O Paris!..

Городок провожал Ладу дымом одиннадцати заводских труб. Она знала их наперечет.  Екатеринбург не манил, но лишь он мог быть ступенькой к карьере. К ее, и к карьере единственного сына, кровинки, Лешеньки. Ладка все давно спланировала: Екатеринбург; через два, максимум два с половиной, года — Питер, а там, почти в заоблачной дали — Франция.
Ладка зацепится. Пальцами — до крови, зубами — до хруста. Все — ради сына. Чувства — бред. Эмоции — в урну. Любовь — выдумка. Даже родного человека мы себе придумываем — всю жизнь. Торопиться нельзя. Суетнешься, и все, что построила — враздробь, в руины. Екатеринбург — Питер — Франция. Лешеньке — частная школа (не пожалеет Ладка денег!) и Сорбонна. Сын — весь в нее. Львеныш. Царь. Благородный. Честный. «Князь Владимир забил стрелки с половцами, а его бикса Ольга...» — не для него. Не здесь ему место, не в яме с отбросами. Умничка он... Ладка все сможет — деревенская, живучая. Шести лет не было — хирурги искромсали под корень, мамка еле травками выпоила, на ножки подняла. Слава Богу, хоть зубы еще остались...
В школе — пятерки. По литературе, биологии, французскому... А после десятого дорога одна — на стройку.
Через лето Семеныч, прораб, присмотревшись к Ладке, сказал:
— Ты, твою мать, дуй-ка в институт. Экономистов у нас, твою мать, не хватает...
Та, уже не краснея, как бывало:
— На ... он мне сдался, твой Свердловск?.. У меня мамка здесь...
Семеныч, проведя рукой по Ладкиной спине, умиротворяюще произнес:
— Я ж тебя как облупленную, знаю. Послезавтра, твою мать, сама придешь: Семеныч, дескать, согласная я...

I
Свердловск тогда встретил Ладку предосенней хмарью. Пока добралась до места, продрогла до спинных мозгов. Обшарпанная общага, в комнате — такие же, как она,  зеленые, еще не нюхавшие города.
Не успели вжиться в комнату — стук. На пороге — парень с гитарой, казалось — старик.
Я жил за сто веков от Вас,
Но к Вам вела тропа...
Это ей, преклонив колено. Растаяла. Расписались. Вот они, на фотографии — счастливые, Ладка — словно солнышко... Вскоре зачастили к Андрюхе однополчане —  по Афгану. Говорил, сперва смущаясь:
— Ладушка, езжай к сестре (а та — на излете города). Мы вспоминать будем. Не для твоих это ушек.
(Ушки у Ладки — маленькие, красивые...)
И — все чаще и чаще... А однажды (уже Лешеньку носила) бросил:
— Дуй к сестре. Сиди у нее, пока не позову. Мне диплом нужно делать...
Сидела. Как мамка учила? «Подчиняйся, Ладушка, мужу!» Это уже в крови — за десятки поколений. Домострой. Муж — хозяин. Всегда прав. А почему — всегда? В один из вечеров Ладка не выдержала — сорвалась в общагу. Сквозь город на трамвае — с Лешенькой под сердцем. Дернулась в дверь. Замерла. Посреди комнаты, их с Андрюхой комнаты — девица в халате. В ее, Ладкином. Посмотрела Ладка той в глаза, дверью хлопнула. И — домой, к «лисьим хвостам».

Из роддома их с Лешенькой забирала мама. А через неделю муж припарковался, в кухне с папиком водку хлещет. Думают-гадают, как Ладкиного сына назвать. Та — едва с улицы, в магазине была. Услышав, встала в проеме:
— Андрюха, твою мать, это мой сын! Как его назвать, решаю я. А ты — вообще ни при чем. Чтоб духу твоего!..
И — пальцем на дверь. Посмотрел на Ладку и, ни слова не говоря, еле набросив на плечи куртку, вышел. Весь. С той поры и училась Ладка стискивать зубы. Лешку растила одна. Вся — за мужика. Андрюха однажды пришел, голову свою принес — за порог не пустила. Не злопамятна — просто память хорошая...
Стройку — по боку. Не для того на свет рождена. Дальше. Выше. Жаль, институт не закончила. Зато в кроватке — Лешенька, сын, умничка. Нужно вытащить его из этого чертового (и все-таки любимого!) городка, где царят наркота и рэкет. Царят не абстрактно, не в газетных статьях и милицейских сводках. Так ли давно Ладка с Юлькой, мотаясь по городку, выцепляли со дна одноклассника Илюшку, скрученного наркотой? Нашли. Распушились, колючки спрятали. В гости зовут: «посидеть, повспоминать...» Едва тот на порог — веревками к кровати. На пару суток. Отломался, отскрипел зубами.
— Спасибо, девчонки...
И — скорей из городка. На контрактную, в Чечню. От одной смерти — к другой.

Лешенька рос. Благородный, умный, золотце... Не коснется его вся эта грязь. Ладке врачи сказали: «Один он у тебя будет. Других не жди...» Один!
Комок, готова к рывку, тронь — зубами в горло. Все будет. У нее все будет! Нет екатеринбургской прописки — сделает, хоть временную, не зря подруга в паспортном столе; квартиры нет — снимет, пол-зарплаты отдаст, халтурить будет. Главное — вцепиться городу в глотку. Ногтями, зубами, в кровь, в хруст! Питер — Франция — Сорбонна... Все — для него, Львеныша, защитника. Жизнь, точно колеса, круто дребезжит на стыках. Екатеринбург — Питер — Франция. Города — конкретны. Страна — абстрактна.
Сквозь смог и весенний туман незримо проступает первая точка на Ладкиной карте. Зеленый, с разводами весенней тоски, поезд тормозит, как перед последним рывком. Переминаясь с рельсы на рельсу, нерешительно останавливается. Пассажиры, обвешанные сумками, тянутся к выходу.
Ладка вступает в серый ил Екатеринбурга. Сквозь хмурь весны неясно проступают силуэты зданий. Сыплющаяся с неба морось раскрашивает лица серой краской. Сквозь мышиный свет дня солнечным лучиком: Лешенька, Львеныш.
Сегодня — к сестре. Завтра — на новую работу. Неделя, чтобы осмотреться, потом и о комнате подумаем. Пока снимем, а там... Не торопись, Ладушка, только не... Шажком — на ступеньку. Тихонько. Чтобы не оступиться. За тобой — сын.
Ладка весенней мышкой сидит за компьютером (кто бы сказал, что зубами вырывает у жизни все, что нужно?!). А что нужно? Присмотреться. Прислониться. Пригреться. Устала все — сама. Хочется — хоть на миг — побыть жещиной. Чтобы дарили цветы (как редко бывает...), носили на руках (бывает ли?..). Чтобы решали за нее. Кулаком по столу — сделаешь так, как я сказал! А после на руках отнести туда, где должна это сделать.
Весенняя сыпь вытягивает силы. Город морозит. Перебрав всех в офисе, Ладка останавливается на Ваньке. Никогда не слышала, чтобы кричал или повышал голос. Должно быть, нежный и ласковый. Устала от серости. Хочется праздника. Любви. Уже как-то забывается, что нет ее. Хочется.
В офисе блистает Надька — Ладкин идеал Женщины. С ней ли тягаться? Но, стиснув зубы, шажком к шажку, подбирается к Ивану Ладка.

...К осени закружило, как опавшую листву. У Ладки из груди — крик:
— Да, люблю! Неужели не видишь? Тебе все нужно знать? Теперь знаешь. Легче стало?
Не легче.
Недоступна ночь. Но вечерний город — их. Улицы. Парки. Кафе. Снова улицы. Дворы. Скамейки. Кафе.
Потеряла Ладка контроль. Ситуацию не держит (стисни зубки, Ладушка, он женат; вспомни лучше — Питер...). Не торопись. Только не торопись. Сначала удержи Ваньку. Франция — потом. С ним. А пока — проверяй «на вшивость», рассказывай о себе сказочки — одну страшнее другой. (Поверит — не поверит?) Не верит. Верит. А Ладка взглянет вдруг в глаза, скажет:
— Не слушай ты меня. Это все слова. Никогда не верь словам. В душу смотри. Я люблю тебя. Ты — самый замечательный.
— Хоть этому-то можно верить?
— Нужно.
Долго не открывала Ивану душу.
— ...Не пускаю, говоришь? А что ты будешь делать с ней через месяц? Через полгода?
Наконец, решилась — приоткрыла дверцу. Загляни, если хочешь. Только не видно почти ничего — слишком мала щелочка. Посмотрим, что делать будешь. Сам залезешь в душу или подождешь, пока еще чуток приоткрою?.. Ждешь? Ну, подожди. Может, высидишь у моря погоду.
Уходят вечерами — когда вместе, когда — по одному, встречаясь в парке, что через дорогу. Идут по давно заведенному маршруту — о любви, счастье.
— Когда станем жить вместе, я пожалею только о том, что не будет больше таких прогулок.
— Будут, Ладушка. Будем гулять, заходить в кафе. Все, как сейчас.
— Не так. По-другому.

Ладка помнит первый Ванькин поцелуй в предвечернем офисе. Запретный (при живой жене), опасный (вот-вот кто-нибудь зайдет) и оттого самый сладкий. Отдалась вся этому поцелую, а после — пальчиком погрозила.
Дальше — цунами. Нахлынула ласка, сопротивляется Ладка — только не в офисе, ты с ума сошел, мы на виду! Дождись вечера и весь город — наш. А сама к ночи кутается. Морозит город. Прижмется Ладка к Ивану. Замурчит. Согреется. А в кафе сядет напротив. В душу заглянет. Смогут ли жить вместе? Ошибаться нельзя. За спиной — Львеныш.
Мягкий свет. Музыка. Кофе. Дым.
— Ванюшка, я чувствую: сейчас ты снова посмотришь на часы... Ненавижу твое вечное «пора». Мне больно. Ты это знаешь. Но все равно каждый вечер исчезаешь куда-то. На всю ночь. Без меня.
На прощание обнимет Ванька Ладушку. Поцелует. А та вырвется — долгие проводы...
Не торопись, Ладушка, все у тебя будет. Только рассчитай. Ванька — почти твой. Осталось одно: отженить его от Лизки. Не вдруг (так даже котята не рождаются) —  понемногу запуская в душу (только бы пальцем не ковырял...). Нет, он не станет. Это другие ковыряют, колют Ванькой. Исподтишка да с улыбочкой. Что, завидно, Надежда, что не твой он? Ты ж такая красавица, не один хотел бы упасть к твоим стройным ножкам. Да что-то не падают. Сама виновата. Не подпускаешь близко.
...Отдай себе отчет, Ладка. Ванька — твой. Но не весь. Не навсегда. Не решается уйти — даже не от Лизки и сына — от уюта. Так пообещай ему другой, помани лаской, какой еще не знал-не ведал! Но чувствует Ладка: последняя ступенька на ее пути к Ваньке — квартира. Их квартира. Но нет у них таких денег. И не будет.

Валя молчала долго. Все поверить не могла. Не хотела. Но вдруг — как плотину прорвало, в одну минуту — поняла. Ухнуло сердце — все! Вспомнила предчувствие (никогда не обманывало!) через неделю после свадьбы — недолго жить с Ванькой вместе. Прожили почти десять лет.
Сначала на руках носил. Родился Игорек — взревновал Иван. А начал сын чуть соображать — все свободное время ему отдавать стал. Играл. Учил. Гулял. Любовь?.. Была ли? Или это лишь выдумка поэтов? Да нет, похоже, есть. Ведь что-то их закружило?..
Посиди. Подумай. С Ладкой ясно: прислониться захотелось. Хоть к кому-нибудь. Ей нужна ласка. Сыну — отец. Не осуждает Лиза Ладку. Иван? А что — Иван... Просто они разные. Слишком поздно поняла это Лиза. Слишком. Поздно.
Может, все же попытаться склеить жизнь-судьбу? Да что-то не хочется. А на дне души пляшет чертик: а ну, попробуй!
...Попробуй, Ладушка, забрать Ваньку насовсем. Только не напоминает ли это детскую игру с нехитрым названием: «А ну-ка, отними!» Скачет чертик от Лизки к Ладке. От Ладки к Лизке. Черный рогатый мячик. А попутно (случайно ли?) — рогами Ваньке под дых. Знай, с кем связался!
— ...Мне кажется, ты хочешь меня.
Пару секунд подумала Ладка.
— Скажем так: я была бы не против провести с тобой некоторое время, занимаясь черт-те чем... Ну, как? — посмотрела победно.
Уже почти дошли до Ладкиной квартиры, уже нащупала в кошельке ключи... Но отчетливо поняла: зайдут в квартиру сейчас — выйдут утром. Не готова к этому Ладка. Губы сами произнесли:
— Я, кажется... ключи потеряла...
Поверил. Опять поверил. А ложь все нижется... И кто сказал, что во спасение?
Снова — вечер. Время драки уснуло — до утра. Расслабься, набрось на плечи мамкину шаль. Ты мерзнешь от города. Прокручивай дневные и вечерние с Иваном разговоры.
— Я поняла: ты — единственный, кто может меня терпеть. Ты мне нужен.
— Зачем?
— Чтобы жить.
Опасный он человек — учит мечтать. А ей нельзя. Нужно возводить жизнь, как когда-то — по кирпичику — свой город. Три недели уже не ездила к Лешке. В офисе — трель междугородки.
— ...Здравствуй, сынок. Как дела? ...Умничка. ...Нет, Лешенька, пока не могу. Работы много. ...Скоро.
Иван тут же, рядом. Смотрит внимательно.
— Как... сын?
Ладке чудится пропущенное — «наш». Хочется уюта. Семьи. Знает — не помогут, не спасут Ванькины руки. Просто станет спокойнее. Хочется, чтобы спокойнее. Но расслабляться нельзя. Истина стара.
Пятница. Вечер. Потянувшись, Ладка почти кричит от радости:
— Ванька! Выходные! Домой!
А ему — одно:
— До вокзала провожу?
Прячет Ладка коготки-колючки — вечер с любимым, два дня — без него. Успокой, пробеги мягкой лапкой по душе. Побереги. Тебе с ним жить.
— Ну все, Иванушка. Иди. В-се. И-ди!
— Я люблю тебя.
— И я тебя... люблю, — непросто даются Ладке эти слова. — ...Но мне от этого не легче.

— ...Чем она тебя взяла? Хотя, можешь не отвечать. Сама знаю.
— Ладка принимает меня таким, какой я есть. И не пытается поменять.
— Бред. Меняет. Правда, только то, против чего сам возражать не будешь. Важное для тебя не трогает. Пока. Может, совсем не тронет. А я ошиблась: пыталась изменить то, что менять было нельзя. ...Не держу. Уходи. Так будет лучше. Для всех нас. Если сможешь жить с ней — уходи. Но хотела бы я посмотреть на вас через полгода...
— Сейчас мне уходить некуда.
— Я и не гоню. Но решайте поскорее. Вы оба боитесь решиться. Скажи ей, что я тебя не держу. Но в офисе вас не поймут. Многого наслушаетесь. Разные взгляды ловить будете. Уходить вам оттуда надо. Обоим. ...И все-таки я люблю тебя. Если не уйдешь к ней — прощу. Только решайте скорее.

Дело опять к весне. Снова слякоть. Город давит плачущим небом. Ладка решается. Отныне у них с Ванькой разные дороги.
— Мы слишком заигрались. Пора заканчивать.
— Нет, Ладушка! Это не игра.
— Да, Ваня. Да. Больше ничего не будет. Ничего.
Вечер, офис опустел. Ладка задумчиво выводит на листке бумаги:
«Надо жить дальше...
дальше...
еще дальше...
совсем далеко...»
Достав таблетку нитроглицерина, кладет ее под язык. Завтра (нет, сегодня!) она возвращается к Львенышу и дыму знакомых до боли труб. Откинувшись на спинку кресла, смотрит Ладка в мерцающее последними зимними звездами окно. Ночь. Кругом ночь. И, похоже, надолго. Закрывает глаза. Спать не хочется, но только так можно оградить свою душу от пальцев соседа. Он уже косит в ее сторону, пытаясь заговорить. Ладка молчит. Не хочет никого видеть, слышать, знать. Мыслями о сыне пытается выжечь из души, сердца, тела воспоминания о Ваньке. Не сходи с ума: все — не зря! Было хорошо, но так, как решила ты — лучше. Для него. И, в первую очередь, для тебя самой. Ты поставила на zero, Ладка. То и получила.
Из глубины ночи поднимается злость. Влюбилась, как последняя кошка. Расслабилась. Коготки — в подушечки. А город — тут как тут. Он еще помнит, как ты запускала в его глотку не знавшие ножниц когти. Город не прощает, ты знаешь...
Ночь проникает в душу. Холодно. Все еще зима, хотя по календарю — последний день февраля. Завтра для Ладки начинается весна. Хватит мерзнуть. Вспомни: Екатеринбург-Питер-Франция. Сорбонна.
Ладка пытается вспомнить сына (как он там, без нее?), но подсознание возвращает на два часа назад. Опять перед глазами ее рисунок — табуретка, над ней — петля, а ниже — надпись:
«Надо жить дальше...
дальше...
еще дальше...
совсем далеко...»
А напротив —  Ванькины глаза. Близкие. Родные. Не думала-не верила год назад, что так западут в душу. Ведь любви нет — это Ладка знает уже семь лет. Откуда ж прилетела эта белая голубка? Где зимовала? Забывала Ладка про себя, выверяла слова — не дай Бог чем Ваньку обидеть. И уже как бы не совсем для себя жила. Еще один дорогой человек вошел в ее жизнь. Первый — Лешенька. Львеныш. Уже месяц не видела его. В прошлый набег:
— Лешенька, ты со мной поедешь или с бабушкой?
Глянул искоса.
— С бабушкой...
Почему?! Рассказала Ваньке. Глянул на Ладку:
— Забывает он тебя.
— Нет! Просто...
Но — через пару секунд — хватило сил:
— Да. Наверное, ты прав.
Проиграла ты, Ладка! Дважды. Трижды. Теперь — на дно. Зализывай раны. Копи силы. Время драки не спит.
Ночь, уходя, топчет грязь весеннего города, ежась от предутреннего холода. Опять мерзнешь, Ладушка. Набрось капюшон. Забудь. Может, потеплеет. Но снова — из осенней памяти — его руки... губы... Ласково. Мягко. Тепло. Лишь в сердце — острой болью — иголочки. Снова таблетку — под язык. Успокойся! Не оглядывайся — пути не будет.
На площади перед вокзалом — красная «восьмерка» двоюродного братца. Через приоткрытую форточку в салон врывается воздух родного городка. Возвращаются силы. Хлебнула свердловского воздуха — закружилась головушка. Теперь — под выхлопную трубу. Отойдет. Отболит.

Звонок застал Анну Никифоровну на кухне. На ходу вытирая о передник проступающие сквозь дряблость лет вены, заспешила в коридор.
— Лешенька, ты?..
Взмок от последнего снега тающей зимы, из-под связанной когда-то Ладушкой шапки — мокрые сосульки мамкиных волос.
— Ой, ба-аб, там такой снег — обалдеть!
— Раздевайся, Лешенька, сейчас пельмешки сварю. Будешь?
— Не-ет.
— А рыбу?
— Не-ет.
— А сосиску?
— Не-ет.
— Значит, есть не будешь?
— Буду.
— Что?!
— Пельмени...
Бабушка, в сердцах плюнув, уходит на кухню. Закипевшая вода что-то тихо выговаривает кастрюле. Брошенные в крутой кипяток пельмени глухо жалуются на судьбу.
Внук, скинув ранец, шлепает босыми ногами в ванную. Смыв уличные капризы, заходит на кухню. На любимой тарелке белой горкой возвышаются пельмени, отливающие золотом стаявшего масла.
— Как в школе?
— Нормально, бабушка. Пятерку получил. По русскому.
— Молодец! Дневник-то подписать надо?
В сторону:
— Д-да не-ет...
— Ой, Лешка, по-моему, врешь чего-то, — говорит бабушка и идет в комнату. Достает из ранца дневник. В нем — красной пастой — запись: «Подрался с соседом по парте».
— Ле-ешенька, что это?
Внук, размеренно допив чай, объясняет:
— Бабушка, Юрка дернул Ленку за косу. Не мог же я...
«И в самом деле — не мог», — думает бабушка.

...Дверь, закрываясь, вжала Ладку в полутемный коридор. Дома. Под крылышком.
— Ты как? На время или навсегда? — спросила Анна Никифоровна и слезящимися от ночи глазами глянула на дочь.
— Навсегда, мама! ...Наверное.
А в зрачках — Ванька. Не гаснет. Живет. Далеко. Еще дальше. Глубоко. Еще глубже. На дне.
Только глаза прикрыла — откинулось одеяло. Чьи-то руки обняли Ладку. Вскинулась спросонья: Ванька!
— ...Ты приехала! Ты надолго. Мам, тебе, наверное, опять холодно?
— Мне тепло, Лешенька.
— Мам, вставай! Смотри, утро уже. Мы с тобой сегодня в лес пойдем. Да? На лыжах.
— Пойдем. Как ты у меня учишься?
— Хорошо, мам. Вчера пятерку по русскому получил!
— Умничка.
— Ма-ам, ну вставай!..
Солнце первого весеннего дня с каждой минутой светило все ярче, будто кто-то невидимый неумолимо передвигал ручку реостата.
Лешку уже еле видно. А она все пурхается — никогда не умела ходить на лыжах. Вспоминается Ладке, как когда-то мечтали с Ванькой — втроем, с сыном, по лыжне.
— Научишь?
— Обязательно!
— Хотя, нет. Зимой в лес ходить не будем. Холодно. Лучше летом.
— За грибами, ягодами. Втроем.
Эхом:
— Втроем... — И улыбка — ясным солнышком.
Где это все?..
Разрушила. Сама. Все — в прошлом. А сейчас вперед — за сыном. Злость подгоняет. Из-за Ваньки своими руками (он так любил их целовать...) похоронила мечту.
В разлете лыж чудится: Екатеринбург-Питер-Франция. Успокойся, Ладушка! Три дня себе даешь. На отдых. На сына. Потом — обратно. Слишком долго вводила Ладка в свои вены город. Ломает, как когда-то Илюху. И нет сил бросить...

Ванька метался по квартире побитой собакой. Швырнул в угол попавшего под горячую руку кота. Ладка. Ладушка... Один. Жена с сыном уехала к подруге. До утра. Один. Ладушка, хотя бы единственную ночь!.. Но помнится давний разговор:
— Моим любовником ты не будешь.
— По честному хочешь?
— Да.
Хотя, какое уж тут — «по честному»...
Дни ползут откормленной улиткой. Завтра с утра — Ладушка. Течет в Лету песок. С каждой каплей песка успокаивается Иван. Как говорила любимая:
— Все у нас будет.
Все... Разлука, боль... Это ведь тоже — «все».
Понедельник медленно и неумолимо перетек во вторник... среду... Ладка не появилась. А к вечеру позвонила директору:
— Я не вернусь. Увольняйте.
Заметался Ванька. Взял отгул — и в Ладкин город.
...Сидели на кухне. Анна Никифоровна хлопочет — кто знает, может, зять будущий... Лешка — тут же прижался к Ваньке:
— Почему мама меня в город не берет? В школе все говорят: забыла тебя мамка, развлекается там...
— Не верь никому, Лешка. Мама деньги зарабатывает. Ты же умница, должен понимать, что хорошую квартиру снять — денег стоит.
А сам думает: не хватает Львенышу любви. И не только отцовской, которой лишен с пеленок, но и материнской. Приезжает Ладка раз в три месяца, наиграется с Лешенькой, и — обратно, вводить в вену наркотик города.
— Не любит меня мама, — внезапной догадкой.
— Любит.
Как игрушку, которую можно достать с запыленных антресолей и, наигравшись, задвинуть обратно. Да только не хочет игрушка пылиться:
— Если не может заработать деньги на квартиру, пусть возвращается! Скажите маме, что я ее жду. Пусть возвращается, — повторил для надежности. — И вы — тоже.
Вспоминает Ванька — прощупывала Ладка почву:
— А хочешь — ко мне поедем? У меня там — квартира, двухкомнатная. Места хватит. А хочешь — на дом поменяем? Корову заведем...
Бросить город, знакомства, карьеру? Ради чего — огорода, коровы?.. Хочешь любить меня — люби таким, какой есть. И там, где я есть. Ты — дочь городка. Я — сын города. И в этом — наша разница. Эмиграция хороша, когда она — по восходящей. От городка — к Парижу.
Домой. В Екатеринбург. Ночной поезд вытрясает со дна души воспоминания. Сотнями золотых иголок вонзаются в сердце и поднимаются выше. Гнать бесполезно. Сладкая боль не уходит.
На следующий день в офисе снова пусто и темно. Наденька, блистающая изысканной розой (на стебле — колючки), язва Надька, взглянув на Ваньку, спрятала шипы.
— Ладка в городе. У сестры вчера ночевала. Придет она — за документами. Деваться ей некуда.
Загуляла Ванькина душа. На жену и сына — ноль внимания. Весь переполнен любимой. Как неприкаянный, бродит по вечернему городу. По их с Ладушкой улицам, дворам, кафе. Наверное, и она сейчас где-то меряет любовью город. Вдруг их неприкаянности соприкоснутся?

Валя почти не разговаривает с мужем. Всю любовь — сыну. Ванька — как постоялец, только деньги приносит. Зачем нужен такой муж? Уж лучше самой...
— Все! У меня больше нет сил. Может, с Ладкой вы и расстались, но ты ее не забудешь, я знаю. Уходи к ней. Вы будете хорошей парой. Денег твоих мне не надо. Игорю — тоже.
— Ты за него не решай, — вскинулся Иван.
Подчеркнула:
— Нам твоих денег не надо.
Ушел. Снял квартиру, перевез нехитрые пожитки. Вечерами скребли душу Ладкины коготки. Значит, здесь она, в городе. И тоже не спит. О нем думает. Бродит Иван по вечерним улицам, заглядывает в глаза фонарей — не видели? Мелькнул в бреду автобусной давки знакомый берет. ...Нет, не она.

...Умеет Ладка в прятки играть — еще с детства. Не найдет ее Ванька. Она сама (если захочет!) вернется к нему. Адрес помнит, пару раз в гости захаживала.
Засиделась однажды на работе. Зима. Фонари уснули. Стиснула зубки (тяжело видеть домашнего Ваньку), но все ж нажала кнопку звонка. Открыла Ванькина жена. На лице — ни одной эмоции. Все в глуби. А Ладка смотрит в его глаза. В них — боль. Страх. Счастье. Лизка хлопочет:
— Проходи. Молодец, что зашла. Нечего ночью на другой конец города мотаться...
Ситуация — бредовее некуда: сидят на диване, мило щебеча, две соперницы. В Ваньку с двух сторон летят стрелы. Только уворачивайся!..
На ночь выделили гостье свободную комнату. И халат. Никогда не показывалась Ладушка любимому в домашнем. Казалось это сейчас обещанием их будущей жизни. Сложится ли?
Во второй раз уже сама Лизка притащила Ладку. Взгляни — все нормально, не лезь в нашу жизнь. Своей дорогой иди. Не перебегай мою...
Стиснув зубы, схрустнув пальцы, пытается Ладка выбросить воспоминания из головы. Но остаются они в душе. Остаются кафе. Улицы. Дворы. Следы губ на губах. Слова.
Надо жить дальше...
дальше...
Снова по всему городу — в поисках работы. Подняла старые связи. Выпустила коготки. Цепляется за город. В глотку норовит. Еще сопротивляется тот. Дергается. Помоги зубкам лапкой, Ладка! Придержи. И потихоньку стискивай горло города. Дожми. Еще немного, и он — твой.
Последний шанс (нет, Ладка, предпоследний; не выгорит — стиснешь зубки, найдешь еще один, и тоже — пред...) — звонок бывшему любовнику:
— Сергей! Это Лада. Только ты можешь мне помочь...
Этому нужно всего лишь «поплакаться». Растает. Сделает все, что возможно. Но не больше.
— Приезжай.
Из полутемного офиса — в ресторан. С утра — на новую работу. С ним. К нему. А ночью со дна души — памятью — Ванька. И хочется выть — подстреленной навзлет волчицей — на полночное солнце. Но — зубки стиснуты. Пальцы — в хруст. Все будет, Ладушка, все будет!
По капле вытекает боль любви. Спокойно, Ладушка, все по плану. Следующий пункт — собственная квартира (не мотаться же с Лешенькой по чужим углам!). Подластимся к Сереге, коготки спрячем. Поможет.
На майские — домой (почитай — два месяца не была). Шестьдесят дней — без Лешки... Ваньки... Кто сейчас нужнее?
— Твой на мартовские приезжал.
Зубки стиснуты, в глазах (куда подевалась весенняя зелень?) — сталь.
— Андрюха, что ли?
— Откуда? Почитай, семь лет не показывался.
— А кто тогда?
— Иван твой.
— Ка-акой Иван?.. — Мягчает взгляд.
Лешка, до конца не проснувшийся, заглядывает в комнату:
— Ма-ам, ну дядя Ваня же!..
— Лешенька, погоди. Мам... Неужели... искал?
— Искал, искал. Любит, видать. Что же ты?..
Ладкин взгляд снова твердеет:
— Это мое дело.
— Не ври себе, Ладочка. Любишь ведь...
Заходится криком:
— Да, люблю! Но не могу через жену и сына его переступить.
Любовь — в уголках глаз. Капает. Так и не напоила ею Ваньку. Сколько еще осталось?
— ...Любовник, что ль?
— Не любовник, мама. Любимый.
— Уж и не знаю, Ладочка, что посоветовать...
— Не надо, мама!.. Как-нибудь сама.
— Ну, решай. Лешеньку только не отдам, пока не притретесь.
— Ма-ма!..
Хлопает дверью. Уходит на кухню. Опять все и всё пытаются решать за нее. Сидит Ладушка на табуретке и теребит малахитовые бусы — его подарок. А в Екатеринбурге, в ее квартире, лежат купленные Ладкой для Ваньки часы, халат и тапочки...
Ехала домой, надеялась — хоть здесь ничего не напомнит о нем... Не сбежать, видно, от себя. Как ни старайся. Но нет — это все остальные не смогут. Ладка сможет. За ее спиной — сын. Львеныш. Ради него она будет жить. Один он у нее остался.

Ванькины дни, прежде казавшиеся наполненными душой, без Ладушки поседели и опали. Мало в своей жизни терял Иван. Не привык. Но хватит киснуть! Надо жить
дальше...
дальше...
еще дальше...
По старой памяти зовут в частную школу — биологом. Может, поменять работу, вернуться к первой профессии, оставив офису лишь воспоминания о вспыхнувшей осенним костром любви?
Дальше...

Живет Ладка (или существует?). Работает. Откладывает деньги. Может, будут они когда-нибудь жить в собственной квартире?  Чудится: сидит Ладушка на диване, набросив на ноги плед, вяжет теплые носки. Лешке? Ивану? Какая разница? Все равно — любимому. Ванька — тут же, с книжкой. Тихо. Спокойно. Не брешет дурным псом телевизор, не надрывается по радио заезженная певичка. На ковре Львеныш собирает «Лего». Из кухни доносится призывный свист чайника. Тепло. Уютно. Но нет сил дойти до телефона, набрать Ванькин номер и сказать:
— Иванушка, сегодня в шесть. Там же.
Куда-то ушли силы. Видать, зима выморозила. Ничего не осталось. И зубки уже не стиснуты. По течению. Вниз.

Ладка возвращалась домой, забиралась с ногами на диван и укутывалась мамкиной шалью. Холодно. Город снова ломает.
Платит за квартиру Серега. Приходит временами... Стиснув зубки, Ладка молчит. В конце концов, какая разница? Может, все же купит ей квартиру... Не сюда же Лешеньку везти!
Со дна души — Ванькины глаза... На обшарпанной стене — его портрет. Выпросила рисунок — еще когда была полна любимым до краев. Так и не смогла переступить через Лизку и Игоря. Может, стоило сделать Ваньку любовником? Хуже бы не было. Зато рядом...

Ванька, понимая, что поступает глупо, все же откладывал по триста рублей с зарплаты — на их с Ладкой квартиру... Не выветрилась из души романтика биологической юности. Возвращался в пустую квартиру и пытался готовиться к завтрашним урокам. Иногда удавалось.

Опять никто не носит Ладку на руках (Ванька носил, но говорила ему: «Поставь на место, я умею ходить...» Не слушался. Слава Богу!), не целует руки (Ванька целовал, не возражала).
Кольнуло однажды: бросила случайный взгляд из трамвая. По тротуару, шурша подмерзшими листьями, шел Ванька. Опавший. И (показалось ли Ладке?) не сверкало на его безымянном пальце кольцо. Снова подкатила под горло любовь. Ладка не смогла перешагнуть через его жену и сына, неужели это сделал он сам?.. Чуть добралась до работы — к телефону. Услышала полузабытый голос язвы Надьки:
— Алло!
— Ивана можно к телефону?
— Вы знаете, он здесь давно не работает.
— А где, не подскажете?
— В какой-то частной школе, кажется. А вы...
Бросила трубку. К нему домой она не пойдет. Не сможет. Значит, все-таки есть что-то на белом свете, чего Ладка сделать не в силах.

Скрутило к ночи Ладку. Боль расползлась по телу, съедая все живое.
— Ма... ма!
Ночной городок освещает синий фонарь «Скорой», отражаясь в лисьей пыли снега. Белая палата, опаленная рыжим солнцем.
— Ладочка, скажи хоть адрес, я ему телеграмму дам.
— Не-ет! Не смей!!!
— Хорошо, не буду. Не буду. Только не волнуйся. Нельзя тебе волноваться.
Летит со ступенек. Не больно? Побереги головушку, Ладка. Может, пригодится.
— Мама, тебе плохо? Мама, я с тобой...
— Хорошо, Лешенька. Все у нас будет хорошо.
— Я знаю, мама. Мама!
Снег заметает стены палаты. Белым-бело. Кажется, даже солнце раскалилось добела. Летняя зелень глаз медленно возвращается в серую весеннюю морось.
Еле бредет Ладка по белому половику, устилающему черную землю. Быстрее (и сердце быстрее), еще... еще... Почти бежит. Уже летит.
— Ну вот, почти поправились. Скоро выпишем. Потерпите еще немного.
Зима перешла в осень. Через мерзлую мерзкую весну и безнадежно-дождливое лето. Вытравливает, выжигает Ладка из себя память о Ваньке. И все чувства к нему переносит на почти забытого в суматохе осенне-зимней любви Львеныша. Решается: все, перевожу Лешку в Екатеринбург.
Едет домой, втайне надеясь: снова приезжал Ванька, играл с сыном, рассказывал сказки, читал книги...
— М-мам, из знакомых никто не заходил?
— Ну как, заходили. Нинка была. Славка был. Димка. Илюха приезжал...
Решилась:
— А Ванька?
— Нет, не было. А чего ему здесь делать, коли ты в городе?.. Сбежал, что ли? Или ты от него?
— Я...
— Дура ты, прости Господи! Ушел бы он к тебе, по глазам видела.
— А дальше — что?
— Жили бы. Если уж Лешка его признал... Не дури, девка! Знаешь, где искать его?
— Знаю.
— Вот и найди! Неужто не сможешь вернуть? Разве сил не хватит?
— Хватит. Но не хочу.
— Тьфу! Ну, твое дело. Лешка вон...
— Лешку я забираю.
— Опять по чужим углам?
Отчеканила:
— Лешку. Я. Забираю.
Поджала губы Анна Никифоровна:
— Что ж. Сын твой. Смотри сама. Не пожалей.
В кухню сунулся Лешка:
— А меня спросили?
— Хочешь остаться с бабушкой?
— Нет, с тобой поеду.
— Что ж ты тогда?..
— А у меня тоже спрашивать надо. Я не маленький!
И добавил тихо:
— Там — дядя Ваня...
Заплакали окна осенним дождем, и почувствовала Ладка, как подбирается тот к ее глазам. В минуты горчайшей обиды бросалась она в ванную. Крючок — в петлю. Сама — на пол, лицом — в холодный белый чугун. И — волю слезам. Ведь решила уже все. Раз. Навсегда. Зачем же?.. Неужели так и не смогла от себя сбежать?
А Лешенька — уже у дверей ванной, скребется ласковым котенком:
— Ма-ам, ну не плачь! Ну, ма-ам...
Отревела. Успокоилась. Собрала Львеныша. И — в школу. За документами.

Потеряла надежду. Любовь, ласка — бред. Весь мир — сплошная белая постель. У кого-то слишком холодна, у кого-то — горяча. Вот и все. Ты просто в депрессии, Ладка. Пройдет. Главное — Львеныш рядом.
Ладка спит, откинув светлую головку на жесткий подголовник. Лешка уткнулся в окно. Поезд рывками приближает двоих к городу.

— Иван Николаевич... — директор поймал его в коридоре. — У вас в пятом — новичок. В журнал еще не успели вписать. Так что вы уж сами...
Урок в пятом был последним. Иван Николаевич усталым взглядом оглядел класс.
— Тема сегодняш...
Споткнулся на полуслове, поймав взгляд новичка. Память перенесла на полтора года назад.
После звонка Лешка подошел к учителю.
— Здравствуйте, дядя Ваня...
— Привет, Львеныш. Как живешь? Давненько тебя не видел...
— Так мы только вчера приехали. Пойдемте к нам. Мы здесь живем, рядом.
От последних солнечных лучей Лешкина голова казалась еще светлее.
— Квартиру снимаете?
— Нет. К-купили. ...Маме. Нам не скопить...
Шевельнулась запоздалая ревность:
— ...Вдвоем живете?
— Вдвоем.
Через пару шагов — болью:
— Что же вы не приезжали? Я ждал...
— Ты ждал. А мама?
— Тоже, — уверенно ответил Лешка. И добавил. — Раз я ждал, значит, и она ждала.

6 марта 1998 г. — 1 июня 2000 г.