Точка опоры

( картина с выставки «Творчество душевнобольных»)

На корке закатного горизонта румянилось ухо солнца, огромное и красное, плоское горячее ухо, оглохшее от собственных лучей. Истощенным слухом оно медленно шарилось по плитам необъятно-бегущей площади, пустынной и шаткой. Из отдельных плит, сея белые шорохи, высовывались лица, пытаясь прорвать тесные бетонные оболочки; в других, зажатые плечами плоскостей, сидели пятна цветов, парализованых стремительной перспективой. Уродуя плоский пейзаж, в бессильном желании прорваться наружу, оплывая лоскутными кочками, бугрились, выпрастывались и перешептывались с красками лукавые личины.  Густо ударили незримые и проникшие всюду часы. В неподвижности необъятной площади, в тектонических переливах пленённых лиц и цветов с зажатыми ртами было столько стянутого, собранного в один комок движения, что перехватывало дыхание, и силы покидали путников; площадь приказывала лечь, слиться с ней воедино и шагать, навеки утонув под плитой, шествовать к точке пересечения всех линий, ломаться ненавистной скованностью плит. Припряженная в оглобли лучей, сигментарная широта уходила из под ног, и там, в далёкой чинности, где казалось уже нет вдоха, тянулись трубы, антены, каменные стены стройного города, балансирующего на самой струне горизонта. Он сидел, словно застрявшая кость, в красной глотке кусающего земной край солнца. Но можно ли было назвать этот мир землёю и этого, падающего в какую-то щель, монстра – солнцем? Две вещи оставались несомненны: пущеное стрелами серое ликование площадной проказы и дьявольские мощи города, кажущегося нагромождением недоступной уютности; он кичился тем, что трубы его живут дымом, что дома  его долгоноги и чисты, правильное напряжение звенит на его фасаде, и он буд-то бы глубок. Спесивец! Скованые площадными плитами лица не питали по поводу подобных уловок никаких иллюзий и кривились в саркастических усмешках, давая понять, что и они когда-то вышли из этого многоэтажного миража, и что та же безисходность сквозит в его ребрах, и той же пустотой, что стянула их, наполнена и его чаша. И во всём этом идиотском великолепии трансформаций, пространства, вколоченых обухом перспектив, растащеного по норам смысла было одно, единственное, реальное, живое движение: крохотный гудящий грузовичок, пригибаясь к языку подъёмного моста, торопился в город, он мчался, спешил, вытягиваясь борзой, гремел и чадил, ухватив за собою длиннющий прицеп. К кому он летел? Что он вез? – Спасение? Надежду? Или весть об окончательном и бесповоротном конце – и водителем его была площадь - быть может деньги? Ненужное барахло? Или собственный страх?