Месть Из цикла Треугольные Танцы

Месть

Из цикла «Треугольные Танцы»


Это стало самой тяжёлой, проклятой полосой в моей жизни, о которой можно вспоминать только с судорожной дрожью, с невольной гримасой отвращения. Если, конечно, я смогу дожить до того момента когда всё это останется в прошлом, смогу думать об этом как о полосе, начавшейся и кончившейся, оставленной позади. Иногда случаются дрянные, невезучие дни, даже целые недели когда всё идёт наперекосяк, но моя теперешняя депрессия уже тянулась дольше чем я могла себе вообразить. Месяц за месяцем, не отступая, поднимаясь к горлу всё выше - как мутные воды прорвавшие далёкую плотину, с каждым часом скрывающие под собой последние остатки сухой земли, твёрдой опоры, под однообразной зловещей чернотой.

Казалось, вся моя жизнь, совсем ещё недолгая – недавно исполнилось двадцать лет – уже прошла высокий перевал, чтобы дальше серпантином петлять вниз, в туманное мрачнеющее ущелье. Никогда уже она не восстановится в пышном цветении и счастливой безмятежности.

Сколько раз я пыталась вырваться из этого состояния! Вставала по утрам с твёрдым намерением сбросить с себя эту прилипшую пелену, выдохнуть растворённые в крови ядовитые испарения, почувствовать обыкновенную лёгкость проходящего дня, будничной суеты. Не получалось. Заряда хватало на пятнадцать минут, на час, иногда на полдня, но неизменно всё возвращалось к тому же самому. Первая же мелкая неудача – стрелка на чулке, неожиданный ливень настигший на улице без зонта, уехавший из-под носа автобус – делала подножку, опрокидывала навзничь, не давала вырваться из зоны притяжения какой-то чёрной дыры, ставшей моей невидимой путеводной звездой.

Все прошлые эпизоды невезения и уныния теперь казались бесконечно далёкими, детскими, надуманными. Я только мрачно усмехалась, вспоминая мои прежние проблемы - какие это были наивные глупости, но какими важными они казались мне когда-то. Не знаю, может быть я тоже буду вспоминать об этих месяцах как о какой-то наивной ерунде. Смеяться над своими дурацкими глюками и неврозами. Но не сейчас. Пока что я всё дальше соскальзываю вниз, в бездонную пропасть, где в глубине глухо и противно хлюпает какое-то тягучее варево. Оно никогда не выпустит меня на свободу, будет засасывать всё сильнее, пока не поглотит совсем.



Хотя если честно, даже такая продолжительная хандра со мной уже уже случалась, и неоднократно. Впервые я испытала подобное состояние довольно рано, в восемь лет. Смешно, скорее даже стыдно, ворошить сейчас эти детские воспоминания, но я хорошо помню как всё началось - в день когда умер наш хомячок Вася. Вообще-то я уже сталкивалась со смертью, несравненно более серьёзной, человеческой, когда за год до этого умер мой дедушка, мамин отец. Почему-то его кончину я не переживала так близко. Дедушка был старый, долго болел, но умирал он как-то спокойно, благородно, задолго приготовив к этому всех близких, даже меня – несмышлённую шестилетнюю малявку, его любимую внучку. Он говорил что когда я вырасту, такие как у него болезни будут совсем просто лечить, и я никогда не стану такой же старенькой и неподвижной. Он вскоре уйдёт от нас и будет всё время наблюдать оттуда, издалека, следить чтобы со мной не случилось ничего скверного, чтобы у меня никогда не было слёзок. Я верила ему. Когда дедушки не стало я даже не разу не всплакнула, только как лёгкой вуалью подёрнулась первой тенью недетской суровости. Мать, кажется, сильно обиделась тогда на меня за такую явную чёрствость.

Смерть хомячка Васи подействовала на меня гораздо сильнее. Когда я увидела его скомканное, неуклюже затвердевшее маленькое тело на дне его обиталища – большой коробки из твёрдого картона - во мне впервые что-то надломилось внутри. Он был таким живым, пушистым комочком, подвижным и проворным, всегда радостно ожидающим меня когда я приносила ему какие-нибудь сочные кусочки. 

У нас не было других домашних животных, но мне вполне хватало его. Вася был гораздо интереснее чем многочисленные кошки, собаки и попугаи всех наших знакомых, и я никогда не завидовала им. Откуда в таком небольшом существе оказывалось столько прыти, энергии? Он всё время выдумывал что-то новое, не переставлял удивлять и забавлять меня. Вася постоянно убегал из своего домика, прогрызал отверстия в самых неожиданных местах, умудрялся протискиваться в невероятно узкие щели. Он исчезал, казалось, насовсем, но я всегда знала что вскоре он появится на виду чтобы подразнить меня. Иногда он вдруг вылезал из-под дивана, оглядывался, зная что я замечу его, буду ловить, а он будет удирать и прятаться. Но потом всё равно даст себя поймать, будет так трогательно и приятно трепыхаться в моих ладонях. Ещё он каким-то образом умел вскарабкиваться на кресло и прыгать с самого верха на лежащее там обычно лёгкое покрывало, соскальзывал вместе с ним на пол словно по ледяному склону. Вася повторял это снова и снова пока я не ловила его и не сажала обратно в коробку.

Я хорошо помнила его с первых недель, за два года до этого, когда он был крошечным, дрожащим, беззащитным. Что-то в мире было устроено неправильно, если мой Вася уже прожил отведённый ему срок, несправедливо жестокий такой скоротечностью.

Всё вокруг изменилось с исчезновением этого маленького мохнатого шарика, проткнуло негласный миф о бессмертии, радужный мыльный пузырь в котором я плыла до сих пор. Тени стали резче, отчётливее, будто в жаркий летний день я оказалась в узкой подворотне, в затхлые углы которой почти не проникал свет. Каждый предмет стал выглядеть помрачневшим, скрывающим затаившуюся опасность. Все щели и трещины, все окружающие грязные лужи, которые я легко и бессознательно обходила стороной, теперь стали бросаться в глаза, попадаться под ноги. Внезапно я стала замечать несчастье, несправедливость, зло. Через два дня, возвращаясь домой из булочной, я увидела как за углом дома наша дворовая шпана избивала Вовку – местного полубездомного мальчишку чуть старше меня. Я часто видела его и раньше, и до сих пор не обращала никакого внимания ни на его собственные хулиганские проделки, ни на пинки и издевательства достававшиеся ему от более взрослых мальчишек или владельцев стоящих во дворе автомобилей, нередко становившихся объектами Вовкиных пакостей. Теперь все получаемые им оплеухи и ругательства как будто попадали на меня, прилипали как комки грязи, я вздрагивала и чувствовала настоящую физическую боль. Я прибежала домой в слезах и долго, сжавшись в комок, лежала на кровати. В тот же вечер я встретила соседку Людмилу Ивановну с нашего этажа. Я не особенно любила её и всегда старалась побыстрее ускользнуть когда она принималась сюсюкать, трепать меня за волосы, иногда угощать леденцами или печеньем. Но на этот раз я впервые по настоящему разглядела какая она усталая, толстая, некрасивая, как мучительно, задыхаясь до потной красноты, она поднимается к себе в квартиру, подолгу останавливаясь на каждом пролёте. Какой жалкой, несчастной она должна была чувствовать себя все эти годы... Я вдруг почувствовала себя переселившейся в её тело, содрогнулась от страха и отвращения. Мне показалось что когда-то и я обязательно стану такой же больной, распухшей, неприятной и ненужной никому.



Что-то новое и необычное происходило вокруг - в городе, в стране - и от этого мне становилось ещё более тревожно и неуверенно. Родители часто собирались вместе с нашими знакомыми, подолгу спорили, ругались и смеялись, толпились вокруг телевизора и яростно, чуть ли не до драки, обсуждали увиденное. Такие же долгие споры и ругань раздавались и по ту сторону экрана. До этого я видела их такими возбуждёнными только когда отец и его друзья смотрели футбол или хоккей, решающие матчи чемпионатов мира. Даже учителя в школе подолгу шушукались вместе на переменах, забывались на уроках. Один раз я увидела как по нашей центральной улице шла толпа людей, с плакатами и транспарантами, что-то громко выкрикивали хором, а по бокам сновали милиционеры, необычно растерянные и хмурые. Это шествие совсем не походило на праздничные демонстрации первого мая, многолюдные, с разукрашенными машинами и оркестрами, с шариками и флажками – я уже несколько раз ходила на них с родителями, после чего мы сразу же, первый раз в сезоне, отправлялись на дачу.

Откуда-то появились уличные киоски, совсем не такие как вездесущие «Союзпечати», где были газеты, марки и авторучки, с одинаковыми полусонными бабуськами внутри. Эти, новые, были до самого верха набиты совершенно диковинными  предметами о существовании которых я никогда раньше не догадывалась. Там были длинные шоколадные конфеты и леденцы в блестящих обёртках с иностранными буквами, толстые глянцевые журналы с невероятно красивыми фотографиями на обложках, брелки и зажигалки, куча каких-то других мелочей, глаза разбегались каждый раз когда я подходила таращиться за стекло. А ещё сбоку всё окно занимали выставленные, напирающие друг на друга колготки, трусики, лифчики - упакованные в тонкие картонки с картинками или распакованные, прилепленные к стеклу. Я никогда не подозревала что такое может быть на свете, у них не было ничего общего с застиранным маминым бельём которым был набит тяжёлый скрипучий комод в родительской спальне, или моими собственными детскими одежонками. У этих предметов за стеклом были тонкие кружева и узкие полоски, предназначенные чтобы всё выпячивать напоказ, а не закрывать как вся нормальная привычная одежда. Я страшно смущалась, но не могла оторвать глаз от этих кружев и легчайшей полупрозрачной материи. Мать фыркала и бурчала что-то ругательное, жалуясь на бесстыдство и грабительские цены, но я видела как она сама всё время оглядывалась на них, подталкивая меня прочь от этих соблазнов. Несколько раз она позволяла покупать мне в этом киоске разные конфеты. Мне понравились тягучие сникерсы и какие-то другие длинные шоколадки с орешками. Но самые дорогие леденцы, в самой яркой обёртке, которые я так долго упрашивала маму купить мне, оказались жуткой гадостью. Я всерьёз расплакалась от разочарования, от такого подлого обмана скрывающегося под этими невероятно красивыми фантиками.



А потом киоск сгорел, и я видела на земле сморщившуюся обёртку от чулков, с тонкой вытянутой ногой на картинке, и валяющийся в луже журнал с очень красивой черноволосой женщиной на оболожке, наполовину слизанной коричневым языком огня. Обуглившийся мусор был скоро расчищен, но остов киоска виднелся ещё месяца два, источая долго не проходивший сладковатый запах застоявшейся гари, каждый раз напоминая о тех воздушных трусиках и глянцевых красавицах. Ещё долго после этого мне не хотелось заглядывать ни в какие другие похожие киоски, которых теперь было навалом на всех окрестных улицах.

Родители и все их друзья ещё чаще собирались вместе, их разговоры становились более мрачными и озлобленными чем оживлённые споры всего несколько месяцев назад. Я видела что никто из взрослых не знает что будет дальше. Все они выглядели растерянными и испуганными и эта зыбкость, неуверенность передавалась мне, сосала под ложечкой, заставляла утыкаться в подушку, прячась от непонятных страхов как страусиная голова в песчаную дюну.

И всё это прибавляло, накладывало новые слои, как комья земли на могилу, на маленькое холодное тело моего Васи. Оно продолжало проглядывать сквозь все прочие события, дурные предчувствия и сомнения. Мать в первый момент после смерти хомячка ласково утешала меня, но когда на третий день обнаружила что я всё ещё тихо реву по поводу Васи, вдруг взорвалась и наорала как никогда раньше, чтобы я в конце концов прекратила размазывать сопли из-за такой ерунды. Я знала что веду себя глупо, и не искала её поддержки, не спорила с ней. Окружающий мир был враждебен и чужд. Почти полгода, наверное, у меня продолжалось это вывихнутое, оглушённое состояние, но постепенно я успокоилась, приспособилась к нему. Происшедшее в сознании землетрясение раскалывает казавшуюся монолитной землю огромными трещинами и создаёт новый ландшафт, покрытый густеющей свежей порослью. Через некоторое время он становится привычным, устоявшимся, бывшим таковым с самого начала времён.



Второй раз я испытала что-то подобное в восьмом классе, когда мы переехали из нашего, хоть и не самого захолустного, но районного города в областной центр. Отцу удалось найти там приличную работу, даже дали кредит на квартиру. В нашем старом городе его завод, где он работал старшим технологом, простаивал уже несколько лет, зарплату почти не платили и он перебивался случайными заработками – левыми шабашками на заводских прессах и фрезерных станках, или потом какими-то куплепродажами, от которых он до поздних вечеров сидел на телефоне, внезапно уезжал на целую неделю, ругался с матерью и сам с собой, и много курил. А я первого сентября впервые пошла в новую школу, совсем чужую для меня.

Новое окружение пришлось на самый опасный возраст, когда в неокрепших телах поднимаются хмельные отравленные соки, заставляющие четырнадцатилетних девчонок изо всех сил ненавидеть себя, часами всматриваясь в кривое заколдованное зеркало, зажигать дикие искры в глазах, испуганно выглядывающих из-под неумело раскрашенных ресниц. До хриплого скрежета затуплять голос в вязком сигаретном дыму, сбегать из дома где всё стало чужим, туда где никто их не ждёт, воображать эфемерных кумиров и безнадёжно тосковать по далёким несбыточным рок-звёздам или киноактёрам. И ощущать себя непонятыми, бесконечно одинокими даже в своих стаях, выброшенными за борт в кораблекрушении окончившегося детства, не замечая что все подруги и сверстницы барахтаются рядом, в этом же скользком тумане среди чёрных накатывающихся волн, так же никому не слышно молящие о спасении.

Всё так... но на самом деле я была далека от крайних степеней  подобного состояния. Я не могла, конечно, считать себя полностью довольной своей внешностью – такого не бывает - но в этом смысле я чувствовала себя более уверенно чем, наверное, три четверти моих одноклассниц. Я не пялилась до рези в глазах в холодное зеркало, не сбегала из дома и не оклеивала комнату глянцево-смазливыми постерами с кинозвёздами и певцами. Моя тоска была какой-то другой, более высокой категории. А может быть наоборот, ещё более взбаломошной дурью не в меру впечатлительной девчонки. Как бы то не было, в новой школе я чувствовала себя чужой, потерянной и оставленной на необитаемом острове, отделённом холодным проливом. В новый класс я приходила с опасением, с неохотой, но и с затаённой надеждой на появление новых друзей и впечатлений, взамен всего того что оставила в моей предыдущей жизни, в моём привычном захолустном городке. Были, конечно, и смутные образы если не принца, то хотя бы просто симпатичного мальчика с которым бы мы шли после уроков домой, удирали в кино или в кафе, держались за руки и целовались в темноте. На которого бросали бы завистливые взгляды шушукающиеся девчонки на перемене, а он, не обращая на них никакого внимания, подходил бы ко мне, брал меня под руку и уводил бы куда-нибудь подальше, где мы были только вдвоём.



Новая школа быстро разочаровала. Я чувствовала одиночество до самого выпускного класса, хотя впоследствии вовсе не так остро, как в первый год. В девятом классе я более или менее освоилась в новой среде, появились – хоть и не самые близкие - подруги и приятели. Постепенно я оттаяла, но по-прежнему с тоской вспоминала ту, прошлую жизнь, шестой-седьмой класс, когда – несмотря на нашу провинциальную бедность - мне было так хорошо и беззаботно. Я с надеждой ждала окончания школы, поступления в институт, новой главы в своей жизни. Я хотела быстро, безжалостно пролистать оставшиеся школьные дни как страницы толстой и скучной книги.

Вскоре я начала ходить в местную художественную студию, добираясь туда два раза в неделю через весь город на автобусе. Я тратила на дорогу почти целый час в один конец, но нисколько не жалела об этом. Почему-то стояние у окна в трясущемся, переполненном толкающимися людьми салоне успокаивало как ничто другое, позволяло задумываться и мечтать о чём-то без приступов чёрной тоски, часто одолевающей меня когда я сидела в своей комнате, устало брела после школы домой или даже просто отключалась посреди уроков, переставая слышать учительский бубнёж и окружающий шёпот. В студии мы занимались по обычной программе подобных художественных школ, от стандартных натюрмортов с чашками и кувшинами, на которых мы должны были тренироваться в игре теней, до телесных рисунков, потом пейзажей и всего другого, на что у обучающихся хватало терпения и таланта.

Мой талант находился, наверное, где-то повыше среднего в нашей школе. Я не была сильна ни в перспективах и пропорциях, ни в чувстве цвета, но по-моему могла достичь какой-то необычной целостности, запечатлеть на бумаге кусочек странной фантазии, окутывающей даже самые прозаичные предметы, что служили мне моделями. С самого начало меня тянуло наполнить любой рисунок какими-то почти невидимыми тайными знаками, заметными только пристальному взгляду и зачастую непонятными мне самой. Постепенно эти штрихи становились главной частью моих композиций, всё остальное превращалось в малозначительный невзрачный фон. Самые интересные наброски я держала для себя самой, никому не показывая, не ожидая понимания или одобрения других студийцев.

Несмотря на мою обособленность и одиночество, мне очень нравилось в студии, я старательно развивала свою склонность к рисованию и к этим странным, причудливым образам – непроницаемым, немного тревожным, даже угрожающим, если долго вглядываться в них. По-моему это появилось у меня с детства, лет с пяти, сколько я помнила себя.

В последний школьный год я флиртовала, и иногда гуляла, держась за руки, поочерёдно с несколькими мальчиками из моего класса и ещё одним – из соседнего дома. Потом, уже самой весной перед выпуском, у меня появился вроде бы почти постоянный бойфренд Владик, из параллельного класса. Мы подолгу, ненасытно целовались, его губы влажно покрывали мои, впивались до боли, щекотно облизывали мне щёки и шею, а его руки робко забирались мне под рубашку и безуспешно пытались расстегнуть мой лифчик. Я не противилась, но и стеснялась ему помочь. Затем он всё-таки научился расстёгивать один из двух моих попеременно носимых лифчиков. Его рука, наконец, смогла проникать под ослабевшую ткань, не натягиваемую строгой въедливостью тугой застёжки, гладила и щипала мои груди. Обычно они не набухали от приятного возбуждения, а наоборот застывали и, кажется, покрывались мурашками от непреодолённого смущения.

Я так и не стала его женщиной. Иногда он был слишком робок, даже если я ожидала чего-то большего но боялась начинать всё сама, а иногда он становился не в меру горячим и напористым, но при этом не более ловким и умелым, я начинала инстинктивно отворачиваться, защищаться, мычать что-то протестующее,  и у нас ничего не получалось опять.

А вскоре, во время выпускных экзаменов, я почувствовала что он наскучил мне.  Мы договорились звонить друг другу, посылать письма, оказавшись после школы в разных городах, но наши отношения прекратились почти сразу. Я успела написать ему только одно, довольно пресное письмо на второй неделе первого курса. Взамен я получила два от него, но потом и ему надоело посылать их в безответную пустоту.



На первом курсе института все мои прошлые надежды как будто оправдались. Никогда ещё я не жила так интересно, никогда ещё не было такого обилия запоминающихся впечатлений, открытий, новых друзей. Учиться на первых порах было ужасно трудно, я всё время паниковала что ничего не успеваю, но это не мешало мне наслаждаться жизнью и вспоминать потом это время с невероятной ностальгией и теплотой. Я постоянно делала кучу глупостей и попадала в нелепые переделки. Но всё равно, всё вокруг было прекрасно, замечательно. На первом курсе я успела три раза влюбиться, уже на третьем месяце с начала первого семестра потерять девственность – но не с тем в кого я была влюблена в тот момент, а скорее назло ему.

Влюбиться по-настоящему мне очень хотелось с первых дней института. Я нередко сидела на лекции в середине большого зала и внимательно, прищуренно разглядывала окружающих мальчиков – забываясь, мечтая, мысленно примеряя на себе их губы, волосы, обнимающие меня руки. Вскоре я выбрала Олега – высокого, элегантного, флегматичного почти до заторможенности. Он был из параллельной группы, мы с ними довольно редко пересекались на лекциях. Олег был всегда прилично одет, выглядел прилизанным и свежим даже на полусонной первой паре, где остальные ребята смурно зевали небритыми, лохматыми рожами, в мятых несвежих шмотках, кое-как накинутых впопыхах.

Я старалась попадаться Олегу на глаза, сталкиваться в коридоре, что-то спрашивать по-мелочи. На него это почти не действовало, он приветливо и снисходительно улыбался, кивал и косил глаза, но этим и всё ограничивалось. Я отчаянно пыталась флиртовать с другими в его присутсвии, заразительно смеялась. Наконец, однажды после лекции мы вышли последними, о чём-то болтали, и после одной забавной фразы он крепко обнял меня за талию и притянул к себе. Но нам нужно было идти в разные стороны. А через два дня я видела как он обнимал, лапал как резиновую игрушку, очень прыткую маленькую Женьку из его группы. Она была совсем не красива, но у неё, кажется, получалось легче и быстрее чем у меня подкатываться к мальчикам, запрыгивать им на колени. Это меня страшно разозлило и повергло в отчаяние, и я почти оставила надежду что-то добиться от Олега.

Через неделю после этого я попалась в лапы Мише – в полутёмном коридоре общаги, после какой-то пьяной вечеринки. Миша, со второго курса, плотный, серьёзный, выглядел опытным соблазнителем по сравнению с большинством моих однокурсников. Его волосатые, невероятно длинные руки опутывали меня как лианы, забирались во все щели. Через минуту они уже вальяжно, по-хозяйски мяли мои груди. Меня ещё никто так не открыто хватал, и впервые я совершенно не противилась его рукам. Мы обнимались, целовались, но потом я всё же оттолкнула его, лукавой улыбкой давая понять что возможно продолжение.

Продолжение случилось через неделю на дискотеке в корпусе его общежития. Ближе к финалу мы всё время танцевали с ним, а после окончания он повёл меня в свою комнату. Мы выпили ещё по одной банке пива. Мне и не пришло в голову отказываться или даже мяться. Я пыталась изображать из себя развязную, опытную стерву, которой давно уже не привыкать к мужским обьятиям и любым сексуальным выходкам. Но внутри я тихо паниковала, была напряжена как струна. Я быстро дала себя раздеть, помогая ему похолодевшими, дрожащими руками, сама легла на кровать, притягивая к себе, страстно впилась в его губы. Между ног у меня всё было сухо и натянуто, ему долго не удавалось проникнуть внутрь, и от этого я волновалась ешё больше. После долгих, жалких стараний, слюнявливания пальца, ему удалось раздвинуть мои стенки. Сразу стало больно, но волнение пересиливало боль, даже когда он толкнул свой орган глубоко-глубоко, и что-то очень сильно кольнуло там внутри. Я почувствовала только облегчение, что наконец-то всё было позади. Заметив следы крови, Миша с удивление посмотрел на меня: «Ты... это... порвалась?». Я коротко но почти истерически хохотнула в ответ: «Сдурел, что ли?... Блин, цикл начался, не ожидала совсем». Больше у нас ничего не было с ним, только иногда кивали друг другу проходя мимо в институте или в общаге.



Весной у меня случился бурный, быстротечный роман с пятикурсником, приставленным к нашей группе в виде «деда», или официально куратора, наставляющего нас уму-разуму. На четыре года старше меня, он казался мне страшно взрослым, чуть ли не старым, покрытым сединой и морщинами – на самом деле ничего этого у него не было, но именно таким он остался в моём воображении. А через два месяца после начала наших отношений он вёл себя как сопливый мальчишка, как последний трус, когда оказалось что у него уже была давнишняя, пустившая глубокие корни пассия, и всё завершилось пронзительным слезливым скандалом, и он, поджав хвост, в конце концов жалобно уполз обратно к ней.

Это меня нисколько не остановило. Я продолжала заниматься кокетством и интригантством, напропалую вляпывалась в большие и маленькие любовные приключения. Я жестоко играла с теми кто любил меня, влюблялась и трепетно страдала сама, и постоянно строила бесчисленные козни девчонкам которые были моими реальными или потенциальными соперницами. Я ждала своего прекрасного принца, но между тем не пропускала и малых частичек его отражения, которые мне удавалось подглядеть во многих окружающих меня мужчинах, пусть даже в целом совсем не дотягивающих до его образа.



Моя нынешняя депрессия постепенно проклюнулась в конце второго курса - где-то в апреле, словно прорастая из-под растаявшего снега.  Я давно заметила что мои приступы хандры начинаются в противофазе с природой – с наступлением весны, с летним солнцестоянием, или просто с ясным солнечным утром за окном. Наверное погода подсознательно пробуждает слишком много надежд, как миражей поднимающихся от разгорячённой солнцем земли, и потом они неизбежно исчезают, рассыпаются как песочные замки, оставляя горькое разочарование.

А может быть просто к этому времени выдохлась новизна студенческой жизни, окружающее стало рутиной, многое из того что было так интересно на первых порах теперь начинало надоедать. Меланхолия медленно просачивалась, как сырой сквозняк в оконные щели, туда где до этого царили щенячьи восторги и неуёмная жажда новых приключений.

Куда делась моя ясная улыбка, так естественно ложащаяся на лицо, так неизменно заколдовывающая всех вокруг, уверенный метроном моих каблуков, задающий ритм гипнотическому покачиванию стройных бёдер, моя лёгкость с которой мне вроде бы до сих пор удавалось почти всё за эти последние годы?


По-настоящему моё уныние началось в общем-то с заурядных проблем молодой впечатлительной барышни – несчастной любви, долго тянущихся ссор, примирений и бесконечных слезливых переживаний по этому поводу. Я встретила Марата зимой второго курса, вскоре после Нового года, я даже не помню сейчас каким образом он оказался в нашей компании.

Он выглядел одной из тех, потерянных, демонических личностей – высокий, бледная, будто подсвеченная изнутри кожа, растрёпаные антрацитово-чёрные пряди волос. Непонятый герой нуждающийся  в женской ласке и облизывании, с которым нужно было страдать и мучиться, подчиняясь его ранимой поэтической натуре. Поэтому на него и клевало столько окрестных девчонок. Но чуть познакомившись поближе, он вдруг превращался в дородного, лоснящегося кота, с вкрадчивым уверенным голосом опытного соблазнителя. Некоторые девицы становились от этого возмущённо-разочарованными, другие же просто окончательно таяли, осознав что излишние мучения и старания даже и не понадобятся для его приручения. Я, наверное, принадлежала к последней категории.

Я долго не теряла времени в размышлениях. Марат нравился многим нашим девчонкам, но почти сразу он стал обращать больше внимания на меня чем на всех остальных. Это казалось мне лестным но вполне естественным. Я не была, пожалуй, самой красивой на курсе, но к тому времени хорошо осознавала свою способность легко привораживать, замыкать на себя блуждающие мужские взгляды, оказываться в центре внимания, быть предметом вожделения, восхищения и зависти.

С Маратом у нас всё начиналось очень хорошо, хотя и немного необычно. События развивались стремительно, через неделю после нашего знакомства мы уже были вместе, ближе чем когда-нибудь за всё время наших отношений. Но даже тогда он изображал недотрогу, ухаживал за мной но не подпускал ближе к себе. Сначала мне даже нравилось это, казалось захватывающей игрой, представлялось что мне нужно расколоть его как орешек, открыть как ларчик, подобрать правильный ключ. Но потом я поняла что играл в основном он сам. Может быть он был просто не способен по другому, уже не переделаешь, может быть он просто был не способен любить, искать чего-то вместе, уступать и вырываться из плена сиюминутных эмоций и желаний.

А может я сама виновата в такой же мере, мы просто были несовместимы, и что бы он ни делал, вызывало у меня аллергическую реакцию из ядовитых уколов и мелких провокаций, таких же как и его собственные. Я злилась, страдала, прощала, обижалась, придумывала всякие новые барьеры и испытания для себя и для него, для нас вместе. Всё это только осложняло, подтачивало наши отношения.

Многое и того что мы проделывали тогда друг с другом не укладывалось ни в какую логику. Оглядываясь назад, я даже не могу описать это в словах – настолько нелепо, бессмысленно выглядели многие наши действия, почти всё что на это короткое время связывало нас.

Теперь я знаю, конечно, что сама наделала кучу глупостей. Иногда я становилась сварливой, неуживчивой ведьмой, набрасывающейся на него по каждому поводу, с придирками и подозрениями которые казались совершенно идиотскими мне самой уже через полчаса после наших ссор. Я пробовала на нём мои маленькие уловки и враньё которые раньше удавались с моими предыдущими любовниками. Но с ним не удавалось ничего, все мои пробные шары отскакивали как от железной стенки, попадая обратно в меня и оставляя бесчисленные синяки.

Когда я в последний раз уходила от него в тот тёплый апрельский день, я уже знала что на этот раз всё кончено. Совсем не так как в душещипательных сценах из знаменитых фильмов. Не было картинных жестов и запоминающихся драматических фраз. Вместо этого мы что-то мямлили, бросались взаимными обвинениями и напоминаниями о каких-то глупых, ничего не значащих обидах. Всё это перемежалось с невнятными обещаниями, которые становились пустыми ещё до того как были произнесены.



Вначале я держалась на удивление хорошо. В конце концов я не считала себя даже отдалённо похожей на пресловутую кисейную барышню, готовую как сахарный ангелочек растаять в потоке слёз. В первые же дни после нашего окончательного разрыва я сменила причёску – распушила волосы и постригла их чуть короче, со скользящей сужающейся кромкой, стёсанной наискосок. До этого я довольно долго зачёсывала их назад в хвостик или в пучок. Мне казалось что такая приглаженная, строгая форма хорошо подчёркивает правильную форму головы, придаёт классическое благородство, пикантно контрастирующее с моими весьма развязными манерами. Но сейчас мне хотелось чего-то ещё более фривольного, кокетливого, игривых непослушных локонов, раскидывающихся в стороны при каждом повороте головы. Заодно я прикупила новых тряпок и твёрдо настроила себя на мысль что всё идёт только к лучшему. В первые дни мне казалось что это удалось. Через неделю я с удивлением – и большим облегчением вначале - обнаружила что совсем не думаю о Марате. Даже обидно было – неужели я такая бесчувственная, так легко всё забываю, такая неспособная к настоящей сильной страсти? Где-то в глубине, наверное, было желание поплакаться, попереживать, посплетничать с девчонками, ожидая успокоительного поддакивания, их собственных забавных и трогательных историй, неизменно утверждающих в мысли что все мужики сволочи и всегда лучше подождать другого, как очередного автобуса, чем просто по привычке гоняться за никчёмным наваждением. Но в то время мне не хотелось даже этого, ничего, ни радости ни печали, полная пустота, никаких ощущений... Если бы я знала тогда... Подтачивающий меня червь ещё только рыл норку, обустраивался внутри и ещё не развернулся по настоящему в своём дальнейшем деструктивном поприще.

Вторым ударом, окончательно низвергнувшим мою уверенность в себе, прежде непоколебимую до высокомерия, стало исчезновение моей лучшей подруги Натальи. Это было даже более неожиданно чем неудача с Маратом, мне казалось что она всегда будет около меня, чтобы поддержать в трудную минуту. Не то что бы Наталья обладала мягкой просторной грудью, куда можно уткнуться в любой момент и вдоволь нареветься. Совсем наоборот – она могла выпустить стальные коготки в самый неподходящий момент, парализовать ядовитым замечанием. Больше всех она была способна разозлить самых близких к ней, тех кто мог бы претендовать на мягкость и понимание. Она была прямой и сильной, под стать своей внешности - высокой здоровой блондинки с короткими, почти прямыми волосами и накачанными олимпийскими бёдрами. Вообще-то её можно было сподвигнуть на задушевные девчачьи разговоры, но только хорошо зная её, преодолев могучее защитное поле отделяющее её от безличного внешнего мира, внедрившись в доверие, терпя её вечные колкости и моральные пощёчины. Я очень долго приспосабливалась к ней, но в результате прилипла настолько что уже не представляла себя без неё. Перед предыдущей, весенней сессией она вдруг объявила что возвращается к себе домой, в какую-то несусветную глушь на Дальний Восток. Что за бред, она нормально училась, ей так нравилось здесь, не было абсолютно никаких внешних причин... Наталья нехотя бубнила о каких-то семейных обстоятельствах, которые казались мне несерьёзными, преходящими, вовсе не стоящими чтобы бросать всё что связывало её со мной, с институтом, со всеми нашими знакомыми. Мне казалось она даже была почему-то рада уехать назад – так бодро она собирала вещи и так легко прощалась с мелкими безделушками, деталями обихода, накапливающимися как пыль - всем тем что напоминало о наших двух годах проведённых здесь. Для меня это выглядело чудовищным предательством – она так легко вычёркивала меня из своей жизни, даже в последние дни перед отьездом совершенно не старалась куда-нибудь пойти со мной, провести больше времени вдвоём.

Ведь я тоже была нужна ей – я знала. Наши отношения не были игрой в одни ворота, при всей её силе и показной грубости ей нужна была эта подпитка - иногда моей вспыльчивостью, иногда сюсюканием, но я видела как это помогало ей в её почти невидимых сомнениях и глюках. А мне, в свою очередь, передавалась её уверенность, и после меня искали многие другие девчонки которым нужно было чем-то помочь, подставить ладонь, то что Наталья не могла дать сама.

Неожиданно всплыл какой-то её парень – ещё из школьных лет, какая-то глупая, щенячья любовь. Она невзначай упоминала о нём раньше, но я не придавала этому большого значения. У неё и здесь было достаточно романов и приключений, да и вообще это было просто сентиментальщиной из разряда поеденного молью плюшевого мишки с которым когда-то засыпала в обнимку семилетней девчонкой. Я ни за что не могла серьёзно воспринимать эту дурь. Она что, издевается надо мной? Как она могла? Забыть, запросто отбросить всё что было? Все наши удачи и обиды, смех и слёзы, пьянки и вечеринки, щекочущие сплетни, мальчики, клубы и дискотеки, вся жизнь которая так кипела вокруг нас?

Эти наши девичьи посиделки до пяти утра, с Натальей и другими, бесконечные разговоры... такое расслабленное, нежное состояние. Без всякого усилия, слова и реплики льются сами собой, собираются в стаи каких-то пёстрых рыб, и эти стаи пираний могут в мгновение ока обглодать до косточек все темы, повстречавшиеся по пути – все одёжки и моды, все новинки сезона, все книжки и киношки и шоу по ящику, всех мужчин – в телевизоре и вокруг. Иногда эти пираньи нападают на что-то огромное, китообразное – о смысле жизни, о глубинах материи, отхватывают кусок, и тоже перемалывают его, так что кажется всё в этой тематике становится ясным, разрешённым, до следующего раза... И мы сидим полулёжа, в полутьме, в одеялах и пледах, и с такой легкостью управляем этими неутомимыми стаями, повинующимися малейшему жесту, звуку, это происходит так непринуждённо, естественно...

И всё это она хотела оставить? Наши проделки и похождения ставшие легендарными по всей общаге – когда, например, мы вместе с ней, почти наугад, вычислили воровку, орудующую в нашем корпусе уже несколько месяцев? Тогда, не имея никаких доказательств, мы явились к ней и публично, при трёх посторонних свидетелях  «взяли на понт». Наталья, увидев испуганно дрогнувшие губы, подтверждающие нашу догадку, с силой оттеснила её от глубоко запихнутого в угол старого саквояжа, и через несколько секунд оттуда были с триумфом извлечены подозрительные шмотки, сумочки и часы, среди которых и была обнаружена часть пропавшего.

Наталья совершенно не реагировала на мои обиды и заклинания. Я пробовала обвиняющую холодность, безразличие, крикливую откровенность на повышенных тонах. Ничего не помогало. Она только отшучивалась, говорила что всё будет хорошо, что мы обязательно будем поддерживать отношения, звонить хоть каждый день, я приеду к ней в гости, а она будет тоже появляться здесь. Я знала что это враньё, и начинала ненавидеть её за это, за дешёвую попытку сплавить мне то во что не могли верить ни я ни она сама. Я была обозлена до кипения когда она окончательно уезжала после летней сессии, и нашла повод отказаться провожать её. А через два дня я уже ревела, поняв как мне не хватает её. Но было поздно, ничего больше не зависело от меня.



С тех пор у меня всё только падало из рук и катилось вниз. На первых двух курсах я вполне справлялась с учёбой, любила ходить на дополнительные лекции по разным интересным темам, постоянно расширяла интеллектуальный кругозор. Теперь же я кое-как держалась на плаву, полностью забросила все прежние интересы и почти завалила последнюю сессию, да и в нынешней мне явно светила безрадостная перспектива.

Художественная школа, куда я ходила с самого начала института (а до этого несколько лет занималась в похожей студии в своем городе), тоже перестала быть источником внутреннего самовыражения и спокойствия. Ещё со старших классов у меня очень неплохо получались карандашные наброски – мой любимый жанр (из акварелей и гуаши, которые я пробовала когда-то, у меня, честно сказать, всегда выходила нелепая размазня). Я уже давно выработала свой собственный стиль – плавные, уверенные линии составляли основу рисунка и органично дополнялись густыми но очень лёгкими штрихами, способными передать любые полутона и создать мягкую, уникальную текстуру, подобной которой не удавалось никому больше из нашей студии или даже выставок в которых нам доводилось участвовать. Но в последние месяцы все мои линии становились угловатыми, неоконченными закорючками, бессмысленно петляющими по бумаге и переходящими в распушившиеся обрывки, словно реки пересыхающие и теряющиеся в пустыне. Мои текстурные штрихи превратились в какие-то мохнатые, свалявшиеся клубки шерсти, выражающие только смятение и растерянность, не способные привлечь осмысленный взгляд. Руководитель студии – который вроде бы понимал меня лучше других - чуть заметно морщился, иногда пытался подбодрить рассуждениями о том как я ищу и развиваю свой стиль, но я видела что это без толку, путь в никуда, с каждым разом моё умение и вдохновение только пересыхает и улетучивается, как и мои карандашные линии на бумаге.

Моё тело, кажется, тоже стало отказывать мне. Я никогда не славилась большими спортивными достижениями, но обладала хорошо сложенной и стройной фигурой, позволяющей мне весьма неплохо двигаться и вполне успешно заниматься в танцевальной студии, где я регулярно тренировалась два раза в неделю. В последнее время я стала периодически – всё чаще, всё сильнее - ощущать ноющую боль в левой коленке. Я всё более осторожно наступала на эту ногу и в конце концов совсем прекратила занятия танцами, где прежде мне так нравилось расслабиться и снять накопившуюся усталость от лекций, зачётов, романтических неудач и прочих стрессов студенческих будней. У меня едва хватало сил чтобы пройтись по улицам в одиночестве, меланхолично наблюдать за опадающими листьями, как они с каждым днём превращались в сухую хрустящую шелуху под ногами. Мои надежди и таланты, казалось, так же желтели, сморщивались и падали в грязь, и наступившей промозглой осени и предстоящей холодной зиме не было видно конца.



Но это было ещё далеко не всё. Настоящим чёрным ангелом, овевающим меня своими холодными, иссушающими крыльями, стала моя соседка по блоку - и по официальной версии моя хорошая подруга - Светка. Это произошло не сразу, как и то что она оказалась чуть ли не единственной с кем я общалась в последнее время, совсем не от изобилия выбора. После отъезда Натальи я не могла больше сблизиться ни с кем из окружающих девчонок. Мне безумно не хватало её, но постепенно опутывающая меня тоска всё больше сковывала и отрывала меня от всего что ещё недавно было дорого и интересно. В конце концов у меня не оставалось сил даже писать или звонить ей. Наши отношения совсем прекратились, и вот уже больше трёх месяцев я ничего не слышала о Наталье.

Со Светкой мы были знакомы и поддерживали вполне хорошие отношения с самого начала первого курса. Сейчас мы жили в одном блоке, хотя и в разных комнатах – я в двушке, она – в большой, трёхместной. И я и она занимали этот же блок и в прошлом году. В моей комнате тогда была Наталья, а в этом году вместо неё поселилась Юлька, которая отсутствовала половину времени, проводя её у своего бойфренда. В Светкиной комнате вначале жили ещё Дина и Зина. Это была очень любопытная парочка. С одного курса – хотя из разных групп – они были вместе сколько их помнили все вокруг, где-то с середины осени первого курса. Их можно было принять за сестёр – одинакового роста и телосложения, довольно тощие, слабый намёк на присутствие груди, в меру симпатичные хоть и не очень примечательные мордашки. У обоих были слегка кудрявые волосы, что-то среднее между брюнеткой и шатенкой (Динка чуть потемнее, Зинка – чуть более рыжая). Они давно получили обобществлённое имя – Дзинки, а иногда их ещё называли Дзинь-Дзинь. Дзинки были очень скрытными и, естественно, за их спиной развевался длиннющий шлейф сплетен и слухов на тему однополой любви. Хотя сама я их не заставала в компроментирующих обстоятельствах. По моему, Наталью и меня можно было скорее заподозрить, мы как-то в большей степени дополняли друг друга, хотя ничего подобного у нас никогда не происходило. Дзинки представлялись симметрично-одинаковыми, но может быть именно такими часто и бывают нетрадиционные парочки. По какой-то причине им не удалось устроиться жить в двушку, и в результате с ними в комнате оказалась ещё и Светка. Но почти сразу после их вселения к нам, Динка и Зинка вдруг поссорились, так сильно что Зинка собрала вещи и перебралась куда-то аж в другой корпус, я её только раз мельком видела с тех пор. Дина осталась у нас. В женском коллективе секреты держатся недолго, но от Динки так и не удалось добиться чего-то внятного, что же там случилось у них. А может быть я, со своей кислой депрессией, просто была уже вне круга тех до кого доходят все окрестные сочные сплетенки.



Но, впрочем, довольно о них, я хотела рассказать о Светке. Она, конечно, не могла заменить Наталью, но ближе у меня сейчас всё равно никого не было, да я больше и не искала. Прежде Света всегда вертелась около меня, находилась в моей тени, подбирала остатки мужского внимания которые, как крошки со стола, рассыпались от меня вокруг. Она вовсе не была уродиной, но скорее напоминала незаметную серую мышку, не портящую никакую компанию но и ничем не выделяющуюся в ней. Светка казалась такой безобидной, довольствующейся малым и совсем не способной на какие-нибудь отчаянные выходки и предательства, чтобы урвать себе большую долю. Такой она представлялась внешнему миру до последнего времени. Сейчас всё изменилось, с появлением Сергея – её нового (и, наверное, первого по настоящему принадлежащего ей) любовника.

До него Светка – так же как и я сама - была влюблена в Марата. Она, естественно, не никогда не признавалась в этом, но её жалкая, безнадёжная страсть была слишком очевидна и бесхитростна, чтобы оставлять какие-либо сомнения для всех вокруг. Марат с момента появления в нашем окружении был моим парнем, и это воспринималось таким естественным, закономерным ходом событий. Все мужики неизменно обращали на меня больше внимания. Светка, конечно, про себя ревновала и мучилась, но, как обычно, была готова смириться с положением. Мне было немного жалко её, и я старалась по возможности облегчить ситуацию, даже нередко просила Марата быть поласковее с ней – при всех наших с ним проблемах я видела что соперничества здесь с её стороны мне не грозит.

В конце концов на Марате обожглись мы обе. Я любила его как никого больше, единственного за последний год, к другим окружающим парням у меня был лишь охотничье-потребительское отношение. С ними было приятно кокетничать, раскалывать их на подарки и приглашения, играть на грани фола, заставлять их тихо ревновать и периодически устраивать громкие нелепые сцены. Но уже давно я не была способна и на это.

Нельзя сказать что я сразу же начала сильно стала ревновать Светку к Сергею. Он был в общем-то неплохим, достаточно видным парнем, но вовсе не в моём стиле. Более того, вначале он совсем не понравился мне. Простое, ничем не запоминающееся лицо, короткие светлые волосы. К плюсам можно было отнести довольно крепкое спортивное  телосложения, но взгляду в целом как-то не на чем было остановиться. Сергей часто что-то отвечал невпопад, занудно шутил, и сперва показался мне даже глуповатым. В дальнейшем я несколько повысила оценку его интеллектуальных способностей, и он даже стал чуть-чуть нравиться мне сам по себе, независимо от моих отношений со Светкой и соперничества с ней. Сначала я очень обрадовалась за неё – за что она наконец перестала страдать по Марату. Для меня этот процесс ещё только разгорался, и эту глубоко засевшую, нестерпимо тлеющую боль мне ещё предстояло в полной мере ощутить потом.



Я медленно и неуклонно впадала в депрессию и тихое отчаяние, и одновременно с этим Светка стала преображаться на глазах. Почти без видимых усилий с её стороны она становилась эффектнее, увереннее в себе. Раньше она как-то плоско и безыскусно пыталась следовать в хвосте существующих мод, своей внешностью, одеждой, стремилась подражать мне или другим, более симпатичным сокурсницам. Теперь, постепенно но всё заметнее, она как будто сбрасывала последние остатки серой, мотыльковой оболочки и показывалась на свет со свежим обликом, в своей собственной неповторимости. Она, конечно, не стала первой красавицей, собирающей на себя охочие взгляды всех окружающих мужчин и завистливые – соседок и подруг, но перемена тем не менее была необыкновенной, шокирующей. Её тёмные волосы, прежде нелепо торчащие во все стороны словно она каждую ночь ложилась спать с мокрой головой, теперь будто сами собой ложились в пышные, элегантные локоны. Светкина улыбка перестала быть искусственной и натужной, и вместо этого выдавала спокойное, безмятежное равновесие, без тщетных поисков и терзаний.

 Она по-прежнему пробовала кучу косметики, иногда перекрашивалась и меняла причёски, подолгу вертелась перед зеркалом. Но теперь у неё получалось всё это не вымученно и отчаянно как прежде, а как-то очень легко и естественно. Сначала я вполне радовалась за неё, за её обретённую уверенность, за то что она перестала так бестолково обезьянничать и виться за мной. Но однажды, когда я неожиданно почувствовала её спокойное, осознанное превосходство - это стало таким болезненным шоком, что перевернуло мой мир до неузнаваемости. В первый раз я испытала это ощущение, приходящее потом с навязчивым, гнетущим постоянством, во время одной из наших шумных посиделок её комнате. Вскоре после полуночи все гости стали расходиться и мы остались втроём – я, Светка и Сергей - за столом с недопитым чаем и недоеденной шоколадкой. Она очень мягко но уверенно взяла руку Сергея и положила её себе на плечо. Тот обнял её и притянул к себе, в то время как Светка адресовала мне триумфально-высокомерный взгляд, ясно говорящий: чего ты ждёшь, пора выметаться, ты теперь здесь лишняя.

Я уже знала что Сергей собирается оставаться у неё на ночь. Я видела как Дина – отколотая половинка той Дзинкиной парочки - собирала свою ночнушку, расчёску и умывальные принадлежности чтобы отправиться куда-то на пустующее койко-место. Я ночевала одна, но Юля должна была по идее объявиться в ту ночь, поэтому Динке пришлось искать место на стороне. Подобные манёвры были вовсе не редки для нашей общаги, и мне неоднократно приходилось подыскивать спальные места для моих предыдущих соседок, а иногда самой ночевать в других комнатах, оставляя свою для свиданий другим. Но победный, самоуверенный Светкин взгляд резко пронзил меня ощущением моего собственного поражения и зависти к ней – чего никогда прежде я не представляла и в кошмарном сне. Не заставляя себя ждать я поднялась, одеревеневшим языком попрощалась с ними, и потопала в свою комнату, провожаемая всё той же торжествующей Светкиной улыбкой.

В ту ночь я ещё не ощущала себя так скверно как во многие последующие – самое тяжёлое время для меня было ещё впереди. Я плюхнулась в кровать, бессвязно размышляя о том что мне надо что-то менять, оправиться наконец от моего уныния, начать новую жизнь с очередного понедельника, и тому подобную бесполезную ерунду. Из-за стены с постепенно нарастающей громкостью раздавалось хихикание, ласковый щебет и какие-то прочие звуки переходящие в энергичный скрип кровати,  что заставляло меня всё больше ощущать своё одиночество. И всё-таки я вскоре заснула, сумев внутренне убедить себя что всё у меня в ближайшее время будет хорошо и мне абсолютно не в чем завидовать Светке, так кичащейся своим первым серьёзным завоеванием.



 Но мой внутренний кризис продолжал нарастать. С каждым днём я ощущала себя всё более неуверенно, все крупные и мелкие неприятности, которых я совсем не замечала раньше, накапливались в огромный снежный ком, безостановочно увлекающий меня вниз.

Светка, напротив, расцветала всё заметнее, и всё более откровенно подчёркивала своё растущее превосходство. Внешне мы сохраняли с ней наилучшие отношения, иногда вместе ходили на общие вечеринки и я зачастую проводила время в её комнате. Но теперь мне доставались крошки с её стола, а она – ничем не выдающаяся замухрышка - выглядела полной хозяйкой положения.

Светке чрезвычайно нравилась эта игра, такое незнакомое ей прежде чувство собственного первенства, злорадного благополучия. Она специально одевалась и прихорашивалась на виду у меня – нередко даже забегала для этого в мою комнату - когда Сергей приглашал её в театр или на дискотеку. Иногда стреляла у меня карандаш или помаду, хотя мои цвета вовсе не шли ей, невзначай упоминала что-нибудь очень лестное, что Сергей якобы говорил ей по поводу её внешности или косметических причиндалов, как он слизывал эту губную помаду в страстном поцелуе или оставлял покрасневшие следы своих горячих губ на её шее и плечах. Она, кажется, поставила себе цель удостовериться чтобы я не пропустила ни один знак любви и внимания, оказываемой ей Сергеем, ни один поцелуй, ни один оргазм – настоящий или наигранный – который она испытывала в его объятиях через стенку от меня.

Хотя Сергей в последнее время стал нравиться мне больше чем в начале нашего знакомства, я вовсе не была влюблена в него. Моё состояние трудно было обьяснить с точки зрения нормальных человеческих эмоций, но к тому времени едва ли что-то нормальное оставалось во мне. Я страшно ревновала его к Светке, при этом вовсе не испытывая к нему никаких чувств. Это превратилось в навязчивую идею, не отпускающую меня хотя бы на пять минут.

Светка, конечно же, не была единственным фактором моих страданий, но постепенно мне все сильнее казалось что жизнь потеряла для меня всякий прочий смысл. Я почти забросила учёбу и перестала интересоваться своим будущим, профессией, карьерой. Мне – всегда такой полной надежд и жизненных планов – теперь казалось что я обречена на безотрадное одиночество и безвылазную работу в какой-нибудь замшелой конторе, среди сплетничающих тёток, непрерывно гоняющих чаи и смакующих телевизионные мыльные оперы и очередных любовниц начальника, а после работы я буду возвращатся в унылую однокомнатную квартиру, с потускневшими засаленными обоями и толстым стареющим котом.

Целыми днями я не чувствовала никакого просвета. Но самыми тяжёлыми для меня становились ночи когда Сергей оставался с ней. Случалось это раз или два в неделю, хотя по вечерам он приходил к Светке почти каждый день. Хорошо что наполненная заботами студенческая жизнь и теснота общежития не позволяли делать это чаще – я не знаю как бы выдержала ещё большие порции этой пытки.

Шумная возня и скрип кровати, означавшие вначале их вполне прозаичные занятия любовью, постепенно переросли в настоящие звуковые спектакли за закрытыми дверями, всё более предназначавшиеся исключительно для меня – скрести, царапать мои нервы, умножать мои мучения. Спустя минут пятнадцать после того как они уединялись в Светкиной комнате, я слышала привычные шорохи, звуки двигающейся мебели и звякание снимаемой одежды, отрывистый диалог – на пороге слышимости, так что я не могла разобрать отдельные слова но улавливала общий тон разыгрываемого действия. До меня неотвратимо доносились искусственно-звучащие смешки, жеманные реплики которые Светка произносила подчеркнуто, чуть ли не как заученные лозунги, шлёпанье тел, скрип кровати или других предметов гарнитура. Я лежала обессилев, не к состоянии ни заснуть ни мысленно оторваться от происходящего за стеной. Затем все эти звуки перерастали в оргазмические стоны, вскрики и всхлипывания, напоминавшие мелодраматическую сцену из театральной репетиции с начинающей, не слишком талантливой актриской, безобразно переигрывающей свою роль. Я чувствовала всю искусственность Светкиных представлений, но это не нисколько не уменьшало моего отчаяния, скрежета зубов и стекающих на мокрую подушку слёз.

Иногда мне казалось что я больше не в состоянии всё это выносить – в горячечном полусне, ворочаясь на липких от холодного пота простынях, я готова была выброситься из окна, освободиться навсегда от таких мучений, но даже это выглядело нелепым в моих условиях. На третьем этаже нашей изрядно обветшалой девятиэтажки, с окнами выходящими на заросший травой газон с мягкой сырой почвой, мне явно не грозила мгновенная, красивая, освобождающая смерть. Скорее всего болезненный перелом ноги, да царапины и порезы о ржавые металлические зазубрины подоконника. И пару месяцев в местной психушке, неказистом трёхэтажном здании за каменным забором в пяти минутах ходьбы от института, куда каждый год попадали два-три наших студента с поехавшей крышей от экзаменов, несчастной любви, алкоголя или прочих напастей – с грубыми, безразличными медсёстрами, с ежедневным пичканием таблеток и слезливо-неловкими визитами родственников. Нет, это не было выходом, а только ещё большим углублением в тупик который я так старательно воздвигала себе сама.

Тем временем мы со Светкой продолжали эту насквозь прозрачную игру: она - изображая из себя безмятежную влюблённую девицу, остающуюся хорошей подругой и наивно не замечающей в собственном эмоциональном благополучии страдания той. Я же – будто бы стойко, с лёгкой меланхолией, переношу мой временный переход через пустыню, и искренне радуюсь её успеху. Это была неравная схватка. Я безнадёжно, предсказуемо проигрывала, уже не пытаясь никак изменить свою участь.

Я всё больше походила на теряющего форму боксёра, выходящего на ринг каждую неделю с заведомо более сильным соперником, чтобы быть измордованным и унесённым в кровавых потёках до окончания матча, под довольное улюлюкание толпы. Это перестало быть соревнованием, а напоминало какой-то садомазохистский ритуал, в котором мне была отведена роль жертвы, безропотно принимающей и даже изобретающей для самой себя всё новые издевательства и наказания.



*        *       *

В ту холодную ноябрьскую субботу я достила новых непочатых пластов своей депрессии. Я так и представляла моё состояние – очень зримо, почти физически. Я ощущала как из меня истекают все жизненные соки, чувствовала как теряю твёрдость и форму, превращаюсь в какую-то липкую булькающую жижу, просачиваюсь вниз, сливаюсь с холодной подземной слякотью, погружаюсь туда всё глубже...

Отвлечься, встряхнуться от всего этого тоже не было сил. Я не могла заставить себя пойти на дискотеку в нашей общаге – последнюю в этом семестре. Казалось что от меня исходят какие-то флюиды обречённости, которые сразу же флюоресцентно высветятся в стробоскопических вспышках танцзала, и вся толпа станет шарахаться от меня как от прокажённой. Я надеялась хоть немножко развеяться, пройдясь по близлежащему парку и окрестным улицам с яркими витринами, с вездесущими ларьками и бабками продающими разную дешёвую мелочь. Но с самого утра зарядил моросящий дождь, лишивший меня даже этой возможности. В результате я в одиночестве просидела в полутёмной библиотеке до самого закрытия, потом поплелась в общагу по чёрным от мокрого асфальта улицам. Холодный пронизывающий ветер загонял под одежду мелкие, вьедающиеся внутрь капли. Я шлёпала по лужам, совершенно не пытаясь их обходить и получала извращённое удовлетворение от влажных, прилипших к ногам колготок и забрызганных полусапог, начавших промокать уже после годичной носки.

Общежитие встретило меня гвалтом и весельем на первом этаже, Там уже вовсю гремела дискотека, бегали накрашенные девчонки из нашего и соседних корпусов, толпились озабоченные окрестные донжуаны. Я быстро прошла мимо вахты, стараясь не попадаться никому на глаза и не замечать знакомые лица. Около лифта, как обычно в такие вечера, толпилась стая безмозглых, счастливо щебечущих первокурсниц, хищно раскрашенных в боевые цвета. Все они были облачёны в одинаковые мини-юбки, обтягивающие блузки и топики, из-под которых рвались наружу упругие, недавно созревшие титьки, словно выставленные для устрашения врагов набалдашники парадного мундира.

Ещё несколько месяцев назад я презрительно косилась на них – тогда ещё испуганных, растерянных абитуриенток, толпившихся около общаги или институтского корпуса. Даже когда они стали законными первокурками, я снисходительно-критично оглядывала их, почти с единственной мыслью – неужели я тоже недавно была такой же желторотой глупышкой какими они казались сейчас, только что вырвавшиеся во взрослый мир из под мамашиных юбок - с их нелепыми гримасами, суетливыми жестами, бестолковым хихиканием. Одним мимолётно брошенным взглядом я могла поставить на место целый выводок этих цыплят, так что они разом затихали, опускали глаза, автоматически подчиняясь моему авторитету. А сейчас... они уже были освоившимися, уверенными хозяйками положения. Всё же что оставалось мне – это тенью проскользнуть мимо, как можно меньше попадаясь на глаза этой жестокой стае, искоса бросающей на меня триумфальные, высокомерные взгляды.

Когда-то, лет в пятнадцать, я размышляла в каком возрасте можно впервые почувствовать старость. Я думала – где-то после тридцати, ну может что-то можно заметить лет в двадцать пять – тонкую, почти неуловимую рябь морщинок, чуть увядшую упругость кожи, потерю лёгкой беззаботности, уверенности что завтра ещё можно всё изменить, вернуть. Но я ни за что не догадывалась что буду ощущать себя старой уже сейчас, в двадцать лет...

Я вспомнила когда первый раз почувствовала своё поражение – в начале сентября, в тёплый солнечный день, когда наш кампус привыкал к свежему щебету этого вновь прибывшего выводка. Краем глаза я заметила стоящего неподалёку парня, заворожённо смотрящего в мою сторону. В этом не было ничего необычного, я всегда притягивала, концентрировала на себе окружающие мужские взгляды, для меня они были естественным фоном, невидимими эфирными нитями которые поддерживали меня над землёй, делали мою походку упругой и уверенной. Но в следующее мгновение, чуть повернув голову в его сторону я поняла что его глаза направлены мимо, совершенно меня не замечая – на юную смазливую фифочку с длинными блондинистыми локонами, явно первокурсницу, которая стояла на ступеньках перед входом и растерянно озиралась по сторонам. Внезапно кто-то выключил эти невидимые лучи. В тот момент я почувствовала что проваливаюсь в трясину, мои ноги стали грузно шлёпать и волочиться по земле, колени подгибались от усталости, лицо опухло от прилившей крови. С тех пор я чувствовала себя прозрачным привидением, не оставляющим следа на земле, сквозь которое чужие взгляды просвечивали, не задерживаясь и не подозревая о моём существовании.



Не останавливаясь, я проследовала до конца коридора в пустынный лестничный пролёт и поднялась на свой этаж. В нашем блоке было одиноко, тихо и темно. Соседка по комнате Юлька отсутствовала уже три дня, Дина уехала на выходные, Светки - и Сергея – тоже не было на месте. Это хорошо, мне сейчас вполне подходило уединение, хоть и предстояла непростая задача найти занятие на оставшийся вечер, любое, чтобы только, затворившись в своей келье, не удариться в рёв – затяжной и мелкий как ноябрьский дождь за окном.

Я медленно разделась и залезла под душ, долго смывая с себя позднеосеннюю промозглость и глубоко въевшиеся упадочные мысли. Из немногих радостей, оставшихся у меня для облегчения вечно дурного настроения, мне нравилось долго стоять под струями горячей воды, энергично тереть голову, вымывая грязь и усталость, ощущать приятный запах травяного шампуня и скользящую чистоту в волосах. Другим средством от окончательного схождения с ума было продолжительное гуляние по улицам в одиночестве – быстрым шагом, иногда почти бегом, с натиранием ног до мозолей в не предназначенных для этого туфлях. Правда, в последнее время меня не спасали даже эти процедуры.

На этот раз я мылась ещё дольше обычного, в очередной раз пытаясь забыться и очистить голову - внутри и снаружи - под горячим, на пределе чувствительности, потоком. Выходя из душа я неожиданно наткнулась на только что вернувшихся Сергея и Светку. Я показалась в коридоре почти голышом, едва прикрываясь полотенцем, которое я кое-как успела набросить на себя (мой халат был давно не стиран и я не хотела его надевать), оставив на виду большую часть моих бёдер. Я сразу ощутила на себе два пристальных взгляда - хоть какое-то внимание. Светкин - оценивающий, с оттенком неодобрения и вызова, но всё же уверенного превосходства, Сергея - с ленивым, но плохо скрываемым интересом скользящего вниз и вверх по моим голым ногам.

- Ой, привет! Заходи к нам сейчас чай пить, покажу заодно что мне Серёжа подарил сегодня, - деланно елейным голосом позвала Светка.

Мне предстоял очередной вечер демонстрации её самолюбования. И всё-таки даже это было лучше чем сидеть и киснуть в полном одиночестве у себя. Я высушила волосы, переоделась и зашла в Светкину комнату. Мы пили чай с печеньем и орешками, непринуждённо болтали, и Светка опять выставляла Сергея как свой трофейный кубок выигранный в престижном турнире.

Как обычно, вскоре после полуночи, она затеяла свой неизменный ритуал, вопросительно бросая взгляды на Сергея. Другие, победно-снисходительные взгляды, были адресованы в мою сторону, давая понять что августейшая аудиенция заканчивается, и теперь пора оставить её наедине со своей добычей, чтобы приступить к тому чем она не собирается делиться с посторонними, особенно со мной.

Я не заставила себя ждать, поплелась умываться и укладываться спать, сознавая что мне опять предстоит долго ворочаться, пытаясь полностью отключиться и одновременно мучительно вслушиваться в звуки их плотских утех. Я только надеялась что сегодняшняя зубрёжка до одурения в библиотеке и долгое стояние под душем всё-таки позволят мне заснуть, оторваться от преследования грызущей хандрой и навязчивыми кошмарами.


Надежды оказались тщетными. Никогда ещё мне не было так беспросветно, так тоскливо и одиноко как в эту ночь. Светка была явно в ударе и разыгрывала свою любовную сцену с особенной, садистской тщательностью. Сначала я долго слышала её смешки и ойкания, которые постепенно становились всё более громкими и назойливыми. Её звуки перемежались с приглушёнными фразами Сергея, который явно произносил какие-то неприличные реплики и целые скабрезные монологи, от которых Светка похотливо хихикала, иногда игриво отвечая односложными восклицаниями, среди которых я различала «Не-ет!», «Ещё чего!», «Сейчас, подожди» сопровождавшимися ещё более громкими смехом, взвизгиванием и фырканием, свидетельствущем о быстром и успешном продвижении ритуала соблазнения друг друга. Почему-то это тянулось как никогда долго и томительно. Не знаю, что доставляло ей больше удовольствия – сам процесс сексуальных игр со своим Сергеем, или мои страдания, о которых Светка, конечно же догадывалась по моему жалкому, измученному виду наутро после этих ночей.

Вскоре, как обычно, послышался скрип мебели и и усиливающиеся вздохи и всхлипывания, с таким искусством отработанные Светкой орудия пытки, нацеленные на меня. Они переливались по громкости и тональности, то замирали на несколько секунд, то возобновлялись с новой силой – размеренно или прерывисто, с паузами, переводя дыхание. Светкины стоны то застревали на высокой ноте, то падали вниз, мычанием и хрипением раскатываясь по комнате. Я переворачивалась на кровати, закрывала уши подушкой, но это было бесполезно. Слёзы обиды подкатывались к глазам, застревали в горле, останавливали дыхание. Только мучительными усилиями я заставляла себя не взорваться рыданиями и натужным кашлем, так чтобы было слышно на половине этажа. Вскоре я ощутила собственный палец между ног, влажный и липкий. Я проникла внутрь и терзала острыми, обкусанными ногтями свою самую чувствительную плоть. В моём воображении проносились сцены со множеством действующих лиц, каждое из которых исполняло роль в моём унижении. Мне представлялась безумная картина, сюжет на тему какой-то древней империи, где Светка стояла у высокого трона, одетая в позолоченные королевские одежды – что-то вроде Клеопатры или Нефертити, окружённая загорелыми мускулистыми слугами. Она отдавала им короткие приказания, и они дёргали за связывающие меня верёвки, подводили ближе к трону, похотливо лапали меня за бёдра, грудь. Потом с силой швыряли меня на землю, ударяли мне по лицу потными шершавыми ладонями, ухмылялись, срывали с меня оставшиеся лохмотья и били по голому телу какими-то жесткими тростниковыми палками. Я утыкалась лицом в холодный каменный пол, к Светкиным ногам облачённым в инкурустированные драгоценностями сандалии, целовала, облизывала их, умоляла о пощаде, корчась и извиваясь под продолжающимися ударами...

Бредовое, воспалённое наваждение... Как противно это всё. Почему я так реагирую всего лишь на обыкновенное трахание, тривиальные любовные утехи своей соседки, моей замухрышки которой наконец-то повезло в романтических делах, и которая цепляется за эту свою яркую тряпку и носится с ней как с геральдическим знаменем? Зачем я так нелепо распаляю, извожу себя, так бессмысленно и жалко страдаю по этому никчемному поводу?


 
Светка издала последнюю серию из тщательно отрепетированных щенячьих визгов, деланых стонов и мычаний, завершив сольную арию усталыми вздохами и шелестом простыней. Я безжалостно мяла, протыкала пальцами свою плоть, захлёбываясь в навязчивых фантазиях. Моё лоно было растёрто до боли, прикосновения уже вовсе не вызывали одурманивающее забытьё, а стреляли обнажёнными расцарапанными нервами, усиливая мои мучения, доводя их до отточенного совершенства. 

Через некоторое время раздался скрежет передвигаемой мебели, шорох каких-то одёжек, но уже обыденный, бытовой, без наигранной страсти. Я почувствовала как у меня отчаянно болит голова. Послышался скрип открываемой двери и походка Светки шлёпающей в душ. Она открыла кабинку, что-то искала там стуча мыльницами и другими предметами, пошла обратно в комнату, затем опять в вернулась в душевую. Минут пятнадцать были слышны струи воды, топтание на мокром полу, то прекращающееся то возобновляющееся гудение труб.

Я села на кровать, чувствуя себя опущенной и выжатой до передела. Голова раскалывалась, руки дрожали, в животе разрасталось какое-то холодноватое, неприятное гудение. Конечно мне уже не удастся заснуть в эту ночь. Очередное самоистязание, которому я подвергаю сама себя.

Я слышала как Светка зашла обратно с свою комнату и несколько минут что-то обсуждала с Сергеем, хотя слов я не могла разобрать. Потом всё стихло. Я встала чтобы найти мои таблетки от головной боли, одновременно служившие мне слабым снотворным. Одним из последних оставшихся бастионов самообладания был отказ от сомнительных субстанций. Мой организм, как правило, очень плохо воспринимал всякую постороннюю гадость. Меня неизменно тошнило от сигарет, от всего что бы я ни пробовала курить, начиная лет с тринадцати, в результате я так и не пристрастилась к никотину в отличии от многих моих знакомых. Точно так же, когда я первый раз попробовала травку – в конце первого курса, после какого-то зачёта, через полчаса мне стало отвратительно как никогда. Я кое-как по стенке доплелась до своей кровати и уткнулась в подушку, свесившись на краю, чтобы в случае чего вырвало на пол, а не на простыню, и полночи слушала визги и идиотский хохот вполне довольных обкурившихся девчонок  в коридоре.

Но сейчас мне очень нужны были мои таблетки – я пила всё что попало, анальгин, аспирин, талейнол. По крайней мере ещё далеко не самое экзотичесое, извращённое. Как бы плохо мне не было, всё же пока удавалось удержаться от сильнодействующих фармацевтических средств, или обильного количества алкоголя. И всё же темные воды моих депрессивных приступов неуклонно подтачивали этот последний оплот. Таблетки от головы, которые я когда-то принимала реже чем раз в месяц, теперь были необходимы были мне каждые два дня, иногда и чаще. Если так пойдёт и дальше, вскоре я повисну на них как на обыкновенных «колёсах». Пусть так, сейчас я не могла без них обойтись. При каждом биении пульса словно большой ржавый гвоздь всё глубже забивался в затылок. У меня едва хватило сил встать с кровати и пройти несколько шагов до шкафа около двери, где я хранила банку с таблетками в ворохе прочих мелочей. Я не стала включать свет, который бы резко ударил в глаза, многократно усиливая боль. Вместо этого я тихо приоткрыла дверь во внутренний коридор нашего блока, где постоянно горела небольшая галогенная лампочка над входной дверью. Порывшись на полке, я привычно нащупала свои таблетки, с трудом, с многократными попытками, отвинтила крышку трясущимися пальцами и быстро проглотила сразу четыре капсулы. Несколько минут стояла в забвении, не шевелясь. Потом двинулась в коридор, пошатываясь от изнеможения, чтобы  запить их хотя бы глотком воды из-под крана.



В этот момент открылась Светкина комната, скрип двери ударил как автоматная очередь из-за угла, парализовав внезапностью нервы позвоночника. На пороге показался Сергей, одетый в одни пёстрые трусы и с полотенцем через плечо. Я замерла как вкопанная, словно олень оказавшийся в свете наезжающих фар на ночном шоссе. О боже, за что мне ещё и это, после всего что я уже пережила сегодня? В бездонном, леденяще сыром колодце моего унижения я никогда ещё не опускалась на такую глубину, и худшего мгновения во всей моей жизни, наверное, невозможно было вообразить. В застиранной смятой ночнушке, с измученным, помятым лицом и космами волос, безобразно скомканными от метания по засаленной подушке, наверное никто ещё никогда не видел меня в более непривлекательном, уродливом облике чем в эту минуту. Такого оскорбления я не могла представить даже в воспалённых мазохистских фантазиях. Победа Светки не могла быть более полной и окончательной чем сейчас. Всего полчаса назад Сергей держал в своих руках её горячее, податливое тело, а она выполняла все его желания, делала всё чтобы понравиться ему, виртуозными стонами и вздохами ублажала его самолюбие, убеждала что он самый лучший в мире любовник. И вот после этого он натыкается на меня – страшную как смерть, зарёванную, жалкую, бесполезную мымру, годную лишь на то чтобы отбросить как грязную тряпку, наскоро вытерев об неё ноги. Светка после меня должна была показаться неземной красавицей, предназначенной чтобы холить и лелеять, дарить самые лучшие подарки и самые нежные ласки которые только можно вообразить. В моём воспалённом сознании пронеслась короткая но явственная сцена - как его руки тянутся к Светке, ласкают её лицо, как он улыбается глядя на неё, удовлетворённо размышляет что ему так повезло с красивой, нежной подругой, так великолепно цветущей на фоне этой её уродливой, противной соседки, вечно мешающей и путающейся у неё под ногами.

Сергей на несколько мгновений остановился от неожиданности, как и я сама, но не ретировался обратно за дверь. Мы стояли и таращились друг на друга. Я замерла как беспомощная мышь, готовая быть проглоченной нависающей надо мной коброй. Только бы кончился этот кошмар, что угодно, пусть какая-нибудь неземная сила унесла бы меня отсюда, выключила, стёрла, сожгла бы это наваждение...

Сергей очухался первым, медленно прикрыл за собой дверь и сделал два шага ко мне. Я по-прежнему не могла пошевельнуться. Он как-то неестественно, неловко взял меня за локоть обеими руками. Как он может притрагиваться ко мне, как ему не противен был мой жалкий, безобразный вид в эту минуту? Сергей притянул мою руку к себе, она непроизвольно дёрнулась в первый момент, но затем подчинилась его усилию. Он дотронулся губами до моей ладони. Что это, он издевается надо мной? Я, кажется, окончательно лишилась чувств от страха и смущения, слёзы полностью застилали глаза. Моё тело оцепенело, я задыхалась от ощущения собственного бессилия и растерянности.



То, что происходило дальше, не укладывалось ни в какие логические построения и даже мои собственные, самые нелепые фантазии. Сергей осторожно, беззвучно прикрыл снаружи дверь моей комнаты и потянул меня за руку к душевой кабинке. Я послушно, почти бессознательно семенила за ним. Он ухватил мою голову правой рукой, притянул к себе и легко ткнулся губами мне в щёку. Мне было всё равно, я перестала что-либо ощущать и беспомощно дрейфовала по течению. Сергей открыл дверь душа и решительно втолкнул меня внутрь. Прежде чем я успела что-либо сообразить, он стал целовать мои щёки и шею. Его движения были отрывочны и немного неуклюжи, но с искренней попыткой нежности, без грубого лапания как иногда бывает в скоротечных рандеву в тёмных коридорах. Я безвольно повисла на нём, не в силах ни сопротивляться ни отвечать на его действия. Обеими руками он поднял край моей ночнушки и начал стаскивать её через голову. Теперь я даже помогала ему сдёрнуть её с себя, и через секунду она была закинута на полку над душем. Он торопливо снял с себя трусы и тоже бросил их наверх. Теперь мы стояли плотно прижавшись друг к другу обнажёнными телами, и я только беззвучно всхлипывала, уткнувшись ему в грудь. Будь что будет. Это было нелепо, невозможно, неправильно, но если в этот момент нашлась чья-то рука которая дотронулась до меня с минимальным признаком теплоты, ласки, я была готова ухватиться за неё как голодная собачонка за брошенную полуобглоданную кость.

Сергей легко отодвинул меня в глубину кабинки и включил воду, направив холодную в первый момент струю на себя. Я задрожала от попадающих на меня капель. Через полминуты, отрегулировав температуру и напор потока, он повернулся в мою сторону и снова притянул к себе, сильнее и увереннее чем прежде. Я уткнулась в его грудь, едва сдерживаясь чтобы не разреветься во весь голос - обнаруживая себя, будя соседей - от щенячьей благодарности и жалости к себе. Я вцепилась в него, сопя ему в плечо, укусив зубами его кожу, и неловко проводила ладонями по его рукам, что было похоже, наверное, на взмахи крыльями раненой, обессиленной птицы.

Вскоре я начала приходить в себя. Струи тёплой воды приятно обволакивали, смывали напряжение и отчаяние, делали кожу чистой и скользящей. Движения Сергея становились более осмысленными, успокаивающими. Его руки обнимали меня, гладили мои плечи, грудь, я в ответ судорожно цеплялась за его тело. У нас было мало времени. Его ладонь оказалась между моих ног, приятно оглаживала внутреннюю часть моих бёдер, поднялась выше, вторая рука обняла меня за талию, прижала к себе. Мне становилось лучше, но я оставалась пассивной, медленно выходя из оцепенения. Хотелось просто стоять под струями тёплой воды, чувствуя прикосновения его тела. От головной боли остался только тлеющий уголёк, где-то в самой глубине мозга. Но нужно было торопиться. Он притянул меня плотнее к себе, охватывая низ спины, ягодицы, бёдра, другой рукой держа свой член, набухший но ещё мягкий и смотрящий вниз. Не теряя времени я стала помогать ему. Я гладила его правой рукой, мягко сжимала в ладони. Он постепенно вырастал до внушительных размеров, но оставался гибким и податливым, лишённым спелой упругости, которую женщине так приятно ощущать внутри себя. Я склонилась ниже и обхватила его губами. Он тепло чувствовался во рту. После тщательного омовения струёй воды его фаллос был полностью очищен от Светкиных соков – меня бы тут же вырвало если бы я почувствовала её оставшиеся следы, что сразу и закончило бы наше неожиданное тайное свидание. Он был гладким и скользящим, с правильной, округлой головкой которую я сейчас пробовала языком. Я стала совершать всё более энергичные движения, заглатывая его на несколько сантиметров и выпуская полностью обратно, кроме самого кончика. Сергей держал руку на моей шее, пассивно следуя за моими движениями, не пытаясь подстроить их под свой ритм. Его член поднимался, становился почти прямым и твёрдым. Ещё не оправившись от шока нашей встречи, я всё же начала получать удовольствие от обладания им в моих руках и губах. По-моему, он был вполне достойных размеров. Не случайно Светка так носится с ним, укольнула меня опять щемящая, ревнивая мысль. Сергей нетерпеливо зашевелился, напоминая мне об ограниченном времени. Он резко развернул меня лицом к стене, в полунаклонной позе, и тут же вошёл в моё отверстие. В первый момент я почувствовала сильную боль, но тёплая вода приятно смачивала, смягчала все прикосновения. Его член наполнял меня, было так хорошо, я так жаждала простое физическое удовольствие, чтобы хотя бы на несколько минут унесло меня от моих страдальческих, воспалённых фантазий. Я сжимала губы, сдерживалась чтобы не застонать, но в остальном  поддавалась ему. Забывшись на мгновение, я подскользнулась на мокром кафеле и чуть не свалилась на пол. Сергей успел вовремя поддержать меня за талию, после чего я совсем расслабилась в его хватке. Закончилось всё быстро, его движения стали ускоряться, вжимать меня в стенку, и через  несколько секунд он просто выпал из меня, продолжая обнимать и поддерживать в моей позе.

Несмотря на скоротечность, я почувствовала полное, приятное облегчение. Головная боль окончательно прошла, вода смыла сухость и красноту в бессонных глазах. Мы второпях обмыли тела друг друга, заметая следы мимолётной измены. Сергей выключил воду и наскоро вытер принесённым с собой полотенцем сначала меня, потом себя самого. Напоследок прижал к себе и поцеловал – не в губы, а в щёку, нежно, но уже без страсти и желания. Держась за руки мы вышли в коридор. Там было темно, дверь в Светкину комнату благополучно закрыта, в том виде в котором он оставил её. Мы бесшумно, на цыпочках подошли к дверям наших двух комнат. Сергей показал мне знаком чтобы я открывала дверь – одновременно с ним, чтобы не производить лишних подозрительных звуков. Мы синхронно проскользнули в оба прохода, напоследок Сергей только успел легко сжать мою ладонь, и сразу выпустил её, исчезнув в Светкиной комнате. Я вошла в свою, аккуратно закрыла дверь и тут же забралась в кровать, плотно завернувшись в спасительное одеяло.



Я заснула почти мгновенно. Такого со мной не случалось уже много месяцев. Сколько ночей за последнее время я металась по кровати, оплакивая мои несчастья, слушая Светкины наигранные завывания, перебирая как чётки все мои обиды и гнетущие мысли! Сейчас же, после торопливого столкновения с Сергеем в тесной кабинке душа, я была одновременно успокоена и эмоционально истощена до предела, и блаженно нырнула в тёмные воды глубокого сна. Кажется мне снилось что-то обрывочное, далёкое, совсем не связанное с моими последними событиями – про какое-то летнее путешествие на реке. Я ждала кого-то на пристани где мы договорились о встрече, и не как не могла дождаться – металась, бродила вокруг, кусала губы, постоянно пялилась на часы. Потом ко мне подошёл какой-то лодочник и рассказал (откуда он знал? – но в снах бесполезно искать завершённой логики) что моя компания ожидает меня совсем в другом месте, на переправе в двух километрах отсюда, и он может меня подвезти, потому что и сам собирается туда. Я оказалась с ним в маленькой моторной лодке, которая почему-то поехала совсем не в том направлении которое он указывал. Я испугалась, стала что-то кричать, доказывать, холодные брызги неприятно захлёстывали меня, но мои протесты тонули в свисте ветра и рокоте мотора. Потом я вдруг оказывалась обратно на пристани, опять кого-то искала и ждала, и дальше сон повторялся похожими, ещё более сумбурными и бессвязными  фрагментами.

Проснулась я когда было уже совсем поздно – на часах было уже двенадцать и какие-то ещё плохо различимые цифры, хотя по серому невзрачному свету за окном  совсем не чувствовалось середины дня. Весь наш блок был пуст. Обычно я спала довольно чутко, и практически всегда слышала утреннюю возню в других комнатах. На этот раз я отрубилась так прочно, что не расслышала как Светка с Сергеем успели не только встать, но и позавтракать и уже куда-то уйти. Умываясь, я вспомнила про вчерашнюю ночь. Что я наделала? Нет, если честно, меня не слишком мучали угрызения совести. По крайней мере перед Светкой. Я думала только какой безвольной, податливой оказалась я сама. Кто бы мне рассказал что я способна потащиться трахаться посреди ночи, в крошечную душевую кабинку, просто схваченная и отведённая туда за руку, без единого произнесённого слова? С парнем, к которому я ничего не испытывала, кроме глупой ревности и стервозного желания мести его девчонке, моему чёрному наваждению?

И всё же... Понравилась ли я Сергею? Какой он запомнит эту ночь? Будет ли только самодовольно ухмыляться про себя, как весело проводит ночи со Светкой, выполняющей все его капризы, да ещё и между делом успел поиметь эту вечно болтающуюся вокруг нервозную соседку, хотя и со стройным упругим телом вполне годным для употребления, хотя бы на пять минут в душевой?

Больше часа я одевалась, слонялась по комнате в поисках каких-то нужных и ненужных вещей. У меня не осталось даже кофе и чего-либо на завтрак. Было ужасно одиноко. Я вышла в коридор пройтись по соседям, и в конце концов наткнулась на комнату со знакомыми девчонками, которые уже собирались готовить обед. Меня приютили, и даже налили чашку растворимого кофе, с какими-то сушками и конфетами. Чувство голода, впрочем, во мне так ещё и не проснулось.

Я тихо сидела в углу, потом мы переместились в общую кухню – одной из двух на этаже. Девчонки подбадривали меня, отпускали какие-то комментарии про мой кислый, растерянный вид. Я сослалась на головную боль, обычно одолевающую меня с приходом такой мокрой промозглой погоды.

Возвратившись в конце концов к себе, весь оставшийся день я тихо просидела в своей комнате, только выйдя на полчаса на мокрую погоду снаружи чтобы прикупить продуктов в ближайшем гастрономе. Я пыталась учиться, потом читать какую-то беллетристику, отгонять беспорядочные унылые мысли.

Вечером снова пришли Сергей со Светкой, Динка из её комнаты, и ещё пара наших общих знакомых. На этот раз Дина твёрдо намеревалась ночевать на своём законном месте, и Сергею пришлось уйти восвояси.

Ну что ж, хорошо, по крайней мере мне предстоит спокойная ночь. Сергей и Светка исчезли куда-то незадолго до полуночи, и я уже в полусне услышала как Светка – одна! - прошмыгнула обратно в свою комнату часа полтора спустя.



На следующее утро – начало новой недели - я встала чуть позже обычного. У меня не было первой пары, наш лектор на целый месяц уехал куда-то в заграничную командировку. В понедельник утром было особенно приятно поспать чуть подольше –  нет ничего противнее чем рано вставать холодным декабрьским утром после выходных, готовясь к очередной беспросветной неделе, с зудящим страхом думать о надвигающейся сессии. Я с удовлетворением слышала сквозь сон как Светка и Динка  в соседней комнате топали по полу и хлопали дверями, одеваясь, путаясь и опаздывая как всегда.

Я поднялась сразу после их ухода - с их привычной суетой в коридоре, с неоднократным забеганием обратно в комнату где как всегда что-нибудь было забыто. В это утро я чувствовала странное спокойствие и умиротворённость, не приходившие ко мне уже много месяцев. Медленно, расслабленно я умылась и поставила кофе, собираясь выпить его одна, без спешки, чтобы потом тщательно одеться, даже чуть-чуть подкраситься, собрать вещи и пойти на следующую лекцию.

Надев длинную юбку и кофту для защиты от только что начавшейся зимы, и успев сделать всего несколько глотков обжигающего кофе, я вздрогнула от внезапного стука в дверь. Не то чтобы это было полной неожиданностью – живя в общаге я давно привыкла к этим звукам, самым распространённым из тех что можно услышать с семи утра до двух часов ночи. Но этот показался мне каким-то необычным – разные по стилю стучания в дверь всех знакомых откладываются в сознании, их узнаёшь мгновенно, не задумываясь. Девчонки с нашего этажа стучали торопливо, мелко, обиженно что дверь оказалась закрытой и они не могут запросто впорхнуть внутрь. Заходящие кавалеры и бойфренды – особенно новые, не освоившиеся ещё у нас на женском этаже - обычно стучали вежливо, размерянно как метроном, с большими паузами между ударами. Более постоянные, часто бывающие в гостях посетители стучали по хозяйски громко и уверенно, нередко со своим собственным легко узнаваемым стилем и ритмом.

На этот раз стук отличался от всех которые я слышала прежде. Он был вкрадчивым и осторожным, словно шаги кого-то прячущегося в ночи, старающегося не быть обнаруженным раньше времени. Удары нарастали по громкости и частоте, потом прервались, подождали несколько секунд, начали приближаться снова. И всё-же за этой вкрадчивостью чувствовалась твёрдая мужская рука, так не могла стучать ни одна из наших девчонок.

Я подошла к двери и, не спрашивая, открыла её. На пороге стоял Сергей. Вот оно что. Мы неподвижно пялились друг на друга, не в состоянии произнести ни слова. Секунд десять я была в полной растерянности, безмолвно, конвульсивно разевала рот, потом показала трясущимся пальцем на Светкину комнату, едва слышно пролепетав: «Я... Она... уже ушла...». Как глупо. Конечно он знал что Светки уже нет. Знал он и то что я, скорее всего, ещё  не уйду – сама хвасталась вчера в разговоре что у меня отсутствует первая пара. Сергей быстро осмотрелся по сторонам и, по-видимому убедившись что в блоке больше никого нет, захлопнул входную дверь, взял меня за плечи и стал медленно но неуклонно подталкивать к дверям моей комнаты. Я опять была не в силах сопротивляться, послушно отступая под его руками, как неопытная впечатлительная дурочка. Как стыдно, какая нелепая сцена... Нельзя быть такой слабовольной тряпкой, чтобы все вытирали об меня ноги. Ведь я так хорошо знала этот ритуал, мне обычно нравилось участвовать в нём. Я лучше всех была способна охладить пыл непрошенных приставаний, я могла так умело, естественно овладеть ситуацией, так мягко но уверенно отвести чуть в сторону слишком назойливые руки, давая себя обнимать или даже сцепиться в затяжном поцелуе, но при этом играть с ними и контролировать их. Так, что они не переставали вожделеть меня, но были там где я хотела, не позволяя лишних вольностей пока я не считала нужным их даровать. Но сейчас... я была полностью парализована, растеряла все свои способности, не в состоянии хоть с каплей осмысленности отвечать на его порывистые, нетерпеливые движения. Как глупо...

Затолкнув меня в комнату, Сергей прикрыл дверь. Не раздумывая, ни произнося ни слова обнял меня и прилип к моим губам. Я хотела оттолкнуть его, но не могла, даже наоборот отвечала ему страстным поцелуем, с засосом и болью в губах. Что я делаю? Мне он совсем не нужен, не нравится почти... Дрянь, жалкая потаскушка, салфетка, годная только чтобы высморкаться и выбросить... Слёзы наворачивались на глаза, но я не отводила лица и только безвольно опустила руки, нелепо повисшие в воздухе. Сергей ещё раз крепко обнял меня, его руки сладострастно заскользили вниз, по моему заду и бёдрам, сминая юбку, задирая её вверх. Его губы медленно ползли по моей шее. Шершавая щека покалывала, царапала мою кожу, пронизывая меня дрожью, уходящей вниз, в бессильные ватные ноги. Он так жадно, торопливо ощупывал меня, я же наливалась напряжением и одновременно расслаблялась, поддавалась его усилиям. Его рука залезла мне под кофточку, смяла, отодвинула лифчик, больно сжала грудь. Подхватив меня за талию Сергей приподнял, оторвал от пола, стиснул до остановки дыхания, прислонил к одёжному шкафу, противно скрипящему от его усилий.. Как можно быть такой безмолвной, безмозглой, податливой куклой? Я стискивала зубы, пыталась напрячься, вырваться из его рук, но ничего не получалось. Губы Сергея - горячие, влажные - прошлись по моим щекам, окутали меня тёплым туманом, опустились на шею. Щекотно, нестерпимо возбуждающе...

Рука Сергея залезла под юбку, я ощущала на бёдрах живые проворные пальцы, липкие ладони, забирающиеся выше, глубоко между ног. Он отодвинул в сторону скомканную полоску трусиков, его пальцы раздвинули мои губы. Боже, я совсем мокрая там... Как стыдно, дрянь, шлюха... Но я только послушно раздвигала ноги, поддаваясь его нетерпеливым, похотливым рукам. Сергей развернул меня лицом к стене, поднял мне юбку обоими руками, крепко прислонился всем телом. Я почувствовала расстёгнутую, царапающую молнию его брюк на моей оголённой коже, его член высвобожденный из одежды, мягкий, набухающий, скользящий по моим ягодицам. Сергей потёрся об меня, тесно сдавливая руками мою талию, и через несколько секунд – так легко, склизко, бесстыдно – вошёл внутрь. Я закрыла глаза, стараясь не думать ни о чём, расслабиться, просто забыться в плотских ощущениях. Я словно плыла в тумане, не видя берегов, по тёплой, пахнущей болотом воде, опустив вёсла и только слыша монотонное поскрипывание и тяжёлое дыхание в ухе.



Внезапно – неприятный металлический скрежет как электрошок пронзил внутренности до хруста костей - я услышала поворот ключа в замочной скважине входной двери. Забытьё расступилось, я резко взрогнула и вышла из оцепенения. Юлька!!! Мне был слишком хорошо знаком этот звук – сначала пробующие, нетерпеливые попытки, вечно не попадающие в отверстие, но через несколько секунд дверь, наконец, поддалась и запустила внутрь мою вечно отсутствующую соседку, так не вовремя нагрянувшую сейчас. Не случайно её приход можно было легко узнать по долгой, неуклюжей возне с ключами, Юлька всегда путалась со своей большой связкой, иногда открытие замка у неё занимало целую минуту. Но на этот раз предательская дверь оказалась предельно податливой, как и моё собственное слабое тело. Раздался привычный скрип и я услышала Юлькины шаги в коридоре. Настигающие, мстительные шаги Командора – они были вовсе не громоподобной поступью ожившей каменной статуи, а лёгким, чуть суетливым и едва слышным цоканием обыкновенных женских туфель по паркету – но от этого не менее неотвратимо приближались ко мне.

Обычно Юлька ночевала в моей – в нашей общей – комнате три или максимум четыре раза в неделю. Остальное время она проводила у своего парня Бориса, на его квартире которую он снимал в другом районе, довольно далеко. Бориса знали мы все – он закончил институт прошлой весной и сейчас был в аспирантуре, и при этом весьма неплохо подрабатывал коммерческой деятельностью по специальности. Для нас всех оставалось загадкой, почему Юлька не торчит там всё оставшееся время – вроде бы у них действительно были очень серьёзные отношения, там ей должно быть гораздо лучше чем в нашей надоевшей противной общаге, тем более что у неё практически не было здесь близких подруг. Не то что бы я совсем не любила её присутствия, но пожалуй была бы не против если Юлька проводила у своего Бориса ещё больше времени. Иногда Юлька откровенничала – у неё на этот счёт была весьма своеобразная теория – что мужчина не должен быть слишком избалован её присутствием, его нужно почаще оставлять, заставлять ждать, потомить хорошенько, чтобы когда она соизволила наконец предстать перед его взором, он успел бы изголодаться, был свеж и страстен и вечно благодарен ей за её само существование. Она действительно верила в это, а мы, все окрестные девчонки, закатывали глаза и зло судачили за её спиной, сколько у него там ещё таких Юлек проводит время, пока она заставляет его тосковать и голодать своим отсутствием. Наверное мы все немного завидовали ей по-чёрному. Многие из нас хотели бы иметь такого парня как её Борис.

Но сейчас мне было совершенно не до её романтических стратегий. Мы с Сергеем резко расцепили наши обьятия, суетливо, лихорадочно отталкиваясь, будто обжигаясь друг о друга. В панике я поправляла юбку и кофту, машинально, не сознавая своих действий. Шаги Командора приближались к нам. Скрипнула дверь комнаты, я едва успела отскочить от Сергея, наткнувшись на шкаф, едва успев загородиться открытой дверкой. Юлька вошла, застыла в дверях, увидев первым делом Сергея. Он, по счастью, в последнюю секунду успел натянуть и застегнуть брюки и сейчас в ответ слегка обалдело пялился на Юльку. Последние нервные движения, до крови прикусив от стресса губу, я подтягивала юбку, руки скользнули вниз, расправляя складки, снова вверх, проверяя все застёжки. Боже, как противно... как мне хотелось сейчас оказаться где угодно, на плоту посреди океана, на Северном полюсе среди льдов, только не в этой комнате с Юлькой, с Сергеем...

Юлька молча сделала несколько уверенных шагов и остановилась посреди комнаты, переводя бесстрастный взгляд с меня на Сергея и обратно. Я натужно выдавила из себя:

- Привет, ты чё поздно так – у тебя тоже нет первой пары?
- Есть, я уже опоздала на неё, - её голос, казалось, рикошетом отражал брошенные мной глупые реплики, чтобы перейти к фронтальной атаке.
- А, бывает. Я тоже постоянно сачкую последнее время.

Я пыталась сохранить непринуждённое выражение, но мои лицевые мускулы, казалось, перетягивались, дёргались, сбивались в неестественные складки, извивались как отражение в комнате кривых зеркал. Я не могла смотреть на неё, выглядела голой, выставленной на обозрение и посмеяние, со всеми глупыми секретами и уловками видными насквозь. Я бросила мимолётный взгляд на такого же растерянного, но всё же сохраняющего морду кирпичом Сергея, тупо уставилась на полки раскрытого шкафа. Проведя рукой по свалке разнообразного барахла, давно валявшегося на этих полках, я выдохнула приглушённым, обыденным тоном, обращаясь к Сергею:

- Не, похоже у меня нет его... Я не помню точно, кажется Ленка Ковалёва брала у меня почитать, она больше всех любит эти дюдики...

Сергей слегка разочарованно покачал головой, подыгрывая мне, изображая окончание тщетных усилий найти злополучную книгу. Я хмыкнула и легко опустила руки, пытаясь принять расслабленную позу. Удаётся или нет... я тряслась как от озноба, не понимая по-настоящему ли видна моя дрожь или она была запечатана внутри меня, в застывшей обледенелой оболочке в которую превратилась моя кожа, скованная стыдом и страхом продолжающейся сцены.

- А, ну ладно, ничего, я пойду тоже собираться, у меня английский следующий... Привет, Юль, давно не видел тебя – где так долго пропадаешь? – Сергей справлялся со своими уловками, кажется вполне сносно. Подмигнув Юльке и взглянув напоследок на меня, он вышел из нашей комнаты и хлопнул дверью соседней, Светкиной. Юлька оставалась стоять посреди комнаты, уставившись на меня. Её взгляд... не знаю, как могла я это вытерпеть. Почти не видящий, бесстрастный взгляд Кассандры, обвиняющий, предрекающий беду... Он не выражал ни понимания, ни явного цинизма, устремляясь куда-то мимо меня, будто просвечивая насквозь. Я зябко поёжилась.

- Как доехала? Автобусы нормально ходили? – я прошла мимо неё к столу и стала суетливо хватать и бросать в сумку какие-то бумажки. Юлька что-то буркнула в ответ, я даже не расслышала её слова. Дрожат ли мои руки по-настоящему, или у меня всё расплывается в глазах, колеблется как в горячей дымке? Все мои движения выглядели отрывистыми, неестественными. Я едва сдерживалась от жалкого всхлипывания, от обиды за себя,  от своей бестолковой наивной показухи.

Ну, вроде бы всё. «Ладно, пока!», бросила я Юльке и наконец выскользнула в коридор, почти подпрыгнув от облегчения. Быстро набросив осеннее пальто с вешалки, не дожидаясь лифта, ломая каблуки, я в один миг сбежала вниз по ступенькам и выскочила на улицу. Быстрее, дальше от всего этого. Снаружи меня встретил леденящий порыв ветра, мгновенно растрепав волосы, проникая во все щели и складки одежды. Сам воздух, казалось, обвинительно разоблачал меня, срывал стыдливо прикрывающие ткани, насмешливо бросал в лицо пыль и грязно-жёлтую шелуху давно опавшей листвы. Стискивая зубы, я добежала до ближайшего корпуса, насквозь пронзаемая жесткими, бьющими прямо в лицо пощёчинами зимнего ветра. В спешке я  подвернула ногу на какой-то трещине в асфальте. Щиколотка почти не слушалась, больное колено начало резко ныть и стрелять.

До начала моей пары оставалось ещё минут пятнадцать. О боже, как мне плохо... Я едва передвигалась на негнущихся ногах, спотыкаясь о ступеньки парадной лестницы, ковыляя и волоча туфли по сбившемуся влажному ковру. Я добрела до ближайшего туалета и забилась в пустую кабинку. Там было холодно и сыро, капли воды тускло блестели на стенках и ржавеющих трубах, на мокром полу под ногами. Моё тело было до предела натянуто, неприятная тяжесть ощущалась внизу живота, растекалась в бёдра, в дрожащие колени. Хотелось громко выть, хныкать, реветь, уткнуться в чьё-то большое, тёплое плечо, слышать какие-нибудь ласковые, успокаивающие слова... Забудь, ничего этого у меня не было уже давно. Не было любящего крепкого плеча, не было ласковой ладони, гладящей мои волосы. Ничего, только холодная сырость и пустота... и противное зудящее жжение в животе и в бёдрах.

Я залезла рукой под трусики, трогая, с силой сжимая свой лобок. Если нас так грубо прервали, по крайней остаётся попробовать расслабиться самой, чтобы больше не чувствовать этой ноющей тяготы, телесно забыть обо всём происшедшем. У меня ничего не получалось. Прошло слишком много времени, настроение схлынуло, я только с остервенением пыталась снова возбудить себя, бесполезно расцарапывая чувствительную кожу... Несколько раз кто-то заходил в соседние кабинки, неторопливо производил различные процедуры. Я замирала, стараясь не издавать лишних подозрительных звуков, и охладевала за это время, и снова пыталась войти в раж, остервенело растирая кожу, залезая пальцами внутрь, в мягкие складки, сминая их даже не до боли, а до бесчувственности. Мне становилось только хуже. Я так и не смогла кончить, только совсем расчесала себя, отвратительное ощущение смешанное с въевшейся внутрь промозглостью наполняло меня, сковывало бёдра, распространялось наверх, до груди и до шеи. В полном бессилии я вытянулась вперёд сидя на унитазе, почти легла головой на колени, пытаясь хоть на несколько секунд забыться, расслабиться от удушающей меня тяжести. Но вместо облегчения меня ещё больше пронизывал озноб. Всё, хватит, нельзя рассиживаться здесь так беспомощно, нужно собраться с силами и идти на лекцию. Я решительно встала, поправляя одежду. В зеркале над умывальником на меня смотрела какая-то безжизненная маска, бледная, неподвижная, с искаженными уродливыми чертами. Показываться на людях было страшно, но не было и никаких других вариантов. Я могла бы пропустить лекцию, но оставаться одной было ещё хуже чем томиться на ней.

Я уже давно опаздывала. В здании института я появилась даже раньше чем нужно, в самом начале перерыва, и в результате так бездарно просидела в этом вонючем туалете больше получаса. Когда я вошла в полную аудиторию, лекция была уже в самом разгаре. Что я делаю здесь? Это был мой самый нелюбимый курс, и всякое моё действие могло только ухудшить положение. Профессор, лысеющий старый козёл, проходил среди студентов под кличкой Суслик за привычку смешно поднимать руки к плечам и замирать, бегая глазами по аудитории. Он был из тех кто считает себя и свои нудные лекции великими историческими явлениями, которые могут пропускать только законченные лузеры и безнадёжные сачки. Опаздывать на него было хуже всего, никто больше него не припоминал даже пятиминутные пропуски с такой мстительностью на экзамене. Замолкнув на полуслове, он зло провожал меня от двери до ступенек в проходе. Для девчонок – по крайней мере симпатичной категории – ещё существовала дополнительная возможность. При опоздании или другой провинности нужно было очень виновато потупить глазки, изображая полнейшую покорность, трепещущую готовность пойти на всё чтобы исправить свои грешки. Тогда его взгляд немного оттаивал, он нахохливался, расправлял плечи, вгляд из-под толстых старомодных очков складывался в начальную стадию великодушной улыбки, если не отпущения грехов то по крайней мере готовности принять таковое к святейшему рассмотрению. Все девчонки на курсе знали как надо действовать в таких случаях и, хоть и не всегда умело, старались улучшить свои шансы.

В тот момент я не могла даже заискивающе улыбаться за своё опоздание. Моё лицо не способно было принимать хоть какое-то живое выражение, ничего кроме застывшей гримасы, с неестественно прищуренными глазами чтобы сдерживать готовые хлынуть потоки слёз. Даже не взглянув на него, я стала подниматься по ступенькам на верхние ряды. Этот жест пренебрежения, наглости был ещё хуже чем само опоздания. Профессор возобновил лекцию, голос его звенел холодной дрожью, противно клацал и скрежетал за моей спиной, будто милицейская машина с сиреной догоняла меня на улице, чтобы смять, бросить наземь, растоптать, наказать за всё в чём я когда-нибудь была виновата. С соседних рядов я чувствовала поворачивающиеся ко мне удивлённые, колкие, холодно заинтригованные взгляды. Ни в одном из них не светилась хотя бы малейшая искорка теплоты и симпатии. Я прикрыла глаза, сделала глубокий вдох, подняла голову вверх. Мысленно я представляла как откидываюсь назад, оставаясь прямой как столб, и с размаху падаю на нижние ступеньки. Хорошо бы со всей силы точно удариться затылком об угол, подкованный металлической полосой, тогда всё произойдёт мгновенно, я даже не успею почувствовать боль...

Но я не упала назад. Ноги сами, автоматически донесли меня до одного из верхних рядов. Я плюхнулась на первое попавшееся пустое место, скрючившись над столом и бесцельно уставившись вперёд. Я не различала ни одного слова гнусавого Суслика, и беспомощно оглядывалась по сторонам, замечая только слегка удивлённые, злорадно-любопытствующие взгляды. Две девчонки сидящие в метрах пяти от меня на предыдущем ряду - с одной из них я как-то серьёзно поцапалась на первом курсе - оживлённо шептались и иногда язвительно посматривали на меня, после чего склонялись к столу, прыскали от смеха и тараторили ещё быстрее. Я не знала куда деться. Мой воспалённый взгляд блуждал по стенам, по мутно-серым облакам за окном. Я остановилась на круглом плафоне на стене, с яркой лампой внутри, неприятно колющей глаза. Я подумала как бы я хотела сейчас снять туфлю и треснуть по плафону изо всех сил твёрдым каблуком. Взять несколько самых крупных осколков, остервенело растоптать их в мелкую стеклянную крошку и быстро-быстро, пока никто не успел в ужасе вскрикнуть и помешать мне, проглотить целую горсть колючего белого яда, залпом, чтобы тысячи крошечных острых граней мгновенно разорвали мягкие внутренности, и кровь залила желудок и лёгкие, и это было бы последней болью которую я ощутила бы в этой жизни, и после этого бы всё успокоилось... совсем, навсегда. Я где-то читала что толчёное стекло было излюбленным методом самоубийства в средневековье... Как нелепо, как безнадёжно глупо. Мрачные, уродливые мысли роились, кривлялись, скрежетали и царапались у меня в голове. Или нет... ещё мне хотелось забраться на самый верх аудитории, разбежаться из коридора и прыгнуть, оттолкнувшись изо всех сил, пролететь почти до самого конца, упасть, разбившись, на жёсткие парты, на эти гнусные хихикающие, шепчущиеся рожи, озабоченные своими зачётами и шпаргалками и какими-то копошащимися мелочами... Чушь какая-то.

Кажется я невольно вспоминала это свободное, возбуждающее ощущение полёта... Последний раз я испытывала его почти десять лет назад, совсем незрелой девчонкой, когда летом на даче с мальчишками мы прыгали с песчаного обрыва на берегу Волги, где после хорошего разбега можно было лететь очень долго, секунд пять, и падать по наклону в мягкий, легко сползающий вниз песок. Мне было одиннадцать лет... Последнее лето, когда я могла так просто резвиться, вместе с ребятами которые каждый год приезжали в отпускной сезон на окрестные дачи, и так легко принимали меня за свою.

А на следующий год всё изменилось. Они все, как один, стали смотреть на меня как-то по другому, очень странно, неловко, и я больше не прыгала с ними с откоса и не убегала проводить долгие летние дни на песчаном берегу или в наскоро сделанные шалаши. Мы по прежнему тусовались вместе немало времени, но теперь это было совсем не так, между нами пролегла какая-то тень, отделившая меня от них, но в чём-то это сделало нас даже ближе, хотя и совсем в другом качестве. Появились недомолвки, ужимки и какие-то неестественные, жеманные улыбки, многозначительные реплики, постоянные взрослые шуточки. Это было так забавно – в нашей компании они различались по возрасту года на три, от одиннадцати до четырнадцати, но это преображение случилось одновременно со всеми, в первую неделю того лета, словно занесённая откуда-то заразная болезнь.

Мы стали почти каждую неделю ходить на субботние дискотеки в местном клубе, и все они пялились на меня когда я танцевала – у меня, кажется, действительно хорошо получалось это. Иногда я исполняла медленные танцы с кем-нибудь из них. Мы почти не двигались под музыку, просто стояли близко друг к другу, слегка покачиваясь, и все они попеременно неловко обнимали меня руками, робко старались притянуть поближе и поцеловать меня в щёку, натужно дышали мне в ухо. А я всё время старалась уворачиваться, не отталкивая их совсем, а только не давая приблизиться, облапать меня слишком крепко. Как-то двое мальчишек подрались до крови после дискотеки – такого в нашей компании до этого не случалось никогда. Я так ни с кем и не поцеловалась по-настощему в то лето. Так наивно... мне казалось тогда что если я дам мальчику поцеловать себя, я должна буду дать и всё остальное, что бы он не захотел, и мне становилось немножко страшно, и хотелось остановиться, но не уходить совсем – как зачастую хочется бродить у самой кромки воды, замачивая ноги в плещущихся волнах, но не пытаясь забрести дальше, в скрывающуюся под блестящей поверхностью тёмную глубину. Я любила когда щека, губы того с кем я обнималась в медленном танце касались мои щёк, обволакивали  меня тёплым дыханием, но потом мне всё равно хотелось увернуться и отвести лицо, когда эти губы оказывались слишком близкими, назойливыми.

В целом, наверное, мне очень даже нравились эти игры. Было ужасно интересно, разжигало воображение, но потом всё же надоедало и мне хотелось убежать от этого, даже не в в пространстве, а во времени – в прошлый год, когда мы прыгали с откоса и варили раков на костре, и рассказывали страшные истории по вечерам, сидя на берегу у огня. И не было никаких ужимок и двусмысленных шуточек, и жадно следящих за мной взглядов, и всё вокруг было так беззаботно и естественно.

Нас было двое девчонок тем летом. Надька была на год старше чем я, она выглядела взрослее и округлее, но мальчишки почему-то всё равно больше смотрели на меня, с ней тоже заигрывали, но как-то менее охотно. Надька, кажется, по настоящему ревновала – не особенно показывая виду, конечно – но большую часть времени снисходительно или презрительно смотрела на меня как на глупую сопливую малолетку. А мне мальчишки иногда надоедали все вместе, даже если где-то щекотали самолюбие, но в общем-то было почти безразлично как они пялились на меня. Все... кроме Андрея. Он был старше меня на два года и не принадлежал к нашей постоянной компании. В то лето он появился после трёхлетнего перерыва, до этого я почти не помнила его. И его взгляд, его улыбка были единственными, чего я хотела, искала, ждала. Но Андрей – только он из всей нашей компании из пятерых мальчишек – совсем не смотрел на меня. Сначало мне было даже забавно, я стала замечать как быстро, один за другим все они повторяют одни и те же симптомы – ну вот ещё один, ещё, наконец Андрей остался последним. А он так и не смотрел на меня... В конце лета я не могла найти себе места, мучалась, кусала губы в кровь. Несколько раз я слышала в разговоре упоминание о какой-то Таньке, и я мучительно гадала какое отношение она имела к нему. Двоюродная сестра, родственница, знакомая, подружка? Надька с особенной настойчивостью, зачастую совершенно не к месту, упоминала её, а я отчаянно гадала что она знает про эту мифическую Таньку, или может быть вовсе ничего не знает и ей нужно было просто позлить меня. Я чувствовала себя самой несчастной на свете, думала что кто-то наверху специально так смеётся надо мной. Он единственный, кто мне был не безразличен, только он один, среди всех остальных... Так несправедливо, жестоко... Мне казалось что я больше не могу жить без его внимания.

А потом в сентябре началась школа и через неделю я совсем забыла Андрея. Два года спустя я мельком увидела его опять когда появилась на даче, правда вся наша компания тогда уже давно разбежалась, мне в тот год было скучно и одиноко. Во мне уже ничего не шевельнулось, хотя было приятно просто поболтать с ним, выросшим и повзрослевшим как и я сама. Больше я никогда не видела Андрея.

Я мечтательно вспоминала эти наивные, детские несчастья. Так хорошо бы опять оказаться там, в далёком невинном возрасте, когда вот такие вот глупости казались самыми большими, неразрешимыми проблемами, из-за которых не стоило продолжать жить. Так давно это было, таким легким кажется это всё если возвратиться туда со всем накопленным грузом прошедших лет...



Лекция закончилась. Я так и не расслышала ни единого слова, только машинально поднялась, с трудом выйдя из оцепенения, когда заскрипели столы и шушукающаюся толпа потянулась к выходу, быстро создав пробку у двери. Я проковыляла из аудитории самой последней, едва соображая что буду делать дальше. Кажется сейчас должен быть обеденный перерыв, потом ещё два семинара. Я была не в состоянии ни общаться с кем-нибудь, ни оставаться одной. Я зашла в столовую, машинально взяла чего-то пожевать, но так почти и не смогла притронуться к еде, только с противным скрежетом, мазохистски царапающим собственные нервы, водила вилкой по тарелке, гоняя из стороны в сторону остывшие куски.

Потом я сидела на оставшихся занятиях, иногда даже что-то слушала и вникала в происходящее, но вскоре отключалась опять. Вечером я возвращалась домой по темнеющим улицам, гонимая всё тем же холодным порывистым ветром, по змеиному шелестящим листьями за спиной. Основательно продрогнув, я наконец добралась до общаги. Ноги сами занесли меня не в свою комнату, а на соседний этаж сверху, там жили много моих хороших знакомых, и всегда можно было приткнуться когда тоскливо на душе, хотя бы ненадолго оттаять. Дрейфуя целый вечер из комнаты в комнату, я в конце концов оказалась вдвоём с Гулей из соседней группы, с ней у меня были вполне приличные отношения. Мы долго сидели и болтали, было легко, пока я не почувстовала как вдруг, ни с того ни с сего, мелкие липкие слёзы начали стекать у меня по щекам. Я ничего не могла поделать. Это было совсем не похоже на обычный девичий плач. Я не рыдала и не хныкала, лицо сохраняло бесстрастное выражение. Просто капли незаметно собирались в уголках глаз и соскальзывали, извиваясь, по щеке, вьедливо щекотали кожу. Гуля не стала приставать с расспросами. Она чуть сбавила темп и громкость нашей болтовни, но продолжала занимать меня. Ближе к полуночи, она тихо произнесла: «Хочешь, может лучше будет, оставайся сегодня здесь, у нас свободная кровать». Я была очень благодарна ей, но оставаться не хотелось. Я вскоре попрощалась и поплелась в свою комнату.

Юлька уже давно была здесь. Она лежала на своей кровати и читала какую-то книжонку – небольшого формата, в мягкой дешёвой обложке, явно какая-то беллетристика годная чтобы коротать время в метро или поздно вечером перед сном. На её лице было написано какое-то непрошибаемое спокойствие, никаких эмоций. Такая охлаждённая, бесчувственная, уверенная в себе... Я уже начинала ненавидеть Юльку.
Она представлялась мне в виде какого-то большого яйца на подставке. Круглое, без особых примет и изъянов, белое, гладкое изваяние, как будто немного подсвеченное изнутри холодной галогенной лампой. Что будет если треснуть по нему изо всех сил, так чтобы оболочка податливо хрустнула, и желтоватая сопливая масса разбрызгалась, размазалась повсюду вокруг... Кончай психовать, дура, кольнуло у меня внутри. Успокойся, возьми себя в руки, Юлька – нормальная девчонка, ничего плохого она тебе не сделала...

Я улеглась на кровати, вытянувшись во всю длину. Мы начали неторопливую болтовню, негромко, с большими паузами перебрасывались не слишком содержательными фразами.

- Ты надолго сюда? Как там дома, опять не сидится, с Борисом нормально всё?
- Дня три, наверное, - помедлила она. – Так вообще всё путём. Иногда нужно отдохнуть слегка друг от друга.
- Наверное... А не боишься... что слишком понравится отдых, - я неловко хмыкнула.
- Не-а. Я себя знаю, сколько мне нужно чего. За него тоже не боюсь. Он шляться не будет. В отличии от некоторых других окружающих персонажей...

Я ничего не ответила. Слишком прозрачный намёк? Может быть и нет, просто обычный трёп...

Тягучее молчание продолжалось несколько минут. Я не могла заставить себя переменить тему, произнести что-то вразумительное. Юлька в конце концов возобновила ленивое перекидывание репликами, что-то про надвигающуюся сессию, про одёжки, про последние сплетни распространяющиеся по нашей общаге как зимние сквозняки. Разговор добрался до Светки, Сергея.

- Он, я смотрю, всё время теперь здесь околачивается? Безвылазно, не надоел ещё всем? – Юлька явно оживилась, слегка хихикнула, - Хотя ты знаешь, по моему это ему на пользу. Он как-то повзрослел вроде, такой вальяжный стал. А недавно ещё был полным лопухом...

Чуть помедлив, она саркастически процитировала: «...Много девушек я перещупал, много женщин в углах зажимал...».

Я приглушённо ухмыльнулась, скорее это напоминало задыхающееся булькание, хватание глотков воздуха утопающим. Невидимый ледяной комок прокатился из глотки вниз, растаяв где-то внизу живота. Это не могло быть случайностью. Но мне было уже всё равно.

Мы обе замолкли. Я неподвижно лежала и смотрела в желтоватый потолок. Перекошенный овал от включённой настольной лампы, пятна розоватых потёков, почти незаметная змеящаяся трещина в штукатурке складывались в чью-то противную гримасу. Такую искажённую, будто грубая карикатура сляпанная из нескольких штрихов, специально нарисованная с перекошенными, гротескными чертами. Эта рожа смотрела на меня сверху, всевидяще наблюдала за мной, похабно подмигивала.

Я долго лежала, мысли утекали куда-то вниз, в зыбучий песок. Потом, повинуясь какому-то непреодолимому влечению, я встала с кровати и оказалась в коридоре. Там было темно и мрачно. Я была чем-то страшно испугана, хотелось бежать, но я не знала куда и быстро шла по предательски скрипящему полу. Кто-то или что-то преследовало меня сзади, или даже скорее сверху, я чувствовала это спиной и затылком чьё-то сырое холодное дыхание. По пути мне встречались девчонки с нашего этажа, я кивала им в знак приветствия, они тоже кивали и моргали в ответ и тут же поднимали глаза куда-то вверх, позади меня, испуганно втягивали головы в плечи, прижимались к стенке когда я проходила мимо них. Я знала что за мной прячется что-то неизвестное, зловещее, я всё шагала вперёд и боялась обернуться. Вскоре я оказалась у окончания коридора. Дальше пути не было, нужно было разворачиваться назад или... Там, в конце, было закрытое окно с поворачивающейся защёлкой посередине. Стекло угрожающе вибрировало от жёстких порывов ветра, вдоль него призрачно скользили крупные снежные хлопья и уносились в сторону. Я повернула скрипящую рукоятку, окно поддалось и на меня резко дунуло морозным воздухом снаружи. По-прежнему боясь оглянуться назад, я влезла на подоконник и решительно прыгнула вниз, в спасительную темноту, чуть подсвечиваемую далёким уличным фонарём.



Вздрогнув от холодного шока, я внезапно проснулась. В комнате было темно и тихо, даже из коридора ничего просвечивало в щели. Я лежала поверх покрывала, раскинув ноги, так и не сняв одежду. Я поднялась на дрожащих ослабевших руках, присела на кровать. Юлька заворочалась на соседней постели, закашлялась, приподняла голову. В темноте едва проглядывал покрытый одеялом бесформенный силуэт.
 
- Ну чё, ты проснулась наконец? Так накрепко вырубилась, я пробовала тебя будить, ты - ни в какую, только что-то вскрикивала иногда, я в конце концов просто тихо улеглась, свет выключила.
- А... ладно, спасибо. Наверное прошлой ночью не выспалась. Давно так не отключалась, одетая, при полном параде, надо же...

Зелёные цифры на будильнике показывали два шестнадцать. Тишина... Я проковыляла в туалет, минут десять сидела на унитазе, приходя в себя, едва соображая что же я пытаюсь сделать. Наскоро почистила зубы, стянула верхнюю одежду. Обычно я облачалась на ночь в длинную сорочку, но сейчас не было сил искать её в темноте. Я залезла под одеяло и вскоре вновь погрузилась в забытьё. На этот раз уже ничего не тревожило меня, сон был спокойный, очищающий, скрывающий дневные мысли и образы как поднявшийся ночью прилив стирает следы и надписи на прибрежном песке.



Последующие дни прошли однообразной серой чередой. Мне не стало намного лучше. Моё состояние походило на медленный переход через сухую знойную пустыню, или наоборот, холодную заснеженную равнину. Я даже вспомнила когда ощущала что-то подобное. Правда очень скоротечно, интенсивно, а не так растянуто как сейчас. В девятом классе на первомайские выходные вся наша студия отправилась в загородный поход. Вечером, после целого дня в дороге, мы оказались под нескончаемым проливным дождём, который обрушился на нас вопреки всем прогнозам. До наших палаток было ещё страшно далеко, и мы медленно, со стонами и визгами, брели по хлюпающей грязи. Я вскоре подумала что больше не выдержу, промокшая и продрогшая насквозь, у меня не уже было никаких сил. Но постепенно я приспособилась и, кажется, могла идти так без перерыва, всю ночь и следующий день, не останавливаясь и не отдыхая, утратив любые телесные ощущения. Секрет заключался в том чтобы не делать никаких движений кроме кроме простых шагов вперёд – монотонных, одинаковых, не оборачиваясь не поправляя одежду. Любое отклонение, любой лишний жест приводили к тому что мерзкая ледяная мокрота пробиралась внутрь, заставляла вскрикивать и передёргиваться, проклинать всё окружающее и собственное существование. Просто вышагивая вперёд, равномерно переставляя ноги, я уже ничего не чувствовала. Примерно так же я ощущала себя и сейчас, неделю за неделей вместо тех трёх часов под холодной майской грозой. Кажется я научилась не выбиваться из колеи, не совершать лишние движения, как можно меньше задумыватся о чём-то постороннем, не связанном с непосредственными заботами – экзаменами, толстыми книгами, какими-то бумажками которые нужно вовремя заполнить и подписать, простой рутиной одевания, готовки еды, намазывания крема на лицо, и тысячью подобных мелочей которыми можно наполнить день.
 
Последние в семестре лекции, начавшиеся зачёты и консультации набегали одна на другую, не давали передышки, но это вполне устраивало меня сейчас. Чем больше времени проходило в учёбе, в зубрёжке и связанной с этим суете, тем меньше оставалось его для мрачных мыслей, тоскливых рассеянных взглядов в заснеженное окно, или разглядывание трещин на потолке лёжа в полутёмной комнате на скрипучей кровати.

Со Светкой и с Сергеем я общалась как ни в чём не бывало. Почти каждый вечер в её комнате часам к десяти вечера собиралась компания от трёх до десяти человек, попить чаю или пива, поточить лясы. Мы громко болтали, шутили, спорили как обычно. Я встречалась с Сергеем глазами, никогда не избегая их, и он тоже вроде ничего не стеснялся и не отводил взгляд. Я не чувствовала что он смотрит на меня хоть чуть-чуть по другому чем на любую другую девчонку оказавшуюся в нашей компании. Ни разу за всё время он не попытался обнять, сделать какой-то знак, наконец, просто ущипнуть меня, если мы даже мимолётно оставались наедине.

Его невнимание успокаивало меня в первые дни, потом начало слегка раздражать, и вскоре превратилось в зудящую навязчивую идею. Я не хотела, не могла позволить себе быть тряпкой о которую можно так просто вытереть ноги. Я пыталась придумать что-нибудь, показать ему, доказать что я вовсе не в его власти - от скуки, прихоти или случайных обстоятельств - что он не может просто так игнорировать меня.



Дни сократились до вырезанной из темноты узкой световой полоски, как щель от приоткрытой двери в ночной комнате. Да и это недолгое время проходило в полутёмных институтских коридорах, аудиториях и пропитанной книжной пылью библиотеке. Всё быстрее летело время, всё ближе надвигалась сессия. Мы лихорадочно бегали на консультации, зачёты, занимались какой-то малополезной фигнёй. Это страшно выматывало, ощущение вечной нехватки времени, постоянного опоздания везде куда только можно опоздать, висело в воздухе как вой отдалённой сирены,  действовало на нервы. Но всё-таки отвлекало от ещё более худшего, того что неизменно настигало как только я останавливалась в этой суетливой гонке, и все страхи, сомнения начинали усиливаться и резонировать в невыносимой тишине.

Как-то вечером, за неделю до Рождества, мы долго сидели и пили чай в Светкиной комнате, живо обсуждая предстоящие испытания, а заодно и всё что приходило на ум, лишь бы не останавливаться, не дать воцариться унылому молчанию. К двенадцати народ начал расходиться. В последний момент Светка прослышала про какой-то конспект или учебник, который ей непременно нужно было взять у одной девчонки из другой группы, иначе он мог уже ускользнуть, пойти по рукам. Она побледнела и заверещала что ей немедленно надо бежать отвоёвывать этот конспект. Вскочив с места, Светка кинулась обнимать Сергея: «Ну ладно, всё, я побежала. Давай, до завтра».

За ней из комнаты потянулась и вся оставшаяся публика. Мы вышли в коридор но продолжали болтать, сгрудившись у стены. Надвигающиеся экзамены производят странный эффект. Напряжение, усталость заставляет всех сбиваться в стаю, зажигает какую-то необычную солидарность, теплоту, так что хочется держаться вместе, кучкой, толкаться и шушукаться, словно греться у костра, защищаясь от окружающей темноты и холода. Стресс требовал разрядки, выхода во что-то нерациональное, отвлечённое. Никогда более на нас не нападали приступы  заразительного, почти истерического хохота, как в ночь перед самыми трудными экзаменами, или даже утром, за полчаса до их начала.

Через несколько минут все нехотя разошлись по своим делам. Светка держала руки у Сергея на плечах и беззаботно подпрыгивала как собачонка, стоя вместе с ним на краю, у лестничных ступенек. Счастливо, бесстыдно, всем напоказ. Наконец всё же отлипла от Сергея: «Ну всё, блин, точно опоздаю. Если Маринка уже успела смыться, пропаду наверняка. Всё, пошла!». Она чмокнула его на прощание и побежала вверх по лестнице, мелко стуча туфлями по каменным плиткам.

Сергей медленно, почти не слышно стал спускаться вниз по другому пролёту той же широкой каменной лестницы.

Я смотрела ему вслед, будто прицеливаясь. Я не знаю что на меня нашло, это происходило совершенно бессознательно. Моя спина распрямилась, голова чуть откинулась назад. Я застыла на месте, направляя луч леденящего, пронзительного взгляда на его неуверенно отдаляющуюся фигуру. Сергей спустился в конец лестничного пролёта, повернулся и  неуверенно, исподлобья посмотрел на меня.

Давно я не испытывала этого ощущения. Я стояла, вытянувшись во весь рост, как на пьедестале, в грациозно-горделивой позе снежной королевы. Мне казалось я обрамлена каким-то нимбом, северным сиянием, источающим холодную красоту но подогревающим меня саму изнутри. В эти несколько секунд я вдруг ощутила мою былую хищную уверенность, что ускользала от меня вот уже много месяцев.

Наши взгляды встретились, он был уколот иглами моего сияния, невольно отступил назад и опустил глаза.

Я резко повернула голову от него и зашагала прочь, в глубину коридора. Было темно и пусто, шаги отчётливо отдавались на скрипящем полу. Я дошла до самого конца. Там, в заброшенной полутьме был небольшой закуток когда-то служивший чем-то вроде комнаты отдыха нашего этажа. В углу стоял телевизор, не работающий уже больше года, и пара потёртых кресел перед ним. На покрывшемся пылью журнальном столике валялись несколько старых журналов с потрёпанными глянцевыми обложками, крикливо извещающих о предстоящих модах позапрошлого лета.

Я присела на подоконник. Снаружи шёл лёгкий снег, дышало глубокой зимой. Синевато-белые снежинки мелькали в световом конусе уличного фонаря. Они не пересекали этот конус наискосок, как обычно, а эфемерно подрагивали, кружились на месте, танцевали из стороны в сторону, словно не способны были определить направление своего медленного падения.

Наконец, в такт моим сердцебиениям, я услышала осторожные приближающиеся шаги. Я обернулась, хотя могла бы и не делать этого. Я знала что там, в коридоре, в десяти шагах от меня, стоял Сергей. Он помедлил, прислонившись к стене, взявшись рукой за угол за которым начинался длинный коридор, потом ещё более тихой поступью подошёл ко мне.

Я первой протянула к нему руку, коснулась его чуть шершавой щеки, ощупала короткие волосы, шею, упрятанную в рубашку грудь. Он вдруг резко схватил мою ладонь, притянул к губам, влажно дохнув в мои холодные пальцы. Потом отвёл мою руку, стал целовать в губы, прижимая мою голову сзади ладонью. Мы неторопливо, очень долго целовались, ощущая взаимно согревающую близость влажных губ. До сих пор наши встречи с Сергеем проходили скоротечно, торопливо, на пределе нервного напряжения. Теперь же я наслаждалась неспешностью, расслабленностью, напоминавшей мне о пушистых танцующих снежинках за окном. Я по-прежнему не чувствовала к Сергею настоящей страсти и нежности, но в эту минуту мне было ужасно приятно обнимать его, подтверждая что кто-то в этом мире способен прикасаться ко мне, хотеть меня, нуждаться в моём теле.

Моему внутреннему спокойствию не было никакого оправдания. Мы могли быть замечены в любой момент. Ближайший к нам, самый крайний блок был пуст – там что-то обвалилось с потолка прошлой весной, и его до сих пор так и не собрались починить. Соседний же с ним - дверь которого была хорошо видна с моего подоконника - наоборот, был одним из самых шумных на этаже. Там постоянно торчала куча гостей, проходили шумные вечеринки. Оттуда в любую секунду могли появиться развесёлые соседи, и тут же увидеть нас. Но нам повезло, мы не слышали ничьих шагов или голосов, хотя даже если бы кто-то пришёл сюда, у меня не было сил прятаться, расцеплять наши объятия.

Сергей наклонился ниже, погладил рукой и стал целовать мои голые колени. Его тёплые ладони прошлись по моим бедрам, раздвинули их. От его поцелуев мне стало щекотно, покалывающие ощущения распространялись от бёдер наверх. Он долго прикладывал губы к моим ногам, оставляя на них влажные следы, мне становилось всё теплее и мои бёдра расходились всё шире. Губы Сергея поднимались выше, дошли до самого конца, отодвинув узкую полоску трусиков. Вначале я напряглась, сильно сдавив его голову, потом благодарно расслабила ноги, откинувшись на подоконник. Это продолжалось всего несколько секунд, но они были самыми приятными, подобных чему я не испытывала уже так много месяцев. Потом он опять стал целовать мои бёдра, коленные чашечки, гладил руками всё то чего не касались его губы. Через несколько долгих минут Сергей выпрямился во весь рост и крепко обнял меня. Я почувствовала дрожь его руки, в отличии от меня самой он не мог расслабиться, отрешиться от всего окружающего. Мы поменялись ролями, в наших прошлых встречах Сергей был гораздо увереннее меня. Я же наоборот в эту минуту была спокойна как никогда. Тишина. Никто нас не видел, не вскрикивал от удивления, застукав неприличную сцену в этом совершенно неподходящем месте. Я не боялась абсолютно ничего, зная что никто не способен нас потревожить сейчас.

Сергей стал расстёгивать штаны, свободной рукой гладя меня по волосам, целуя в щёку. У нас долго ничего не получалось. Холодный подоконник в коридоре общаги – не самое удобное место для любви. В конце концов он всё-таки достиг нужного состояния, разгорячённой пульсирующей упругости, и смог войти в меня. Я почувствовала облегчение, безмятежность. Он крепко прижимал меня к себе, согревал тёплыми ладонями, энергией своей страсти. Мы слились в одно тело, дрожащее, горячее, безразличное к окружающему миру. Я изо всех сил впилась губами в его шею, только потом вспомнив что всё же не стоит оставлять на нём посторонние предательские следы.

Вскоре все его движения закончились, сменились тяжёлым удовлетворённым дыханием. Я даже не поняла получила ли я оргазм или нет, сейчас я просто чувствовала теплоту, расслабленность и усталость. Мы ещё долго обнимали друг друга, тесно прижавшись, в полной тишине. Никто за это время так и не вышел из дверей, не застал нас за этой наглой, вызывающей изменой. Наконец Сергей глубоко вздохнул, отодвинулся от меня, несколько секунд переминался с ноги на ногу держа мою руку между своих ладоней, потом поцеловал в щёку и исчез в проёме коридора. Я ещё минут десять сидела на подоконнике, рассматривая всё так же танцующий в свете фонаря снег за стеклом.



*      *      *

Под Новый год я уехала домой, к родителям. Последний раз я отмечала его вместе с ними в девятом классе, а в последующие годы всегда ускользала на разные вечеринки со своими сверстниками, с мальчиками, с поцелуйчиками в темноте и танцами до утра. Едва ли на этот раз у меня было желания танцевать.

Визит к родителям не принёс мне ожидаемого умиротворения. На первом курсе я с радостью приезжала на каникулы, но постепенно ностальгия по домашнему уюту проходила, уступая место ощущению провинциальной скуки. В последние разы я уже на третий день рвалась обратно в институт. Сейчас дома было тревожно, отец незадолго до этого попал в больницу с очередным сердечным приступом, и только тридцатого декабря наконец был выписан из кардиоцентра. В результате вместо получения моральной поддержки мне самой пришлось успокаивать срывающихся на истерику и бестолковое нытьё мать и старшую сестру отца, к тому же не слишком любивших друг друга. Я терпеть не могла семейные разборки и ворошение каких-то затхлых историй двадцатилетней давности, но приходилось терпеть и приводить в чувство всю родню. При всём моём унынии и нервном истощении я стала в нашем доме чуть ли не единственным голосом разума. Перспективы не обнадёживали. Очередной приступ или даже инфаркт мог случиться в любой день. Отец держался бодро, иногда слишком искуственно, успокаивая нас и гостей, как всё будет хорошо и все бяки и буки выброшены в прошлое, оставлены в прошлом году. Я торопливо поддакивала, вздёргивала вверх бокалы шампанского, даже произносила разные набившие оскомину тосты. Все пытались поддерживать иллюзию нормальности, рассуждать о каких-то планах на будущее. Я периодически отворачивалась, стараясь не показывать выступающие слёзы, бегала в туалет, зажмуривалась, прижимала к лицу согретые под горячей водой ладони, чтобы не разреветься так некстати посреди праздничного стола.



Третьего января я вернулась в институт. Сессия проходила для меня лучше чем я могла рассчитывать. Большую часть времени я была почти парализована, подолгу сидела за книжками и часто роняла их на пол от усталости и недосыпания. Но иногда всё-таки удавалось собраться с мыслями, чего-то выучить, продраться сквозь пласты и залежи трудноусваемого материала. На удивление я даже не завалила ни одного экзамена.

Общага почти опустела, коридоры были наполнены скрипучей тишиной. Юлька не появлялась у нас уже почти две недели. Светка в основном сидела дома или в библиотеке, готовясь к экзаменам, периодически убегала куда-то с Сергеем, иногда целый вечер болтала по сотовому телефону, и постоянно заходила и приставала ко мне. Я уже едва могла вытерпеть её назойливую болтовню. Как она достала меня... своим дешёвым самолюбованием, самозабвенным желанием нравиться, чтобы все видели, завидовали тому какая она сопливо-счастливая... Я морщилась, хмыкала, холодно поддакивала ей. И неизменно возвращалась к своим тяжелеющим мыслям.

Сергей показывался у нас довольно часто. В его взгляде наконец появились первые признаки того что он хоть как-то узнаёт меня. Когда мы оставались наедине – обычно это продолжалось не больше нескольких секунд – его лицо выражало то ли начинающийся интерес то ли циничную ухмылку. Что он из себя изображает, козёл... Я отвечала горделивой холодностью или подобием улыбки, быстро улетучивающейся с лица.

По прежнему между нами не было произнесено ни слова. Мы косились друг на друга, нервно улыбались, отводили глаза, в присутствии Светки говорили о чём-то совершенно постороннем. Наша странная игра не притягивала ближе, маленький предательский секрет не связывал вместе, а холодным сквозняком продувал между нами.

Второй экзамен в эту сессию пришёлся на один день, у всех троих: меня, Светки, Сергея, ещё у кучи знакомого народа который возбуждённо толпился в Светкиной комнате следующим вечером, после того как все было закончено. Мы обменивались свежими историями, счастливо смеялись независимо от результата, заливали пивом усталость и напряжение прошедшего дня. Стол был заставлен пустыми банками и бутылками, тарелками и блюдцами с осиротевшими обрезками сыра и колбасы, фантиками и ореховой шелухой. К часу ночи всех стала одолевать расслабленность и сонливость. Разговоры прерывались и умолкали, перескаивали на какую-то полнейшую чушь, и вскоре Светка решительно вскочила из-за стола и по-хозяйски приказным тоном объявила что пора расходиться.

Ещё не дождавшись отбытия последних гостей, она прыгнула на щею Сергею, чуть не свалив его с ног. «Ой, как я устала! Неси меня спать», - запричитала Светка, повиснув на нём, прилипнув к нему как мокрая тряпка. Я тихо ушла в свою комнату, кое-как держась на ногах сама.

На этот раз у неё видимо уже не хватало сил производить свои обычные театральные стоны. Сквозь сон вместо привычного Светкиного концерта я слышала яростное скрипение кровати, приглушённые, но явно неподдельные вздохи и всхлипывания. Она сейчас не играла для меня, а выдавливала накопившееся напряжение в простой, здоровой животной страсти.

Я была в тот момент слишком усталой чтобы очень остро, как бывало раньше, реагировать на то что происходило за стеной. Ревность тихо бурчала где-то в глубине как плохо сваренный ужин в желудке. Как обычно в последнее время, остро покалывала голова. Я пыталась как можно быстрее уснуть. Сон чёрным туманом парил где-то рядом, но наваливался медленно, невидимо просачиваясь сквозь поры и капилляры внутрь тела.

Я не заметила как Светкины вопли и вздохи уже успели закончиться, но всё ещё продолжали раздаваться у меня в голове, постепенно затихая. Я погружалась в неглубокую прерывистую дрёму.

Дверь медленно, протяжно скрипнула и в проёме показалась нависающая тень. Сон отступил, не мгновенно, а замедленно, как проявляющаяся фотография в химическом растворе в багровой темноте лаборатории. Сергей подождал несколько секунд, потом на цыпочках подошёл к моёй кровати, наклонился надо мной. Я подняла руку, нащупала его лицо, рот, почувствовала как его губы обхватили мой палец. Это было тепло, приятно, но я  быстро отдёрнула руку. Что он такое задумал, при Светке за стеной, может быть она и не заснула вовсе... О шумной, энергичной возне, подобной тому что уже происходила в соседней комнате, сейчас не могло быть и речи. К тому же так противно... за кого он меня принимает? В этот момент было так легко обнаружить себя, да и я вовсе не собиралась сейчас обнюхивать, облизывать оставшиеся на нём Светкины запахи, такие свежие, приторные, противные, всего через несколько минут после того как она помечала на нём свою территорию, так старательно оставляя эти следы...

Сергей опустился на колени рядом с кроватью. Его рука оказалась у меня под одеялом, мягкая, тёплая, она легко оглаживала мне живот поверх ночнушки. Я издала слабый, напоминающий шипение, протестующий стон. Сергей что-то тихо зашептал в ответ, приложил палец к губам и покрыл ладонью мой рот. Я не шевелилась, покорно затихнув. Он склонился ближе, положил голову мне на грудь, стал целовать её сквозь простыню, его губы устремились дальше, вверх, припали к моей шее. Его рука тянулась вниз, тяжело легла на бёдра, медленно раздвигая их. Она была удивительно тёплой, почти горячей. Мне было противно, я знала причину её тёплоты - совсем недавно она похотливо обнимала, стискивала вожделеющее Светкино тело. Но одновременно было приятно, до тошноты, и я покорно расслабляла ноги, поддаваясь настойчивому жару его ладони.

Сергей обходил губами мою шею, легко щекоча её, пробуждая покалывающие нервы. Правой рукой он гладил мою щёку, волосы, пощипывал мочку уха. Другая рука, его мягкие подвижные пальцы скользили по бёдрам, поднимаясь выше, неумолимо приближались в самую чувствительную, горячую сердцевину. Сладко и мучительно. Я опять почувствовала себя совсем мокрой, было очень щекотливо и стыдно. Тепло от его рук распространялось по всему телу, этому не хотелось сопротивляться, хотя внутри меня всё кричало остановить его. Я не остановила. Сергей сжал рукой мою влажную промежность, проник внутрь, сначала одним пальцем, потом всей ладонью, раздвигая поддающуюся плоть, не встречая никакого препятствия. Мои ноги были широко раскинуты по кровати, я совсем не чувствовала их. Я забывалась от наслаждения и ненавидела себя за беспомощность. Я чувствовала себя как бездушная марионетка на ниточках, полностью подвластная его руке которая вибрировала внутри меня, заставляла меня извиваться и замирать, подчиняла все мои движения и звуки ритму его пальцев.

Я не могла сдержать громкий стон. Сергей тут же закрыл мой рот ладонью, плотно прижав её, перекрыв мне дыхание. Мне не хватало воздуха, я громко кашлянула в его руку, похолодев при этом от страха тут же быть обнаруженной проснувшейся Светкой. Светка, вроде бы, так и не проснулась. Сергей сдавливал меня всё сильнее, до жестокости, рискуя придушить по настоящему. Я фыркала и мотала головой, продолжая тихо стонать. Слёзы – она за другой – стали вытекать из обоих глаз, прорезывали мокрую дорожку на щеках.

Хватка его ладони немного ослабла, я выровняла дыхание. Моё тело и его рука вошли в более стабильный ритм, я тихо мычала, моё тело покачивалось в такт его руке. Пальцы его другой руки проникли мне в рот, я обволакивала их губами. От них исходил Светкин запах, привкус... или мне только показалось? Я брезгливо поморщилась, но сознание мутнело. Сергей навалился на меня, снова грубо сжал мой рот, его движения ускорились, он сам дышал тяжело, горячо склонившись у меня над лицом. Я почувствовала накатывающуюся волну, другую, накрывающую с головой, затмевающую все остальные ощущения.

Его движения ослабли, рука выскользнула из моего лона и легла на бедро, плотно сжимая его. Он прижался ко мне щекой – без поцелуя, но нежно, тепло, тёрся об меня, гладил мои волосы рукой, мокрой от моей  слюны. Напоследок легко чмокнул в щёку.

Я заметила как он тщательно вытирал о простыню измазанную моей влагой руку. Это больно кольнуло, я сразу же почувствовала себя использованной, брошенной, забытой. Сергей поднялся с колен и бесшумно выскользнул за дверь.

Я приготовилась к бессонной ночи, к тому что буду тихо реветь, долго как осенний дождь, не насыщаясь, сдерживая себя чтобы не разрыдаться во всю громкость, разбудить Светку и Сергея. Буду кусать запястья, впиваться зубами в тонкую кожу – мне действительно приходилось иногда делать это, осязаемая боль помогала заглушить то что невыносимо горело внутри. Может быть это были бессознательные попытки самоубийства, что-то вроде  вскрывание вен. Но на этот раз не пришлось: на удивление я заснула почти мгновенно, даже не успев вытереть скатывающиеся слёзы, которые за ночь засохли мелкой солёной пудрой, неприятно пощипывающей кожу на обоих висках.



На следующее утро Сергей ускользнул рано, я не видела его после этой ночи целых три дня. Светка пребывала в благодушном настроении, иронично и со своим уже глубоко впитавшимся чувством превосходства посмотрела на меня:

- Ты чего такая помятая? Не выспалась? Что мешало?

Скользкий комок сам собой опустился в горле.

- Душно чего-то было. Вчера вечером в твоей комнате помнишь, тоже такая жара была от батареи. Потом, ночью, вдруг у меня затопила, будто удушало что-то. А ты ничего не чувствовала?
- Ага, вечером очень жарко было. Но потом вроде ничего, я заснула быстро.
- Хорошо... Я бы тоже так хотела, крепко спать и совсем не чувствовать ничего. Наверное, духота из твоей комнаты потом на меня навалилась – к утру только отпустила, я заснула наконец.

Светка что-то неопределённо хмыкнула в ответ, быстро вернувшись к своему естественному состоянию мелочного самолюбования. По её виду можно было догадаться что она не подозревает абсолютно ничего. Я не знала даже, хочу ли я этого и дальше - созерцать её неведение, глуповатую блаженную улыбку, снисходительный взгляд, как корка запёкшийся на её лице. Во мне росло почти непреодолимое желание ужалить, вывести из равновесия, столкнуть Светку с её непрочного пьедестала.

Женщина не умеет хранить тайну. Сначала на чёртовой кухне своего сознания она затевает ведьмино варево из интриг, сплетен, своих переживаний и фантазий, потом всё это начинает бродить, кипеть, выходить из-под её контроля, не вмещаться в хрупком стеклянном сосуде её головы, распирать, расплёскиваться наружу. И каждая капля того что выплеснулось превращается в новый фетиш, становится как пятно на платье, как протёкшие прокладки... Она уже не может думать ни о чём другом, и чем больше она пытается скрыть эти пятна, тем сильнее кажется что их видят все вокруг, и она уже не может понять хочет ли она спрятать их, или эпатирующе выставить на обозрение, как изысканную деталь туалета, как неотьемлемую часть собственной сущности...

Неужели я такая же как все, со всей этой обыкновенной придурью? Я думала что я выше, не настолько подвержена совсем уж отъявленным глупостям... Какая чушь. Очнись, оглянись на себя, ты уже по уши завязла в самых мерзопакостных бабских подлостях которые можно вообразить...

Я так и осталась стоять - заторможенная, с полуоткрытым ртом, не в состоянии произнести ни слова. Светка ходила вокруг меня, одевалась, причёсывалась, долго собирала в сумку свои шмотки и бумажки. Вскоре, жеманно попрощавшись, она выскочила за дверь, оставила меня в том же полусонном ступоре, но своим отсутствием, наконец, облегчила его.



Через неделю – если не считать пары вечеров когда Сергей ненадолго приходил к Светке, не оставаясь на ночь - я встретилась с ним опять. Сергей только что сдал экзамен. Я возвращалась из библиотеки, где всё утро сидела в интернете, меланхолично коротая время среди новостей, сплетен а заодно пытаясь оценить свои лингвистические способности на англоязычных сайтах. Сергей стоял у выхода аудитории слегка обалдевший, но вроде вполне довольный собой. Он получил свою четверку, это кажется его вполне устраивало. Я начала болтать с ним в коридоре, мы медленно пошли прочь, по-моему оба не осознавая куда именно. Вскоре мы оказались на просторной лестничной площадке второго этажа. Лестница вела к опустевшему, почти нехоженному во время сессии выходу. В первый раз я чувствовала себя так просто, расслабленно, находясь с ним наедине. Мы никуда не торопились, обсуждали какие-то мелочи, хихикали, я кокетливо отклоняла голову, элегантно поводила рукой, делая всё это с такой лёгкой непосредственностью которую давно забыла когда ощущала в последний раз.

Иногда среди разговора я касалась пальцами его руки. Сергей продолжал что-то говорить, жестикулировать, периодически хватал моё запястье и отпускал снова. Мы долго стояли одни у лестничных перил, наверное полчаса истекло в этой болтовне, и никто за всё время так и не прошёл мимо. Я взяла Сергея за руку, совсем не сильно, ощущая что он поддаётся, не отпускает мою ладонь. Замолкнув, мы прошли обратно, в тёмный коридор, до первой попавшейся комнаты. Дверь податливо скрипнула, и мы оказались в небольшой аудитории с облупленными столами и раскладной пластиковой доской во всю стену. Доска была с наполовину раскрытыми краями, густо исписанными какими-то диаграммами, неразборчивыми словами и формулами. Мы обнялись - медленно, крепко, всласть. Сергей притянул меня к себе, долго держал в своих руках. Мы стали целоваться, так же неспешно, будто в замедленной съёмке, растягивая мягкое резиновое время. До этого у меня с ним всё происходило так суетно, напряжённо, под страхом быть обнаруженными, опоздать куда-то...

Потом я опустилась на колени, чуть отклонила голову назад, взглянула наверх, чтобы удостовериться в его непротивляющемся, слегка растерянном состоянии. Смотря на него снизу вверх, моё лицо само складывалось в победоносную, немного хищную улыбку. Я заметила про себя как спокойно, естественно я чувствовала себя в этот момент, стоя на коленях. Наиболее устойчивая позиция, падать дальше некуда?

Я расстегнула брюки Сергея. Его рука неуверенно копошилась рядом, пытаясь помочь. Я взяла его член в руку, легко сжимала и гладила его, провела по своим щекам. Он был очень тёплым, медленно набухал в моих руках. Я несколько раз слегка притронулась губами, кончиком языка, потом начала сосать его. Сергей с минуту стоял совершенно неподвижно, потом положил обе руки мне на голову, стал гладить по волосам, подталкивать на себя в такт моим собственным движениям. Мне стоило больших усилий сделать его полностью раскрывшимся, напряжённым. Сергей выглядел более скованным, боязливым, чем я сама. Но плотская страсть всё же овладевала им. Он резко притянул мою голову к себе, больно схватив волосы на затылке. Я едва не задохнулась уткнувшись лицом в грубую материю его брюк, с его органом заполнившим мой рот. Потом он резко поднял меня под руки, горячо присосался к шее ниже затылка, суетливо расстёгивая мои плохо поддающиеся джинсы. Наконец ему удалось стянуть их почти до колен. Он взял меня сзади, мы ещё долго покачивались вместе, пыхтя от напряжения. Парта отчаянно скрипела, я совершенно не пыталась уменьшить звуковое сопровождение нашей суетни. Наконец он закончил, глубоко внутри, я почувствовала наполняющую меня тёплую влагу. Было приятно, расслабленно. Мелькнула мысль об опасной фазе цикла, можно залететь так бездумно, без всякого предохранения. Эти страхи всегда панически сковывали меня на первом курсе, когда я только начинала заниматься сексом. Но сейчас почему-то я не слишком боялась этого, может быть без всяких на то оснований, бессознательно уповая на какую-то несерьёзность, искусственность происходящего.

Мы еще некоторе время стояли вместе, смакуя момент, Сергей обнимал меня сзади и горячо дышал в ухо. Наконец я отодвинулась от него, заправила полностью растрёпанную одежду. Мы поцеловались в последний раз, я тихо шепнула, «Ну всё, счастливо тебе» и быстро пошла прочь, по пустой гулкой лестнице у которой мы долго стояли перед этим. Больше в тот день я совершенно не думала о Сергее и о нашей встрече.


Дни скользили быстрее. На удивление я вполне прилично сдала сессию. Я чудом избежала попасться на экзамен противному Суслику, он наверняка ещё помнил меня. Вообще-то мне было всё равно, и я даже вовсе не пыталась применять какие-то мелкие фокусы чтобы улизнуть от него.

На каникулы я на несколько дней съездила домой, постаралась сбежать оттуда как можно быстрее, потом устроилась на работу – отвечать на дурацкие стандартные вопросы потенциальных клиентов о ценах и технических характеристиках каких-то электрических комплектующих деталей. График был достаточно удобным, я могла заниматься этим два или три раза в неделю почти до конца семестра, пока опять не начнёт поджимать следующая сессия.

Если я, конечно, доживу до этого. Ха, я впервые за последнее время поймала себя на том что строю какие-то планы больше чем на день-два вперёд. Но нет, наверное это ещё не выход из моей депрессии, скорее какое-то обязательное течение мыслей, без всякого удовольствия или убеждения.

Сергей и я продолжали встречаться, продолжали нашу затянувшуюся игру, наш заколдованный танец. Зачастую я сама искала его, подстерегала в институте, зная где он может оказаться в зависимости от расписания. Иногда он натыкался на меня сам, и у меня было ощущение что это тоже происходило не случайно. Мы уединялись в неподходящих местах – в пустых аудиториях, куда в любой момент могла нагрянуть целая толпа, в моей комнате, где могла объявиться Светка или другие соседки, подолгу болтали и даже целовались на улице, у входа в институт или около общаги, где нас наверняка кто-нибудь видел за этим занятием. Один раз несторожность достигла совсем уж нелепых пропорций. Мы встретились у самого входа в общежитие. Были ранние сумерки но ещё достаточная видимость. Мы остановились, прислонившись к припаркованному рядом микроавтобусу, старому фольксвагену. Машинально щёлкая дверной ручкой, я вдруг обнаружила что дверь поддается и открывается – кто-то по безалаберности забыл закрыть на замок. Дверца протяжно, скабрезно лязгнула и я призывно качнула головой. Сергея не пришлось долго уговаривать.

Микроавтобус, кажется, был предназначен для каких-то хозяйственных нужд внутри общаги. Он был набит многочисленными коробками, свёртками, сверху на всё это было наброшено что-то вроде старого одеяла. Трудно было придумать что-то менее романтичное чем сырой, тесный салон, пропахший какой-то краской и растворителями. Мы расстелили на полу попавшийся на глаза прорезиненный коврик и тут же завалились на него, лихорадочно обнимаясь и залезая друг другу под зимние одёжки. У нас толком ничего не получилось, было холодно и неудобно, но всё-таки поцелуи и тисканья подняли тонус на оставшийся вечер, ненадолго развеяли привычную меланхолию. Когда мы, пошло хихикая, вылезали из ржавого фольксвагена, у дверей общаги была целая стайка праздношатающейся публики, скорее всего кто-нибудь видел нас, хоть и почти в темноте. Мне было всё равно. 

Чего я искала? Кого я пыталась обмануть? Себя саму? Большую часть времени я вроде была в состоянии адекватно реагировать на окружающее, вести себя хотя бы с минимальной осмысленностью. Но эта навязчивая идея, погоня за тем что мне совсем не надо, ради самой погони, только чтобы не останавливаться, не успеть отдышаться, осмотреться по сторонам...

А чего искал он? Маленьких приключений, щекотания нервов, что бы можно было вспомнить на досуге? Может я действительно нравилась ему? Тогда зачем так секретно, прячась от всех? Может быть он просто понимал – так же как и я сама в глубине души - что из этого всё равно не выйдет ничего хорошего, не стоит того чтобы открываться, выныривать на поверхность, хотя ни у меня ни у него не хватало сил закончить, разорвать этот круг, всё больше опутывающий нас?



Чувство опасности притуплялось до пластмассовых шпилек Барбиных туфель.

Никто не может выдержать груз проклятой тайны изо дня в день, постоянно увеличивая ношу. Панический страх, ежеминутное ожидание развязки уступает место тупой, прячущейся вглубь настороженности. Потом и она растворяется, остаётся анестезийнное ощущение неуязвимости, защищённости в собственном коконе, среди искусственных декораций окружающего мира.

В киношных триллерах часто используется этот приём. Сначала нарастающее напряжение, тревожная музыка, внезапный стук, смятение, и вместо инопланетного чудовища или маньяка-убийцы за дверью оказывается мяукащая кошка, соседский ребёнок, или ещё что-нибудь сопливое, безобидное, откладывающее развязку на потом. А развязка приходит когда зритель уже устаёт ждать, желает только чтобы всё это наконец закончилось. Самые кошмарные сцены воспринимаются с облегчением, с удовлетворённым выдохом, после длинного ожидания, которое и оказывается самым мучительным, растягивающим нервы до самых высоких нот.

Когда я медленно поворачивала ключ в двери своего блока, все мои нервы были заторможенными, расслабленными до сонливости. Я мечтала только о том чтобы лёжа на кровати скоротать оставшийся час обеденного перерыва, перехватить малый отрезок вечно недостающего сна. Я уже засыпала, не дойдя до своей комнаты, даже помедлила в забытье несколько секунд, прежде чем толкнуть внутрь туго поддающуюся дверь. Наконец я вошла, лениво сняла пальто, рассеянно пялясь в полутёмный коридор нашего блока. Первый звук не успел испугать, только заставил выйти из оцепенения - громкий, неприятный скрежет двери Светкиной комнаты. Дверь хлопнула нараспашку и я краем глаза увидела её. Я инстинктивно почувствовала что-то необычное. У Светки всегда была такая мелкая, семенящая походка, но на этот раз я услышала громкий марширующий топот, размашистые шаги. Эта необычность приковала мой взгляд к её мелькающим ногам, облачённым в тёмные расклешённые джинсы, и не дала мне разглядеть главное – страшное, искажённое яростью лицо, бешено встрёпанные, словно наэлектризованные волосы. Светка ринулась на меня, замахнулась рукой, только какие-то атавистические самозащитные инстинкты позволили мне избежать прямого попадания её удара. В последний момент я подставила руку, дёрнулась назад, но всё-таки её мелкие, костлявые пальцы шаркнули по щеке, кажется раскровили губу. Боли я не почувствовала – только ощущение шока, словно ведро ледяной воды в лицо, мгновенно выводящее из оцепенения. Светка замахнулась ещё – неуклюже, но сильно, стремительно, я резко отшатнулась назад, мне удалось схватить её руку, отвести в сторону, её сжатый кулак ударился о стенку. Светка коротко вскрикнула и на мгновение отступила назад. Потом пригнулась, сжалась, чтобы вновь прыгнуть на меня. Даже в полумраке коридора я могла различить её горящие ненавистью глаза. «Сука... гадина.... придушу ****ину!», - полушипела, полукричала она мне в лицо. Мне стало по-настоящему страшно. Не было никаких сомнений что Светка не остановится, пока в клочья не раздерёт мне кожу, вырвет все волосы, выцарапает глаза, перегрызёт горло. Светка бросилась на меня, выставив вперёд когтистые пальцы. Я зажмурилась и начала отчаянно размахивать перед собой руками, пинаться в пустоту. Когда-то, на первом курсе, я ходила на несколько занятий по самообороне для девчонок – в основном чушь, конечно, якобы нам показывали как справиться с напавшим в тёмном переулке насильником. Не знаю, может быть кому-нибудь помогло, самыми полезным считались способы как-то извернуться из разных позиций и врезать нападающему в пах, желательно коленом. Сейчас я всё равно не могла вспомнить ни одного даже из тех немногих движений что я вроде-бы выучила тогда. Я отчаянно молотила воздух, наши локти, кулаки сталкивались в воздухе, Светке удалось добраться до меня только один раз, я получила сильный размашистый удар в скулу. Светка неумело пиналась, её удары не поднимались выше моего голеня. К тому же у меня здесь было явное преимущество: Светка была босиком, даже без тапочек, мои же ноги были облачены в тяжёлые зимние сапоги с толстой угловатой платформой. Кажется мне пару раз удалось заехать ей по ногам каблуком – Светка взвыла, и снова отступила назад. Я на миг перевела дыхание, прежде чем она вновь ринулась на меня, выставив руки вперёд. Спасительно для меня, ярость не прибавляла ей умения. Мне удалось схватить её за оба запясться,  развести её руки в стороны. Я была сантиметров на пять выше Светки и, наверное, сильнее её. Но что сильнее окажется сейчас – её бешенство или мой страх, заставляющий забыть о боли, защищаться не на жизнь а на смерть, как я никогда ещё не дралась.

Светка пыталась вырвать руки из моей хватки, замирала на несколько секунд, тяжело дыша и сверля меня ненавидящими глазами, потом бросалась снова. У нее ничего не получалось, она пробовала орудовать ногами, натыкалась на мои сапоги. Наконец мне удалось изловчиться и с силой отшвырнуть её обеими руками. Она влетела в открытую дверь своей комнаты, ударилась о шкаф, кое-как удержалась на ногах и тут же бросилась на меня снова. Я ещё отчаяннее замахала руками. Бред, кто бы мог представить всего пять минут назад... Наши руки заплетались, мои ногти цеплялись за её кофту. Светке удалось достать меня как-то сбоку, в темя, её пальцы скользнули, чуть не проткнув мне глаз. Ещё один раз ей удалось схватить меня за волосы, и дёрнуть так что мне показалось - отрывается кусок черепа. Я вскрикнула, отпрыгнула назад. Удачно, мои пряди выскользнули из её руки. Я ринулась на неё. Теперь мне полностью передалась Светкина ярость. Мои вытянутые растопыренные руки с размаху наткнулись на её рёбра, она отлетела, наткнувшись на дверцу шкафа, спиной прямо на выпирающую рукоятку, должно быть страшно больно. Совершив нелепый акробатический пируэт чтобы устоять на ногах, она тут же прыгнула на меня. Мне вновь повезло – я смогла поймать её за руки. Борьба, фырканье, скрип ногтей впивающихся в мягкую кожу, сдавленные визги и всхлипывания. Когда в последний раз мне приходилось драться? Я даже не помнила, это не важно, главное что у Светки получалось не лучше чем у меня. Я снова отбросила её к стене, чуть не вывихнув руку, хищно клацнула зубами, словно желая перекусить ускользающую кость. Светка отскочила от стены, опять налетела на меня. Мелькание рук, я не успела заметить их, всё слилось в один яростный комок. Я пропустила удар, почувствовала как жёсткий, ощетинившийся ногтями кулак попал мне в щёку, в губу. Дикая боль, резкий вкус и запах крови во рту, бледная вспышка в глазах. Я издала жуткий вопль - не бабское взвизгивание, а настоящий боевой крик, тигриный рёв, бросилась на Светку, тупо вытянув вперёд руки. Ладони вонзились в мякоть её свитера, она размазалась по стенке, кувыркнулась, не сумев удержаться на ногах. Облачённая в капрон ступня скользнула по полу, Светкина спина быстро съехала вдоль стены. Она с размаху села на копчик, дико вскрикнула от боли.

И осталась сидеть, почти неподвижно, только подрагивая в судорогах. Я оперлась на шкаф, перевела дыхание. Ноги тряслись и проваливались, я держалась на растопыренных пальцах, накрепко прилипших к полированной дверце. Почему-то Светка не встаёт, а наоборот, беспомощно сидит на полу, уткнувшись в спинку кровати. В глазах помутнело от усталости и удушья, я отчаянно глотала воздух, нелепо мотая головой. Комната долго кружилась в глазах, наконец успокоилась, перестала прыгать будто необъезженная лошадь, пытаясь свалить меня вниз. Я наклонилась, сплюнула густую, розовую от крови массу и, не в силах больше держаться на ногах, беспомощно сползла вдоль шкафа на пол.

Светка оставалась неподвижной, сквозь звон в ушах я слышала как она всхлипывает, всё громче и громче. Кажется она ушла в себя и уже не обращала на меня никакого внимания. Её вздохи превращались в громкие, прерывистые рыдания. Она лежала в неестественной позе, с бессильно опавшими на пол руками. Я тоже полулежала в неудобной позиции на пыльном полу, с распухшей и пылающей от боли щекой. На губах чувствовался горячий вкус крови, я заметила как несколько капель скатились вниз, на одежду и на пол.

Как часто в своих грёзах я представляла её такой простёртой, побитой, рыдающей. Горячая и сладкая мстительность рисовала в моём сознании картины зарёванной, уродливой Светки – поверженной на землю, распластавшейся как труп. Нередко я почти физически представляла звучные пощёчины, которые я отпускала бы ей. Лишившись всех своих завоеваний, как жалко, унизительно раздавался бы её визг. Сидя на коленях, задыхаясь от усталости, дрожащего напряжения, я вдруг почувствовала что именно этот момент и переживаю я теперь. Удовлетворение от победы, обладания тем, чего давно добиваешься, обычно бывает мимолётным. Снятая с неба звезда быстро тает и гаснет в тесной клетке между пальцами ладоней. Но сейчас у меня не было даже этого мгновенного блаженства, экстаза долго вынашиваемого триумфа.

Сначала я тупо пялилась на Светку, не ощущая никаких эмоций. Страх и ярость быстро проходили, я видела что она не способна больше подняться и наброситься на меня. Я начала тихо хныкать, мелко сотрясаясь, почти в унисон с ней. Внезапно меня охватила волна жалости. Адреналин, наполнивший кровь во время нашей потасовки, постепенно отступал и на его место приходило нестерпимое чувство вины. Впервые за все эти месяцы я вдруг ужаснулась содеянному – какую мерзкую кашу я заварила для нас. Все Светкины выходки, всё её мелочное высокомерие, так терзавшее меня последнее время, мгновенно забылось. В двух метрах от меня сидела несчастная, подло преданная мной девчонка, и ревела без умолку, не глядя на меня, полностью отключаясь в своём горе, израненая осколками разбитых тарелок своего недолгого счастья.

Я смотрела на неё, острейший приступ раскаяния – такого я не помнила никогда за всю жизнь - подступил к горлу, заставлял лихорадочно трястись. Я вспомнила свои другие, уничижительные фантазии. Сейчас я готова была полностью окунуться в них – я хотела бы ползать перед ней на коленях, целовать эти неудобно раскинутые по полу ноги, просить прощения, замаливать это ужасное страдание которя я причинила ей. Я хотела чтобы она перестала плакать, чтобы встала и беспощадно била, пинала меня. Но руки и ноги одеревенели, я не могла пошевелиться. Чуть привстав на полусогнутых локтях я без остановки ревела сама, сквозь непрерывно текущие слёзы и сопли: «Прости-и-и... Прости меня!». Я знала что не заслуживаю прощения. Не помню сколько времени мы вместе провалялись так, скорчившись, на расстоянии вытянутых рук друг от друга, рыдая и кашляя в два голоса.

Я так и не смогла приблизиться к ней. Наверное просто струсила. Такое ощущение, похоже как если бы встретить в лесу раненого небольшого зверя - хорька, лисичку. Жалко до бесконечности, но страшно дотронуться, даже если погладить, приласкать – в предсмертной агонии может укусить ещё сильнее.

Выдавив все слёзы до солёной корки вокруг глаз, я в конце концов встала с пола. Ноги совершенно затекли, первый раз я снова осела на колени, собралась с силами, поднялась, и, пошатываясь, поплелась в свою комнату. Я тут же упала на кровать, не раздеваясь, кое-как завернулась в одеяло от озноба. И ещё долго продолжала содрогаться и сухо реветь.

Светку было совсем не слышно. Кажется, она так и полусидела–полулежала у стены. Если бы она вошла ко мне, набросилась на меня, даже треснула чем-нибудь с размаху – стулом, одёжной перекладиной из шкафа, изо всех сил, до искалечивания – я бы уже не стала защищаться. Всхлипывания затихали. Меня била лихорадочная дрожь, я ещё туже закатывалась в одеяло, так и не раздевшись и не залезая под простыню. В конце концов нервное истощение полностью завладело телом и навеяло глубокий сон из лоскутных, плохо связанных фрагментов. Во сне я опять встречалась с Маратом, мы ругались о чём-то, я была смертельно обижена, набрасывалась на него с кулаками, а он язвительно смеялся и уходил прочь. Потом я откуда-то узнала что меня отчисляют из института, и мне нужно было бежать в деканат, ещё оставался какой-то последний шанс. Одновременно я получила емайл от Натальи, что она будет проездом на несколько часов в аэропорту, и если я не брошусь встречать её там, то я больше не увижу её никогда. Я металась, паниковала, и в результате не успевала ни туда ни сюда. Потом я услышала жёсткий Натальин голос – хотя у меня не было при себе даже телефонной трубки – о том что она всегда знала какая я подлая двуличная стерва, что на меня нельзя полагаться и она больше не хочет встречать меня. От этого я уселась на шершавых ступеньках институтского подьезда и ударилась в рёв. Странно, но Светка так и не появилась ни разу в этих отрывках.



Она так и не пришла мстить мне, размахивая убийственно тяжёлым предметом. Когда я проснулась, поздно вечером, в темноте, Светки уже не было. Меня окружала тишина, Юлька так и не появилась в тот день, только Дина незаметно пришла вечером, избегая меня, так и не заглянув поболтать.

Происшедшее ещё больше отделило меня от всех знакомых. Но я не чувствовала себя парией, отверженной, хотя конечно же была ей. После случившегося я слишком зачерствела чтобы обращать внимание на чужие осуждающие взгляды. Свою вину, подлость я вполне сознавала и сама, без подсказки чужого бойкота, избегания, натужной тишины. Впрочем, я не могла сказать что все полностью отвернулись от меня. Я понятия не имела насколько окружающие были осведомлены в этой истории. Подозревала что все знали всё, до малейших деталей, десятки раз преломлённых в кривых зеркалах и шипении испорченных телефончиков бесконечных пересказов, слухов, вольных интерпретаций. Пусть так, мне было всё равно. Почти никто не говорил мне ничего в лицо, и лишь немногие девчонки избегали меня совсем откровенно, демонстрируя ледяные глубины своего презрения. Некоторые вели себя вполне нормально, чуть более замкнуто, чопорно, наверняка внутренне хваля себя за самоконтроль и хорошие манеры, за то что могут оставаться в рамках приличия. Это было даже хуже чем общаться с теми кто смотрел на меня с откровенной враждебностью. Каждое слово их было фальшивым, и чем более нормально, обыденно они звучали, тем большая пропасть отделяла меня от их искренних чувств.

Находились и те кто, кажется, искренне сочувствовал мне, говорил без фальши и напускного холодного приличия. Даже странно, я не заслуживала этого. Я была благодарна им, но тоже держала себя в руках, и не пыталась обвалиться на кого-нибудь с приступами слезливой истерики, извазюкивать соплями чужую кофту, жалобно каяться или рисовать из себя несчастную жертву.

Светка исчезла из своей комнаты, перебралась куда-то далеко, в другой корпус. Я мельком видела её несколько раз в коридорах или на улице, мы взаимно делали вид что не замечаем друг друга, быстро разминались в толпе. Светка изменилась внешне, и по-моему, как ни странно, выглядела лучше теперь. Она немного побледнела, лицо её приняло строгое, чуть печальное выражение, походка перестала быть по-щенячьи подпрыгивающей и стала более ровной, целеустремлённой куда-то. Куда-то? От меня подальше? Вполне объяснимо... Моя злость на Светку полностью исчезла, да и мне ли жаловаться... Сейчас я желала её только хорошего, но не лезла с приставаниями или просьбами о прощении, чтобы расковыривать раны нам обоим.

Через неделю после нашей драки в её комнате я встретила на улице Сергея. Он быстро, но как-то неуверенно подошёл ко мне, казалось что он выслеживал меня уже давно.

- Здравствуй.
- Ага, привет, - я почти не взглянула на него, продолжая идти.
- Я... мне надо поговорить, - семенил он за мной.
- Ну... говори, - глухо ответила я.

Говорить у меня не было ни малейшего желания, но не было и сил слишком грубо отфутболивать его. Сергей никак не мог сказать что-нибудь внятное, мямлил, суетливо подрезал меня то с одной то с другой стороны. Я не останавливалась, хотя вынуждена была замедлить шаги чтобы постоянно не натыкаться на него. Мы шли так минут десять.

Я только теперь вспомнила что в последние дни совершенно перестала думать о нём. Внезапно на меня нахлынула откровенная неприязнь. В этот момент он казался невзрачным, скучным, мельтешащим как назойливая муха. И ради чего с ним я крутила все эти шашни? Сколько месяцев я носилась с ним в мыслях, сходя с ума от его и Светки пыхтений и стонов за стеной? Охотилась и поддавалась ему, трепыхалась в его липких объятиях, брала в рот, воображала невесть что. Зачем? Сейчас Сергей казался мне не то что бы противным, а чем-то вроде позавчерашнего бифштекса на ужин – ещё не протухший, съедобный, но  вызывающий активное желание побыстрее разделаться с ним.

Я остановилась, утомлённо поправила волосы, холодно взглянула на него. Из горла раздавались какие-то сухие заикания, я долго старалась переломить себя чтобы отвечать как можно мягче:

- Серёж... эта история вся... мне тяжело до сих пор, я не хочу возвращаться к этому, я только хочу забыть. Извини, я не хотела бы больше встречаться. Что было то было, я думаю ты поймёшь... Давай по хорошему, просто расстанемся, не будем ворошить... Ну ладно, всё, пока, мне на лекцию надо...

Я пошла прочь, не расслышав как он опять что-то мямлил в ответ, но так и не погнался за мной, продолжая стоять у кромки тротуара. С тех пор я больше не видела его, хотя иногда потом вспоминала вполне беззлобно, ощущая к нему даже некоторую теплоту и жалость.


На место Светки в её комнату вскоре устроилась некая Ольга с пятого курса. По какой-то причине у неё в этом году вышел прокол с общагой, но ей нужно было скоротать несколько месяцев, так что она была здесь нелегально. Она договорилась с Диной и, кажется, даже приплачивала ей. На меня Ольга смотрела панибратски-снисходительно, может быть тоже знала все детали? Хоть бы и так, меня не тяготило её присутствие, мы никогда не цапались с ней.

Хуже было с Юлькой. Она несколько раз ссорилась со своим Борисом и торчала в общаге целыми неделями безвылазно, в эти периоды мне было особенно тяжело выносить её. Юлька оставалась совершенно бесстрастной, даже старалась быть в меру приветливой, и это каждый раз возбуждало во мне яростное недоверие к её искренности. Мне становилось страшно неловко, я едва сдерживалась чтобы не накинуться на неё в истерике, с глупыми обвинениями в предательстве и вранье. Но я всё-таки сдерживалась, наверное помогала передающаяся от неё заразительная холодность, тем более что кроме самой себя винить было некого.

Потом случилась ещё одна неожиданность. Дина помирилась со своей отколовшейся половиной и рыжая Зинка вернулась к нам. В других обстоятельствах я бы сдохла от любопытства и всеми неправдами выяснила бы доскональные подробности всей ихней истории. Но сейчас меня пугали чужие тайны, казалось что я могу провалиться в них ещё ниже (неужели это возможно?) чем дно моего собственного нынешнего падения. Дзинки сами не трепались лишнего, казалось они ещё сильнее чем раньше замкнулись на себя и вместе излучали какую-то особенную умиротворённость в окружающее пространство. Ольга теперь была явно лишняя, и вчера она упомянула что собирается вскоре сьезжать.

Мне съезжать было некуда. Но при всём отвратительном состоянии что я сама себе создала, я чувствовала что мой затяжной кризис проходит, я начинаю увереннее дышать. Я проснусь, как спящая красавица, пусть даже то что разбудило меня было не поцелуем сказочного принца, а пощёчиной, хлёстким ударом по морде, полностью заслуженном и отрезвляющем от долгого наваждения. Может когда-то я смогу отплатить чем-то хорошим за все гадости причинённые мной другим. Пусть не скоро, но я смогу искупить свою вину. Я надеюсь. Мне становится легче.