Север вспомнит о нас

Введение
Вы когда-нибудь писали геологический отчет? Нет? Значит, вам не понять ощущения ностальгии, когда за скучными и, быть может, излишне научными строчками, вроде — «на дорудной закарстованной поверхности отлагались бокситы, перекрываемые плитняковыми известняками» — встают летящие на юг тучи; штабеля керновых ящиков; буровые профили, вырубленные в тайге... Сверху, с птичьего полета, они кажутся черными (где земля), местами поржавевшими (где в карстовые полости забилась глина) решетками, сохранившимися в этом северном крае с ивдельлаговских времен. Тайга — особая страна со своими царьками и подданными; своими законами и границами. Страна, где с пришлых спрашивают визу, где существует ценз оседлости, где...
Впрочем, это впереди. А пока — пыльный городской июль. Начальник партии Арцыбашев, которого подчиненные за глаза называют не иначе как Николаичем, лысеющий бородач, сквозь черноту волос которого пробиваются сединки, Яков Николаевич Арцыбашев, за чьей спиной — тридцать геологических лет и весь Урал, десяток отчетов и столько же сношенных пар «болотников», множество встреч и разлук, идет на работу. Спускается по Куйбышева, проходит мимо магазина «Школьник» и, минуя вход в ЦЛ*, спешит к «управе».
Быть может, пробегая мимо стадиона «Юность», вы обращали внимание на здание, что стоит на углу улиц Куйбышева и Вайнера. Сверху оно похоже на срезанную буровой коронкой створку раковины. Вполне возможно, ваш взгляд скользил по черной вывеске — «Производственное геологическое объединение «Уралгеология». Я даже допускаю, что вы останавливались и с интересом наблюдали за разгрузкой приехавшего с поля очередного поискового или съемочного отряда. Но, скорее всего, вы просто спешили мимо, раздраженно думая о том, что вот опять посреди тротуара стоит машина, которую ни обойти, ни объехать...
А мужчины и женщины, которым давно за сорок, не обращая на вас никакого внимания, тащили через вахту рюкзаки, раскладушки, спальники, вьючники и ящики — с образцами и пробами. Но это обычно — осенью. А пока... Николаич задержался у вахты. Получил ключи, расписался в амбарной книге. Поднялся на третий этаж и нос к носу столкнулся с начальником экспедиции, за глаза носившим кличку «Генерал». Безнадежный оптимизм генерального резко контрастировал с бровями, опущенными вниз, и стремящимися к земле дымчатыми щетками усов.
«Генерал» Черский, исходивший весь Урал, написавший десятки блистательных отчетов, а ныне — погрузневший, в поле наезжающий лишь наскоком, с проверками — на два-три дня, протянул Арцыбашеву мягкую руку. Яков Николаевич никак не мог привыкнуть, что пожатие этой, на первый взгляд, медузоподобной, кисти — такое же крепкое, как тридцать лет назад.
— Привет, Николаич! Когда в поле?
Управа опустела в мае. Разлетелись кто куда. Официально палеонтологическая партия, начальником которой был Арцыбашев, состояла из четырех отрядов — по ордовику, силуру, девону и карбону**. Деление первых трех было весьма условным — они менялись «кадрами», закрепляясь лишь в отчетах. «Кадры» мотались по всему Уралу — от Южного до Полярного. Лишь «карбон» держался особняком, что являлось, правда, следствием особого, местечкового, развития каменноугольной фауны,  когда-то предпочитавшей будущие восточный склон Среднего Урала и Пермскую область Предуралья. Карбоновый отряд привык к «курортам» средней полосы, и на зэковский Север их было не заманить даже обещанием самой изысканной фауны.
Палеонтология всегда считалась женской профессией, и по преимуществу была таковой. Но Север — не конфетка, не «карбоновый курорт», и сейчас в Вижай, поселок, стоящий почти на границе с республикой «комиков», помимо трех женщин девонского отряда, едет все мужское «население» партии — Арцыбашев, молодой специалист Алексей Рохлин и Виктор Грабаров, окончивший институт четыре года назад.
Арцыбашев верил только в тайгу. Она одна не продаст. Накормит. Напоит. Даст силы. Но Николаичу и его женщинам «светило» лишь два полевых месяца в году. О чем говорить — тематики... Вечно «на подхвате»... Всегда без денег. Это поисковики и съемщики в поле — от снега до снега.
— Чего не отвечаешь? Когда в поле? — повторил Черский.
Когда? Единственная имевшаяся в экспедиции «вахтовка» торчала сейчас где-то на юге области (зачем она там? Хватило бы и крытого брезентом «газика» — лето, курорт...), и когда вернется — знает то ли бог, то ли черт. А деньки уходят...
— Машины нет, — коротко ответил Арцыбашев «генералу» и прошел мимо резных деревянных дверей бухгалтерии, отдела кадров, снабженцев, к своей — потертой, с облупившейся краской, со щелью в сантиметр меж створками. Резная, почти изысканная, «генеральская» дверь казалась нелепой на фоне шаставших весной по «управе» хмурых геологических бичей, возникавших к апрелю из пепла подвалов. Палеонтологическая партия никогда не знавала этих маргиналов, уделом которых обычно была шурфовка. У Арцыбашева это «не проходило» — десятки и сотни тысяч метров исколовших тайгу скважин делали вскрышу «корешков»* абсолютно ненужным, более того, просто дорогостоящим занятием.
В первые волны экспедиционных сокращений партия Арцыбашева непостижимым образом уцелела. В поисковых сначала «постригли» лаборантов и техников, взвалив их функции на плечи привыкших ко всему инженеров. Потом принялись шерстить пенсионеров.
Николаич держался. Он даже сумел сохранить Зинаиду Максимовну — техника-оформителя без какого-либо геологического образования, не нюхавшую поля, но зато печатавшую как бог (впрочем, видел ли кто-нибудь Господа за пишущей машинкой?..). Арцыбашев держался за счет бокситов. Москва деньги под них пока еще давала, но полнокровный ручеек уменьшался с каждым мигом, будто кто-то невидимый наложил жгут на вскрытую когда-то артерию.
В Геолком на смену Сидоренко пришел газовик Черномырдин и, значит, «бюджета» не жди, весь уйдет в Тюмению... Черский, однажды вернувшись из столицы, с коллегии, собрал начальников партий и дословно процитировал проникновенные слова одного из черномырдинских замов:
— Ну не надо вам было разведывать ископаемых вперед на тридцать лет! России их без этого хватит! Ну, уйдут ваши специалисты года на три. Потом вернутся. Куда им деваться?
Кощунство! Кто ушел — не вернется никогда. Геологией нужно жить постоянно. Наука идет семимильными шагами, через три-пять лет перебивающиеся иными заработками безнадежно устареют как специалисты, и...
А куда уходить тем, кому до пенсии еще лет пять? В торговки, как Лена Пересторонина? Нет, партию нужно сохранить! Любой ценой! Так, должно быть, думал Арцыбашев. Лично у меня на эту проблему уже тогда была иная точка зрения.
Впрочем, я отвлекся. В самом начале речь шла об отчете. Он — перед вами. Самый привычный для меня геологический жанр. В нем — пыльный запах Города и сероводородный — известняка, образовавшегося три с половиной — четыре сотни миллионов лет назад в застойных лагунах северной части Уральского палеобассейна. Родной запах Тайги.

Краткий очерк района работ
Отличительными особенностями зоны тайги являются господство хвойных лесов, переувлаж-ненность почво-грунтов и сильная заболоченность как результат преобладания атмосферного увлажнения над испаряемостью. ...Водный режим рек характеризуется большими весенними разли-вами, слабо выраженной летней меженью. Основ-ными типами растительности являются хвойные и хвойно-мелколиственные леса. На севере зоны большую роль в таежных лесах играют ...осина ...рябина, черемуха и некоторые другие мелколист-венные...
Физическая география частей света, 1963.

Когда ты запрыгивал в почти цивильной одежке в крытый брезентом «газон», кто-нибудь обязательно спрашивал:
— Куда собрался?
— На Бархотку.
Звучало как «барахолка». Впрочем, так оно и было.
— Что есть?
— А что вам нужно?
Диалог с непреклонным завскладом напоминал бессмысленную игру в вопросы и ответы. На Бархотке есть все — и кофе, и сахар, и даже икра. Есть. Но не про всех. И, чтобы выбить это «все» — нужны недюжинные нервы. На складе у Васильича, что в гараже на Посадской, проще — лимит тушенки, сгущенки... Остальное — в магазинах, на деньги, взятые «под отчет».
— Алексей Васильич, дайте хоть еще банок десять...
— Николаич, ты ж не один, твою мать, — как всегда, добродушно улыбался завскладом. — Другие тоже хочут есть...
Впрочем, даже того количества «дефицита», коим в конце 80-х — начале 90-х были тушенка, сгущенка и чай № 36, не только хватало на все поле, но еще и оставалось. И тогда Галина, — лаборант, повар и завхоз в одном, довольно симпатичном, с ямочками, лице, за день до возвращения в Город комплектовала из неиспользованных банок «подарочные наборы» — видно, для того, чтобы в душные городские вечера чаще вспоминался пряный запах Севера.
Я опять отвлекся. Просто душа снова стремится в тайгу — в темь ее непроходимых лесов, на жесткий розово-зеленый ковер брусничников или к махровым полотенцам моховых клюквенных болот. К светлым просекам и буровым профилям, с которых глядят из-под трехлистных кустиков на северное солнце красные, в желтых точках, ягоды земляники. К длинноигольчатым кедрам. На свободу из душной клетки Города.
Теплых деньков оставалось — всего ничего, но приходилось ждать вахтовку. Догорал август. Протанцевали «лебеди». На заднем дворе управы, между старым и новым зданиями, разместилась вся экспедиция. Не работали. Митинговали. Выражали несогласие с Москвой, с ГКЧП и танками у «Белого дома». Но Арцыбашеву было не до политики. Он со своим девонским отрядом, дождавшись-таки вожделенной вахтовки, грузил вещи. Мимо распахнутой двери машины текли молчаливые люди. Подошел Черский.
— Николаич, я понимаю: поле — это святое, но сам же видишь — в стране такое творится!.. Погоди пять минут... Соберемся мы, уйдем к памятнику Ленину, и езжай хоть к черту на блины! Никто тебя не задержит...
По слухам, к Городу шли танки.
— Если что, останемся там...
Грустная шутка! Но там, на тысячи километров, кроме вышек и бараков за «колючкой» — таежное безлюдье, целебный хвойный дух.
Север... Может, потому и стремятся туда те, кто безнадежно устал от Города. В Городе слишком часто что-то происходит, и в последнее время, по большей части, страшное. Он — Янус двуликий, и те, кто в нем живет, могут улыбаться тебе и клясться в дружбе, предавая одновременно. У Севера ты — как на ладони, Север сдирает с тебя всю городскую шелуху, и ты предстаешь перед ним во всей наготе — прекрасной или позорной. Какой — зависит лишь от тебя.

Шофер Сашка, парень лет двадцати трех, гнал по трассе. Подъезжали к Нижнему Тагилу. Задраили все форточки, но в салон все равно просачивался удушающий чад «лисьих хвостов».
В столовую напротив неизменного «памятника основателю» зашли по-интеллигентски, просто — не так, как лет пять назад Валера Кривошеев, ввалившийся в предприятие общественного питания забытой богом Александровки, на треть вросшее в землю — предварительно проорав из машины в рупор на все село: «Ну что, зайдем в «тошниловку»?» Дескать, кто тут что? Мы — работники Министерства геологии!
А в столовках, точно под копирку — жирный борщ, который геологические желудки давно не принимают, да тушенка с макаронами, вечные спутники поля. На них уже лет семь смотреть не хочется...
И снова — дорога. А когда становится совсем невмоготу — ночной чифир где-нибудь под мостом, кутаясь в телагу. Лес полон звуков, в них вплетается тонкий храп Сашки, еле доносящийся со стороны задраенной — от комаров — вахтовки.
...Рохлин, среднего роста, светловолосый, остроносый, с двухдневной щетиной, заметной лишь днем, а при свете костра сливавшейся с кожей подбородка, и Грабаров - высокий, с волосами неопределенного цвета - не светлыми, не темными, с бородой «лопатой», продираясь сквозь болотину, искали хоть какое-то подобие дров. Карманные фонарики пытались разогнать мрак безлунной ночи. Бесполезно. Виктор неизменным туристским топориком обрубал нижние ветки ближайшей сухары. Алексей тащил от реки топляк. Женщины готовили бутерброды. Пристроив меж бревен длинную палку, Арцыбашев повесил на нее прокопченный чайник и зажег костер. Когда чай доспел, хлопнула дверца вахтовки, и на землю спрыгнул Сашка, щурясь на догорающие угли. Невысокий, «метр с кепкой», он ни разу не снял ее с момента, когда сел за руль в Городе.
Жевали молча. Говорить не хотелось. Затоптали костер, и дальше — по трассе. Ночью на ней свободнее, можно гнать как господь бог (вот, привязалось присловье!), чтобы засветло добраться до Ивделя, заручиться поддержкой Угарова — «мэра» самого северного на карте области зэковского города. Бензин — на исходе, а все заправки пусты, и не помогает нигде подписанная Черским бумага — «...прошу оказывать всемерное содействие...» Угаров всегда шел навстречу. Вот и сейчас выделяет небольшой лимит бензина (и на том спасибо!). И вновь кросс — на этот раз до Полуночного, переломной точки на карте.
Работа начинается с этого поселка, где еще в войну зэка добывали марганец для обороняющейся державы; куда ссылали с начала тридцатых всех подряд — кулаков, поволжских немцев, бандеровцев, «убийц» Кирова и настоящих душегубов.
Напротив школы-интерната — невысокий и недлинный одноэтажный барак, Северная экспедиция; рядом — вагончик-столовка, а чуть поодаль, у леса — двухэтажное здание не то общаги, не то дома «для приезжих». На ее дверях большой амбарный замок — все в поле.
— Здесь моя однокурсница живет, — замявшись, проронила Галина. — Поди, приютит. Просто не хотелось — всем кагалом...
Вахтовка пропылила мимо столовки-вагончика, деревянных магазинчиков, вдоль начинающего разрушаться Дома культуры, и возле одетой в телагу колонки свернула в тихую улочку, затененную ветвями разросшейся черемухи.
— Здесь, — сказала Галина.
Щелкнула щеколда. Подкатил под ноги черный, с белым пятном на боку, шарик. Тявкнул. Хлопнула дверца вахтовки. Скрипнула калитка. Галина стукнулась в дом.
Николаич оглядывал двор. Покосившаяся собачья будка. Наваленные под провисшим навесом нерасколотые чурки. Ломящаяся от ягод черемуха. Приземистая банька. «Хозяина нет. Или алкоголик,» — решил Арцыбашев.
Пискнула дверь. На пороге возникла худая невысокая фигурка и, оценив обстановку, произнесла:
— Вы к маме? Она у соседки. Придет скоро. Проходите...
Споткнулся на веранде, зацепившись за какой-то ящик, Лешка Рохлин. Чертыхнулся. Арцыбашев, разув вибрамы, ступил на дырявый у края половик и очутился в комнате-кухне. В углу — недавно беленная печь, «антикварный» диван. На столе, видно, обеденном — геологическая карта-«синька», кое-где уже коричневеющая искрашенными полями девона, на которые местами пришлепнуты красные пятна прорвавших известняк интрузий. Углы карты поддерживают куски керна. Разбросаны обгрызенные цветные карандаши.
Маленькая хозяйка (застиранное платьице, мальчишечья стрижка — будто вчера из детдома) щелкает флажком газового баллона и чиркает спичкой под чайником.
Скрипит калитка. Пищит дверь. И на весь двор несется крик:
— Галка-а!
Крепкая женщина лет тридцати пяти с плоским, башкирского склада, лицом, припадает к Галине, по-мужски похлопывая по спине.
— Молодец, что приехала! Господи, шесть лет не виделись! Располагайтесь, а я пока пошустрю насчет обеда. Ленка, чего ж гостей не усадила?.. — последнюю фразу она бросила в сторону дочери, скорее, для проформы. — Ребята, кто-нибудь сходите за водой, колонка через дом, пойдемте на двор, покажу.
Мимо ограды брела, сгибаясь под тяжестью ведер, совершеннно седая женщина с изборожденным морщинами лицом. Воды в ведрах — едва наполовину.
— Здравствуйте, Ариадна Андреевна!
— Здравствуй, Зоинька, — бесцветным голосом произнесла старушка.
— Постойте, Ариадна Андреевна, сейчас ребята вам быстренько воды натаскают.
Старушка покорно стояла посреди улицы и ждала, пока Рохлин наберет полные ведра. Алексей осторожно, чтобы не расплескать воду, дошел до Ариадны Андреевны, но она по-прежнему стояла недвижно, точно отрешившись и от пыльной улицы, и от ведер, полных воды, и от этого странного поселка, где еще со сталинских времен обитали и правые, и виноватые; и немцы, и русские; и геологи, и зэки... За долгие годы они причудливым образом перемешались, точно осколки стекла в калейдоскопе.
Рохлин был уже за два дома от застывшей на дороге старушки, когда, наконец, лай придорожной псины вернул Ариадну Андреевну в суетный мир. Дом ее стоял через семь от Зоиного. Он одряхлел, должно быть, лет двадцать назад, но даже сквозь его седину пробивалась былая краса. Ухоженными казались даже сени. В бочке, стоявшей в сенях, воды осталось едва-едва — на самом дне.
— Спасибо, молодой человек! — голос Ариадны Андреевны шелестел, будто ветер осиновой листвой.
— Мало, — откликнулся Рохлин. — Я сейчас еще принесу!
— Может быть, не стоит вам себя утруждать?.. Мне этого на целых два дня хватит...
— Стоит, — решил Алексей и, подхватив ведра, вышел на улицу.
Север был подернут первым слоем осени. Она еще не вступила в свою золотую пору, еще не пали ночные заморозки, истребляя гнус. В конце улицы ржавели (видно, от прошедших недавно дождей) прежде зеленые листья рябин да куталась в телогрейку, в ожидании прохладных ночей, колонка.

Стоявший возле чисто вымытого окна резной стол был похож на музейный экспонат. Нелепо смотрелись на нем куски темно-коричневого, точно военного, хлеба, и неглубокая пиалка с голубичным вареньем. В самодельных рамках дремали на стенах пейзажи осенней тайги. Прихлебывая чай, Алексей никак не мог вспомнить, где видел вон тот зеленый масляный пригорок и серые известняковые скалы вдали.
— Здорово! — протянул он. — Реалистично.
В его устах слово звучало величайшей похвалой. Хотя, он мог бы и не говорить об этом: Север всегда — реалистичен, и...
— Я всегда пишу правдиво! — слегка поджала узкие губы, так, что они слились в совсем тонкие ниточки, Ариадна Андреевна.
И тут Алексей вспомнил, где видел этот пейзаж!
— Вот вы говорите: правдиво. Но, если я не ошибаюсь, вон там, на пригорке, должен быть сталинский карцер. Где он? Почему же вы тогда его не изобразили? — запальчиво спросил он.
Дряблая рука, зачерпнувшая полную ложку голубичного варенья, замерла.
— Молодой человек... — старушка хотела было сказать еще что-то, но осеклась.
Алексей глянул в глаза Ариадны Андреевны. За мгновение в них сменили друг друга боль, страх, и нечто неуловимое. Потом взгляд замер. Старушка смотрела на картину — на ту самую картину, где не было сталинского карцера. Нет, кажется, она глядела не на нее, а в нее. И молчала. Замер и Алексей. Тусклый свет шестидесятиваттной лампочки выливался из окон, точно вода из бочки, едва освещая начинавшую темнеть улицу. Внезапно поднялся ветер. По окну захлестали черемуховые ветки. Зашелестел дождь. Где-то на краю поселка одиноко завыла какая-то шавка. Завыла-запричитала, будто вспомнив что-то давнее, некую таинственную обиду, и тут же, со всех сторон, кто жалея, кто успокаивая, а кто — грозя, залились ее собратья.
Ариадна Андреевна очнулась, удивленно обвела глазами комнату, словно обстановка была ей незнакома, остановила взгляд на Рохлине и спустя несколько секунд сухо произнесла:
— Молодой человек! Я думаю, вам следует уйти из этого дома.
Пожав плечами, Рохлин встал, поблагодарил за чай (старушка сдержанно кивнула) и, осторожно притворив за собой дверь, вышел. Скатился с крыльца, быстро пересек двор и хлопнул калиткой.
Ход Алексей умерил только через два дома. «Странная какая-то! — подумал он. — Чего я ей сделал?.. Совсем из ума выжила!»

Галина с Ириной Вячеславовной, кареглазой шестидесятилетней женщиной, в кудрях которой уже гнездились сединки, чистили дряблую прошлогоднюю картошку, уже высунувшую на свет белые языки ростков.
— Ну что, помог? — спросила Зоя, когда Алексей вошел в дом.
— Ага, — кивнул Рохлин. — Странная она какая-то. Сумасшедшая, что ли?
— Не знаешь ты ее историю, — раздумчиво сказала Зоя. — Послушай и подумай, кто сумасшедший. Жила когда-то, еще до войны, в Питере школьница. Отец и мать — потомственные интеллигенты, коренные питерцы. И она, естественно, после школы не на завод пошла. Получила диплом архитектора, и — за романтикой, на Север. Думала, города проектировать будет. Наивная! А ей говорят — карцер. Тот, что сейчас на Талой. Может, видел...
«Значит, все-таки это связано с карцером,» — подумал Алексей. Но как?
— Старики, кто в той зоне сидел, говорят, долго кум Ариадну «клеил». Все отшутиться пыталась. Ну и дошутилась. Подготовила чертеж, отнесла куму. А через день он оказался у уголовников.
— Западло, — подумав, сказал Сашка. — Выходит, кум передал? Западло-о-о...
— Сволочь! — возмутилась Галина. — А дальше?
— Лена, пойди погуляй! Не для твоих это ушей.
Передернув плечиками, девочка ушла в комнату.
— Выбирай, говорят, либо устраиваем тебе «колымский трамвай», — продолжила Зоя, — либо передаем чертеж куму. Сама, дескать, понимаешь, что будет потом... Деться некуда — согласилась.
Ирина Вячеславовна, оторвавшись от картошки, спросила:
— Что с ней сделали?
Сашка хмыкнул:
— Отымели всем кагалом, и все. Сколько их было?
— Человек пятнадцать.
— Это еще мало, — философски заметил Сашка. — Бывает больше.
— Наверное, в тот день был такой же кровавый закат... — подумала вслух Галина.
— Ну-у, развели романтику, — скривился водитель. — Какой же кайф в темноте жарить?
— Так вот почему она меня выгнала! — вырвалось у Алексея.
— Выгнала?.. — удивилась Зоя. — Это ж как надо было себя вести!..
— Я просто сказал, что на одном ее пейзаже не хватает карцера.
— Ей хватило, — произнесла Галина.
За северные годы Арцыбашев слышал массу таких историй. Вроде, должен был привыкнуть к ним, но каждый раз в душе подскуливал странный кутенок — вроде того, что сейчас вертелся под ногами Николаича, урча и цепляясь зубами за штанину выцветшего энцефалитного костюма. Вспомнился отец. Смутно — когда его взяли, Яше Арцыбашеву шел всего шестой годок. Место гибели отца Николаич не знал до прошлой осени.
Арцыбашев подошел к столу и всмотрелся в наполовину раскрашенную карту. Полем среднего девона бурел один только Талицкий участок. Кажется, на сегодня это — единственное место на Севере, где еще возможен боксит.
— Сметайте карту, есть будем! — у стола уже стояла Зоя с полным казанком, от которого плыл по комнате румяный картофельный дух.

После ужина Виктор с Сашкой кололи для хозяйки дрова на зиму. Галка с Зоей сидели на веранде. До слуха Арцыбашева доносились их негромкие голоса.
— Ленке-то твоей сколько?
— Семь.
— Шесть лет назад ее, вроде, не было.
— Была. Только не у меня. В детдоме.
— Сироту, значит, пригрела?
— А за кого здесь выходить? — с горечью хмыкнула Зойка. — Кто женат, кто сидит, а остальные — старики дряхлые. Да и кому я нужна, сухая-то?..
— Домой не хочешь вернуться? Подлечилась бы, родила...
— Галка, ну ты как маленькая, прямо! Кому я там нужна?
— А здесь?
— Здесь — работа. Дом.
— Сама говоришь — мужика нет.
— А чё мы с тобой, Галка, без этого роду-племени не проживем, что ли? — Зоя положила по-мужски тяжелую руку на плечо подруги. — Мы ж геологини, сильные, не какие-нибудь там... певички.
Она громко захохотала и крикнула в комнату:
— Лешка, нарви для бабы черемухи! Мне все недосуг... Как думаешь, нарвет? — обратилась она к Галине. — Да это я так, пошутила, — поспешно произнесла Зоя, заметив высунувшуюся из-за двери физиономию. — И так во рту от жизни оскомина. Да и зубов почти не осталось.
Дверь закрылась.
— Сволочи люди, — продолжила Зоя. — Ведь сколько сами пережили, а ума — ни на мизинец. Только вот, кажется, Ленка меня дичиться перестала — тут же нашлись доброхоты, нашептали девчонке, что я — не настоящая ее мать, что она на самом деле — сиротка, что я ее из жалости пригрела.
Арцыбашев подошел к двери, кашлянул и, обождав несколько секунд, толкнул ее. Голоса смолкли.
Николаич, слегка смущенный подслушанной тайной, прошел мимо — на двор. Черемуха роняла редкие капли. Вызвездило. В этот наполненный озоном вечер хорошо думалось о своей судьбе.
Когда-то Арцыбашев (был такой факт в его биографии) женился на однокурснице, скромной Римочке Дьяковой. Она не была красивой, но обаяние рвалось наружу, как ни стремилась эта невысокая девчонка его скрыть.
Усталость прорвалась на десятый год после женитьбы.
Геологическая семья существует лишь пол-срока — полгода в году, а иногда и того меньше. Арцыбашеву хотелось, вернувшись с поля, увидеть, наконец, жену, посидеть за праздничным — ради встречи — столом, но он уезжал из тайги с тяжелым, разбухшим от осенних дождей, сердцем. Знал, что встретит его не Римма, а пустой, укрытый пылью, дом — потому что жена, как всегда, у черта на рогах, она — съемщица, и появится дома не раньше, чем пролетят по городу на бреющем белые мухи.
Три года назад столкнулся Арцыбашев с бывшей одноклассницей Иркой Исаковой, первой любовью. Их притиснули друг к другу в переполненном автобусе, они вышли на одной остановке, а потом долго пили чай в квартире Арцыбашевых - вдвоем: у Римки работа была в самом разгаре, а Николаич уже «отполевался».
Вскоре та, первая любовь к Ирке, затаившаяся в сердце на все эти годы, развернулась, вспыхнула с новой силой, и Николаич с Риммой, в конце концов, разбежались, поняв, что геологические семьи практически всегда обречены, если муж с женой работают в разных партиях и видятся полгода в году.

...Черемуха исступленно билась в окно, точно стремясь в тепло из ночного осеннего холода. Перелай смолкал, собаки, устав, лениво отбрехивались. Но теперь уже Николаичу захотелось, подняв морду к небу, завыть по-собачьи, жалуясь луне на нескладную свою жисть.
Вдохнув в последний раз тяжелый осенний озон, Арцыбашев поднялся по опустевшим ступенькам и решительно толкнул дверь.
Спали на полу. Женщины - в комнате хозяйки, мужчины - на веранде. Зоя с Галкой почти всю ночь шептались о чем-то на кухне и легли, когда уже начинало светать.
С утра заветрило. После завтрака запрыгнули в вахтовку.
— Мы с Зойкой — пешком, — заявила Галина.
— Не наговорились? — поинтересовался Арцыбашев, закрывая дверь.
Вахтовка покатила к Северной ГРЭ*. Зоя с Галиной, пыля по дороге, спустились вниз, к ДК. У деревянного здания почты их остановила совсем ветхая старуха. Из-под выцветшего платка выбивались растрепанные пряди стальных волос.
— Девоньки, сыночка-то мово не встречали? Ушел, одиноку мать оставил, ирод!..
И, словно забыв про свой вопрос, побрела куда-то по обочине пыльной улицы, бормоча под нос не то ругательства, не то причитания.
— Сын бросил? — кивнула вслед Галина.
— Если бы... С Поволжья она. Когда совсем невмоготу жить стало — пешком в Питер ушла. А потом — якобы за убийство Кирова  — ее «определили» сюда. Лет двадцать пять ей тогда было. Ну, сама понимаешь, дело молодое — сошлась с кулаком. Сыновья пошли. Один совсем махонький был — месяцев пять, наверное. И вот как-то на лесоповале замешкалась — отметиться в комендатуру опоздала. Ну, ее в карцер и бросили. С сыном вместе. А на улице мороз — под сорок пять. Еле оклемалась, сын же — сама понимаешь... С тех пор все ищет сыночка...
Север... Иная страна, иной мир, где с испокон веку концентрируются людские судьбы — и все непростые. Здесь даже помбуры** — вчерашние зэка.
Бывшие однокурсницы шли мимо ухоженных, в цветах, домов поволжских немцев; мимо покосившихся, в крапиве и лебеде — русских, к давно не крашенному зданию Северной ГРЭ. Рохлин сидел на крыльце экспедиции, щурясь на первое солнце бабьего лета.
Протопав по коридору, Галина толкнула невзрачную деревянную дверь, из-за которой слышались знакомые до боли в печенке голоса.
— ...Не подтвердите нам бокситоносность Талицкого участка, придется экспедиции переходить на разведку стройматериалов, — едва войдя, услышала Галина вздох начальника Северной ГРЭ Лещукова, знакомого еще по прошлым полевым сезонам, подтянутого мужчины средних лет, всегда тщательно выбритого и строго одетого, даже если одежда эта была полевая.
Сейчас Лещуков стоял у окна, вглядываясь в желтеющее напротив здание сталинской постройки, в котором ныне размещался интернат. За спиной Лещукова, возле накрытого потертым ватманом стола, сидели, все в полевом, северяне и палеонтологи. Не было только Рохлина с Грабаровым.
— Кажется, в бокситы Талицы вы не верите, — утвердительно произнесла Галина, поздоровавшись.
— Я уже никому и ничему не верю! — обернувшись, всердцах бросил Лещуков. — Знаете, какие мне трубы и коронки присылают?! Проржавевшие насквозь! Они ж стираются до срока. У нас одна надежда — на Талую. А если вы мне еще и этот участок закроете...
Он махнул рукой, подошел к столу и уже деловито спросил, перебирая синьки:
— На какие участки нужны разрезы? Та-ак, вот вам Талицкий... Что еще? Вижайский... Бурминский нужен?
В неожиданные открытия Арцыбашев не верил. Озарение хорошо в псевдогеологических романах, на деле открытие — результат кропотливого труда, и не более. Ну и немного (совсем чуть-чуть!) удачи. Например, руководящее ископаемое, по которому совершенно однозначно определяется возраст отложений, взрезанное алмазной коронкой — на поверхности керна, а не внутри. Или извлеченное на поверхность случайным ударом молотка. Впрочем, здесь уже не удача, а нюх, об этом любители латыни («mente et malleo»*) почему-то не поведали миру. (А, может, и не нужно? Нюх — нечто эфемерное, потерять его — раз плюнуть!)
Перекусив в вагончике-столовке (шесть столиков, каждый — на четыре «посадочных места»), прыгнули в вахтовку и отчалили. И вновь потянулась по обочинам дороги начинающая желтеть тайга.
«Подход к району работ» заканчивался. Остался позади Третий Северный с его бревенчатым, на отшибе, магазином и залежалой карамелью, рыжеющие глиной карьеры обочь дороги. Отсюда до самого Вижая — ни единого поселка по прямой, лишь останки лагерей, стыдливо хоронящих свою уродливую красу за ельничной чадрой тайги — рвущиеся в небо, величавые, точно корабельные, вышки, «колючка» и спираль Бруно, через которые прорваться труднее, чем сквозь таежный бурелом. Неспелой брусникой торчат по углам висящие лампочки, прикрывающиеся жестяным зеленым листом абажура.
Как из пня срубленного древа вырастают побеги, обретая силу и обращая его в прах, точно так же былые лагеря, разрушаясь, давали жизнь новым.
Сталинское прошлое разбросано по североуральской тайге, оно взрывает генную память то полусгнившей лежневкой, то останками бараков, то мотком «колючки» и насквозь проржавевшей печной заслонкой с едва виднеющейся пятиконечной звездой.
— Притормози, — негромко сказал Сашке сидящий в кабине на правах начальника Арцыбашев, когда вахтовка собиралась было пропилить мимо стоящих обочь дороги известняковых скал. Они походили на обветренные белые кости.
— Приехали, что ли?
Сашка выпрыгнул из машины, разминая затекшие ноги. Подошел к Талой. Пнул гальку. Река отозвалась недовольным плеском, словно водитель нарушил мирное течение времени.
Николаич раскрутил память на одну осень назад. Он сидел тогда у затухающего костра. Моросило. Накатила апатия. Идти спать не хотелось. За дровами в палаточный «предбанник» — тоже. Ворочалась и вздыхала во сне Талая. Неподалеку схрустнула ветка. Арцыбашев насторожился. Еле слышно раздвинулись кусты, и в сторону костра, точно из сказки, шагнул старичок-лесовичок — приземистый, заросший седым волосом, в нелепых потрескавшихся сапогах.
— Будь здоров, добрый человек! Чтой-то костерок у тебя не того, не баской. Плох хозяин, что огня в хате не имеет.
Произнес и исчез, будто не было. Николаич не мигая смотрел, как мелкие капли падали на шающие головни и тут же испарялись. Моросили минуты. Арцыбашев уже подумывал, не пригрезился ли ему лесовичок, как тот появился снова, волоча за собой охапку хвороста. Швырнул в огонь. К небу вознесся дым. Николаич закашлялся.
— Огонь без дыму и человек без ошибки не бывает, — изрек в бороду лесовичок. — Вот ты, небось, думаешь, откуда он появился, старичок этот седенький? Появился, дескать, думу мою нарушил. Да ведь один сед от голода, другой — от золота. А время придет — слезы утрет. Вот и смекай, кто я да что я. А ты налей мне чайку, я и обскажу тебе, как жил-любил. Вот говорят, где власть народа, там победа и свобода. Вишь, каку свободу мне власть народа приготовила... «Четвертак» да десять «по рогам» — вот и вся свобода.
Арцыбашев встал молча (говорить не хотелось, старичок-лесовичок нежданный-незваный вбил в одиночество клин и расщепил его пополам), налил в железную кружку бурый напиток и протянул гостю. Тот принял ее обеими руками.
— Вам с сахаром?
— Спаси тебя бог, мил человек! Сладкие речи — яд, горькие — лекарство. А куды мне с моей цингой сахар лопать?
Старичок-лесовичок сидел на бревне, покачиваясь (маятник — вперед-назад, время — назад-вперед...), отчего лицо его меняло цвет, обливаясь то кровью, то сукровицей. Сквозь оставшиеся зубы цедил гость чай цвета кедровых шишек. Серость выцветших глаз гармонировала с цветом еловой коры.
— Эх, молодость ушла — не простилась, старость пришла — не поздоровалась, — вздохнул лесовичок. Круче склонился к чадящему от мороси костру.
— Вот ты знаешь, мил человек... — старичок протянул Арцыбашеву пустую кружку. — Налей-ка еще. Чай пить — не лес валить. Так мы тогда говаривали. Да ты не бойся, покипяти его — забористее будет. ...От теперь — само то, — удовлетворенно крякнул странный ночной гость, сделав глоток.
Арцыбашев смотрел на подернутое паутиной, точно поросшее мохом лицо. Должно быть, таким же сейчас был бы его, Николаича, отец. И показалось Арцыбашеву, будто проступают в старичке-лесовичке неуловимо знакомые отцовские черты. Совсем на миг почудилось-поверилось, что это он и есть — Николай Арцыбашев, восьмидесятисемилетний бывший «каэр».
— В тридцать осьмом годе, — заговорил лесовичок, — рванули мы с Колькой... как же его... Память, как и я, уж мохом поросла. Арцыбашевым... скрозь тайгу. Тогда тучи тоже к югу направлялись. Они ушли. А нам, хоть, как и тучки те, тоже почти невесомые были — взлететь не вышло. Положили нас вот тут, за вахтой... Ты видишь вахту? Как же не видишь? Вот же она!
Старичок вскочил, на гнущихся ногах обошел бревно и рухнул на колени. Свет костра освещал его полубезумные глаза.
— Вот тут, за вахтой... — он тыкал пальцем в землю, на которой до сих пор не росла даже трава. — ...они спустили собак...
Ночь баяла страшные сказки.
— Как, вы говорите, его звали? — Николаичу не верилось — мало ли совпадений, память может подвести этого дряхлого старичка, да вот только молодость плечами крепче, старость — головою.
— Колька Арцыбашев... Колька... — лесовичок, будто окончательно обезумев, стоял на коленях и, ломая ногти, рыл землю. — Вот тут, еще немного, и ты увидишь его кровь. Вот... смотри, мил человек, вот они, когти Альмы. А вот ее клык, она его об Колькино горло обломала. Смотри...
Он вскочил с колен и поднес к глазам Николаича обломок гальки.
— А дальше? — сквозь холодок где-то внутри спросил Арцыбашев.
— Лучше не досказать, чем пересказать, — внезапно вернувшись в нынешнюю ночь, произнес в бороду старичок-лесовичок и поковылял к границе леса.
— Как хоть вас зовут? — крикнул ему в спину Арцыбашев. Крик получился глухой и негромкий.
На мгновение, словно от пули, распрямилась спина и вновь сгорбилась.
— Зовут зовуткой, кличут уткой... Коля Арцыбашев я.
Лесовичок обернулся. Выбросил руку туда, где минуту назад рыл ногтями землю.
— Я — Ленька Давыдычев, — руку повело вправо — туда, где за склоном, за дорогой еле слышно шумела в вырубленной вручную плотине вода. — Я — Вася Минц. Я — все, кто здесь лежит.
И старичок-лесовичок исчез в ночной тайге. Ночь огласилась шорохом собачьих когтей. Они рвали что-то бесформенное, недвижно лежащее на земле. Сверху, с вышек, таращились на них черные дула автоматов. Потом все стихло. Ничком легла на землю тишина. Ни шороха, ни шевеления кустов. Будто не было старичка-лесовичка. А может, и вправду он только пригрезился?
Арцыбашев раскидал костер и ушел в палатку — спать. За пологом армадой гудела комариная стая.
Север живет прошлым. Это все, что у него есть. Бокситы — тоже прошлое. Ископаемый риф — то же кладбище, та же братская могила, где часто не узнать имен тех, кто в ней захоронен.
Арцыбашеву снились изможденные зэка (в одном из них Николаич узнал, нет, скорее, почувствовал, отца), возводившие из лесных «кубов» огромный риф. Он все рос и рос, но управляемый ночным светилом прибой подкатил под основание постройки, и она рухнула, похоронив под собой строивших его людей. Из-под обломков рифа медленно сочилась бурая жидкость, застывавшая и превращавшаяся в боксит.
Ночь молчала. Небо темнело. Звезды уснули. Ирина Вячеславовна, лежа на нарах поверх спальника, вслушивалась в тишину. Возле палатки зашуршала трава, разбуженная чьими-то осторожными шагами. Кто-то ходил около брезентового дома. Медленно. Нудно. Настойчиво. Подняла голову Виктория Юрьевна.
— Ира, не спишь? Кто там ходит?
Шорох замер. Выпроставшись из спальника, Виктория Юрьевна, крепкая, строгая, даже властная, набросила энцефалитку, сунула ноги в болотники и вышла в ночь. Покружила по лагерю. Никого. Сверху, словно «попки»* с вышек, смотрели на бывший сталинский лагерь звезды.
Виктория Юрьевна вернулась в палатку.
— Что там?
— Ничего.
Ирина Вячеславовна, успокоившись, уронила седеющую голову на укрытые спальником нары. Спустя полчаса шорох шагов повторился.
...Виктория Юрьевна поднялась чуть свет, с больной головой. Обошла палатку, пытаясь обнаружить следы незваного ночного гостя. Следов не было. Но шорох был.
Арцыбашев встал в непонятной тревоге, точно забыл что-то важное. Натянул штаны, свитер, набросил телогрейку и вынырнул из палатки. Вдоль лодыжек стелился туман. Он до крыльев покрывал стенки брезентовых домов, стволы елей, отчего деревья казались просевшими, касающимися ветками поверхности молочной реки. Арцыбашев побрел по ее течению — в сторону костра, возле которого размеренно помешивала что-то в котелке Галина. Этим ранним утром она была похожа на молоденькую симпатичную ведьмочку, священнодействующую над своим колдовским варевом. Ведьмочка взглянула на Арцыбашева и он споткнулся, попав ногой в выщербину, будто вырытую кем-то. И вспомнил все. Ночь. Костер. Рычание овчарок. Старичка-лесовичка, вгрызавшегося ногтями в неродящую землю.
Николаич подошел к костру, зачерпнул из висящего немного в стороне от огня котелка теплую воду. Спустился к Талой. Выдавил пасту на щетку. Еще года три назад он посчитал бы пижонством чистить зубы теплой водой, но сейчас их ломило от речной воды и боль не проходила до конца маршрута.
Сторожить лагерь остался Арцыбашев. Странные ночные визиты встревожили. Полубезумный старичок; некто, шатавшийся почему-то возле женской палатки. Этот «некто» мог быть кем угодно — от «каэра», принесшего Николаичу весточку из прошлого, до беглого зэка. Что поделаешь — колючий рай...
Когда вахтовка скрылась за скалами, окружавшими бывший лагерь, Арцыбашев прошел в кухонную палатку. Пристроился за дощатым столом, развернул карту-«синьку» и долго сидел, вглядываясь в «геологию» района. «Северяне» рисуют здесь опрокинутое залегание, точно пытаясь обмануть природу и выдать-таки «на гора» бокситы. Те самые, которых нет.
Возле складской палатки почудились-помнились Арцыбашеву чьи-то шаги. Выбежал из «кухни», огляделся. Никого. Только вернулся — снова шелест шагов. Словно тени невинно убиенных бродят по этой чертовой поляне.
Накрапывал дождь. Он шуршал по скатам палаток, имитируя ночные шаги. «Дождь идет. Куда идет?» — билась в подкорке глупая фраза. Шорох. Шорох. Шорох чьих-то шагов.
...Из складской палатки мимо Николаича прошуршал и скрылся в прибрежных зарослях бурундучок. Арцыбашев улыбнулся. Вон он, страшный ночной гость. Так и в жизни — ждешь чего-нибудь значительного, а на деле... Пшик! Какое опрокинутое залегание, какие бокситы?..

— ...Долго мы тут торчать будем? Разгружаться, что ли? — ворчал Сашка, в очередной раз поддевая ногой белые осколки придорожной скалы.
— Оставь человека в покое! — недовольно бросила Галина. — Отец у него здесь. В тридцать восьмом вохровцы овчарками затравили. Только в прошлом году узнал.
— Тогда это святое! — уважительно сказал водитель и стянул с головы приблатненную кепку.
Вскоре вахтовка опять пылила вдоль елей, воздевавших к небу покрытые пеллагрой руки. Пролетели поворот на Бурму. Солнце лениво скользило прохладными уже лучами по рыжим шинелям рябин.
Несколько изгибов дороги, чернеющий от недавнего пожара лес по правую руку, и в низине открылся небольшой поселок — четыре ряда стоящих параллельно трассе (и Лозьве...) бревенчатых домов.
Арцыбашева поразила тишина. От нее, казалось, не сбежать. Она давила со всех сторон. Выползала из рыжеющей травы. Свисала с высоких разлапистых елей. Струилась сквозь недвижимый воздух. Не слышалось ни шума лесопилки, ни окрика часовых на вышках. Вдоль поселка настороженно курсировали полудикие лайки да взглядывали на приезжих черными глазницами окон пустые избы. Вижай тихо умирал. Мнилось — поселок забыт-заброшен, и, если бы не поднимающийся столбом дым чьей-то банной печки, показалось бы совсем одиноко и жутко. Вижай понемногу уходил в небытие — точно так же, как ушли когда-то в мир иной — тихо, уснув и не проснувшись, Юртище, Суеватпауль...

История изучения района
Николаич вспоминал бокситовый город Североуральск, где пришлось работать в конце пятидесятых. Вагран был похож на загипсованного инвалида — тело реки сковал бетон, а слева лежал безжизненный рукав. Чуть ниже по течению — на возвышении — стоял открытый всем ветрам общественный туалет, — бывший Петропавловский собор, из которого когда-то выселили бога, а иного применения так и не нашли. А напротив, внизу — небольшой карьер, где  некогда розовело тело рифа. Риф рос, развивался, пока где-то невдалеке не поднялись горы. Отступило — на время — теплое море, разрушился риф. На его месте образовались бокситы.
И снова покрылись морскими отложениями.
А потом, спустя три с половиной сотни миллионов лет, посреди тайги появилась Красная Шапочка — в окружении серых волков. Бокситы, вышедшие на поверхность, на самом деле показались первооткрывателям красной шапкой, венчающей гору. А в окрестных лесах тогда еще бродили волки. А за ней — Черемухово... Месторождение им. XIX партсъезда...
Стране был нужен боксит, страна потребляла его жадно, ненасытно. Пришло время - запасы истощились. И геологоразведка ушла на север, за Ивдель.

Работа над проектом началась полгода назад. На него выделили шиш да маленько, и под эту сумму нужно было подогнать нормативы. По всем канонам полагался обратный подсчет, но любой в управе знал — это делать бесполезно, сверх выделенного лимита денег все равно не дадут. И вот начальники отрядов сидели в душных комнатешках и пытались выкроить из бюджетных лоскутков нечто хоть чуть-чуть схожее с оделялом. Благо, многих «палеонтологических» нормативов в ГОСТах нет, подсчет, как пишут в проектах, идет «исходя из многолетних опытов», а ими можно оперировать как бог на душу... Хотя, как ни крои, пятки все равно мерзнут.
В этом году удалось спихнуть с плеч палеонтологической партии четыре «человеко-месяца». Арцыбашева всегда коробили подобные «бухгалтеризмы», но сейчас было не до возмущения словотворчеством —  слава богу, две его геологини уехали к черту на рога, в тундру, на каменноугольные отложения, и минимум на два месяца, раньше оттуда дороги не будет, и — «за счет принимающей стороны». Эти деньги латали почти всю дыру на партийном кармане, а остальное Арцыбашев надеялся закрыть определениями фауны для Северной ГРЭ. У них там появился очередной «перспективный бокситоносный участок». «Посмотрим,» — проворчал Николаич. В бокситоносность Севера ему уже не верилось. Слишком уж долго черпали это сырье на таежном Урале — кладовые его не безразмерны, так же, как и министерский «кошелек», любые запасы и деньги когда-нибудь заканчиваются.
Палеонтологи тормознули у крайней вижайской избы. За дорогой стояла промзона, почти лишенная когда-то обматывавшей ее спирали Бруно. С забора стекала и струилась по земле «колючка».
На порог вышли, лениво щурясь на предзакатное солнце, ребята из Суеватской партии во главе с начальником Юрковым — крепким хозяйственным мужиком лет пятидесяти. Он протянул Арцыбашеву укороченную с рождения руку, об удачливости которой по управлению ходили легенды, и произнес улыбаясь:
— Что, палеонтологи, на пятки нам наступаете? Вытесняете? Ничего, пару дней поживем не в обиде.
— А дальше? — поинтересовался Арцыбашев.
— А дальше — на Тосемью. Подберем вам зверушек, может, и определите чего...
Николаич подобного рвения поисковиков и съемщиков не одобрял. Обычно они заваливали палеонтологов всем, хоть мало-мальски напоминающим фауну, и требовали точного возраста. Тащили обломки, даже отпечатки, и здорово обижались, получая в списках определений что-нибудь вроде sp.indet.* с широким возрастным интервалом. Сами же палеонтологи привечали обломки фауны лишь из «немых» толщ**, в остальных, «живых», отложениях отбирали только более или менее определимое, не гонясь за количеством. Не то что съемщики — на авось и на ходу. У тех свои задачи, за три полевых сезона нужно излазить вдоль и поперек весь планшет, картируя не только известняки, но и вулканиты, на которые палеонтологи взглядывают лишь походя.
Хотя, сейчас Арцыбашеву тоже нужно по тайге — галопом, работая на себя и на «дядю». В первую голову пытаясь-таки четко разделить девонские отложения. А уж после - мотаться по профилям суеватцев да ребят из Северной ГРЭ — тем, где с возрастом полные непонятки, и неясно, бросать ли туда буровую-стационарку для поисков боксита? Его, родимый, как раз возле границы нижний-средний девон искать надо...
— ...А вот и уха из петуха, — протянул, выставляя на стол кастрюлю, один из суеватцев, курносый парень лет двадцати трех. — Первым делом — подкрепиться.
— И вправду, — отозвалась Ирина Вячеславовна. — Первым делом — подкрепиться.
— Может, сначала разгрузимся? — предложил Арцыбашев.
— Успеете, — бросил Юрков. — Поедите, мои ребята помогут. Вахтовка закрывается?..
Сашка, не сняв кепку, слегка склонив голову, точно боясь задеть притолоку, прошел в дом. Николаич невольно улыбнулся - слишком уж нелепым казался этот жест для невысокого водителя.
После ужина освобождали вахтовку — таскали вьючники, раскладушки, рюкзаки, спальники...

Арцыбашев, Виктория Юрьевна и Ирина Вячеславовна сидели за единственным столом возле развернутой лещуковской «синьки». Карта была похожа на кусок ткани: тонкие нити буровых профилей с навязанными узелками скважин сплетались в неправильные клетки. Расцветка Николаичу не нравилась — темно-коричневая***, с нелепыми красными нашлепками интрузий. Впрочем, на северо-западе коричневело поле, в центре которого стояло манящее — D1-2****. Это поле манило калифорнийской лихорадкой, но, так же, как и она, могло оказаться мифом. Здесь, на Витим-Ятии, бокситы могли быть лишь теоретически. На деле же...
«Дележа не будет,» — подумал Арцыбашев. Скорее всего, там, на этой дальней речке, просто «немые» толщи, и ловить вообще нечего, гнилой вариант. К столу подошел Юрков. Ткнул заскорузлым пальцем в витим-ятийское поле.
— Яков Николаич, прошвырнулся бы ты сюда со своими женщинами, поискал чего. — Юрков глянул на кислое лицо Арцыбашева и добавил. — Сам понимаешь, не хочется нам «нерасчлененку» оставлять...
Николаич понимал. У Юркова — ГДП*, тем более, что бокситы на Севере — на исходе. Их требуют не только с Северной ГРЭ. В конечном итоге, Арцыбашев тоже работает на этот «крылатый металл». И живет с него. Но Николаич знает и другое. Витим-Ятия — это потраченный почти впустую день. Да, отрицательный результат — тоже результат. Но только не в палеонтологии. Отсутствие фауны не продвигает геологию вперед. Скорее всего, D1-2 на Витим-Ятии так и останется D1-2...
Однако Арцыбашев понимает: на «немые» толщи нужно бросаться со свежими силами, пока еще глаза и ноги не устали. К осени заморосит, потянутся унылые дни. А если к этому добавятся еще и настолько же серые известняки!.. Это уже перебор. Значит, ничего не остается, кроме как продираться завтра на Витим-Ятию по давно неезженным колеям, да потом ломать ноги в буреломе — искать хоть что-нибудь похожее на остатки девонской фауны.

Арцыбашев долго ворочался на скрипучей раскладушке. В углу, возле окна, всхрапывал Сашка. В поле Николаич никогда не жаловался на бессонницу. Ее в принципе не могло быть в этом таежном крае. Но сегодня она материализовалась. И виновата в ней была не далекая и недружелюбная Витим-Ятия, а Талая. Та самая Талая, что огибала огромную поляну, бывшую когда-то, пятьдесят с хвостиком лет назад, рабочей зоной. Той самой зоной, где в тридцать восьмом вохровская овчарка Альма растерзала Николая Арцыбашева.
Светало. Николаич тихо встал, набросил телогрейку и вышел на крыльцо. По Вижаю струился белесый, точно разбавленное молоко, туман. В этой странной реке утлыми лодочками плыли крытые досками, тронутыми гнилью и мохом, крыши; влеклась течением успевшая заржаветь исхудавшая «колючка» и упитанная спираль Бруно. Галерой казалась часть зоны с возвышающейся над еловыми бортами покосившейся вышкой.
Арцыбашев шагнул в парной туман. Ветер качал висящий над бывшей зоной на растяжке фонарь — странную зеленую шляпу. Николаич ступал осторожно, но все-таки принял грудью удар закрытой калитки. Вижай просыпался. Казалось, он приветствовал старого знакомого — то в одной, то в другой избе загорались рассветные огоньки.
Арцыбашев спустился к Лозьве. Тяжело дыша, точно зэка после тринадцати «кубов» (такова была дневная норма тогда, в тридцать восьмом), река переваливалась с берега на берег. Николаич чувствовал — прибоем подкатывает старость. Она вступает в свои права словно осень — исподволь, медленно завоевывая зелень листьев.
— Раскис ты что-то, Николаич! — произнес вслух Арцыбашев и, точно пытаясь сбросить несколько десятков лет, зачерпнул в рот пригоршню лозьвинской воды. И тут же выплюнул — заломило зубы.
«Молодость ушла — не простилась, старость пришла — не поздоровалась,» — вспомнилась нежданно поговорка старичка-лесовичка.
Николаич пристроился на поваленной ели. Текла Лозьва. Текло время. Туман струился и поднимался вверх облаками. Светлело. Утренний прохладный воздух изгнал тяжелые воспоминания. На миг показалось-почудилось, что хватит сил на эту чертову Витим-Ятию, что помогут палеонтологи ребятам из Суеватской партии расчленить нижний-средний девон и (чем черт не шутит!) обнаружить бокситы.
Но миг прошел, и с этим мигом... Не то чтобы с туманом рассеялась уверенность — просто вернулся реалистичный взгляд на вещи. На этой Витим-Ятии можно проторчать хоть двое суток, раскрошить хоть все скалы... Надежда только на нюх, а если он окажется бесполезным в этой «вечной немоте» — значит, дело за Галиной, точнее, за десятками килограммов конодонтовых (на растворение) проб — сантиметровых, со свежими сколами, кусков известняка. Но надежда на конодонты — микроскопические зубы ископаемых червей— призрачна. Во всяком случае, Арцыбашев на эти пробы не надеялся — конодонты в них казались столь же мифичны, как боксит на любом из ближайших участков.
Николаич грузно поднялся и уверенно пошел по Вижаю, провожаемый ленивым брехом какой-то шальной собаки.
Соратники только проснулись. Галина возле висящего во дворе рукомойника наводила утренний марафет. Выполз на крыльцо сонный Рохлин. В открытый дверной проем струился душистый харюзовый запах. У запертой калитки выстроились поселковые лайки, приманенные рыбным духом. Они нетерпеливо переминались с лапы на лапу — предоставленные себе четвероногие «бесы», вынужденные сами добывать пропитание.
Вахтовка, вильнув задом, оставляя на глинистой дороге четкие следы, прошелестела мимо лозьвинского моста, ближайших профилей и бесконечных «кубов» леса, брошенного по обочинам.
Вдоль дороги все не так,
А в конце — подавно...
— вспомнил Арцыбашев и чертыхнулся. Так оно, видно, и будет на самом деле.
Навстречу гнал груженный стволами лесовоз. Сашка не торопился. Николаич успел заметить на борту кабины белый номер. «Значит, не вольняшка — зэк,» — подумал он. А номер... Вроде, 013. Или нет? Впрочем, 013 — это все-таки не просто чертова дюжина, ноль, должно быть, скрадывает несчастье...
Арцыбашев, плевавший в городе на любые приметы, в поле становился суеверным. Это можно было объяснить лишь странной генной памятью — той самой, что заставляет завороженно следить за огненными всполохами костра.
«Ноль тринадцать, не тринадцать, ноль тринадцать, не тринадцать,» — билось в голове Арцыбашева. Он гнал эту мысль, она уходила, но вскоре снова возвращалась. До тех пор, пока Сашка не бросил руль влево.
— Глянь, начальник, чё творит! — громко произнес он.
Очнувшись, Николаич увидел улепетывающего от вахтовки по трассе русака.

Буровые профили до Витим-Ятии не дошли. Судя по карте, на берегу торчала поросшая лесом невысокая известняковая скала, да скрывались вдоль дороги небольшие выходы «корешков». Шансы стремились к нулю.
Вахтовка свалилась с накатанной дороги и затряслась по ухабам. Сашка выворачивал руль и так же резко и зло матерился. Наконец, остановил «газон» и бросил в сердцах:
— Все, дальше не поеду!
Вывалился из вахтовки и зачифирил.
Заветрило. Нагнало тучи. Затянуло небо. Заморосило. Палеонтологи рассыпались по скале. Первым раздался четкий, уверенный стук молотка Виктории Юрьевны. Следом — дробный — Галины. В их дуэт вплелись старательный — Рохлина и выясняющий, редкий, Ирины Вячеславовны. Последним вступил неохотный, ленивый, стук грабаровского молотка.
Николаич, прежде чем подняться, обошел скалу понизу. Удары, доносящиеся сверху, становились все более неуверенными. Вопросительно стучал теперь даже молоток Виктории Юрьевны. Лишь Галина по-прежнему деловито наполняла большие, под конодонтовые пробы, мешки. Арцыбашев при одном взгляде на серо-белые однотонные известняки убедился в самых худших своих предположениях. Фауны здесь быть не могло. Если же она и есть, то настолько перекристаллизованная, что «нерасчлененные нижне-среднедевонские отложения»— это еще неплохое заключение о возрасте, могло быть и хуже.
К двенадцати настроение портится, Арцыбашев командует «отбой», и Грабаров тут же срывается за дровами для обеденного костра. Все приободряются, откуда-то летит радостный крик Рохлина. Должно быть, так же кричал Архимед свое знаменитое «Эврика!»
...Что ж, для «нерасчлененки» это было хоть что-то. После обеда, подкрепившись и памятуя о недавней находке, набросились на скалу с новыми силами. К двум часам наковыряли пару сколов колоний кораллов, несколько раковин да обломок ствола морской лилии с центральным столбиком неясной формы, что делало определение возраста делом почти безнадежным.
— Закругляйтесь! — крикнул Арцыбашев, почти смирившись с нерасчленимостью витим-ятийских отложений. — Сейчас пробежим вдоль дороги, по «корешкам»...
«Пробежка» предстояла невеселая. Морось перешла в дождь. Рохлин топтал увядающую траву намокшими от мороси болотниками. У вахтовки он остановился и забросил внутрь пять мешочков с образцами.
...«Корешки» тоже почти ничего не дали.

На профили ехали обычно мимо лесопилки, мимо болота, почти под завязку набитого гниющими «хвостами» и «вагонкой». Мимо брошенных вдоль дороги столбов.
Вижайские «бесы»* поговаривали, будто приезжали однажды в Ивдель японцы и просили отдать им на откуп обочины дорог. «Дармовым лесом, значит, поживиться захотели! Не выйдет!» — решило начальство. И уехали косоглазые из страны вечно заходящего солнца в свою Японию несолоно хлебавши. А стволы, лежавшие по обочинам дорог, остались — гнить под вечными осенними дождями.
Переваливаясь с боку на бок в разъезженных колеях, вахтовка спустилась к лениво текущей мимо девонских скал Северной Тошемке, где возле костра грелись «суеватцы». Лишь промывальщик Олег зарабатывал радикулит в стылой по осени реке. Покачивал лоток, взмучивал воду, и уносила река легкие частицы, оставляя на дне лотка «серый» шлих - минералы, содержащая металл.
Рядом, на полянке, стоял шалаш, а возле — нелепый среди тайги самодельный стол. За столом сидели два мужика в зэковских робах. Перед ними в самодельных — из консервных банок — кружках, обернутых берестой, дымился чай. Из шалаша, возле которого дремали две «литовки», выглянул худой заспанный парень лет шестнадцати.
— Ну ты и здоров спать, Леха! — хохотнул один из «бесов». — Умывайся да садись, почифирим.
Грабаров уже сидел за столом и о чем-то переговаривался с покосниками. Арцыбашев глянул недовольно: знакомства с зэками он не поощрял — мало ли что может случиться! Север. С ним нельзя на «ты».
— Пошли! — хмуро бросил Николаич. В конце концов, дело было не в Грабарове. Ничего с Виктором не случится. Дело в Сашке. Вот кого нужно ограждать от «бесов»! Ненадежен. Но как оградишь? Знал бы, что здесь, на Тошемке, стоят «бесы», загнал бы вахтовку на ближайший профиль. А сейчас, как говорит сам водитель: «Поздно, дядя, пить «Боржоми» — почки кончились давно...» Ладно, перекрестимся да сплюнем три раза через левое плечо — авось...

Дни уходили, и вместе с ними таяли в дымке тумана десятки километров буровых профилей. Боксит был неуловим. Он напоминал о себе лишь прорехами в кернах единичных скважин — для вящей сохранности керновые ящики с бокситом увозили в Полуночное, дабы не гнили они под дождем и снегом посреди тайги.
Фауна оставалась. Она лежала в разрушающихся от сырости керновых ящиках, дождь и снег стирали карандашные надписи, и через два-три года уже никто не мог определить ни номера скважины, ни глубины, с которой взят керн. И, значит, становился он абсолютно бесполезным куском известняка, «собакитом», годным разве что на гнет. Правда, находились любители, что делали из него шкатулки, брошки-сережки... Но научной ценности эти «непривязанные» образцы уже не имели.
— Давай почифирим, начальник, — предложил засидевшемуся за «синькой» разрезов Николаичу Сашка.
— Не забывайте, завтра — на дальние профили.
— Ладно, начальник, — вздохнул водитель, — давай хоть по «купчику»* вдарим...
Сашка ухнул в железную кружку полпачки «тридцать шестого», залил кипятком, обернул золотинкой. Когда чай настоялся, всыпал в бурую маслянистую жидкость пол-горсти рафинада.
— Чего, начальник, мрачный такой? Не хочешь со мной дернуть? Брезгаешь? Да, сидел. И после этого я — что?.. Не человек, что ли?.. Да ладно, начальник, не шухари, мы табелю о рангах воспринимаем. Пора по нарам. Поутряне опять профиля утюжить...
Пожалуй, самым тяжелым в поле для Арцыбашева, выпускника биофака, было общение с «водилами». Истинных шоферов-полевиков давно уже нет. Гараж на Посадской, 23, похож на проходной двор, водители меняются как перчатки и ездят не в поле — в командировку... Отдел кадров привычно закрывает глаза на такую мелочь, как «года за спиной».
«Не осталось романтиков в Городе», — вздохнул Николаич и собрался спать. И в самом деле — на дальние профили нужно еще суметь прорваться. Тайга. Бездорожье.

Сашка осторожно поставил вахтовку поперек профиля, достал чифир-бак и наладился сооружать костерок, наотрез отказавшись проехать «хотя бы еще немного...»
— Начальник, я тебе кто — рабочая лошадь или как? — вопрошал он Арцыбашева. — Ухайдакаем машину — как домой добираться будем? Это ж тебе не под Челябой. И не под Каменском. Это ж, — он поднял кверху заскорузлый, похоже, несколько дней не мытый, палец, — тайга! Понимать надо!..
Будь на месте Арцыбашева Черский, он, конечно, тут же поставил бы на место зарвавшегося «водилу». Но на месте Арцыбашева был Арцыбашев. И потому отряду пришлось, ломая ноги, продираться вдоль поваленных деревьев по следам тракторов, некогда тащивших по размытой просеке-профилю обсадные трубы, буровые станки, цистерну для воды, вагончик с предбанником и печкой...
Лешка Рохлин, пристроив в ладони кусок керна гидрогеологической скважины, двумя четкими и сильными ударами молотка расколол каменный цилиндр. В нос ударил явственный сероводородный запах. «Застойная лагуна, — подумал Арцыбашев. — Похоже, совсем чуть-чуть до бокситов недобурили.» На будущий сезон на эти «недобуренные» скважины ребята из Северной ГРЭ бросят буровые станки и, может быть...
Первые крупные капли прошлись по разложенным по глубинам керновым ящикам. Легли на карандашные строчки арцыбашевской пикетажки. И тут же по сентябрьским листьям зашуршал ливень.
Пережидать его пришлось, укрываясь полиэтиленом — под трепещущими от ветра осиновыми листьями. Сашка сейчас, должно быть, дремлет под перестук капель по крыше вахтовки, растянувшись на заднем сидении. «Что-то он еще выкинет?» — неприязненно подумал Николаич.
Ливень прокатился по профилю. Замесил глину. Единственный плюс от этих холодных капель — то, что они смочили керн, и вся фауна выступила на поверхность: бери-не хочу!
Лешка исчез в лесу. Небось, опять умотал за красноголовиками — они с Виктором за полчаса налаживают полный крафт-мешок отборных грибов, а ночью сушат на печке или в подвешенных над ней накомарниках.
Но сейчас Рохлин тащил подмышкой охапку сухих, несмотря на ливень, еловых веток. Николаич глянул на часы. И правда, дело к обеду. Время летит... Пока не пройдем профиль, домой не вернемся. Значит, часов до семи, пока не стемнеет. И, значит, Сашка снова будет ныть о переработке, о статье Конституции, гарантирующей каждому трудящемуся, пусть даже и отсидевшему, права на отдых, о...
Заскворчали на углях вскрытые банки перловки с тушенкой («смерть желудку!»). Галка, перевернув брошенный буровиками пустой керновый ящик, сервировала «стол». В чифир-баке покрывалась белыми пузырьками первая партия кипятка.
«Купчик», сдобренный хорошей порцией рафинада, влил в уставшее тело новые силы. Янтарного цвета жир, в котором плавали перловка с тушенкой, гнал по телу тепло. Сейчас можно, сбросав в костер ошметки еды и жестянки, расставлять штабеля керновых ящиков — строго по порядку, следя за метражом.
...Рохлин, пристроившись на поваленном бульдозером дереве, шуршал карандашом по пикетажке: «Скв. 1657, 0-5 м — охристо-рыжая глина с мелкими, не больше сантиметра в диаметре, обломками буро-красного рифогенного известняка, 5-20 м — буро-красные рифогенные известняки с многочисленными инкрустациями и обильной фауной табулят*, ругоз*, в меньшей степени криноидей* и брахиопод*, 20-25 м — ...». Ладно, эта скважина не такая уж и большая — всего метров триста, навалиться толпой — за час можно описать и всю фауну отобрать, а вот в прошлом году на Ново-Тошемском, помнится, над полуторакилометровой целый день провозились — пока разбросали, осмотрели, отобрали, обратно в штабеля составили...
На последних скважинах воткнулись в поле силура** и пошли «по верхам», галопом по европам — смысла в детальном отборе фауны не было, девонскими бокситами здесь и не пахло. Видно, сжалившись над Сашкой, не то Нептун, не то Гефест сотни миллионов лет назад скрыли девонские отложения, и благодаря им отряд вернулся в Вижай вовремя.
Галка, ворча («Нанялась я вам, что ли?..»), варила суп. Если уж начала взвиваться она, значит, допекло. Значит, подкатывает усталость — та самая усталость, когда не хочется видеть никого, даже тех, кому всегда был рад. И до боли хочется сбежать куда-нибудь в тайгу, далеко и надолго. Значит, единственный выход — молчать в тряпочку или говорить о вещах абсолютно нейтральных, а еще лучше — просто завалиться на раскладушку, в спальник, и — перекидываться в преф или «тыщу», коротая вечера и дождливые дни.
Впрочем, была альтернатива, которой обычно отдавали предпочтение лишь «старички». Имя этой альтернативе — камералка***. Молодежь считала, что вечер — законное время отдыха, — поле есть поле, здесь выходных нет, есть лишь вынужденные простои, когда налетают дожди, и это воспринимается как благо; что камералки хватит за глаза с осени по весну, а ежевечернее распределение завтрашних работ — прямая обязанность начальства. Ну, в общем, сейчас растасуем карты, и...
— Лешка, пойди принеси сыр из «предбанника», он там, где-то на полках, — распорядилась Галина.
Рохлин поднялся нехотя, демонстративно отбросил колоду и отворил дверь. Пахнуло вечерней сырью. Возник на пороге минуты через три — растерянный:
— Нет нигде! Все полки обшарил. Может, съели?
— Да я точно помню — там еще большой кусок оставался! Посмотри внимательнее.
— Да нету, я на два раза уже все прошерстил!
— Может, кто втихушку лакомился? — предположил Грабаров.
— Да ну его, сыр этот! Я так, если только под настроение... — на всякий случай отвел от себя подозрения Сашка.
Обертку от сыра со следами собачьих зубов нашла поутру Ирина Вячеславовна метрах в десяти от избы, невдалеке от мусорной ямы.
— Выходит, лайки украли, — заметила она.
— Чего ж ты хочешь — они ж тоже «бесы», — проронил Сашка.
Лайки, будто научившись немногословности у «бесов», точно так же, как и они, молча собираясь в стаю, неприкаянно мотались по Вижаю, ища, чем поживиться.

Кто-то наверху, видать, на волне перестройки, принял решение прикрыть «полосатую зону». Арцыбашев чувствовал — пройдет еще немного времени, и к названию «Вижай» на карте прочно прилепятся пять букв, заключенных в скобки. Крестом на неухоженной могиле — «нежил.», отрицая даже в будущем право этого поселка на существование. Прожил в полосатой робе и сгинул, словно зэк без роду-племени. Как сгинули на арцыбашевской памяти недалекие Юртище, Суеватпауль и тот, прошлогодний, поселок, мимо которого проходил его, Якова Николаевича, маршрут — поселок, чьего имени, должно быть, давно никто не помнит, от которого осталась лишь пара обнаженно торчащих печек, стыдливо прикрывающихся фиговым листком невесть каким образом сохранившихся дверей.
Николаич, поднявшись по изломанным ступеням, взошел на уже никому не страшную вышку. Глянул вниз. Под Арцыбашевым — останки бараков, а справа, возле стоящих у дороги елей, его женщины собирали для сушки переспевший шиповник. Он, уродившийся таким отборным там, где еще недавно стояли бараки, зимой вольет в женщин силы. В этом было что-то мистическое — зона питает волю. Не вольняшек — в этом было бы все логично, а волю — свободных людей. «Не потому ли так криминализировался мир? — подумал Арцыбашев. И, словно отмахиваясь от неожиданной мысли, произнес вслух. — Бред!»
Что-то должно случиться. Этим неслучившимся сегодня пропах весь вижайский воздух. В давно знакомые запахи поселковых лаек, топящейся где-то неподалеку «бесовской» бани, надломленных вышек тревожной нитью вплеталось нечто неясное.
Бараки, часовые на вышках, лагерная одежда были привычными атрибутами тайги и, следовательно, поля. Арцыбашев помнил пятидесятые, когда у одной и той же скалы стояли рядом геологи с молотками и зэка с каелками. Оглянулся. За спиной доживали век офицерские дома, оставленные обитателями с полгода назад, лишившиеся последних рам и хлопавшие неприкаянными дверьми. В этом тоже была своя тревога. И вдруг сердце Арцыбашева дрогнуло. Потом прыгнуло. Будто с вышки. Николаич увидел несколько темных фигурок, крутившихся возле вахтовки. Потом они исчезли внутри, машина сорвалась с места и исчезла в клубах дорожной пыли — в сторону Ушмы. Из дома выкатилась худая фигурка. «Леха», — понял Николаич, почти свалился со ступенек, несколько секунд очухивался, успокаивая рвущееся сердце, потом припустил к крайнему, стоящему возле бывшей рабочей зоны, дому.
В мозгу стучало: «Ушма. Вольняшка. Карты. Зарезали.» На миг Арцыбашев остановился, тяжело дыша, и снова — бегом, будто это могло что-нибудь изменить. В поселке, кроме водовозки, остались только лесовозы. За Сашкой никто погоню не устроит. ...А вчера в Ушме «бесы» зарезали вольняшку — за карточный долг.
— Чего гоношишься, начальник? — «успокоил» сосед, «бес» Козлов. — Покатаются ребята, рыбку поудят, и отпустят твоего водилу. Что они, враги себе, что ли? Они ж еще не откинулись... А что дурня ушминского замочили — так ведь карточный долг, святое...
Хотелось верить, что обойдется. Но почему-то не верилось. Это — Север, дикий край. Здесь доверять нельзя никому, даже погоде.
Сашка вернулся только под утро, пьяный вдрызг. Хорошо хоть, живой!.. Но маршрут срывался. Николаич решил отправить народ пешком на ближайшие линии — подчищать «хвосты». Эту работу он берег на последние, явно моросные, дни. Но сейчас делать было нечего.
— Проспитесь — и на ремонт машины. Чтобы завтра была как новенькая!
— Ага, начальник! Бу-сде... — пробормотал Сашка и свалился на раскладушку.

Полезные ископаемые
Боксит (по месторождению Le Baux, Южная Франция).
Хемогенная осадочная порода, состоящая из смеси переменного количества различных мине-ралов-гидроокислов алюминия: гидраргиллита (гиббсита), диаспора, бёмита и алюмогеля.
Районы распространения. По всему миру; среди других районов — в области Средизем-номорья, в экваториальной Африке, СССР, Индии и других местах.
Практическое значение. Важнейшая руда алюминия, сырье для технических абразивных ма-териалов (электрокорунд) и для получения глино-зема.
Р. Юбельт, П. Шрайтер «Определитель горных пород», 1977.
Многочисленные узорчатые инкрустации, обилие фауны и розовый цвет известняка говорили о том, что буровая установка на 371-м метре вошла в тело рифа. Выше серый известняк чередовался с глиной, заполнившей карстовые полости, но боксита не было.
Он казался фантомом. За три полевых года Рохлин ни разу не видел эту мифическую руду, точно заключенный в ней «крылатый металл» куда-то улетел, испарился. Обычно к вечеру — чуть прикроешь глаза — проходят вереницей, будто вываливаясь из проплывающей вверх колонковой трубы, серые, розовые, черные, белые, пятнистые столбики известняка. Бурого цвета в этой палитре не было никогда.
Казалось — к чему тогда миллиарды «деревянных», тысячи скважин, брошенных возле них истершихся алмазных коронок, если все равно — ..?

У дома тормознул крытый брезентом «уазик». Хлопнула дверца. Николаич гостей не ждал. Они могли прибыть и с хорошими, и с плохими новостями. В нынешнем положении Арцыбашев предпочитал полное их отсутствие. Работа есть работа, и никакие новости не должны ей мешать. Потому Николаич никогда не называл отряду конкретного дня возвращения в Город — точная дата расхолаживает. Гасит наблюдательность. А для геолога это — смерть.
О порог, отряхиваясь, тяжело затопотали то ли сапоги, то ли ботинки. Без стука отворилась дверь, и в проеме возникла расплывшаяся фигура «генерала» Черского. Над ним (за ним) возвышался поджарый главный инженер Елькин, а рядом топорщил усы невысокий крепыш Синцов, инженер по ТБ.
«Вот еще черт принес!» — неприязненно подумал Николаич. Проверяющих он не любил. Впрочем, другие начальники партий их тоже не жаловали. Налетают, как дожди, — почти внезапно (хотя определенная доля вероятности в их приезде все же есть), глушат водку, расхолаживают народ... Хорошо еще, что жратву с собой берут — по въевшейся в подкорку геологической привычке, не рассчитывая на чужие харчи.
Черский разул сапоги, примостил возле порога. Шумно прошлепал к столу и пристроился на скрипнувшей от натуги лавке.
Елькин аккуратно выставил в угол потрепанный маршрутный рюкзак. Звякнуло стекло. Звук был глухой, съеденный чем-то мягким, лежащим в брезентовом мешке.
— Миша, выставляй!
Черский широким российским жестом провел по-над столом. Галка уже шуршала возле газовой плиты.
— Харюзка бы сейчас!.. — мечтательно произнес Синцов, потирая руки.
— У тебя как с хариусами, Николаич? — поинтересовался Черский.
— Нету, — коротко сказал Арцыбашев.
— Значит, не держим-с?.. — язвительно произнес Елькин.
В дверь постучали, и через порог переступил гладко выбритый, но с недавним порезом возле уха, парень лет двадцати пяти, новый шофер Черского. За фанерной стеной, будто испугавшись, зашуршала мышь.
— Михал Иваныч, вытаскивай жратву. Чай, не к теще на блины приехали!
На стол явились две бутылки «Столичной», шматок сала, ломоть сыра, хлебный «кирпич»... Оловянная банка перловки с тушенкой небрежным жестом Черского отправилась на край стола.
— Разогрей, Николаич! Али надоела уже?
— Не-е, — протянул Елькин. — Эт-того я не буду! И так желудок, как «Интернационал» — до основанья... Сейчас бы картошечку жареную, да с грибочками!..
— А грибочки твой геологический желудок, никак, принимает?.. — улыбнулся «генерал».

— ...Ну, за бокситы, мать их дери!
Черский опрокинул в рот кружку водки, обтер усы и скривился. Занюхал шматком сала и отправил его вслед за огненной влагой.
— Никак не могу понять эту бурую гадость! Вот с платиной — там все ясно, правда, Миша?
Елькин, уверенно пережевывая дикий, на взгляд Арцыбашева, бутерброд с сыром и салом, кивнул.
— Да что ты все киваешь? — покачал головой «генерал». — Когда ты мне что поперек говорил?..
После ужина, уже нагрузившись, Черский сказал:
— Сметай со стола, Николаич. Будем, как говорится, посмотреть твои карты. Чего у тебя там по линиям?..
— На семнадцатой линии Вижайского участка триста пятнадцатая скважина на седьмом метре вошла в плитняковые известняки. На шестнадцатом...
«Генерал» сморщился, будто от зубной боли, и, икнув, выдал недовольно:
— Попроще, Николаич, не усложняй! Ты ж не на защите у Беляева. Ну что там у тебя на шестнадцатом метре?..
— Рифовая толща.
— А ниже?
— Закарстовано. А дальше — нижний девон.
— Бокситов — ноль?
— Ноль.
— И, небось, такой бардак — по всей линии? Как думаешь, почему? Чего там твои зверушки говорят?..
Под раскладушкой томились, ожидая своего часа, образцы с фауной. Сверху, продавливая брезент, лежал Лешка Рохлин, изредка подстанывая от смеха над какой-то книжкой.
— Ну и кадр у тебя, Николаич! — мотнул головой «генерал» в его сторону. — О чем пишут? — с нескрываемым интересом обратился он к Лешке.
— О ге... о ге... геологах, — простонал Рохлин.
— Чего ж в этом смешного?
— Ю-Юрий Иваныч, — почти успокоившись, серьезно выдал Лешка. — Скажите по совести — вы когда-нибудь ходили по тайге в тренировочном костюме с тяжелым рюкзаком за спиной и с гитарой наперевес? Золото искали?
— Стандартный набор, — пробормотал Черский и уже громче произнес. — Нет. Я все больше по платине... Иди-ка сюда, юморист. Как думаешь, почему нет бокситов?
— Трансгрессия, — подумав, сказал Рохлин.
— Наступление моря, — перевел Черский. — Это и первокурсник знает. Дальше.
— Риф — не стационарная буровая, — пояснил Лешка. — Он — человек. Туда, где лучше, стремится.
— А он у тебя не дурак, — обернулся к Арцыбашеву «генерал». — Дальше.
«Умник, — подумал Николаич. — Через меня прыгнуть хочешь! Посмотрим, не обломаешь ли лапки...»
— Дальше, — повторил Черский.
— Мигрируют рифы вслед за трансгрессией. Им, рифам, что нужно? — разглагольствовал Рохлин. — Тепло, светло, и чтобы мухи не кусали.
— Ну, положим, в девоне, насколько я знаю, о мухах было весьма смутное представление, не так ли, Николаич?
Арцыбашев кивнул. Уел молодца «генерал»!
— ...И не рифам тепло и светло нужны, а организмам, строящим сию Вавилонскую башню. Давай, заканчивай свою мыслю — у меня с дороги уже глаза прикрываются...
— Так вот, — уже серьезно продолжил Рохлин. — Рифообразующим организмам требуются определенные условия. В частности, глубина. При трансгрессии глубина меняется. И рифостроители встают перед выбором — либо оставаться и тянуться вверх, либо мигрировать.
— Эт ты их точно с людьми сравнил, — крякнул Черский. — Все, куда лучше стремимся. Я вон тоже из Города сбежал. Глубоко уж больно. Давит.
— Они и мигрировали, — не обращая внимания на «генерала», вещал Рохлин. — Росли не вверх, а вбок. Море отступило. Ветер да солнце на работу вышли. А разрушать-то почти нечего...
— Поэт!.. Ты прав, студент... Кто все потерял, тому терять уже нечего.
Черский грузно поднялся, повалил скамейку и, не заметив этого, произнес:
— Устал я что-то с дороги, Николаич. Старею, однако. Пристрой куда-нибудь мое бренное тело... Забыл ты, Арцыбашев, что тайга — не курорт. Кадры-то беречь надо! Не может человек без выходных впахивать. Руки-ноги устают — бог с ними! Но глаза! Голова! Это ж главные наши инструменты...
Арцыбашев вспомнил переведенный каким-то юмористом старый геологический девиз «Mente et malleo» — «головой и молотком».
— Завтра повезешь нас на клюкву, — продолжал меж тем Черский. — А люди твои пускай отдохнут. Послезавтра проедем по линиям, покажешь перспективку...

Уложив «генерала», Арцыбашев ушел в соседнюю комнату. Вслед ему несся храп Черского. Что ж, Юрий Иванович — «генерал», он может себе позволить. Тридцать четыре года в полях пропахал. Жену похоронил. Рудопроявление нашел. Пусть не месторождение, но все же... Это он, Арцыбашев, всегда на вторых ролях, вечно на подхвате по разным договорам. Тематик. Тематику никогда не открыть месторождение, его имя даже не пройдет в титрах, в лучшем случае помянут в сноске. А между тем последнее слово о перспективности района говорит его, Арцыбашева, партия. Заключение о возрасте пробуренных толщ почти всегда — окончательное, пять или семь специалистов — каждый по своей группе фауны — одновременно ошибаться не могут. Осадочные полезные ископаемые образовывались в однозначных природных условиях, в строго определенные геологические эпохи, и, если фауна сказала — нет, значит, никакого дуализма нет и быть не может. Нет — это всегда «нет»!
Елькин, Синцов и Галина резались в преф. Арцыбашев набросил бушлат и вышел на улицу. «Без двух,» — выстрелило в спину удовлетворенное замечание специалиста по ТБ. Стрекотали кузнечики. Закат наливался злостью и, значит, завтра можно ждать в гости сильный ветер. «По крайней мере, не задождит, — подумал Николаич. — Но два дня псу под хвост!» В конце концов, должно быть, в самом деле пора отдохнуть. Хотя все-таки лучше это делать дома — там, где ждут. Но встреча отдаляется, и, вполне возможно, далеко не на два дня. Дело идет к затяжным сентябрьским дождям. ...Сходить бы в баню, да не в геологическую, что в палатке на берегу реки, а в настоящую, деревенскую.
Вечером Николаич объявил завтрашний выходной.
— Желающие могут поехать за клюквой... — сказал он, не сомневаясь в «полной явке».
Неожиданно психанула Галина.
— Яков Николаевич, какая может быть клюква, когда еще столько работы? Вы все как хотите, а я завтра работаю. Дайте мне профиль!
Она заявила это безапелляционно, в присутствии Черского. «Генерал» с любопытством смотрел на Арцыбашева.
— Вы же не сможете одна... — смешавшись, произнес Николаич.
— Вы меня недооцениваете, Яков Николаевич, — отчеканила Галина.
— Я, пожалуй, тоже завтра поработаю... — произнес из угла Рохлин. — Если пару ведер клюквы привезете.
— Хорошо, — торопливо, точно боясь, что Алексей передумает, согласился Арцыбашев.
Виктория Юрьевна лишь покачала головой.

— Интеллигент ты, Николаич, — говорил наутро Арцыбашеву Черский, когда вахтовка тряслась в сторону ближайшего клюквенного болота. — Погоришь еще со своей интеллигентностью, помяни мое слово!..
«Газон», осторожно скользя по размытой глинистой дороге, валился вниз с пригорка. Солнце золотило лес. Сашка, загнав вахтовку под прикрытие елей, выпрыгнул в бурелом — прямо в домашних тапочках без задников. Заломил кепку. Лениво сматерился.
— С вами, что ли, сходить?.. — раздумчиво произнес он. — Начальник, болото сильно мокрое, или как? А то я болотники свои в поселке оставил.
— Ну, ка-адр! — усмехнулся «генерал».
— Сухо должно быть, — совершенно серьезно произнесла Виктория Юрьевна. — Сильных-то дождей давно не было.
— Ла-адно, схожу-у с вами, — протянул водитель. — Мешка лишнего нет? ...Ну, как хотите, тогда в ведро придется.
— Сбор у машины в четыре, — распорядился Арцыбашев, и процессия двинулась.
Впереди, вдоль разболтанной колеи, уверенно шла Виктория Юрьевна. За ней торопилась Ирина Вячеславовна. Ломил по тайге, точно лось, выискивая грибы, Грабаров. Осторожно обходил завалы Арцыбашев. Следом шла «генеральская» четверка. Замыкал процессию Сашка — в тапках без задников, приблатненной кепке, с железным ведром в руке. Время от времени он останавливался, тер ногой о ногу, пытаясь избавиться от назойливых комаров, и приговаривал:
— Ё-моё, что ж ты с этакой оравой делать-то будешь?..
Возле старого костровища Черский тормознул. Тяжело дыша, пристроился на поваленной ели. Рядом примостились Елькин, Синцов и «генеральский» водитель.
— Николаич! — окликнул Черский. — Присядь с нами. Доставай, Миша! ...Ну, давайте, за клюкву! Чтоб красная была да круглая...

Галка ворочала керновые ящики не хуже мужика.
— Галина, перестань! Мужиков, что ли, нету? — увещевала ее обычно Виктория Юрьевна. — Надорвешься, как потом рожать будешь? На Зойку вон посмотри!..
— А что — Зойка? — вскидывалась Галина. — Я-то свое отрожала...
— Не трать здоровье!
— Значит, пусть мужики тратят?
— Но ведь они сильнее... — резонно замечала Виктория Юрьевна.
— Не смешите! — откликалась Галина.
...Рохлин и Галина расставляли керновые ящики. Но, если два дня назад Галина делала это весело, пробуя свою силу, то сейчас — зло.
— Клюквы честной компании захотелось! — твердила Галина, когда она и Рохлин бросали очередной ящик на глинистую почву. Тот покачивался на пружинящей елочке, задетой траками бульдозера, расчищавшего некогда путь для буровой. — А работу, значит, побоку!
— Ну чё ты, Галка, — осторожно говорил Алексей. — Мы ж и так три недели без выходных!
— На том свете отдохнем! — зло бросила Галина.
— Успокойся, а! — раздражаясь, произнес Рохлин. — Сколько можно! Сейчас скважину расставим, пообедаем.
Галка стихла.
Ели молча. Молчание застыло в неустойчивом равновесии: в любую секунду могло оно качнуться  и в сторону злости, и в сторону успокоенности. Рохлин понимал — все дело в усталости. В прошлом году, когда, едва приехав на Север, рванули на день за брусникой, Галка не возмущалась.
— Еще один чифир-бак поставить? — спросил Алексей.
Весы качнулись в сторону покоя.
— Давай, пожалуй, — согласилась Галина.

В поселок возвращались к вечеру. Лямки резали плечи. Галина наотрез отказалась отдать Алексею хоть одну пробу:
— У каждого — своя ноша. А она, как известно, не тянет.
Вечером Галина, демонстративно не разговаривая, разливала по чашкам суп-пюре с тушенкой.
— Что на линии? — примирительно спросила Ирина Вячеславовна.
— Растворим, шлифы сделаем, тогда видно будет, — пробурчала Галина.
«Не придерешься,» — подумал Арцыбашев. Она права. Никогда палеонтолог не даст на месте заключение о возрасте. Даже предварительное. Ошибка стоит миллионы. Галина права. Во всем права. Но не может Николаич встать на ее сторону, как это сделал Рохлин. Молодость всегда идет напролом. Старость с головою дружит. Не понял бы Черский его, Арцыбашева, если б он отказался от клюквы. Заботой о людях прикрылся «генерал», и не поймешь, так ли оно на самом деле.
После ужина наполнили рохлинский крафт-мешок отборной клюквой. Меньше всех ссыпал Грабаров. Галина от ягоды гордо отказалась.
— Как хочешь, — пожала плечами Виктория Юрьевна.

Николаич чувствовал себя слугой. Вместо того, чтобы работать, он должен ублажать Черского и его... (Арцыбашев подумал — «собутыльников», но никогда не произнес бы этого слова вслух). Осталось, правда, совсем немного — послезавтра «проверяющие» уезжают.
— Как с бензином, Николаич? — спросил Черский, когда «генеральский» УАЗик затрясся по мосту через Лозьву — на Вижайские профили.
— На исходе.
— Здесь-то достать можно?
— Разве только у «бесов»...

— Поллитровку дашь — сорок литров получишь, — показал цинготные зубы егерь. — Да ты давай ее, давай, водяру-то... — засуетился он. — А вечером к бабе моей придешь, скажешь — я разрешил. Отольешь сорок литров — бочка на дворе стоит. ...Да не сомневайся — Славка Ярцев еще никого не обманывал. Давай ее, родимую!..
Арцыбашев поймал лихорадочный блеск в егерских глазах, засомневался было, стоит ли утром — стулья?.. но делать нечего: бензина всего — на день маршрута, а дальше — хоть пешком...
Все это знакомо. Так было и пять, и десять лет назад. Тогда вместе с талонами в окошко заправки Николаич стыдливо совал банку тушенки или сгущенки. И бензин, которого всего минуту назад не было, появлялся как по мановению. Здесь же, в зэковском крае, тушенка не ценилась. В ходу была иная валюта — водка, курево, чай.
Тучи валили кавалерийской лавой, точно перед ними была поставлена задача в три дня завоевать весь Урал. «Началось», — подумал Арцыбашев.
Работы оставалось недели на полторы. Впереди были дальние (за Витим-Ятией) профили и тот самый, «перспективный Талицкий», куда ехать не хотелось. По-хорошему нужно было организовать на Талой выкидной лагерь — слишком уж далеко от Вижая участок, но это значило оголить тыл. В районе Талой Арцыбашев работал в прошлом году, вот бы тогда зацепить эти чертовы профили!.. Но год назад Лещуков к работе на нем готов не был, Северная ГРЭ дозрела только к нынешнему сентябрю, и, как ни крути...
Решение давалось нелегко. Может, на самом деле, сообразить «выкидушку», бросить на Талицу Рохлина, Галину, Ирину Вячеславовну? Где-то болтается дырявая палатка, в дождливые дни можно было бы ее починить, да нет (слава богу?) по-настоящему дождливых дней, так, моросит... А дело идет к середине сентября, ночи холодны, печки нет — Арцыбашев заранее планировал устроиться в Вижае, благо знал — после того как ликвидировали зону, пустых домов в поселке уйма, только выбирай!
Последнюю точку поставила Виктория Юрьевна:
— Николаич, выход один: выехать часов в пять утра и навалиться всем миром.
— Дня два придется ездить, а с бензином совсем туго... — вздохнул Арцыбашев.
Но Виктория Юрьевна решительно заявила:
— Один день! Больше у нас времени нет. Разобьемся по двое, распределим профили... Правда, обедать придется сухим пайком. Ну да ведь нам не впервой, правда, Николаич?..
Выехали засветло, когда по Вижаю еще стелился туман. Талицкий участок Николаич опрометчиво оставил напоследок.
Сентябрь обложил тайгу. Она шелестела опавшей листвой, словно убегая от вохровских собак. Хлопок грома, и справа от непроезжей дороги качнулась рябина. Из-под порыжелых листьев выступили алые ягоды.
Под ногами пружинил мох. Шли к профилям Талицкого участка — последней надежде поисковиков Северной ГРЭ.
— Там должны быть бокситы. Обязательно! — с убежденностью вождя месяц назад говорили Арцыбашеву в Полуночном. — Вам только нужно это подтвердить.
«Нужно — подтвердим,» — сказал бы в молодости Николаич. Но к старости он стал осторожнее. И потому промолчал.
«Вахтовка» завязла, едва съехав с трассы.
— Выгружайтесь, — хмуро сказал Сашка. — Дальше я не поеду!
На этот раз водитель, кажется, был прав. «Газон» засел крепко. Он месил грязь и увязал еще больше.
Разбились на три пары. Каждой (на сегодняшний день) — по пятнадцать-двадцать скважин глубиной до нескольких сотен метров. Времени, чтобы перекусить — нет, сегодня на обед — банка тушенки, полбуханки хлеба и чай в термосе (разводить костер — некогда).
— Пошли, Лешка, — вздохнула Галина. — Не успеем.
И правда, к их профилю один только подход — километра два, а там еще неясно, что ждет — попадутся «немые толщи», ползай тогда по скважине вдоль и поперек, ищи хоть какое-то подобие фауны на этом чертовом «перспективном» участке!
Впрочем, нечего заранее кричать «гоп». Галина, забросив за спину «маршрутник» со жратвой, полотняными мешочками для образцов и молотком, выпрыгнула из «вахтовки». Следом соскочил Рохлин, и они зашагали — сперва по замшелому бурелому, обходя размытую дождями дорогу, потом, когда она, выкарабкавшись, наконец, из хляби, поднялась на взгорок — по высушенным «корешкам», а там — свалившись с увала, меж елей, тянущих к небу острые клинья.

Начали с дальней скважины. Керновые ящики возвышались посреди обширного курумника. Вдалеке зеленела полоска леса. Обветренные замшелые камни громоздились друг на друга. Гулял осенний норд.
— Ну что, поехали? — спросила Галина.
Рохлин кивнул, взялся за верхний ящик и, балансируя на шатающихся камнях и каждую секунду рискуя сломать ноги, качаясь, пошел вперед. Выбрал место поплоще и осторожно опустил ящик.
Расставили скважину и присели на минутку, массируя лодыжки.
— Поехали, поехали, поехали! — зачастила Галина. — У нас еще работы!..
— Знаю, — вздохнул Рохлин, уныло глядя на однотонный белесый известняк. Мертвый. Вся фауна на нем, Алексее — Галине хватит ее проб. Бурили зачем-то семьдесят шестым диаметром, на руке такой керн не расколешь — нужно пристраивать на камне, а это — потеря времени, которого и так — с гулькин нос.
На сколе мелькнула какая-то сеточка, может, коралл, но всего — десять на десять миллиметров, и сохранности препаршивейшей. Это практически ничего. Нужно искать дальше, а небо полнится тучами — того гляди, разразится дождем или снегом.
...Время к обеду, а раздраконили едва три скважины из пятнадцати. Значит, по остальным придется скакать, отбирая пробы из каждой разности известняка, или хотя бы по три на скважину. А если и дальше — такие же белесые, то ловить вообще нечего — наверняка опять «нерасчлененка»... Во всяком случае, о бокситоносности Талицкого участка речи вообще идти не может! Хотя, Арцыбашев снова будет осторожничать, давать в списках широкий возрастной интервал — не дай бог что...
Алексей и Галина, пристроившись на разложенных керновых ящиках, свершали трапезу. Рохлин, вскрыв банку «Китайской стенки», осторожно поставил ее на столбик белесого известняка. Давясь, глотали мерзлую тушенку, запивая белые куски жира остывшим чаем из термоса.
— Хлеба много взяли, — сказал Рохлин. — Полкирпича за глаза хватило бы...
Галина кивнула. Оставив на всякий пожарный по глотку чая, они вновь пошли, продираясь сквозь глину и бурелом — к новым скважинам. Мерзлые руки не держат карандаш и не справляются с завязками пробных мешочков. С фауной не густо, но к вечеру рюкзак оттягивает плечи, а тело мелко дрожит от конвоирующих просеку ветров.

Темнело. Пролетал снег. Он достигал земли и тут же таял. Возле вахтовки, прямо на дороге, горел костер. Рядом на корточках сидел Сашка, протянув к огню руки. Возле правой Сашкиной ноги стояла железная кружка с темно-бурой жидкостью. Хозяин кружки, покачиваясь, мычал какую-то песню.
Алексей и Галина, сбросив рюкзаки, стерли с лица пот и распрямились. От стука образцов Сашка очнулся и произнес:
— Ну и здоровы же вы работать! Замаялся я вас ждать. Садитесь, почифирим.
— Больше никого? — спросил Рохлин.
— Как видишь, — отозвалась Галина.
Обратно гнали молча. Сашка врубил дальний свет. Галина спала, пристроив голову на Лешкином плече. Рохлин, прислонившись к стеклу, смотрел на осеннюю тайгу. Мимо проносились чернеющие Талая, дорога, ведущая к вырубленной вручную — каелками — плотине...

Снова грядет Город. До следующего лета (осени?). Снова пыльный подвальчик, где при свете «переноски» идет разметка образцов под ориентированные шлифы — небольшие стеклянные пластинки, между которым заключен срез фауны, имеющей за плечами сотни миллионов лет. Спустя полмесяца эти пластинки извлекаются из шлифовалки наверх, на второй этаж, сортируются по специалистам (каждый изучает свою группу фауны). Снимаются полиэтиленовые, защищающие от пыли, мешки с черных тел бинолуп-микроскопов. И — к свету, ловить маленьким зеркальцем неяркие отблески зимних лучей — чтобы, как рентгеном, просветить скелеты кораллов, сравнить с опубликованными в справочниках-определителях изображениями, и, в конце концов, выдать в официальном заключении что-нибудь вроде: «Favosites regularissimus Yanet, нижний девон, эмс, карпинский горизонт». И поставить подпись.
Впрочем, этот вариант слишком идеален. Чаще бывает — миллионы лет так искорежат останки, что единственное, на что способен уставший ум палеонтолога — что-нибудь вроде «Corolites (?) sp. indet., возраст неясен». А это значит — снова сотни метров керна, миллионы (миллиарды?) рублей в надежде на мифические (должно быть) бокситы.
Завтрашний день — на сборы. Давно — с неделю — жжет ностальгия по Городу. По всему телу разлилась усталость от Севера. Ноют застуженные на холодных камнях почки. Крошатся от недостатка витаминов зубы. Но год спустя снова тянет сюда — в этот жесткий край, и не хочется ни степной Башкирии, ни березового Среднего Урала. Душу рвет Тайга.
И вновь — путь, на этот раз — обратный. Заезжают в Полуночное, к Лещукову, и Арцыбашев говорит, осторожничая:
— Талицкий участок малоперспективен. Но, чем черт не шутит? Сделаем шлифы, растворим пробы, и...
— Только не надо лишней дипломатии, — отрезает Лещуков. — Прямо так и говорите — закрываем вам, дескать, Талицу. Не рассчитывайте.
— Окончательного заключения о возрасте нет, — сглаживает Галина. — Все может быть...
Хлопает дверца вахтовки. На крыльце Северной ГРЭ стоит под холодным дождем ее начальник, с тоской глядя вслед удаляющемуся «газону».
Сашка торопится, гонит осенней ночью. И вновь — чифир под мостом у чадящего костра. В Свердловск приезжают тоже — ночью, во втором часу, и с рюкзаками от гаража на Посадской — через весь город, вахтовка еле дотянула, и развозить народ по домам Сашка отказывается наотрез. Сверху сыплет морось.

А с утра, не успев отдохнуть — снова на Посадскую — разгружать вахтовку, а потом — в «управу», где слух о возвращении уже прошел, и партия встречает радостно, греет чай с немудреными печенюшками, купленными в «Универсаме».
И начинается привычная до оскомины камералка — тысячи шлифов и образцов, и своих северных, и присланных из других экспедиций. И некогда вздохнуть — на носу отчет. И летят в Полуночное списки определений, ничего хорошего Северной ГРЭ не сулящие — бокситов ждать неоткуда, пора переходить на стройматериалы. А это значит — сокращать и без того невеликий коллектив. Многим с Севера уезжать некуда. А остальные — прикипели.
В Городе дела — не лучше. Экспедицию приватизировали, но «бюджета» — нет. Центральная лаборатория еще как-то живет (точнее, пытается выжить), хотя сейчас даже спектралка* составляет едва ли треть от былого потока. И Гумеров, начальник ЦЛ, разогнав пол-лаборатории, живет теперь только за счет сдачи площадей в аренду. Черский тоже засуетился — навыпускал акций, выкупил в собственность экспедиции все занимаемые ею помещения, но простые геологи как жили плохо, так и живут. Первая треть этажа, где обитает экспедиционное начальство, вылизана, на почти дубовых дверях висят блестящие вывески, а в оставшихся двух третях — из года в год — за дверями с облупившейся краской, расшатанными, с широкими щелями в палец толщиной — укрытые посеревшим от пыли ватманом опустелые столы.
У Николаича из былых четырех комнат и двух телефонов остается три и один, соответственно, а в четвертой размещаются коммерсанты. Выгребают пыль из углов, меняют двери и краски на стенах. Арцыбашев по-прежнему имеет собственный кабинет, а в комнатах подчиненных не пройдешь, чтобы не натолкнуться на какой-нибудь стол.
Близость палеонтологических комнат к кассе всегда была благом, но сейчас не спасает даже она — все равно первыми зарплату получит бухгалтерия — самая привилегированная, самая близкая к начальству «партия».
Арцыбашев спустился на второй этаж, в кабинет главного геолога ПГО*. В воздухе снова повисла напряженность, но иная — не та, что год назад в Вижае, перед тем, как Сашка сбежал с «бесами» в Ушму.
Работа закончена. Один экземпляр отчета улетел в Москву, второй — на первый этаж, в фонды «Уралгеологии», к бывшему соратнику Черского, а ныне — молодому пенсионеру Петрову. Третий лежал на столе главного геолога управления, Беляева — невысокого поджарого и седого пенсионера, смолившего папиросу за папиросой.
Галина с Алексеем крепили к «решетке» графику — геологические карты, разрезы, стратиграфические колонки...

— ...Как вы оцениваете перспективы бокситоносности района? — скрипучим голосом спросил Беляев и стряхнул с папиросы столбик пепла.
— Фауна говорит совершенно однозначно: на Талицком участке, на который возлагает большие надежды руководство Северной экспедиции, бокситов нет.
— Это мнение фауны или ваше, Яков Николаевич? — с еле заметной язвинкой спросил Черский.
— Это реальность, — нашелся Арцыбашев.
— Хреновая, кстати, реальность, — подал голос Юрков.
«Его тоже кормили бокситы», — подумал Николаич, почему-то в прошедшем времени.
— Мне кажется, отсутствие бокситов — единственный минус в вашем отчете, — снова скрипнул Беляев. — Но вы в этом не виноваты. Думаю, пора подводить итоги. Юрий Иваныч, твое мнение?
— Думаю, они заслужили, — разомкнув губы, произнес «генерал».
— Я тоже думаю. Отлично, Яков Николаевич. Поздравляю.
Стук отодвигаемых стульев, шуршание снимаемой графики...
— Зайди ко мне, Николаич! — бросил Арцыбашеву Черский.

Яков Николаевич проходит через весь второй этаж, поднимается на два пролета и с усилием открывает дверь в «предбанник».
Страшненькая секретарша Черского, Юлия Викторовна, сгорбившись и не отрываясь от пишущей машинки, кивает за спину — дескать, ждет.
— Садись, Николаич.
Арцыбашев впервые замечает круги под глазами «генерала».
— По шерстке тебя Беляев сегодня погладил. Я — не поглажу. Из первых двух сокращений ты вышел без потерь. Сам понимаешь, после твоей сегодняшней защиты денег на бокситы я не дам ни тебе, ни Юркову. Думай, кого увольнять будешь. Без этого тебе не выжить, сам понимаешь. А вообще... Спасибо, Николаич! Загляну к вам на чаек. Не возражаешь?
— Нет, — бросил Арцыбашев. Словно в тумане, прошел мимо резных шлифованных деревянных дверей бухгалтерии, отдела кадров и снабженцев, к своей — потертой, с облупившейся краской...
В одной из палеонтологических комнат уже шли приготовления. Крошились в салаты овощи, резался хлеб... На Николаича, кажется, никто не обращал внимания.
Арцыбашев встал рядом со столом Ирины Вячеславовны, досматривающей последние из присланных на определение шлифов. Дверь отворилась, и на пороге возник запыхавшийся Рохлин с тортом в руке. Запнулся за продранный на стыке линолеум и, едва не упав, успел-таки выбросить вперед руку и водрузить коробку меж тарелок и чашек.
Николаич смотрел на соратников. Ирина Вячеславовна... Они прошли вместе почти весь Север — от Полуночного до границы с Коми. С ней Николаич сидел у костра, когда однажды из почти ночной темноты возникла небритая фигура в телаге, с готовым в любую секунду сорваться вверх автоматом, и произнесла коротко:
— Водку. Жратву. Спички. Карту...
...Виктория Юрьевна, его неизменный заместитель, на нее Арцыбашев мог положиться как на самого себя. Четверть века назад Лозьва чуть не взяла с отряда страшную дань: стремнина несла старую «резинку» прямо на скалу. В последний момент Вика сумела-таки отвернуть от, казалось бы, неотвратимого, но налетела на торчащий из воды камень. Арцыбашев до сих пор как наяву слышит шипение освобождающегося из резиновой тюрьмы воздуха.
...Вера Абрамовна. Она давно не полевик, передвигается с трудом, но все равно — та же добродушная Вера, любой конфликт гасившая в зародыше, как одиннадцать лет назад, на Тосемье, когда озверевший от замкнутого таежного пространства маршрутный рабочий Валера все порывался свалить пешком домой... Виберг затащила его в свою палатку. Никто не знает, о чем говорила восемнадцатилетнему пацану шестидесятилетняя геологиня, но минут через двадцать он, откинув полог, вышел из палатки просветленным, и попыток к бегству больше не предпринимал.
Галина... Алексей... Виктор. Способные ребята, но если сложить вместе их полевые сезоны, они все же не дотянут до «таежного стажа» любого из былой арцыбашевской команды. Николаич понял, что решение им уже принято. Он вздохнул свободнее и тихонько вышел из комнаты в кабинет — за кружкой и ложкой.

Заключение
Почти одновременно с сокращением Алексея и Виктора перебежала на съемку Галина. Спустя два года ушла на пенсию Дина Ивановна, решив все свободное время посвятить садовым работам. Еще через полтора года прямо на рабочем месте, за микроскопом, умерла Ирина Вячеславовна. А следом за ней ушла в мир иной ее старая подруга Вера Абрамовна.
Да и Виктории Юрьевне до пенсии — всего лишь год, и даже она, вечно неутомимая, временами жалуется на усталость и жуткую боль в простуженной спине...
Что ж, Яков Николаевич! Я в самом начале своего отчета упоминал, что «любой ценой» — слишком злая формула и она (всегда!) оборачивается против того, кто ей поклоняется. Я немало сил и здоровья отдал Северу. Бокситам. Мог бы отдать и больше. Вы решили по-другому. Впрочем...
...Впрочем, вы были неправы шесть лет назад. Я неправ сейчас. К чему делить то, что давно поделено? Без крови такой дележ не обходится никогда. Хватит крови! Как бы ни повернулась наша судьба, мы на Севере — были. Мы исходили сотни километров буровых профилей и перетаскали за спиной центнеры образцов и проб. Мы посадили глаза, изучая под микроскопом шлифы с фауной. Потеряли зубы на ледяных речках. Временами нам крючит спину и жжет желудок. Жаловаться нечего. Это все — ничто по сравнению с Севером.
Когда он очнется, когда он выйдет из комы, то — обязательно! — вспомнит о нас.
29 ноября 1999 — 13 апреля 2000 г.