона слов, не находящих себе выражения, а потому умирающих; их тела оставались во рту, ткани смывались с костей, кости окаменевали. И рот исчез в их отложениях. Надо было заново прокусывать его через кожу, чтоб было, чем говорить.
- Я жду своей смерти, - сообщил Снорри из чувства долга.
Некто на лодке завел мотор, сел и заметил:
- Ну вот, ты так и не стал более человечным.
Лодка, будучи, по всей вероятности, весьма неплохого технического оснащения, за три секунды скрылась за выступом обрыва. Снорри расстегнул куртку, поднял свитер к шее и принялся расстегивать пуговицы рубашки, потом психанул, сбросил куртку, она шмякнулась позади него, на нее упал свитер, а рубашка комком, расправившем крылья налету, вспорхнула с обрыва, а ветер отнес ее на острые камни. Снорри смотрел на нее и мучился с желанием как-то добраться до этих камней и закинуть рубашку подальше в воду. Тихо рядом с ним встала Алиса. Голос Алисы ровно лег на металлические полосы облаков и четкую линию света, многократно мгновенно пульсирующими вспышками распространяющуюся вдоль горизонта. Голос Алисы лег ровно, не вызвав помех, но добавив нужную для человеческого уха частоту. Так Снорри увидел небо над океаном.
- Роды выключаются. За последние тринадцать лет на острове не было рождено ни одного ребенка. Тем, кто был рожден раньше, надо было дать понять, что потомства заводить не следует.
Он слегка повернул голову и увидел, что она жует кончик шарфа и смотрит на рубашку, шевелящуюся в маленьких водоворотах меж камней.
- Будто это отец там валяется, в рубашке в своей, если не присматриваться, - заметила Алиса. – Но на самом деле он там не валяется. На самом деле он парится в бане у Кибо. Там еще кто-то, не помню. Надо заметить, всякий каждого любит, потому что всякий каждый бог, а бог сам себя любит, - Алиса подняла куртку и свитер Снорри, куртку пихнула ему, а свитер почему-то не отдала. Снорри накинул куртку, не продевая руки в рукава. Алиса посмотрела на брата с сожалением:
- Ты во времени застыл, ты от него никуда. Ты с ним сросся. Сам виноват.
Она направилась к двери. 
- Чем? – тихо спросил Снорри.
Алиса уже зашла в прихожую, и голос ее глухо доносился из-за входной двери, потом она замолчала. Снорри пошел за ней. В прихожей, в полной темноте они снимали одежды. Снорри в какой-то момент стало казаться, что Алисы в прихожей нет, а сам он сопит и возится за них двоих. Теплыми-теплыми ладонями, прирастающими к коже, он пытался отцепить от молнии капюшона застрявший хвост волос, растущих низко на шее, но голову ему только тянуло ниже, пока не заломило его, заставив согнуться набок и так застыть, и прошептало гулко в самое ухо: «Ты и есть время».
- Так вина-то моя в чем? – бормотал Снорри, садясь за обеденный стол. Алиса рылась в холодильнике, комментируя содержимое и бурча:
- Дерьмо, дерьмо. Придется есть. Я все ем, дерьмо - не дерьмо, есть надо.
Яна подошла к ней, заглянула в холодильник и заметила:
- Вот, кулебяка с селедкой. Съешь кулебяку, - она вытащила кулебяку и продемонстрировала Алисе.
Алиса с сомнением рассмотрела предложенный кусок, оставшийся от того куска, что принес Снорри.
- Холодная... Разогрей, что ли?..
Яна поставила кулебяку в микроволновую печь и включила газ под чайником. Снорри, развлекавший себя тем, что дырявил сложенную вчетверо узорную салфетку зубочисткой, бросал взгляды исподлобья в сторону девушек, пока не спросил:
- Вы спите друг с другом, что ли?
Алиса откусила почти половину пирога, и кусочки селедки повалились на пол с другого края кулебяки. Яна взяла салфетку со стола и принялась подбирать ей с досок блестящее мясо селедки.
- Бывает, - ответила Алиса.
Снорри даже не смог усидеть на стуле и поднялся:
- А... А я как же?.. – вопрос был несуразный, и он сам это понял еще до того, как вывалилась на пол последняя буква, смешная, как селедка, ночевавшая в тесте.
Яна скорчила страшную физиономию, яростно распахнула холодильник, достала семь штук яиц, подошла к Снорри, передала ему три штуки и потянула за рукав в прихожую, нахлобучила ему шапку на голову, пихнула куртку, оделась сама, не выпуская яйца из рук, и хлопнула дверью. Снорри, не зная, что и думать, составил яйца на тумбу, помедлив секунду, наблюдая за ними, во избежание того, чтоб они разбились, и вяло оделся, прислушиваясь, не доносится ли с кухни каких-нибудь звуков. Что-то шлепнулось, но не на кухне, а рядом со Снорри: это одно яйцо упало с тумбы и разбилось. Снорри немного взбесился, резко застегнул молнию курки и больно защемил нежную кожу на подбородке. Снорри зарычал, но негромко, взял в левую руку выжившие яйца и вышел из дома.
- Копушество – преступление, - проговорила Яна, сузив веки, как отбивала острые каменные пластины на голове у Снорри.
- Яйца-то зачем тебе? – спросил Снорри.
- А жрать ты чего будешь? Голодный? Вот яйца и выпьешь. Хорошая пища.
Яна быстрым шагом двигалась вдоль обрыва. Снорри шел за ней, пока не понял, что она хочет спуститься вниз – но по обрыву. Значит, она знает какой-то способ. Хотя, за девятнадцать лет, проведенных на острове Снорри не нашел такого способа. Впереди Снорри увидел поручни, и не смог поверить:
- Лестница?..
Яна уже спускалась, прижимая четыре яйца к груди:
- А всего-то надо было: с катера подплыть, осмотреть обрыв, место найти поровнее; и две пары рук – вбивать сверху и снизу. Две пары рук – и будет с любого обрыва Хель спуск или подъем.
Снорри решил устроить доверенные ему яйца в карман, чтобы рукам стало свободнее, и начал спускаться за Яной. Взглядом уперся он в камень скалы, и всякой точкой спины ощущал ужас, теперь стоящий близко к нему, сзади, так плотно, что дыхание его лежало у Снорри на затылке, руки его касались то шеи, то поясницы, и плечи терлись о плечи... Метра три Снорри пролетел, даже не успев сосчитать перекладины на легкой прочной лестнице, и удачно, но больно приземлившись боком в гальку. В кармане хлюпнули яйца и потекли на круглые сырые камушки. Еще не отрезвев от боли, Снорри принялся судорожно вычищать карман от скорлупы и жидких цыплят. Застонав, он поднялся и, прихрамывая, подошел к волне, смыть жижу с рук. Мгновенно заледеневшие ладони он было запихнул в карманы, но левую руку тут же выдернул и с новым стоном прополоскал ее в крепко, царапающее соленой воде. Потом с тоской осмотрел красиво, как свежее мясо лосося, покрасневшую кисть, не зная, как ее отогреть.
- Можешь положить ко мне в карман, - предложила молчавшая до того Яна.
Снорри, сморщившись, подбежал к ней и с трудом уложил переставшую себя чувствовать руку в теплый Янин карман.
- Вот. Ты не донес ни одного своего яйца. Я все донесла.
- Откуда я знаю, может ты тут тем только и занимаешься, что по шесть раз в день тренируешься туда - сюда с яйцами бегать? – съязвил Снорри. – И потом, у тебя на одно яйцо больше. Может быть, неси я четыре яйца, как ты, то одно из них все же уцелело бы.
- Ты никогда, ни при каких условиях не мог бы вынести четыре яйца, - отрезала Яна. – Никогда, - и волна набежала больше, чем предыдущие, пеной докатилась до их ботинок, и Снорри понял, что никогда. Волна зашипела гигантским белым змеем, и тело ее рекой ушло в океан. Змеи обсасывают мясо времени с его костей, и оставляют скелет. Снорри прочитал на одной из тазобедренных выбеленных костей времени: «Никогда, ни в одном из моих перерождений, не донес бы ты, гермафродит, ничейный сын, порождение Йотунхейма, Нифльхейма и Хеля, любовник ужаса и самого себя, не донес бы ты ни одной жизни, даже не имеющей будущего». Он шел за Яной по узкой кромке гальке, шепчущейся и тихонечко звенящей; иногда тропинка берега сужалась сильнее, и приходилось прижиматься боком к скале обрыва. Через полчаса пешего хода Снорри захотел есть, но тема яиц была ему неприятна, и он молчал. Линия обрыва быстро ушла в сторону и вниз, и открылась бухта, довольно обширная, метров на сто пятьдесят в длину и в ширину метров на сто. С бухты хорошо была видна цепь холмов и дом, и черное дерево, спящее прямо над обрывом.
- Вот. Не был здесь? Мне Алиса это место показала. Очень удобное место. Пойдем к булыжникам.
Ледник оставил на острове, уходя, многие гигантские булыжники, камнями дорог казавшиеся. В бухте их было несколько, и Яна со Снорри сели на самый крупный и пологий, похожий на огромную каменную кровать, у которой сломаны передние ножки; нижний край этого булыжника уходил под воду, и волна билась об него. Снорри подумал, что если они просидят тут достаточно долго, то отморозят себе мочеполовые системы. Яна протянула ему яйца, по два в каждой руке. Снорри аккуратно принял их и стукнул одно легонько об булыжник, выломал кусочек растрескавшейся скорлупы и принялся пить; и в тот момент, когда он поднес яйцо к губам и сделал первый глоток, три яйца, которые он прижимал рукой к груди, выскользнули и покатились по булыжнику в воду. Вода подхватила их как ладонь и унесла от линии берега на несколько метров. Яна раздраженно стукнула кулаком по колену, но промолчала. Достаточно было мелькания розовых яичных телец. Снорри заглянул внутрь единственного оставшегося яйца с проломленной скорлупой, колеблющийся потерявший целостность желток напомнил ему амебу чая, и Снорри вылил содержимое яйца рядом на булыжник.
- Ну что, я сам виноват? – с вызовом произнес Снорри, ломая пустую скорлупу пальцами.
Яна молчала, Снорри посмотрел на нее и увидел, что она сосредоточенно ищет какие-то слова. Тогда, чтобы занять ожидание, Снорри отвлекся на океан и подумал, что для избавления от ужаса надо было построить лестницу или найти бухту. Этого было достаточно для того, чтобы океан стал родным. Снорри мучительно не находил вокруг нужного времени, чтобы последовать совету того, кто соблазнял его легкой смертью, стоя в лодке. Снорри поглядывал на Яну, и ему показалось, что она запустила какой-то хитрый маленький механизм, встраивающийся в паутину причинно-следственных связей и плетущий там свои, заданные программой нити. Снорри прищурился и увидел, как этот крохотный паучок вытягивает из него, прозрачную нить и тащит куда-то, а Яна аккуратно подхватила эту нить и созерцает ее, то ли автоматически, то ли медитирует, кося на него левым глазом. Хороший совет: «Поговори с Янкой». Вопросы страшные, нечто гигантское и черное, ворочающееся в металлической воде, тяжело ломает сущность.
- Выпить надо было взять, - прохрипел Снорри. - А не яйца. Водки. Или виски. Дома пить будешь?
- Нет... Из греющих допингов употребляю только кровь. В ритуальных целях.
«А ну как полезть сейчас в воду, яйца возвращать?..», - подумал Снорри и чихнул, набрызгав слюной себе на руки. Происшествие это почему-то окончательно добило его, и он совсем расстроился, так, что даже слезы на глаза навернулись.
- А я буду. У себя в комнате. Вы тогда ко мне не заходите.
- В стельку? Ну, я к тебе и так не пошла бы, а Алиса уже исчезла куда-нибудь, и раньше завтрашнего дня ты ее не жди.
- Ты с ней ходила когда-нибудь? – спросил Снорри.
Яна повернула лицо к нему:
- Я за ней наблюдала.
Снорри неопределенно хмыкнул.
- Инопланетная техника?
- У нас свои разработки. 
Снорри обдирал зубами заветревшуюся кожицу с нижней губы и жевал ее. Странное ощущение лежало на его спине: как будто он не замечает, что его пытают страшными какими-то пытками, как будто поднимаясь к поверхности сна, он вспоминает об этом, и тут же вновь медленно падает в темные слои...
- Я ни о чем не могу спросить тебя. Только вот одно, очень нужно: ты скажи мне, я найду здесь свою смерть?   
Яна засмеялась, не ее это был смех, Снорри уже слышал его, обняла его, и гулко, будто из жерла вулкана, потек голос Снорри в ухо:
- Знаешь, почему ты не помнишь свою внешность?.. У тебя ее нет. Ты часто смотришь и видишь себя в других, и часто ты видишь других в себе. Закрой ты сейчас глаза и попытайся вспомнить мое лицо – ты не смог бы этого сделать, как не можешь ты вспомнить своей матери и своего отца, как не вспомнишь ты Алису... Ты запоминаешь слова и даты, ты выучил перед отъездом количество морщин на лице Кибо, но ты их не видишь... Ведь я не лгу, Снорри? Я говорю все как есть? Я не Тот, я не устанавливаю словами порядок в хаосе, не делаю ими реальность.
- Ты не лжешь, - подтвердил Снорри.
- Я не лгу... Имей я необходимость уверить тебя в чем ни на то, мне не потребовалось бы и мгновения. Все-таки я могу быть Тотом. Мне не составит труда быть правителем этого мира. Я правитель, но править начну несколько позже. Пока Петрович прекрасно справляется. Ты хотел убить его.
- Я знал, что не убью, - вспомнил Снорри.
- Ну вот, ты все знал... Знал же, когда уезжал, что придется вернуться? Знал. Подозревал, скажем так. Точно знал, что через тринадцать лет поедешь в самый центр великого шторма. Знал, что бегством своим ты означил потерю возможности смотреть на шторм этот без страха. Ты же рассудил как следует и пришел к выводу, что лучше тринадцать лет покоя, а потом раз – и все, нежели тринадцать лет пребывания в пространстве сна, по завершении которых никто не гарантировал бы тебе свободы большей, нежели ты ждешь получить теперь. Ты умный, Снорри. Ты рассудил совершенно верно. Сам Тот не рассудил бы так. Ты очень человечен. Вот и все. Вот и весь корень. Узел времени, обретший структуру, гибридную структуру нелюдя и человека; это необходимо для существования самой связи между мирами. Всегда должен быть кто-то, кто будет отдуваться жалким своим бытием за великое единство.
Снорри тяжко вздохнул:
- Ян, ты мне про смерть скажи, и больше мне ничего не надо.
Она прищурилась, всхохотнула и с силой хлопнула его по плечу.
- Будет тебе смерть. Такой смерти... какая мгновенной звездой вспыхивает только на изломе времени, осознавшего себя... какая рассеивает покой царей и ведет их в пустыни... такой смерти не всякий ровня... Ты хитрый, Снорри... Тебя кроме твоей смерти ничего не интересует... Чисто человеческий подход. 
Их облило с головы до ног. Ветер усилился, пока они беседовали, и вот он кинул одну волну достаточно высоко для того, чтобы плюнуть своим мощным плевком. По крайней мере, именно так показалось Снорри. Яна поднялась:
- Пока дело до воспаления легких не дошло, надо б переодеться и хряпнуть чего-нибудь горячего.
- Ян... А за что мне такая честь?
- В смысле?
Сапоги Снорри хлюпали водой.
- Умирать смертью царей?
В глаза ее смотреть было больно. Снорри ждал, что она ответит, но все возможные паузы уже исчерпали себя, а Яна пристально оглядывала холмы.
- Тайна сия велика есть... Ясень дерево, - Снорри подумал, что его и правда теперь мало что, кроме собственной смерти интересует.
- Да нет, - раздраженно махнула на него Яна. – Цари-цари... Ну хоть одного назови, который умер бы такой смертью. Они этой смертью не умирали... Они ею жили.
Невдалеке замаячил домик японца, и Снорри попытался вспомнить, как они сюда вышли, оглядывался, но время потоком уходило из-под ног, и вот уже Яна звонит в колокольчик, сама открывает дверь, и Снорри заходит вслед за ней в дом, как в зеркало.
     Японца они разбудили. Обнаружили зарывшимся под одеяло с головой и громко, неуважительно позвали:
- Гене-е-ера-а-ал!.. – причем на два голоса, и голос Снорри был эхом, потому что он не помнил, как зовут японца, и не понял, почему Яна назвала его генералом. Японец высунулся из-под одеяла как черепаха из панциря, и дыры его зрачков установились на Снорри. Вскочив с футона, он вытянулся перед Снорри в рост, и Снорри показалось, что японец – змей, из тех, что живут на Урале и Алтае. Японец покачался в глазах у Снорри и мгновенными неуловимыми движениями достиг двери, вышел, они увидели его стоящим на берегу.
- Зачем он мерцает? Сил у него плотную форму поддерживать нет что ли? – спросил Снорри.
- Ну зачем же он будет тратить личные силы, когда тут все свои... Все знают...
«Все свои... Все знают», - подумал Снорри, тщательно вытираясь полотенцем, которое кинула ему Яна. Тщательность эта была призвана им прикрыть мысли, приходившие ему на ум; хитрости этой было много лет, и она не подводила Снорри.
- Должность обязывает мысли читать? – поинтересовался он у переодевающейся спиной к нему Яны.
- Не так. Способности... изначальные... означают... хм, должность... занимаемую...
- Откуда ты приехала на остров?
- С берега теплого моря. Я не приехала, я на весельной лодке добиралась.
- А семья у тебя есть?
Яна неопределенно повела рукой:
- А тебе точку зрения какую-нибудь или реальное положение дел?
- Ладно, ладно... Понятно.
- А все человечья манера задавать вопросы там, где все ясно и четко.
- Манера эта происходит от ужаса. Так что, почему бы ни ответить? Хотя бы из чувства сострадания...
Яна оглянулась на него, иронически подняв бровь и ухо. Снорри вдруг ясно увидел, что вся спина у нее в белых ровных шрамах, длинных, будто хвосты комет. Снорри упорствовал:
- Не может быть семьи у того, кто живет вечно у самого берега моря? Да? Так?
- Так, да не так, - побормотала она, разглядывая зачем-то этикетку на свитере.
     С верхнего этажа спустился японец, мерцая рядом со Снорри, он жестами что-то объяснял Яне, потом он двинулся к выходу, и Снорри последовал за ним. Снорри шел быстрым, размашистым шагом, не ровняясь на японца: тот то на соседнем холме проявлялся, то рядом со Снорри, а то и вовсе пропадал из виду. В какой-то миг Снорри увидел, что рядом с японцем стоит Алиса. Он вспомнил, как терял ощущение грани между ней и собой, как ее видение проникало к нему в глаза, и ему казалось, что одно из мест, где она бывает во время своих прогулок – его сознание. И наблюдал, как открывается внутри него некая бесконечная полость, превращая его в существо иной физиологии. Снорри мельком подумал о том, что Яна осталась в доме японца, а сам он идет куда-то, и плачет. Снорри рыдал в голос, пряча лицо в воротнике и стирая слезы, чтобы видеть, где мерцает японец. И мельком еще подумал Снорри, что плач его не мужской, не женский, так плачет всякий, стоящий у обрыва Хель. Снорри взобрался на холм и остановился. Он стоял на гребне хребтовом гигантского зверя, древнего, поросшего землей. В свое время зверь решил отойти дальше от материка... Движение плит, тектонические разломы... Они пьют слюну его. Или соки желудочные... У зверя ни на что не похожая физиология. Или это кровь у него такая... Или сперма. Зверь, естественно, телепат. А Снорри, понятное дело, его любовник. Голова зверя находится под водой. Глаза его... Глаза зверя ходят по острову, носят синее, мерцают, змеи, беседуют с музыкальными инструментами и ловят рыбу. Пара тысяч глаз зверя. Снорри его любовник. «Быстрее, Яна, быстрее... Ты обещала мне. Не может быть, что б не было... милосердия...», - слова зубами вылетали, пока Снорри слетал с холма. «Меня зовут Снорри, в наказание за то, что я изучал богов, мне содрали кожу с указательного пальца правой руки, моя невеста Тарья забыла свое имя», - вспомнилось что-то из сна, и Снорри увидел, как японец проявился рядом с хозяйственными постройками и исчез. Снорри подождал десять минут, японец не появлялся, и Снорри решил, что тот теперь в городе. Снорри пошел в город, каждый шаг сотрясал его маленькой смертью, но все это были не те смерти, и Снорри проходил сквозь них, как сквозь звезды. Он протиснулся между стеной ангара и деревянной стеной курятника; там было совсем тесно, так что Снорри пришлось распластаться наподобие фигур на египетских фресках. До выхода на улицу оставалось около метра, когда Снорри остановился. Он захотел видеть, оставаясь невидимым. Его сжало, как в родовых путях, как в точке, из которой открывается бесконечность, во все стороны открывается. Он смотрел, мимо шли жители острова. Все они решили пройти этой улицей. Либо же из точки этой он так видел их вместе. Глаза зверя, не видящие Снорри, молча, не моргая, проплывали мимо трещины... это была трещина... Снорри почти все время плачет... Он красивый, этот зверь, он ужасен, он не чужой Снорри, Снорри догадывается, что не приди этот зверь сюда, то не было бы причин его рождению, но Снорри двойной, он... да что там, он уникален, он двойной: из его глаз смотрят двое – зверь многоглазый и сам Снорри. Именно так.
- Ты в море ни разу за рыбой не выходил?
Снорри решил, что пугаться смысла уже нет. Рядом с ним, в такой же египетской позе стояла Яна, наблюдая поверх его головы за медленно текущим потоком жителей острова.
- Нет.
- Ну, дык давай я тебя научу. Представь себе, что я твой отец, или, там, дядя. Пойдем охотиться, сынок.
Яна двинулась на Снорри, и он, не успев отступить, порезался рукой обо что-то, что держала Яна.
- Бумеранги, - прокомментировала она, не глядя на него.
Снорри остановил ее:
- Подожди, ты чего?
Яна наступала как бронированное животное, выдавливая Снорри из простенка. Снорри уступил ей и непонимающе смотрел, как она прицеливается по толпе, неспешно идущей из города вон, в сторону обрыва. Яну смело можно было назвать берсерком, бумеранги синхронно полетели, как зеркальные отражения двух металлических крыл, Снорри только и смог, что вздохнуть от такой красоты, и не понял, что произошло. Яна поймала бумеранги, вытерла их об брюки и пошла вперед, Снорри как только что разбуженный, немножко качаясь, двинулся за ней. Яна снова кинула бумеранги, Снорри нетвердым шагом, не зная, что делать, прошел мимо нескольких обезглавленных тел, и вновь перевел взгляд на говорящих воронов Яны, стремительных и точных. Снорри крепко зажмурился, потрогал себе лоб и подбежал к Яне, он хотел у нее что-то спросить и забыл, потому что вдруг увидел, что когда-то успела наступить ночь. Он не заметил. Может быть, никто не заметил, но это был факт, ночь такая огромная, и остров стремительно несся мимо звезд, Снорри затошнило от скорости, но не это послужило причиной тому, что он несколько раз поскользнулся. Просто снег подтаял. Свет в домах не горел, Снорри плохо видел в сумерках, и усиленно жмурился, следя за расположением Яниной головы, закрывающей пыль звездного света, будто черная дыра, поглощающая любые излучения.
- Народ, народ! – крикнула Яна, обращаясь к жителям острова. – Давайте, лучше все подойдем к обрыву, там и закончим?
Народ нечленораздельно выразил согласие. Яна повернулась к Снорри, и тот вздрогнул: две страшные луны смотрели на него.
- А ты давай вперед нас, бегом, посидишь перед домом, подождешь, - сказала она ему.
Снорри почувствовал, что двигается, как тень, мгновенно и безмолвно, ему достаточно было один раз оттолкнуться от земли носком ботинка, и он пролетал  метров по пять, он не услышал даже своего дыхания. Он обошел свой дом и встал у двери, сидеть ему не захотелось. Ему вдруг подумалось: а не зайти ли в дом, не спрятаться ли там... Или, может быть, поужинать... И где Алиса, вот что плохо, вот что совсем никуда не годится, он не знает, где Алиса. Он, конечно, никогда этого не знал, но ему надо бы знать сейчас, причем не просто знать, ему надо ее увидеть и чтоб она была совсем близко, чтоб можно было дотронуться до руки. Странные звуки доносились до Снорри: не хрипы, не вздохи, а как будто лопаются какие-то довольно крупные... не пузыри, а нарывы, потому что звук идет глуше и влажнее. И свист, тихий, так могут свистеть человеколикие птицевидные демоны, тонкие, прозрачные, которые всегда там, где есть какая-то боль, какой-то страх, и много тел. Снорри зачарованный смотрел на медленно открывающуюся в нескольких сантиметрах от его лица дверь. Алиса потянула его за руку, как-то неопределенно, вроде как просто так, но со Снорри что-то случилось, он проскользнул в дверь, захлопнул ее за собой, закрыл замки и рывком придвинул дубовую тумбу. В темноте нащупал Алису и потащил ее за собой к кладовке, где никогда не хранилось ничего полезного, но была еще одна дверь, ключа от двери не было, но ее можно было выломать.
- Мы убежим, я умею водить катер, Яна показала мне лестницу, мы спустимся вниз, пройдем и выберемся к подножию холмов, я ходил там сегодня, пройти легко, мы обойдем город, сядем на катер и уедем.
- Ты не умеешь водить катер, - сказала Алиса.
- Я не водил, но это нетрудно, теорию я знаю, - Снорри включил лампочку в кладовке и замер. Потоками и отражениями возвращался океан в Алису, необозримое пространство компактно воплощалось в ее теле. Нет, Снорри готов был драться до смерти с кем угодно за то, что это пространство, не будучи человеком, было его сестрой, и оно смотрело на него, оно его ждало и было рядом с ним для него. Снорри порывисто обнял ее, и подумал, что ведь она совсем белая, и у них нет времени искать ее документы; а у Снорри совсем нет денег, но один знакомый должен был ему небольшую сумму, которой хватит на первое время, и заплатить за фальшивые документы тоже хватит; они перекрасят Алису в рыжий, будет совсем натурально; а он побреется наголо, хоть и холодно это; они уедут в деревню, подальше от моря; нет, они уедут в Финляндию, граница почти не охраняется. Снорри вышиб дверь плечом со второго раза, Алиса дышала громко и хрипло, ее дыхание заклинало дверь, Снорри подумал, что ее дыхание, а не его усилия открыли им дорогу. Он увидели черное безвоздушное ледяное небо, и земля под ногами, согнутыми в коленях, стала как разбитое яйцо или селедка, ночевавшая в тесте. Вода шумела, Снорри вспомнил, что так шумит песчаная буря, этот шум плотный, трудно проницаемый, он лезет даже в рот, когда пытаешься подтолкнуть слова к взлету, он лезет в рот и обламывает словам перья, так что одни выпадают изо рта совсем рядом с тобой, а другие во рту остаются, превращаясь в кальцинированный пепел. Снорри знал, что обрыв должен быть полон тел, но он не смог бы сказать, закончила ли Яна свое дело. Яне, должно быть, надоело использовать бумеранги. Она знает, что просто делать свою работу – это ад, и она свою работу творит. Поэтому и бумеранги, скорее всего, давно заменены. Может быть, ей захотелось рукопашной, или она сжигает их... чем?.. мысленно... «Ветер поднялся, это плохо», - мучительно напрягал ослепшие в ночи глаза Снорри, но все равно ориентироваться ему приходилось скорее по магнитным полям, нежели зрительно. Снорри не видел теперь звезд, а луну он наблюдал сквозь бесконечную пульсацию бордовых и золотисто-зеленых кругов и амебообразных пятен. И где-то среди этих кругов и инфузорий ему нужно было отыскать лестницу, ведущую с обрыва Хель вниз, к узкой кромке суши. Он отыскал ее, он хорошо ориентировался, как птицы, по магнитным полям. Птицы, летящие зимовать из Европы в Южную Америку, натирают себе мозоли под крыльями, мозоли величиной с человеческий кулак. Когда-то они долетали до Атлантиды и там зимовали. Потом Атлантида скрылась в морских пучинах, и птицам пришлось зимовать в Южной Америке. А сколько птиц той зимой, что скрылась в пучинах морских Атлантида, не смогли долететь до новой земли, и сколько усталых пернатых тел рассеяно было по водам в радиусе нескольких километров. Солнце тогда не было красным, оно расплылось по небу гигантской мерцающей амебой, и не было там рыбаков, чтобы сказать, чтобы знали все, что было у солнца тогда четыре крыла и хвост, оно отливало синим, но больше было белое. Снорри по колено стоял в воде, держась омертвевшими руками за перекладины. Он тихо завыл и стал оглядываться. Тьма оказалась черной водой. Она утопила узкую полоску суши под обрывом Хель, она поднялась выше и накрыла лестницу; Снорри отпустил перекладины и упал в нее, и тут же потерял воздух, но он никак не мог понять, что вода делает здесь, что делает здесь черная вода, здесь, где лестница с обрыва Хель вела к узкой полоски суши, где можно было выйти к плато, а через плато обойти город и выйти к пристани. Где-то в стороне небо, тоже черное, здесь – вода, на их границе – стоит Алиса, если, конечно, она не ушла уже, Снорри близок к границе, он выныривает глотнуть воздуха, но это плохо у него получается; Снорри не видит, где он именно, и Алисы не видит, вселенная расходящихся кругов и мерцающих амеб – если смотреть, если закрыть глаза; в памяти куски птиц с их мозолями потерянных островов и девушки, забывшие свои имена; Снорри зовет зверя, голова зверя находится под водой, так глубоко под водой, что на самом небе, высоко, где звезды, не видимые Снорри из-за проклятой куриной слепоты, но Снорри видит семь лун, разных размеров и фаз, он хотел бы спросить, что это означает, но кто-то когда-то уже отвечал ему, правда, на месте ответа теперь только пернатые тушки, уставшие и безвозвратно упавшие. Снорри было все равно, а потом он упал в воду и захотел лететь дальше, хотя бы и в Южную Америку. Целью птиц было самосохранение, этому на благо – их птичий ум и птичья сила. Цели Снорри теряются и мерцают, они меняют месторасположение, подобно духам-змеям, они путешествуют сквозь зеркала и долетают до него в отражениях, он видит их в доппельгангерах... А ведь все равно его цели... Либо белые... Либо красные... Синие. Снорри схватили за волосы и вытянули из воды; так больно ему не было ни разу в жизни. Алиса крепко сжала его, и струя воды из его легких полетела куда-то, Снорри не видел, куда, в небо, наверное.
- Я тебя люблю, – бормотал он, ловя ее лицо. – Я тебя люблю, я тебя люблю. Я не знаю, кто ты. Я не знаю, чем может быть тот, кто находится сразу во многих телах, кто находится сразу во всех зеркалах. Ты зверь, ты Тот, ты сестра мне, ты живешь вечно у самого берега моря, и потому не умираешь, даже если выйдешь в шторм на катере, даже если тело твое найдут в прибрежных скалах, истрепанным, как старую рубашку...
Снорри замолчал. Сквозь плотный шум наступающей черной воды
отчетливо услышал он неодобрительное цоканье языком.
- Вай, Снорри! Да будет свет, хотя бы немножко. У Снорри куриная слепота, поэтому он немного туго соображает.
Мощный софит, неведомо когда установленный на крыше дома Снорри и Алисы, включен был с пульта дистанционного управления, по всей видимости. Снорри увидел Петровича и японца, потом увидел Кибо. Яна стояла боком к нему и заслоняла от него Кибо, поэтому Кибо он увидел в последнюю очередь. Снорри не стал плакать. Снорри снова обнял Алису:
- Я увез бы тебя. Теперь увез бы... Не в Южную Америку, у нас все равно не хватило бы денег, но мы уехали бы далеко от моря, туда, где много деревьев. У нас даже мог бы быть ребенок... У нас мог бы быть ребенок... Я никогда раньше не обнимал тебя.
- Обнимал.
- Никогда, сейчас только.
- Я приходила к тебе спать, а потом уходила, ты меня во сне обнимал.
- Я не помню... Я не понимаю иногда, снится мне или на самом деле происходит. Я сказал им, что они этого ребенка никогда не увидят. Я так и сказал им. Они хотели...
Петрович сдавленно рассмеялся. Яна шмыгнула носом, и Петрович смолк. Софит погас. Снорри как-то ненужно почувствовал, что ботинки его сырые насквозь. Он глянул себе под ноги и увидел, что вода поднялась им по щиколотку. Он посмотрел вокруг. Их дом стоял над водой, отражаясь вперед синеющего неба и призрачных звезд. Японец с Кибо медленно ходили кругами, их ноги двигались в воде, оставляя за собой длинные борозды, как скользящие змеи. Снорри не знал, что делать. Он решил убить их всех, посмотреть, не осталось ли где-то лодки целой или катера... Нет, там же низина, ничего там не осталось. Должен же кто-нибудь приехать эвакуировать... Но у Яны с Петровичем... Никто не будет никого эвакуировать. Даже если континент какой-нибудь начнет медленно вымирать. Петрович закурил, и тлеющий огонек сигареты беспорядочно летал в просветленных сумерках вместе с огоньками глаз Яны.
- Снорри, давай во имя кристальной ясности уточним, чего мы хотели. Все мы хотели, и ты тоже, одной просто вещи – соединения. Просто тебе это соединение виделось с  оговорками, как-то: чтоб мы вдруг оказались прошлым, а ты смотрел на Алису.  Давай, попробуй. На крыше вашего дома стоит весельная лодка. Через два часа уровень воды поднимется на три метра выше кровли. Через сутки остров будет не найти с самой совершенной техникой – под ним, как тебе известно, располагаются пустоты, тебе только неизвестно, какой глубины, но это не важно. Убей нас – лодка твоя. Проблему мозолей и шторма в случае твоей победы тебе же и решать, - огоньки, один из которых угасал и дымил, замерли напротив Снорри.
По чресла стоял в воде Снорри. Он залез под свою куртку, вытащил складной нож из футляра, крепящегося к ремню кнопками, оторвался от Алисы и подошел к Петровичу, остановившись в шаге от него. Петрович сам преодолел этот шаг, наклонившись к Снорри и сказав: «С ней спали все... Все». Яна не шелохнулась, Снорри стало плохо от того, что кровь так быстро полилась в воду, прямо рядом с ним, прямо там, где он стоял. И Снорри поспешил отойти, пятясь и споткнувшись, не оглядываясь ни на Яну, ни на Алису, и так быстро, как можно было сделать это в воде, пошел к дому. У дверей он увидел трупы. Он даже зашел за угол дома, хотя вода поднялась до пояса, ноги его наступали на тела, а некоторые тела почему-то уже плавали. Он вошел вместе с водой, и сразу же вступил в борьбу с чем-то вязким и неопределенным, он просто изо всех сил бил ножом вокруг и кусал, если казалось, что есть, что кусать. Он закончил махать ножом, когда почувствовал, что это вязкое и неопределенное просачивается сквозь его брюки и обволакивает кожу ног, мертво обволакивает, не шевелясь. Снорри поднялся по лестнице на второй этаж и услышал, что в дом вошли Яна и, наверное, Алиса. Яна напевала неизвестную Снорри песенку неизвестным хриплым голосом. Там были такие слова: «А? Э-э. Так-то, дружок, в этом-то все и дело». Снорри поднялся на чердак, прозрачно многооконный, и вылез из одного окна по специальной лестнице на крышу. Он увидел лодку. Немножко странной, заостренно вытянутой формы, но деревянную, двувесельную лодку.
- Ты же не убьешь слепого беспомощного старика, а, Снорри? Я тебе почти дедушка. Мне всегда казалось, что у нас с тобой взаимопонимание и дружеское расположение особенное. Ты был замкнутым, но со мной ты смеялся и шутил, нормальный, живенький парнишка.
Снорри не видел Кибо и не чувствовал, где он.
- Твоя жена и твой приемный сын лежат у дверей моего дома. Их животы вспороты. Мне кажется, они вывернуты на изнанку.      
 - Тебе кажется... Ты ничего не видишь, ты слепее, чем я, не имеющий человеческих глаз. Как ты отличаешь изнанку и лицо? В ночи... В воде... Непроницаемой от крови...
У Снорри похолодел спинной мозг. Ему казалось, что вода была прозрачной. Ему казалось, что он видел тела. Но ведь он и действительно не мог их видеть.
- Я вижу, - решительно заявил Снорри.
Кибо рассмеялся:
- Ну так найди слепца!
И Снорри понял, что знает, как это сделать. Он сказал:
- Я нашел его. Слепец находится на конце моего ножа, и кровь слепца сбегает по рукояти, опущенной книзу, сбегает с рукояти к моим пальцам. Тело слепца падает, и мне нет нужды наносить еще удары. Слепец мертв.
Снорри увидел, что небо светлеет. И он стал различать тени и блики. Он смотрел на синеющий край небо и не понимал, чего ждет. Потом вспомнил: он ждет, что появится солнце. Снорри сел в лодку и задумался. Он не заметил, как к нему подошли Яна с Алисой. Он поднял голову и воззрился на них. За их спинами свет окрашивался в розовый, но это был полумесяц света, а большая часть небосвода казалась еще чернее и еще холоднее, чем ночью.
- Ничего не получится, - вздохнул он, и как капля в воду, легкими кругами разошлась горечь. – Ян, ты действительно считаешь, что я смог бы тебя убить?
Яна пожала плечами.
- Думаю, нет, не смог бы. 
- Думаешь? Не знаешь, а - думаешь?
- Да ладно, хватит уж за всякую надежду цепляться. Посмотри на Алису – ее нет здесь больше. В миг перед исчезновением он сверкнул, слившись в точку, и исчез для тех, кто не обладает иным зрением. Посмотри – солнце поднимается. Великая рыба многоголовая принесена была в жертву в знак того, что здесь останется ее будущее.
Алисы больше не было. Он видел ее глубоко под черной водой, он видел, как рушатся пустоты, на которых она стояла в этом мире, и она уходит глубже, никто никогда не найдет ее, и песня ужаса не доносится, слишком далеко, сквозь миры. Снорри не ждал, когда Яна убьет его. Он смотрел на солнце этого мира, свет был красный, вода с кровью в радиусе нескольких километров вокруг. Но солнце красным не было. Оно было синим, этот синий – тот синий, который видят летящие со скоростью быстрее скорости света. Снорри не понял, откуда идет красный свет, пока не облизал пересохшие губы. Он поднял руки и подумал, что все-таки донес одно яйцо. Одно-единственное яйцо, красное. Самого себя.

Рыбаки со шхуны «Герой» встретили весельную лодку, ей управляла девушка. Они предложили ей помощь, но она отказалась, сказав, что гребля – ее любимое занятие. Они спросили, откуда она плывет, ведь в той стороне нет суши. Она ответила, что сделала круг и теперь возвращается. Они еще раз предложили ей помощь, но девушка заверила их, что совершенно не устала, нисколько не боится и даже телеграфирует им по прибытии. Они пожелали друг другу удачи и разошлись. Через час, беря курс на северо-восток, боцман рассказал команде, что недалеко от того места, где они проплывали, по легенде, был когда-то остров, где жил красный царь, и жил в заточении, не помня себя. А потом с островом что-то случилось, он погрузился в пучину морскую. Красный же царь и поныне находится там, над водой, ждет будущего возвращения своего острова.