Чужая родина

Господин Сливкин принял ее в своем офисе только на полчаса. Она пыталась разыскать в этом баловне судьбы что-нибудь необычное. Черта с два. Ему тридцать пять лет. В Москву попал случайно. Служил в кремлевских войсках, женился на москвичке. Сделал карьеру, развелся и стал свободной птицей. Потом занялся бизнесом. Что же тут особенного?
- Знаешь, Аллочка, как быстро привыкаешь к богатству? - сообщил он, тщетно пытаясь проникнуть взглядом в глубину ее глаз. - Я все могу купить, что пожелаю. Дома, заводы, месторождения, острова в океане - для меня пустяк. Вот она - свобода! Иной раз спросонья в холодный пот бросает, как подумаешь, а вдруг все приснилось - и деньги, и власть, и недвижимость во всех частях света...
«Боже, как они все похожи!» - подумала Алла. Редактор сказал: «Страна должна знать своих героев». И надо было во что бы то ни стало оправдать доверие. У нее оставалось еще несколько минут. Может, разбавить уже сложившуюся схему какими-нибудь сентиментальными подробностями в духе Фицджеральда?
- У вас не было в юности сильного чувства или романа?
- А как же! Случалось, - оживился бизнесмен. - Я после техникума попал по распределению в Иваново. Знаешь? «Город невест». Я встречался сразу с несколькими девушками и записывал дни свиданий, чтобы не спутать. В последний день перед армией приехала одна из Суздаля попрощаться. Огонь-девка, красавица. Осталась ночевать. Я, говорит, хочу от тебя ребенка. Конечно, ищи дурака! Нет, говорю. Давай подождем. Отслужу два года, тогда и решим. Хватило ума! А то бы не видать мне Москвы. Да кем бы я был в Иваново или в своем родном селе?!
- В родном селе? Что это за село, Андрей Антонович?
Он неохотно ответил, словно речь шла о пустяке, и взглянул на часы. Заметив ее ожидающий взгляд, добавил:
- Это в тридцати с лишним километрах от Воронежа.
- Так значит вы родом из «красного пояса»? Это очень интересная деталь. Не могли бы вы что-нибудь вспомнить...
- Извини, дела, - прервал ее господин Сливкин и встал, давая понять, что ей пора...
*    *    *
Неожиданная идея заставила Аллу Калашникову, обозревателя одной московской газеты, ускорить шаг, когда она после встречи с бизнесменом, запахнув шубу, направилась к своему темно-синему «пежо». Несомненно, жажда успеха и тяга к новым впечатлениям составляли основу ее личности. Она, не мешкая, позвонила редактору из автомобиля...
В тот же вечер она уезжала с Павелецкого вокзала в незнакомый степной край. Ее никто не провожал. В купе ехали еще двое воронежских инженеров, возвращавшихся из командировки, и один москвич. Всем - около пятидесяти. Инженеры сначала разговаривали о непонятных технических проблемах, потом  один сказал:
- Помнишь, Петрович, как, бывало, с огромными рюкзаками за мясом и колбасой в Москву ездили? Я один раз с таким рюкзаком упал на спину и не могу пошевелиться, спасибо прохожие подняли. А теперь возвращаемся налегке, все у нас купить можно, только деньги давай.
- Были бы они... Раньше зарплата раз в пять была больше.
- Ты что же, елки зеленые, предлагаешь снова вернуться во вчерашний день - к пустым витринам, талонам и очередям?
- Это, Федор Степанович, все специально разваливали. Сталин сразу после войны карточки отменил. А вот капитализм - вообще позавчерашний день.
- Ну, это ты загнул!..
Оба были в костюмах, приобретенных, видимо, еще при «тоталитаризме», местами сильно потертых и с разъехавшимися швами. Неизвестно, чем закончился бы спор, если бы в разговор не вмешался москвич:
- Казаки, может быть, выпьем?
У него было мужицкое грубоватое лицо, коротко стриженные седые волосы и большие усы. Он достал из сумки бутылку водки, хлеб и жареную крупными кусками печень. Алла, как он ее ни уговаривал, ласково называя казачкой, отказалась от угощения. Мужчины придвинулись к столику, выпили. Москвич разговорился. Он оказался потомственным воронежским казаком.
- Я - троицкий, - сказал он, захмелев. - А знаете, пока отец с матерью были живы, не тянуло на родину... Я в Москве остался после армии - нашел себе жену в столице. Стал работать шофером-дальнобойщиком. Весь СССР исколесил вдоль и поперек и за границу мотался... Да вы, казаки, закусывайте, не стесняйтесь... Однажды в рейсе купил нож-пилу и, вернувшись, подарил жене на день рождения. А уже лет пять вместе прожили. Вот, говорю, пользуйся и помни, что ты похожа на этот предмет: и нож, и пила одновременно... А она в слезы... Да такой скандал закатила! Я уж не рад. Извини, говорю, я же для твоей пользы его купил, чтобы облегчить твой труд на кухне. И слушать не хочет. Еле ее успокоил...
Москвич набросился на земляков с расспросами про Воронеж и про Троицкую слободу. Морщил лоб, сравнивая с тем, что сохранилось в памяти спустя восемнадцать лет, когда наведывался в последний раз.
- Знаете, казаки, как мне приятно с вами разговаривать, - растроганно произнес он. - Нет, вы себе представить не можете, как мне приятно слышать русскую речь!..
- А что же в Москве не по-русски говорят? - спросила Алла, не удержавшись.
- Какой там! - воскликнул обиженно потомственный казак. - Одни негры кругом.
- Ну, это ты загнул, - усмехнулся Федор Степанович.
- Без паспорта в магазин не выйдешь из дому - патрули кругом...
Мужики допили бутылку, дважды сходили к проводнице за чаем, потом подались в тамбур курить. Алла закрыла дверь, переоделась в халатик и улеглась на верхней полке в застеленную постель. Возвращения своих попутчиков она уже не слышала...
*    *    *
На утренний автобус Калашникова не успела, а следующий отправлялся после обеда. Она бродила по городу, запоминая впечатления. Скудное декабрьское солнце, мороз пощипывал кончик носа. Отогревалась в магазинах. На улицах, покрытых, как сыпью, киосками и торговыми палатками, незаметно ничего необычного: иномарки, озабоченные и беззаботные прохожие, закоченевшие торговцы, нищие. «Что же здесь особенного? - разочарованно подумала Алла. - И у нас в Москве все такое же».
В свое время автобус подкатил к автостанции, пассажиры, оттесняя и толкая друг друга, устремились в открывшуюся дверь. Калашникова зашла последней, увидела единственное свободное место в середине салона и уселась рядом с худощавым мужчиной лет тридцати. В его серо-зеленых, в цвет доллара, глазах она заметила смиренную обреченность. Он был в фуфайке и облезлой кроличьей шапке. Из-под шапки торчали давно не стриженные светлые волосы. На коленях держал сумку, из которой выглядывал батон. Возле их сидения, в проходе, стоял завязанный неполный мешок.
Когда автобус выехал за город, в снежную степь, пересеченную лесопосадками, мужчина со вздохом произнес, как бы сам себе:
- Что же так не везет!
- А в чем дело? - поинтересовалась из вежливости Алла.
- Понимаете, девушка, поехал на базар картошку продать. Деньги позарез нужны - хотел понемногу накопить на уголь. Уже дно лопатой скребу, а вся зима впереди. Целый день простоял со своим мешком на морозе, продал только пять килограммов.
- И почем продавали?
- По две тысячи.
- Недорого.
- В том-то и дело. А рядом со мной женщина с Украины торговала ядрами грецких орехов по две с половиной тысячи за стакан - только успевала деньги складывать. Как будто стакан орехов сытнее, чем килограмм картошки.
- Обидно, - произнесла Калашникова.
- Еще как, - обрадовался сочувствию мужчина. - Всей выручки мне хватило, кроме билета, только на батон. Это мне на неделю...
«Совершенно бесполезная информация», - подумала, вздохнув, журналистка.
- Вы знаете, девушка, раньше я ел три-четыре раза в сутки, - продолжал, чуть помолчав, словоохотливый сосед.
- А сейчас? - удивленно уставилась на него Алла.
- Сейчас - один раз. Ужинаю. Только щи пустые и вареная картошка, зачастую без хлеба... В былые времена я на своем заводе в городе получал триста рублей. Остановишь в обед станок - и в столовую. Брал первое, второе, третье и еще полный стакан сметаны. Ежедневно! Даже не верится. Кефир вы помните, девушка, сколько стоил? Тринадцать копеек пол-литра, плюс бутылка пятнадцать - всего двадцать восемь копеек. Все в магазинах было свободно, кроме гречки. Мясо на базаре по три рубля - бери не хочу, колбаса в коопторге - любая, но там редко покупали, не потому, что денег не хватало, а жалко их было, на книжку откладывали... А теперь завод стоит, работу нигде не найдешь. До сих пор запах стальной стружки снится.
- Зато сейчас свобода, - возразила Калашникова, вспомнив самодовольное высказывание господина Сливкина.
- Да кому она нужна такая свобода?! У меня раньше ее больше было.
- Неужели у вас нет родственников, которые могли бы вам помочь?
- Некому, один я. Отец умер давно, сердце на тракторе прихватило, а мать схоронил полгода назад. Тетя, двоюродная сестра ее - пропойца. Муж попался пьющий - и она увлеклась. На поминках говорит мне: «Никита, я как знала, что мать умрет, меня за два дня до этого аж крутило, как выпить хотелось». А я ей отвечаю: «Тебя, тетя, выпить вечно крутит, а меня крутит поесть!..» Брат два года не пишет. Ни слуху ни духу. Вызывал на похороны телеграммой - не приехал. Через месяц его жена сообщила в письме, что они развелись, и где он, ей неизвестно. Больше не было никаких известий. Может, спился, а может быть, его уже нет в живых. Мне бы его разыскать. У меня ведь кроме него никого на свете не осталось... Вы извините, девушка, я вам потому все это рассказываю, что тяжело, а поговорить не с кем. Мне так легче становится.
- Ничего, я понимаю.
- Мороз-то какой сегодня! Как бы мои куры не померзли в курятнике.
- И много их у вас?
- Две курочки и петух. Пятимесячные. Маленькие - вот такиечко - чуть больше скворца. Летом купил случайно. Может, уже скоро яйца начнут нести.
Его впалые щеки на миг раздвинулись в мечтательной улыбке. За окном замелькали домики.
- Ну, вот и приехал, - сказал сосед. - Разрешите, девушка, я к дверям пройду, побегу своих птичек спасать.
- Пожалуйста, пробирайтесь, - проговорила Калашникова, поджав ноги под сиденье. - А что это за село?
- Совкоммуна.
- Советская Коммуна? Мне же тоже здесь выходить.
Какое устаревшее название, язык сломаешь.
Мужчина, подхватив мешок, выскочил на улицу и скорым шагом скрылся за домами. Кроме них не вышел никто. Мимо пробежала, задрав хвост, серая лошадь, запряженная в сани. Автобус уехал, раздавив на снегу свежий, еще дымящийся конский навоз. Собаки лаяли в разных концах пустынного села. Алла пожалела о своей затее. Совершенно не обязательно было ехать в такую глушь.
Около магазина спросила у баб, где дом Сливкиных. Ей показали. Одноэтажный домишко с синей железной крышей. Достала фотоаппарат и сделала несколько снимков. К крыльцу по припорошенной снегом тропинке тянулись свежие следы. Значит, внутри кто-то есть. Поднялась по деревянным ступенькам и постучала в дверь. Послышались шаги, звон металлической защелки. Дверь распахнулась. Она почувствовала, что ее лицо вытягивается от изумления. На нее приветливо смотрели знакомые ясные серо-зеленые глаза...
*    *    *
- Вы? - сказал он. - Проходите, пожалуйста. Вот уж не ожидал вас больше увидеть! Извините, я тут со своими пернатыми вожусь. Занес в избу отогревать. Одна курочка совсем плохая.
«А он чем-то похож на брата, как я сразу не заметила?» - подумала Калашникова.
- Я хотела с вами поговорить.
- Хорошо. Только не снимайте шубу. Присаживайтесь. Я сейчас печь затоплю. Я мигом.
Он вышел за углем и дровами. Алла осмотрелась. Единственная в доме жилая комната, довольно большая, казалась пустой. В углу, слева от входа, висит икона Николая Угодника, справа печка упирается дымоходом в низкий потолок. Из мебели только старенький диван, шкаф, кровать и стол со стульями. Видавший виды холодильник «Орск» отключен. Ни тебе прихожей, ни стенки, ни кухни, ни мягкого уголка. Телевизор задвинут под кровать. Сломался, наверное.
Алла склонилась над картонной коробкой, стоявшей на полу у окна. Обе курочки и петушок - белого цвета. Одна курочка сидела в углу раскрылившись и закрыв глаза. Все они были какие-то щуплые, жалкие. Оказывается, глазки у них карие, сроду не знала. Вспомнила: последний раз видела живых кур вблизи в детстве на ВДНХ. Уселась на диван.
Хозяин с грохотом высыпал на пол охапку колотых дров и поставил ведро с углем. Открыл чугунную дверцу, стал укладывать в топку дрова.
- Как вас зовут? - спросил он.
- Алла. Алла Калашникова, журналистка. Извините, что не представилась сразу.
- Очень приятно. А меня - Никита.
- Вы уже называли свое имя, когда мы ехали в автобусе. Я запомнила. Стало быть, вы Никита Антонович Сливкин?
- Да... - удивленно произнес он, поднося горящую спичку к наструганным щепкам. Пламя весело загудело в печке.
- Вы упомянули, что у вас есть брат.
- Да.
- Его зовут Андрей Антонович?
- Верно. Вы что-нибудь о нем знаете?
- Не далее как вчера я с ним разговаривала в Москве, точнее, брала у него интервью.
- И как он? - бледное лицо Никиты вспыхнуло надеждой.
- Мне показалось, что у него все в порядке.
- Вот бродяга! Что же он не пишет? Или у него денег на конверт не хватает? Послал бы без марки, я б уж как-нибудь заплатил.
- Он очень богат.
- Вот как? Ну молодец! - легкая тень пробежала по его лицу.
Он принялся хлопотать у плиты. Когда ставил на огонь кастрюлю с картофелем, языки пламени раскрасили слабо освещенный угол комнаты в причудливо метавшиеся золотистые тона... Заскрипела и хлопнула уличная дверь.
- Наверное, тетя, - сказал Никита.
Вошла женщина лет шестидесяти в старом пальто и сбившемся пуховом платке. Она была навеселе. Увидев незнакомую, красивую гостью в дорогой шубе, растерялась.
- Ладно, Никита, я завтра зайду.
- Ты не помешаешь. Даже кстати.
- Ну, только на минутку. Холодище у тебя в избе, аж пар изо рта идет, - тут ей на глаза попала коробка. - Курочка издыхает, ай-ай-ай! Что с ней, Никита?
- Замерзла, пока я в город ездил. Кабы знал, утром в дом занес.
- Жалко, - у тети покраснели веки. - Как жалко...
Она взяла курочку в руки, часто заморгала, опустилась на стул и, тихонько всхлипывая, заплакала. Алла неожиданно почувствовала, как к горлу подступает тяжелый ком.
- Что же ты, тетя, по птице убиваешься?  - сказал укоризненно Никита. - Ну, перестань, пожалуйста... Как ребенок...
Тетя повсхлипывала еще немного и замолкла.
- Девушка, журналистка, из Москвы приехала, говорит, что видела Андрея. Жив-здоров.
- Я же говорила, что такой не пропадет. А ты все: «Что-то неладно, раз не пишет...» Неплохо бы выпить по этому поводу.
- У тебя, тетя, одно на уме.
- И где же он работает? - спросила женщина. - Или тоже безработный?
- Что вы! Господин Сливкин бизнесом занимается, - ответила Алла.
- Небось денег - куры не клюют. А у нас совсем житья не стало, - обиженно проворчала тетя. - Помню, этот господин на школьных линейках в белой рубашке и белых перчатках со знаменем ходил. Я всякий раз слезами обливалась. Загордился, забыл родину... Никита, а курочка-то еще дышит. Может, отрубишь ей голову да сваришь, все равно не выживет.
- Не хочу. Она совсем крошечная, есть нечего. Возьми себе.
- Ладно... Ну я пойду...
- И мне пора, - сказала Калашникова, как только за тетей закрылась дверь. - Была рада с вами познакомиться.
- Может, Алла, уедете со следующим автобусом? Поужинаете. Скоро картошка будет готова. Извините, чем богат.
- Спасибо, боюсь опоздать на поезд.
- Ну что ж... Невзначай, если представится случай, передайте привет братишке... Андрею Антоновичу... Он ведь один у меня.
- Непременно, до свидания, - наспех обронила Алла и вышла.
Как это ни казалось смешным, еще немного, и она расплакалась бы от какого-нибудь пустяка...

                1998