Маленький беглец

Ты уже преодолел землю и оставил судно;
в твоих руках не осталось ничего, кроме прозрачной воды. 
Газали.

1.
И первое, что он увидел, проснувшись в тот день - квадратные пятна света на полу, и почувствовал запах дыма - Колдун уже разжигал на холме костер поиска. Огонь будет гореть целый день, и потом еще всю ночь, пока он не вернется из леса. В этот день ему предстояло стать мужчиной.

Стоя у окна, он смотрел на холм, на пламя, казавшееся под летним солнцем тусклым и бессмысленным, на фигуру отца, суетливо подкладывавшего сухие ветки так, чтобы костер имел форму пятиугольника, на неподвижно стоящего Колдуна, смотрел так, как смотрел всегда и на все - отрешенно, словно ожидая ответа на беззвучный и неуместный вопрос, а верный Стид - лохматый бурый пес неопределенной породы - лизал его ладонь. Они всегда делили свой мир поровну, и теперь, когда один был уже стар, а другому только предстояло вступить во взрослую жизнь, кто-то из них должен был взять этот мир, и унести с собой.

И немного позже, выходя из комнаты, он в который раз встретил привычно тревожный взгляд матери - ее первенец всегда был странным ребенком, и она боялась, что он не сможет достойно пройти ритуал посвящения.

Весь день был свободен, нужно было еще многое запомнить. И он, словно впервые увидев деревья, подумал: "А ведь они только наполовину живые. Корни, которые они прячут в земле - это же вроде скелета". Странно было знать, что одно из этих полусуществ должно стать хранителем его души.

Он шел к дальнему краю поселка словно в облаке прозрачной тишины - все ровесники избегали его в этот день, да он никогда и не был ни с кем особенно дружен, тем более после того, как всем стало ясно, что Колдун собирается сделать его своим преемником. Даже взрослые с тех пор начали смотреть на него с опаской и прекращали свои нехитрые разговоры, если он оказывался рядом. Сейчас он шел к старой, расщепленной молнией березе, где вот уже неделю как каждое утро, словно случайно, можно было встретить Элис.

А можно было и не встретить - сегодня ее не было. Стид, как всегда, крутился неподалеку, и он бросил ему палку, следя за ее полетом; день был медленный-медленный.

И оставался медленным до самой ночи, когда, стоя у костра, он ждал следующего крика совы, чтобы выпить из деревянной чаши, которую Колдун держал в руках; и вдруг он почувствовал то, чего ожидал меньше всего. Он заметил, что не боится. Потому что любой страх - это, в первую очередь, страх чужеродного; так, в детстве он боялся не самой темноты, а черного человека в углу, в которого складывались пляшущие частицы тьмы. А в том, что предстояло, понял он, не было ничего чуждого - он должен был лишь узнать что-то новое о себе, восполнить ждущую пустоту.

Стид был уже привязан и тихонько скулил; отвар в чаше издавал аромат, имевший два оттенка, один - резкий, дразнящий, другой же, проявлявшийся исподволь, - завораживающий, словно заставляющий вспомнить что-то несбывшееся. И, когда он подносил чашу к губам, ему показалось, что к нему приближается море (он никогда не видел моря), он входит в воду, все глубже и глубже, пока не оказывается, что под водой можно дышать; неясные силуэты многоруких существ окружают его, и одно из них, где-то вдали, зовет его: "Джеффри!".

А началось все (хотя он об этом и не знал), давно, больше ста лет назад, когда в маленькой валлийской деревушке появился преподобный Джеймс Спарклинг. Зная историю его жизни, мы могли бы представить его человеком сильным, человеком, по которому сразу видно - он сделал все, что мог, и не сомневается в этом. Но на самом деле Джеймс Спарклинг не был таким никогда, особенно в тот день, когда, полуживой, полубезумный, загнав лошадь, зная, что уже не успеет в Кардифф к отплытию корабля, на котором должны были ждать его друзья, он спрятался в подвале у старого Флойда Гаффикена, а тот, вместо того, чтобы выдать его английскому офицеру, все твердил "dym sassenach" (не говорю по-английски). Спарклинг лежал в вонючем подвале и неподвижно вглядывался в темноту (выцветшие глаза, волосы цвета грязного песка, лицо, чертами напоминающее заевший замок), и, видимо, его Бог был с ним и хранил его для каких-то иных целей, потому что в это время друзья его были уже схвачены и отправлены в Лондон, дабы вскоре быть казненными в качестве подлых сектантов, посягнувших на церковную власть короля Чарльза. Но это было, конечно, не важно, потому что они жили в истине и знали, сколь всемогущ Господь, и благодать минует власть предержащих и Святой Дух никогда не глаголет их устами, и лишь свободный от власти способен возделать пустошь, и, идя по дороге, ты не можешь быть уверен, что Христос не прошел по ней минуту назад. И старый Флойд, разбиравший английскую речь лучше, чем можно было подумать, выслушав Спарклинга, сказал: "Те солдаты говорили, что твоих друзей поймали. Оставайся. Завтра снова расскажешь нам о своем Боге." Упрямый, придурковатый старик.

И Джеймс остался возделывать свою новую пустошь. Валлийцы были туповаты, но мгновенно отзывались на искреннее чувство; постепенно он стал чем-то вроде вождя для них - совершенно один, настоящий святой. Спустя полгода власть англичанина была уже почти беспредельна, но он никогда не пользовался этим, и, наверное, в самом деле не замечал, ощущая тех, кто слышал его, как часть самого себя, а себя он считал всего лишь орудием, но орудием высшей силы.

В то время Америка - великая галлюцинация Англии - стремительно разворачивала свои просторы переселенцам, и Спарклинг проповедовал исход за океан, туда, где земли еще не столь заражены грехом.

Никто не знал, где это, но все верили.

2.
Странно было видеть, как эти угрюмые темнолицые люди поднимаются на корабль, настолько казались они чужды свободной стихии. Спарклинг, потемневший, в крестьянской одежде, был неотличим от остальных, по крайней мере некий солдат на пристани, обозвавший их валлийскими скотами, не заметил нимба вокруг его головы. Их было двадцать три - вернейшие апостолы Спарклинга, вместе с женами рискнувшие бросить и землю предков, и все ее прошлое, чтобы отправиться навстречу надежде, только потому, что от надежды шел свет.

"Сент Пол" покинул Кардифф и направился в Дублин, а затем - в ограниченную бесконечность Атлантики. От острова, который случаен, являясь флуктуацией суши, к неизбежному материку, но не старому, изношенному, а новому, почти неизведанному, - последний шанс исхода, который Провидение дало людям, - так, может быть, думал Спарклинг. А может быть, он уже знал, что ни один человек - не остров сам по себе, а все мы - части континента, и ему казалось, что он возвращается в единство. Незыблемый, внешне бесстрастный, как капитан Ахав, вглядывался он в горизонт, но нет, не море готовило ему встречу с его Моби Диком.

Почти всю дорогу им дул попутный ветер. Вместе с ними на корабле плыли анабаптисты - последователи Роберта Брауна, но валлийцы не нашли с ними общего языка - те были расчетливы и по-городски суетливы, и их Бог был таким же. Было еще четыре брата ирландца, вечно пьяных; когда у трех младших кончились и деньги, и виски, они зарезали старшего, у которого были припрятаны собственные сбережения, и бросили тело за борт.

Так что само путешествие отнюдь не предвещало святой жизни, напротив, переселенцы узнали много нового об изнанке человеческой природы.

В Бостоне Спарклинг сказал, что для продолжения пути необходимо купить на все имеющиеся деньги лошадей, провизии и необходимых для жизни вещей; ни у кого не должно остаться ни фартинга, ибо, пока есть деньги, неизбежна власть, а, значит, и грех. "Затем мы двинемся к месту, достаточно чистому" - произнес он.

И они пошли, не важно куда, но главное - вдаль ото всех. В лес, мимо военных лагерей, потом мимо французского поселения, вдоль большой реки, все дальше и дальше.

3.
Они шли уже так долго, что начали забывать лица людей, не входивших в их братство; наконец, Спарклинг решил, что пора остановиться. Было начало осени; до наступления холодов они решили возвести большой бревенчатый дом - такой, чтобы в нем можно было перезимовать всем вместе. Неподалеку был обширный луг, его решено было распахать и засеять озимой рожью; другой, в нескольких милях, решили засеять ячменем. Дикая, пока еще чужая, земля не хотела поддаваться плугу; лошади, которых удалось купить в бостонском гарнизоне, почти все были старые и немощные. Полуголодные люди держались на какой-то странно опьяняющей смеси отчаяния и надежды, но Спарклинг работал наравне со всеми, и, благодаря ему, труд становился молитвой, - ведь это и было превращением пустыни в сад, тем, что и должно быть делом жизни христианина.

Следующей весной каждый начал строить дом для себя, а общее жилище стало церковью.

4.
Прошло четыре с половиной года. Был день Пасхи. В церкви пахло весной, прелым деревом и тлением усталой человеческой плоти. Спарклинг стоял на грубо сколоченной кафедре; лицо его было, как обычно, невыразительно. Похожий на всех, собравшихся перед ним, и ни на кого из них, невидимый и единственный в своем убогом храме, он готовился сказать что-то лицам и душам тех, кто был перед ним. Чтобы начать проповедь, нужно было достичь мгновенного забвения разума, забыть себя, и Спарклинг закрыл глаза. Сказав несколько слов, он снова открыл глаза, и продолжал говорить; перед ним были уже все люди, которых он знал в жизни - мать, от которой, кажется, он никогда не слышал ни одного искреннего слова, отец, посмеявшийся над ним, когда он решил поехать учиться теологии в Оксфорд (впрочем, от отца он получил неприязнь ко всему католическому), та лондонская проститутка, лишившая его тягостной невинности и взамен подарившая, стыдно сказать, лобковую вошь, Кристофер Стоун, единственный настоящий друг, заплативший королю головой, может быть, вместо него, Джеймса, Джон Донн, которого он, правда, не знал лично, но который научил его видеть мудрость судьбы в любой случайности, и даже он сам, да, и самого себя, того, от кого нельзя уйти, различал он в толпе.

"Сегодня говорим мы о воскресении Господа нашего Иисуса Христа. Но, говоря об этом, мы должны не сотрясать воздух безмысленно, как католики, а стараться понять, о чем мы говорим, понять, почему это так важно для нас. Так видел ли кто-нибудь, чтобы мертвый воскрес? Чтобы истлевшее зерно проросло? Чтобы брошенный камень не упал на землю, но поднялся ввысь? Нет среди ныне живущих таких, кто бы видел что-либо подобное. Что же, скажете вы, наша вера - вроде сказки для детей? Да, такова она для тех, кто может пройти равнодушно мимо вновь прорастающей сквозь безжизненный дерн травы, мимо вновь набухающих почек на ветвях, ждущих милости Солнца, чтобы раскрыться и породить затем цветок - подобие своего господина. Должны и мы позволить Христу воскреснуть в наших сердцах, и, если мы не сделаем этого, вся наша жизнь будет подобна жизни язычника Сизифа. Этот язычник поднимал на вершину горы камень, который сразу же скатывался вниз, и тогда Сизиф поднимал его снова, полагая, что делает богоугодное дело. Что же, может быть, это и было угодно языческим богам, или тому, что католики называют Богом, но не Господу нашему. А для того, чтобы суметь воскресить Господа в нашем сердце, мы должны приобщиться божественной Благодати, но едва ли в исступлении молитвы мы сможем найти ее, а, скорее, радуясь, когда мы замечаем порядок и гармонию во всем, что видим вокруг. Так же отец радуется, глядя на свое дитя, хранящее черты и его самого, и его любимой. Я скажу вам - те, кто говорил, что к Богу нужно идти особым путем, строить для Него храмы, чуждые людям, те не знали Бога, потому что Его не было с ними, и он не воскресал в их сердцах, награждая светом добра. Тем, кто, выйдя за дверь своего дома и, посмотрев вокруг, не замечали мудрости и красоты в истинном храме, созданном Господом нашим, только им и нужны были эти храмы - дома ни для кого. Тому же, кто верует истинно, достаточно увидеть, как все творение празднует Воскресение Господа своего, и возрадоваться духом, и понять, что какую дорогу бы он ни выбрал, и сколь бы далеко ни ушел по ней, ему не дано выйти за пределы храма Господня, не дано избежать ни Суда, ни возможности Спасения.

И еще я хочу, чтобы вы вспомнили о том, что человеческие глаза не видели самого Воскресения, так что оно осталось тайной, и даже Апостолы не поверили, услышав эту весть от Магдалины и иных верующих. И только когда Христос сам явил себя Апостолам, Воскресение стало истиной для них, как и для нас, знающих об этом из их писаний; так что Воскресение Христа соединяет в себе тайну и явь. Но не так ли воскресает Господь в нашем сердце? В жизни каждого человека могут случиться события, которые повергнут его в бездну отчаяния, и ему покажется, что надежде и вере, и даже любви нет места в этом мире. Но именно тогда, таинственным для него самого образом, происходит Воскресение, и человек, к собственному удивлению и восторгу, обретает силу противостоять всему злу этого мира. Я думаю, может быть, именно сейчас, когда я говорю об этом, новые святые мученики, достигшие бесстрашия в сердцах, восходят на сатанинские костры, устроенные лицемернейшими из предавших Христа, теми, кто уже не может не служить злу и дьявольской власти."

5.
В тот же день на расстоянии трех дневных переходов от поселка произошло следующее событие. Небольшое племя индейцев было полностью перебито; с одной стороны напали англичане, с другой - французы; редкий случай европейской солидарности объяснялся общностью колониальных интересов. И через день, в полдень, в поселке появился человек, похожий на ожившую мумию, или, может быть, на огородное пугало. Это был единственный, оставшийся в живых, - шаман племени. Не обращая внимания на глазевших крестьян, он прошел к церкви, где жил Спарклинг, и скрылся за дверью. И что-то такое было в нем, в его движениях, походке, что никто из валлийцев не смог помешать ему или войти следом.

А ближе к вечеру Колдун вышел из церкви, и, придя на середину поля, - там была небольшая возвышенность - начал раскладывать погребальный костер, знаками объясняя людям, которые оказались рядом, как помочь ему в этом. И когда двое поселенцев вошли в церковь, они увидели скорченное тело Джеймса Спарклинга, а рядом - Библию, неряшливо раскинувшую страницы. Один из вошедших, племянник того самого Флойда Гаффикена, поднял ее и застыл в ужасе - листы книги были белоснежно чисты, как будто никогда не несли на себе ни одного знака.

Лицо Спарклинга хранило такое выражение, что никто из жителей поселка не решился взглянуть на него дважды, пока покойного тащили к костру. Колдун шел впереди, не оглядываясь, не говоря ни слова.

И, видя землистые, бессмысленные лица крестьян, смотревших на огонь так, словно запах обгорающего мяса проходил мимо их ноздрей, он, умевший убивать, не касаясь, впервые почувствовал жалость. Вот они, те, кому суждено стать его племенем. Он должен изменить их.

Вскоре он начал говорить по-английски - на языке, которому, по большому счету, их научил Спарклинг. Он подчинил их жизнь ритуалу. Дети рождались только поздней весной и летом - он сделал так, сказав, что каждый ребенок, родившийся в иное время будет убит; каждому мальчику, достигшему трех лет, дарился щенок, родившийся в тот же месяц (первые переселенцы приютили нескольких собак, которые позже размножились, и, наверное, смешались с волками). Мальчик рос вместе с этим щенком, заботился о нем. В тринадцатый день рождения происходил обряд инициации. Отец мальчика разжигал особый костер; бывшего щенка - теперь уже старого пса - крепко привязывали; мальчику же Колдун давал выпить настоя трав, после чего тот в галлюцинаторном опьянении брел в лес; никто не смел его останавливать. И это путешествие инициируемого продолжалось целую ночь, по прошествии которой отпускали на поиск пса, который находил мальчика - теперь уже почти мужчину - заснувшим под деревом. Это дерево и должно было стать хранителем его души.

Но не просто так. Для того, чтобы перенести душу человека внутрь существа живого дерева, необходима была второстепенная душа - душа собаки. Поэтому мальчик должен был вернуться вслед за псом домой, и там собственноручно, специальным ножом, убить его. Только после этого он мог считаться достойным полноправно войти в сообщество.

И переселенцы полностью подчинились тому, кого они называли Колдуном. Воспоминания о Спарклинге вскоре слились с реальностью Колдуна; когда первое поколение состарилось, оно уже почти отождествляло англичанина с индейцем. А для нового поколения Колдун был уже всем.

Годы проходили монотонно, как падение капель воды в древних пещерах. Никто из жителей поселка не задумывался, счастлив ли он, не сомневался в справедливости бытия.

Только старого шамана разъедало медленное отчаяние. Он знал, что не сможет умереть, пока не передаст свое знание и силу достойному, а рыхлая плоть валлийцев, казалось, не могла хранить в себе то напряжение воли, которое было обычным для его соплеменников. Но он был полноправным хозяином их жизней; он надеялся, точнее, был уверен, что эти вялые тела и души способны, а, значит, должны породить наследника его темного и жестокого знания, нужно только суметь заставить их. С каждым годом Колдун все больше иссыхал и темнел; он был похож на черный скелет, когда в поселке родился мальчик, которого назвали Джеффри.

"Вот он" - понял Колдун, когда, среди других детей, пятилетнего Джеффри привели к нему для обучения.

6.
Стид лизнул его лицо своим шершавым языком, и Джеффри пришел в себя. Это была ель, самая обычная ель, и Джеффри, поднявшись, долго стряхивал с себя хвою, а потом - залезших под одежду насекомых. Все было похоже на ласковый кошмар. Чудесный, зачарованный летний полдень, когда весь лес, кажется, произносит одно огромное неслышное слово; и рядом - Стид, послушный, со слезящимися глазами, верный раб.

И он понял, что все это похоже на древний подземный лабиринт далеко на Юге, про который рассказывал однажды Колдун, только наоборот - в лабиринте есть единственный путь, который приведет к выходу, а здесь - единственный безвыходный путь. Нужно выбрать какой-то другой. Любой другой.

И он пошел, но не туда, где ждало неизбежное прошлое, а прочь от него, вглубь леса, как когда-то и его предки (хотя он об этом не знал), но свободный, без всякой надежды. И лес был ласков, словно улыбался, принимая его в себя. Как-то весело и легко было идти, словно невидимая тропинка вела его, словно где-то впереди шаловливый лесной человечек выглядывал из-за ствола: "Вот он я, догони!", и тут же убегал, чтобы спрятаться снова. И Джеффри, уже спасенный, неуязвимый, улыбнулся тоже, вспомнив что-то - может быть, как он впервые по-настоящему увидел Элис и понял неповторимое значение этого лица, этих маленьких быстрых рук; или как он, совсем еще ребенок, плакал, когда Стид заболел, и Колдун сказал, что, если собака умрет, то и Джеффри тоже; плакал, и незаметно заснул, а проснулся оттого, что Стид лизнул его лицо, так же, как сегодня утром; или вспомнил что-то, увиденное во сне, для чего нет слов, чтобы высказать. И корни деревьев становились ступенями, ведущими вдаль, по бесконечной лестнице, к далекому небу.

1999