А я?..

Евгений Лобанов
А я?..

В эту ночь я так и не смог уснуть. Ну конечно, с самого начала было ясно, что не удастся мне выспаться, так что нечего было даже ложиться. Лучше бы почитал какой-нибудь легкий детективчик типа Хмелевской или, на крайний случай, Марининой. Но все-таки я надеялся. Хотя, ничего страшного в том, что я не высплюсь, не было: до школы еще полтора месяца, можно выспаться днем.
...Да что я все про сон?! Я поднялся и, стараясь не шуршать шлепанцами, пошел на кухню. В чайнике еще оставалась вода. Припав к носику, я жадно, будто неделю не мог выйти из пустыни, начал пить. Поставив чайник на плиту, я понял, что последние два глотка были явно лишними.
В окно пялилась луна, и занавеска ей вовсе не мешала. Я сдвинул тюль в сторону и уставился на длинный дом напротив. Там почти все спали, только посередине светилось с десяток окон, странным образом складываясь в подобие вопросительного знака. Точкой в нем было окно Любиной кухни. Но в ее комнате было темно.

I
Чубатова появилась в классе полтора года назад, когда мы только-только начали учиться в десятом, и тут же приземлилась за парту через проход от нашей с Валеркой — рядом с Гореловой. Ирка, глянув на новенькую, фыркнула и отодвинулась. Та, будто не заметив, аккуратно выложила из сумки на парту тетрадь, учебник, ручки...
Валерка всю математику пялился на новенькую и даже схлопотал за это замечание от Валентины Вадимовны, а на следующем уроке, таясь от химика, сообщил мне, что он все узнал: новенькую зовут Люба, ее отец — военный, совсем недавно вышел на пенсию, и они поселились здесь.
«Интересно, — думал я, — от кого Валерка мог получить такие сведения? Не от Ирки же Гореловой? Может, от самой новенькой?» Я скосил глаза в сторону их с Иринкой парты. Горелова заметила мой взгляд и стрельнула глазками. Ну да, она мне нравилась... до сегодняшнего дня. Иринка была вполне даже ничего: светловолосая, голубоглазая, с прямым носом и четко очерченным длинным ртом. Да и мальчишечья стрижка была ей здорово к лицу — скорее худому, чем полному.
Но Люба... Длинноногая, черноволосая, с яркими, отчетливо-зелеными глазами... Какая, к черту, химия, какая Иринка? Ей до Чубатовой, как до Китая пешком, даже с ее голубыми глазами и длинным ртом.
Они были рядом со мной (я уже не помню, сколько лет) — Горелова и Титов. Лерка-Валерка, лучший друг. И просто неплохая девчонка Ира. Она вряд ли была нам с Валеркой другом (терпеть не могу слово «подруга», оно кажется мне совершенно несерьезным, вот друг — это да!). Нет, другом я ее все-таки не назвал бы. Но с ней всегда было легко и спокойно. Во всяком случае, мне. Начиная с девятого за ней увивалась, пожалуй, половина парней класса, но Горелова не обращала на них ни капли внимания.
Сначала мне было просто приятно, что Горелова гоняет с нами — с Валеркой и со мной, но никакого чувства к ней я не питал. И только к концу десятого класса Ирина стала мне нравиться — именно как девчонка.
Но в июне она уехала к бабушке в Воронеж, вернулась почти в середине августа, когда ехать на Шарташ уже не имело смысла — все равно ни позагорать, ни искупаться... И мы бродили втроем по городу или торчали в парках, потягивая пиво. Горелова садилась всегда между нами, но прихлебывала почему-то все время из моей бутылки. Я возмущался, а Иринка смеялась и говорила, что у меня пиво «прикольнее».
В общем, жили мы в свое удовольствие, и однажды Горелова затащила нас в кино — на какой-то «ужастик». Как всегда, она села между нами, а когда на экране появился какой-то монстр, сильно сжала мою руку, да к тому же притиснулась ко мне плечом. Что, в общем-то, оказалось неплохо.
После кино мы завернули к Гореловой, посидели на лоджии, попили чай (Ирка утверждала, что в жару это — самое прикольное дело, хотя никакой жары не было уже и в помине), и часа полтора спустя собрались уходить. Ирка, тайком от Валерки, делала мне отчаянные знаки, призывая остаться, но я хотел побыть один, и потому свалил вместе с Титовым.
В коридоре, провожая меня и Валерку, Горелова хмуро бросила:
— Пока. Дверь сами захлопните...
И, покачивая бедрами, скрылась в комнате.
— Чё это она? — недоуменно поинтересовался я у Валерки, когда мы спускались вниз.
Титов только усмехнулся в ответ.
...А в сентябре явилась Чубатова и с ходу расколола нашу компанию — легко и непринужденно. Точнее, отломала от нее довольно большой кусок. Валерка, почти напрочь забыв и обо мне, и о Гореловой, гонял только с новенькой.
Я смотрел на Любу с Валеркой и бесился — прямо и откровенно. Когда Титов успел?.. Как он это сделал? И, главное, смогу ли я что-нибудь изменить в этом раскладе? Ответов на эти вопросы я не находил.
Иринка, в начале сентября ставшая отчего-то мрачной, к концу месяца повеселела. Я ломал голову над непонятной сменой ее настроения, делая это в перерывах между мечтами о Любе и уроками. И в конце концов, пришел к выводу... Тогда он показался мне абсолютно странным, хотя сейчас я не вижу в нем ничего неожиданного: это можно было понять давным-давно. В общем, я сообразил наконец, что Иринка меня любит. Раньше, до Любы, мы с Гореловой не делали активных попыток к сближению, хотя, быть может, стоило. Наверное, Горелова думала, что время играет на нее, что все равно рано или поздно... Она совсем недавно считала меня почти своей собственностью, но, видно, поняв, что я могу сорваться, даже не успев заглотить наживку, ринулась вперед. Она явно напрашивалась на сближение (или на близость — кто ж ее разберет?..), но я уходил в сторону: менять Любу на Ирку никакого смысла не было. Может, подсознательно я считал — черт с ней, никуда Горелова не денется, она — мой запасной аэродром. А что, если для нее я тоже — запасной?
Еще в конце августа Горелова качнулась в мою сторону. Валерка, видно, был для нее лишь «прикрытием». Появление Любы могло сыграть на Иринку, на ее чувства ко мне. Титов откололся бы от нашей компании, и мы с Гореловой остались бы один на один. Впрочем, так и произошло... но с маленькой поправкой: мне понравилась Чубатова. На это Ира не рассчитывала.
Люба явно собиралась заканчивать нашу школу, изолировать меня от Чубатовой было невозможно, и Гореловой лишь оставалось надеяться на то, что Валера Любу из рук не выпустит. Но и сама Иринка не оставляла меня в покое: звонила мне домой по малейшим поводам, набивалась делать со мной уроки — в общем, все, что угодно, лишь бы только быть рядом.
Время работало на нее. Меня могло спасти лишь чудо.
Незаметно пришла зима. Однажды утром, собираясь в школу, я выглянул в окно — можно ли еще идти в легкой куртке? — и застыл. Двор был весь белый от недавно выпавшего снега. На мгновение исчезли куда-то и Титов, и Горелова... И даже Люба. Да, она тоже исчезла, но тут же появилась — такая же яркая, как снег за окном.
Я хотел, я мечтал быть рядом с ней, но видеть ее не мог. Потому что каждую минуту с ней был Титов. Даже когда он маялся у доски с логарифмами, он все равно был с ней. А я, хотя и щелкал эти логарифмы как семечки, был далеко. Хотя, при чем здесь логарифмы?.. Я представил себе стройную шеренгу девушек, среди которых я мог бы выбрать любую — только за то, что я прекрасно знаю алгебру и тригонометрию. Если б я мог выбрать любую, и она пошла бы со мной... Господи, о чем это я? Не пошла — побежала бы! О чем это я?.. При чем здесь логарифмы? За мной бежит одна лишь Горелова. Вопрос весь в том — нужна ли она мне? Очередной вопрос без ответа.
В дверь звонят. Наверняка пришла Горелова — заниматься по тригонометрии. Она собирается в университет, родители ее репетитора нанять не в состоянии, ну и... Я до сих пор не могу понять, зачем это мне нужно?
Мы сидели рядом за столом. Ирка временами коротко взглядывала на меня, и то и дело, будто невзначай, касалась пальцами моих рук, державших учебник. У меня возникли странные, взаимоисключающие желания: мне захотелось или придушить Ирку, или обнять ее — сильно, до хруста костей. Любу мне тоже хотелось обнять, но — мягко, нежно.
Сегодня я прозанимался с Гореловой всего сорок минут и выпроводил ее, причем, довольно бесцеремонно. С Иркиными родителями я договорился, что буду заниматься с ней через день, по часу, они платили мне раза в три меньше обычных репетиторских расценок. Я не обижался — все ясно, никакого стажа у меня нет, и вообще — дороже они платить не в состоянии. С Любой я готов был заниматься бесплатно, по нескольку часов в день, но...
Выпроводив Горелову, я подошел к телефону и, обмирая, набрал номер Чубатовой. Трубку взял ее отец. Прерывающимся голосом я попросил:
— Любу позовите, пожалуйста...
— А здороваться не надо, молодой человек? — осведомились на другом конце провода.
— Здравия желаю! — автоматически ответил я.
— Ценю юмор, — донеслось до меня, и — чуть тише, уже в сторону дочери. — Люба, тебя очередной кавалер...
— Да, алё, — недовольно бросила в трубку Чубатова.
— Привет, — сказал я.
— Леша, ты, что ли?
— Я...
— Ну, говори, — потребовала Люба.
Я молчал. Я был готов дни и ночи подряд слушать ее голос.
— Ну! Я трубку повешу, — пригрозила Чубатова.
— А от меня только что Горелова ушла, — невпопад сказал я и, сообразив, что Люба может не так меня понять, добавил. — Я с ней по математике занимаюсь. Выпроводил на двадцать минут раньше.
— Девчонка тебя любит, а ты... — отозвалась Люба.
«А я тебя», — хотел сказать я, но произнес другое:
— Любонька... — это слово я проговорил быстро, точно надеясь, что Чубатова не услышит, не поймет.
— Что? — удивленно спросила она, но я повторять не стал.
— Пойдем погуляем... Пожалуйста...
— Что? — снова спросила Чубатова. — Ты, Ерохин, по-моему, должен понимать...
— Да понимаю я!.. Но один-единственный раз... Ну Любонька...
— Нет! — отрезала Чубатова и бросила трубку.
Я посмотрел на сумерки за окном, на белеющий внизу снег, и мне захотелось убежать куда-нибудь — далеко-далеко, и не видеть никого. Ни родителей, которые вот-вот вернутся с работы, ни бывшего лучшего друга Лерки-Валерки, ни хорошей девчонки Иринки. Ни даже любимой. Любы.
А может, действительно — ну ее к черту? Не одна она, есть и другие... Но перед глазами опять возникла стройная длинноногая фигурка с черными волосами и отчетливо-зелеными глазами. А в голове звучало короткое: «Нет!» И — короткие напряженные гудки.
Зачем было звонить? Наверное, лучше было все оставить по-прежнему, без всяких-разных объяснений. Ведь, по-существу, я пять минут назад признался Чубатовой в любви. Не больше, не меньше. И получил то, что заслужил. Не меньше, не больше. И ведь по-другому быть не могло, и я это прекрасно понимал.
И тут зазвенел телефон. Я рванулся к нему, опрокинув на ходу стул: может, звонит Люба — сказать, что передумала, что Валерка ее, наконец, достал, и она с превеликим удовольствием погуляет сейчас со мной.
— Лешик, это я. Пойдем погуляем?
Я ждал этих слов. Господи, как я их ждал! Но — от Любы. От Любы, а не от Ирки. Я скривился и сказал в трубку, неволько подражая Чубатовой:
— Нет. Горелова, ты прекрасно должна понимать...
Она ответила почти точь-в-точь теми же словами, что и я — Любе:
— Я понимаю, Лешик, я все понимаю! Но хоть один-единственный разочек...
Я молчал. Молчал, не зная, что же еще сказать. Горелова лихорадочно закричала в трубку:
— Алё!.. Алё!..
— Да слышу я! Думаю.
— Ничего страшного, Лешик... Ты думай. Я... подожду...
Горелова произнесла последнюю фразу тихим, покорным голосом, и, наверное, этот ее тон решил все.
— Через двадцать минут у фонтана, — сказал я.
Горелова суетливо произнесла:
— Лешик... Я уже одеваюсь... Я...
И трубка разразилась короткими гудками.

Я лихорадочно оделся, выбежал из дома и занял наблюдательный пост возле Дома офицеров. Фонтан был передо мной как на ладони, но что Горелова меня заметит, я не боялся — с ее-то зрением... У фонтана поминутно образовывались парочки, но голубоглазого светловолосого создания с длинным ртом видно не было. Запыхавшаяся Горелова прибежала за пять минут до назначенного времени, глянула на часики, но не успокоилась, а принялась вертеть головой по сторонам. На всякий случай я спрятался за колонну. Я не мог бы дать отчет даже себе, зачем понадобился этот маскарад, но прекращать его было уже поздно. Я выдержал еще десять минут, осторожно прокрался к Ире, напряженно и близоруко вглядывавшейся почему-то в сторону Мамина-Сибиряка, и положил руку на ее плечо. Горелова заметно вздрогнула, обернулась и произнесла:
— Лешик, м-м...
Я понял, что Ира хотела сказать: «милый», но в последний момент почему-то передумала. Она слегка прижалась ко мне и протянула:
— А я уж думала — ты совсем не придешь...
— Не рассчитал малость, — небрежно сказал я. — Куда пойдем?
— Давай здесь посидим, а? — просительно проговорила Горелова.
Я пожал плечами и, не снимая руки с Иркиного плеча, повел ее к скамейке. С неба, точно на парашютиках, начали спускаться снежинки. Они падали на гореловскую челку, задерживались на ресницах, гибли... Я погладил удобно устроившееся в моей ладони плечо и закрыл глаза. Рядом со мной сидела Люба...
Потом явилась мысль, что сегодня Чубатову я потерял окончательно, бесповоротно, что она даже смотреть на меня не будет, не то что разговаривать, и в этом виноват я сам. Я поднял веки. Горелова, скосив на меня свои голубые глаза, осторожно, точно боясь, что я стану возмущаться, склонила голову на мое плечо. Собственно, почему бы и нет? Почему я не могу себе позволить доставить девчонке несколько приятных минут?.. Я почувствовал себя дедом Морозом, раздающим подарки. Тем более, что вокруг была зима.
— Холодно, — сказала Горелова.
Она не жаловалась. Она просто констатировала факт. А потом попросила:
— Лешик, обними меня...
— А разве я не обнимаю? — удивился я.
— Не-ет, ты меня не так обними!.. — голос ее из просительного стал требовательным. — Чтобы мне совсем жарко стало!
«Это уже наглость», — подумал я, но Горелову все-таки обнял. Как смог.
Когда мы совсем закоченели, я сказал:
— Хватит, хорошего помаленьку, — имея в виду, конечно, не себя, а ее.
Потом проводил Иру до подъезда и сбежал домой.
Мама, конечно, тут же заметила мой красный нос и сизые губы, усадила, как маленького, в ванную — греть в горчице ноги, а папа стал допытываться, с кем это я так долго гулял — не с девочкой ли? Я ответил:
— С Брюсом Ли, — и после этого надолго замолчал.
Потом разделся и рухнул в кровать. Мне снился какой-то дикий сон про то, как в фонтане почему-то барахтаемся и тонем я, Люба и Титов, а Горелова бегает вокруг и зовет хоть кого-нибудь, кто мог бы нас спасти. А я тем временем цепляюсь за Любу, она из последних сил отпихивает меня ногой, а сама хватается за Валерку. В общем, все мы вместе тонем, тонем... И спасти нас некому. Я почему-то знаю, что если к нам прыгнет Горелова, то она тоже погибнет. Видно, и она это знает, потому что даже не делает попыток присоединиться к нам. И я никак не могу решить — стоит ли ей прыгать, или пусть лучше мы утонем, а она будет жить? Но в голове моей звучит — неотвязно, назойливо — ее крик:
— Лешик! Ле-е-еши-ик!
...Это мама будит меня в школу.
...Люба кивает мне как ни в чем не бывало, говорит:
— Привет! — и даже улыбается.
А я уже думал, что всё. Я уже во сне попрощался с ней, а выходит — нет, фигу! Мы еще поборемся.
Но тут кто-то подкрался сзади, закрыл глаза ладонями и крепко прижался ко мне.
— Горелова, — сказал я.
Это могла быть лишь она. Ладони с моих глаз неохотно соскользнули. Я понял, что был неправ, что никакой я не запасной, а — основной, единственный. И, видно, осознав, что никуда Горелова от меня не денется, я немного успокоился. Конечно, это было дико: любить одну, стремиться к ней всем существом, и иметь в запасе другую — на всякий случай, мало ли...
А Ирка ходила за мной по пятам, заказывала на дискотеках белые танцы... В общем, довела меня до того, что при виде ее я откровенно кривился, но она этого, кажется, совсем не замечала.
Ближе к весне я, совсем обезумев от продолжающейся любви Валерки и Любы, и никак не прекращающейся моей, стал находить успокоение лишь в одном: в изощренных словесных издевательствах над Гореловой. Она сносила все молча, только улыбалась глупой, кривоватой улыбкой.
Временами мне становилось стыдно, и оправдать меня могло только одно: я не ведал, что творил. Я был ослеплен Любой.
Валерку же я не мог видеть. Более того — я его ненавидел. Нечего сказать — лучший друг! Как говорил герой какой-то старой комедии: «Ребята! На его месте должен был быть я...» Не был. Но ведь после тех слов следовало оптимистичное: «Будешь!» Может, и в самом деле?.. Почему ж я был таким нерешительным — в то время, когда еще можно было все изменить? ...Все те же риторические вопросы, на которые ответа нет и быть не может.
А Валерка, похоже, ничего не видел. Он был ослеплен своей Любовью и, видимо, до сих пор считал, что мы с ним — лучшие друзья. Титов приходил ко мне иногда — видимо, в те часы, когда Чубатова была чем-то занята, мы молча пили на кухне чай, потом говорили о каких-то мелочах или предстоящих экзаменах, и все время, пока мы с ним говорили, мне жутко хотелось его избить, хотя ничего хорошего это не принесло бы —  ни мне, ни ему.
Бывало, Валерка совсем наглел — приводил ко мне Любу, она садилась возле меня на диване, обхватывала руками коленки и подавалась немного вперед — к сидящему напротив нее за столом Валерку. Я скашивал глаза — ее руки и коленки были от меня ослепительно близко, но принадлежали не мне. Чубатова в первые минуты сидела напряженно, Валерка пытался ее расшевелить, рассказывал какие-то байки... Но постепенно ее скованность исчезала, Чубатова расходилась и начинала смеяться. Я тоже вступал в разговор и с мрачным видом рассказывал анекдоты. Люба хохотала и, точно не могла сдержаться, хлопала меня рукой по коленке. И это было самым невыносимым.
Меня знобило. Меня знобило всю зиму и, значит, это происходило не от болезни. Во всяком случае, не от привычных простуд. По календарю вот-вот должна была случиться весна, но ее все никак не случалось.
Двадцать третьего февраля мы всем классом собрались у Валерки. Чубатова в новом розовом платье смотрелась абсолютно прикольно, как выразилась бы Ирка. Горелова же, будто соревнуясь с Чубатовой, тоже пришла в новом — в красной блузке с низким вырезом и в черной кожаной мини-юбке. Парни зашевелились, будто ни разу не видели Ирку, загляделись — кто на что, а Горелова, нарочито покачивая бедрами, продефилировала мимо них и, небрежно отодвинув сидевшую неподалеку от меня Ленку, приземлилась мне чуть ли не на колени. Валерка показал ей большой палец.
Ленка отодвинулась, освобождая Гореловой место возле меня. Ирка была спокойна. Она была подозрительно спокойна и даже позволила мне два раза станцевать с Любой. Едва началась музыка, Валерка странно замешкался, и я совершенно без спешки смог пригласить Чубатову. Пока мы танцевали, она все время молчала, а рядом топтались Ирка с Валерой и что-то оживленно обсуждали. Но когда я попытался подслушать, о чем они говорят, Люба, хлопнув меня рукой по спине, крикнула в ухо, пытаясь заглушить музыку:
— Не подслушивай! Поссоримся.
этих слов было достаточно. Я перестал вслушиваться в их разговор и Чубатова, будто в награду, придвинулась ко мне чуть ближе. Когда же я, разойдясь, хотел пригласить Любу в третий раз, меня перехватила Горелова и, твердо, почти властно обхватив мои плечи, увлекла в круг.
И в тот момент со всей отчетливостью мне стало ясно: я на привязи. Уже — на привязи. Мне оставили одну степень свободы. Даже не степень — ступень.
К одиннадцати Горелова не то напилась, не то просто сделала вид. Я знал, что, кроме меня, никто из класса не имеет права ее провожать. Так решила она. И, значит, это был мой крест. Я почти волок Ирку на себе две остановки. Кажется, Горелова почти ничего не соображала, и я серьезно раздумывал, как мне быть: прислонить ее к стене, позвонить в квартиру и сбежать, или честно сдать с рук на руки ее матери?
Но у подъезда Ирка резко протрезвела и обычным своим голосом сказала:
— Ну ладно, поиграла, и хватит! А то помрешь — на пятый этаж меня тащить. Ты мне еще пригодишься...
— Т-ты!.. — других слов у меня не было.
— Не сердись, Лешик, — просительно проговорила Ирка, прижалась ко мне боком и добавила. — Ты же у меня умница, ты же все понимаешь... Ну зачем тебе она, когда я рядом?
Извечный спор, что лучше — журавль в небе или синица в руках? Я сказал нагло:
— Не привык довольствоваться малым, — открыл дверь подъезда, бесцеремонно втолкнул в него Ирку и сбежал домой.
Я шел и  ощущал на спине прикосновение Любиных рук — отрешенное, обыденное. Но, тем не менее, я никогда не сменял бы его на страстное Иркино.

Назавтра Горелова явно не знала, как себя со мной вести. Она то сдвигалась на край парты, то, заглядывая в мою тетрадь, будто невзначай, касалась пальцами моих пальцев. Нет, все-таки я сволочь! Можно было обойтись без слов о «малом». На Иркином месте я возненавидел бы того, кто сказал бы подобное.
— Прости, — негромко сказал я и походя погладил Иркину руку.
Она глянула благодарно, но все-таки я не выдержал:
— Но ты меня временами так достаешь...
Горелова снова отодвинулась на край парты. А я вдруг подумал: а если б Валерка внезапно умер? Дикая мысль, абсолютно сумасшедшая, но — вдруг? Всякое бывает в жизни... Мало ли — под машину попадет, или наркоманы какие-нибудь изобьют до смерти... И если... Что произойдет потом? Чубатовой нужно будет прислониться хоть к кому-нибудь. И я окажусь рядом. Я... Ну да, я, прикованный цепью к Гореловой. И мне нужно — кровь из носу! — разорвать эту цепь, и разорвать ее именно сейчас, пока еще не поздно.
Первого марта я пришел из школы, только успел пообедать и сесть за уроки — звонок. Я нехотя открыл дверь — на пороге стояли Титов с Чубатовой. У него в руках — две сумки, полные еды и пива, а у нее — торт. Валерка сбросил ботинки и скрылся на кухне.
— Чего ради? — хмуро произнес я.
Люба странно, даже мне показалось — жалостливо — посмотрела на меня и сказала:
— Лешик, сегодня ровно полтора года, как я с вами познакомилась.
— С ним, — уточнил я и кивнул в сторону кухни.
— Да помоги же мне раздеться... кавалер... — почти раздраженно проговорила Чубатова.
Сердце захолонуло. Расстегивая ее куртку, я касался Любиной груди — едва заметно, хотя мне до обморока хотелось ее погладить; снимая — на несколько секунд обнял Любу за плечи, а потом присел на корточки, развязал кроссовки и, осторожно придерживая двумя пальцами узкие щиколотки, снял.
— А вот это совсем лишнее, — сказала она. Но ведь сказала уже после!..
Я снизу вверх глянул на Чубатову. Должно быть, мой взгляд был похож на взгляд бездомной собаки, ждущей ласки. Люба поняла — наклонилась и легонько поцеловала меня в макушку. Потом осторожно отодвинула меня рукой в сторону и сказала довольно громко:
— Лешик, дай пройти!
И исчезла на кухне.
Побитой собакой я поплелся за ней. Валерка готовил бутерброды и уже успел выдуть полбутылки пива. Я в очередной раз почувствовал себя лишним. Только теперь — в своей собственной квартире. Неожиданно зазвенел звонок (впрочем, он всегда звенит неожиданно).
— Любонька, открой! — распорядился Валерка. — Наверное, Ирка.
«Горелова? — опешил я. — Ей-то что здесь нужно?» Очередной глупый вопрос! Наверняка это была Любина идея — пригласить Горелову. На их с Валеркой месте я поступил бы точно так же.
Ирка влетела счастливая — с одинокой бело-красной гвоздичкой. Сунула ее мне, быстро сбросила куртку, чмокнула меня в щеку и, как совсем еще недавно Люба, осторожно отодвинула в сторону. Я стоял, недоуменно рассматривая цветок в своей руке и пытаясь сообразить, что же мне все-таки с ним делать?
— Ира! Ира-а!
Горелова выглянула в коридор. Я протянул ей гвоздику. Она отвела мою руку:
— Это тебе. Ты что, забыл?
— О чем? — я мучительно вспоминал, что сегодня за день, но так и не вспомнил.
— Мы с тобой знакомы уже три с половиной года, — сказала Горелова и добавила со значением, — почти в два раза дольше, чем они.
Неприкрытый намек! Ну что ж, мы еще поглядим, кто кого.
Спустя час, когда все уже отвалились от стола, а Валерка вдосталь нахлестался пива, Горелова заявила, что хочет —
— Танцевать, танцевать и еще раз танцевать! Леши-ик, поставь чего-нибудь прикольное...
— И чтоб медленные были! — подхватила Чубатова.
«Ладно, — подумал я. — Будут медленные. Но, черт возьми, с тобой я сегодня потанцую. И плевать мне, как на это будет смотреть твой Валерочка...» Впрочем, он мог смотреть на это однозначно — косо. Потому что в его нынешнем состоянии...
Песни на своих кассетах я знал наизусть, и подскочил к Любе с первыми аккордами — раньше, чем Валерка успел сообразить, что песня — медленная. Тот немного посоображал и пригласил Горелову. Ирка отчетливо показала мне язык и демонстративно прижалась к Валерке. Люба держала дистанцию. Она увлекла меня из центра комнаты, мы затоптались в углу, и Чубатова шепнула мне на ухо:
— Валерка ничего не замечает, но я-то вижу, как ты бесишься. Перестань, Лешик! Мы с ним любим друг друга, и...
«Тебе ничего не обломится» — она хотела сказать именно это... Но мы еще посмотрим! Хотя время работает не на меня.
— Лешик! Давай будем просто друзьями. Я тебе обещаю...
Я не хотел слышать, что Люба собирается мне обещать.
— Поцелуй меня еще раз, — попросил я.
Чубатова оглянулась на болтающего с Гореловой Валерку, быстро ткнулась мягкими губами куда-то рядом с моим ухом и проговорила:
— Всё! Больше не проси. Хорошего помаленьку.
Я видел, что Ирка бесится. Она флиртовала с Валеркой напропалую, и меня это почему-то начало злить. В конце концов, Горелова объявила белый танец, подошла ко мне, уперла руку в бок и вильнула бедром.
— Ладно, пошли...
— На кухню, — уточнила Ирка.
— Зачем? — подозрительно спросил я.
— Не будем им мешать, — громко объявила Горелова.
Валерка ухмыльнулся.
Ирка втолкнула меня на кухню, захлопнула дверь. С минуту, прижавшись ко мне, переступала под музыку на небольшом кухонном пятачке, потом, обняв и не отпуская меня, остановилась. Я не мог сдвинуть ее с места. Это был уже не танец.
— Ну и глупо! — сказал я.
— Нет, Лешик, я знаю, что делаю, — возразила Горелова.
Разошлись мы перед самым приходом родителей — я едва успел убрать следы пребывания гостей. Пивные бутылки я выбрасывал с балкона в снег, когда в дверь уже звонили.
Потом я закрылся в своей комнате — отгораживаясь от настойчивых расспросов, что со мной в последнее время творится, и почему я все еще (восемь вечера!) не выучил уроки. Я отмолчался.
Стоя у окна и глядя на снег внизу с торчащими из него бутылочными горлышками, я думал, что Люба права. Больше того — Горелова тоже права. Тогда кто неправ? Кто-то ведь должен быть виновен в этом странном многоугольнике? Кандидатов на вину оставалось всего двое: Валерка и я. Я и Валерка. Кто из нас?
Ситуация напоминала романы Агаты Кристи, где до самого конца неясно, кто из присутствующих виновен. И сколько еще времени до конца моего романа, до развязки?
А потом был классный вечер на 8 Марта, как две капли воды похожий на тот, что был на День защитников Отечества. Все было как всегда. Я стремился к Любе, но Горелова ходила за мной конвоиром. Валерка  (естественно!) танцевал только с Чубатовой, они шептали что-то друг другу на ухо, может, даже целовались, а мне приходилось довольствоваться Иркиной компанией.
Я сбежал около восьми часов. Ирка выскочила на улицу в чем была — в кожаной мини-юбке и продуваемой насквозь блузке. Горелова припустила за мной, но мне удалось оторваться.
...Потом я лежал в своей комнате на кровати и молотил кулаком по нелепым цветочкам на подушке.
Утром Ирка в школе не появилась. Сначала я подумал — мало ли, ничего страшного. Даже пересел на ее место, чтобы оказаться поближе к Любе. Она была совсем рядом — я мог без труда дотронуться до нее. Три урока я блаженствовал. Я мог безнаказанно смотреть на Любу, не боясь Иркиных выкрутасов. Я смотрел на Чубатову. Но к последнему уроку что-то во мне сломалось. ...Горелова. Последний урок я сидел уже как на иголках. Валентина Вадимовна даже посмотрела на меня укоризненно и протянула:
— Ле-еша!
Но я не обратил на нее внимания. Где же все-таки Горелова? Что с ней? Неужели она из-за меня?.. Беспокойство росло. А вдруг?.. Предположение казалось абсолютно диким, но вдруг Иринка не выдержала и... Перед глазами возникла газовая плита нараспашку, недвижная Горелова на полу... Она же — распростертая внизу, у подъезда...
Я еле дождался звонка с урока, смел в парты в портфель учебник, тетрадь и ручку, и выскочил из класса. На последнем пролете школьной лестницы я поскользнулся и едва удержался на ногах.
У двери гореловской квартиры я постоял минуту, сдерживая дрожь в ногах и пытаясь выровнять дыхание, и позвонил.
Дверь открыла Ирка. Ее лицо горело. Она стояла передо мной в стареньком халате, шатаясь, и вдруг ее повело в сторону, к висевшему на стене большому зеркалу. Я едва успел подхватить Горелову, потом, не обращая внимания на слабые протесты, взял ее на руки и понес в комнату. Ирку заметно колотило, и ее озноб, кажется, начал передаваться мне. Я осторожно уложил Горелову в кровать, поправил подушку. Ирка слабо запротестовала:
— Лешик, я хочу сесть.
— Тебе нужно лежать, — возразил я.
— Нет! Помоги мне сесть.
— Как хочешь, — пожал я плечами. Спорить с Гореловой было бесполезно.
— Мне холодно, — выдрожала она. — Дай мне руку. ...Какая теплая, — протянула она и поднесла мою руку к щеке.
Щека ее, несмотря на жар, была шелковистой.
— Я сделаю морс...
Ирка не выпустила мою руку.
— Лешик, посиди. Ты мне так лучше поможешь.
Она мягко, но настойчиво перебирала мои пальцы. В солнечном сплетении заныло — может, жалость, может, что другое. Ирка улыбнулась иссохшими губами, но тут внезапно раздался звонок. Она вздрогнула, напряглась и произнесла отрывисто:
— Не открывай! Лешик, не открывай...
— А если врач? — возразил я. — Врача вызывала?
— это не врач! — страшным шепотом отозвалась Ирка. — Не открывай!
— Ага, — насмешливо сказал я. — Грабитель. Вор.
— Да, — ответила Горелова. — это она.
— Кто? — не понял я.
— Чубатова.
— Ну и что? Просто проведать пришла...
Горелова сползла с подушки, почти отбросила мою руку и проговорила — безнадежно и устало:
— Иди открывай. Все равно...
Она странным образом оказалась права: на пороге действительно стояла Люба. Одна. Увидев меня, смешалась, но я втянул ее в коридор. Как полторы недели назад, осторожно снял куртку.
— Всё! — тихо сказала Чубатова. — Дальше не надо.
Она сама сняла кроссовки, прошла в ванную и, как врач, долго мыла руки. Потом вытолкала меня на кухню, приказала сделать морс и захлопнула дверь. Горелова с Чубатовой о чем-то шептались, я не мешал. Нашел в Иркином холодильнике малиновое варенье, заварил чай.
Они явно говорили обо мне, но на меня вдруг накатила апатия — пусть делают что хотят, пусть решают мою судьбу. Я чувствовал себя пустой и бесполезной железкой, которую тянут в разные стороны два магнита. Я попал в поле одного из них — сильное, невыносимое поле, а у другого не хватает мощи вырвать меня из этого поля. А я? Я не попал, я сам стремлюсь туда. И самое паршивое: я не знаю, что мне делать. Набить морду Титову? Но разве это выход? Может, «пустить все на самотек», как говорит мама? Мы закончим школу, разбежимся, и все пройдет? И, в конце концов, кто больше нуждается во мне? Да, весь вопрос в том, кто больше нуждается во мне, а не в ком нуждаюсь я. Если вопрос поставить так, то ответ получается однозначным: Горелова. Я всё почти решил. Но, едва появился в комнате — с подносом, на котором стояла кружка с чаем и розетка, полная малинового варенья, и увидел Чубатову, как все началось опять. Мне стало наплевать на Ирку, еще вчера выбежавшую в мини и в продуваемой ветрами блузке в промозглый март, а сегодня валяющейся с температурой тридцать восемь с половиной. ...Но при чем здесь я? это — ее выбор.
Я смотрел на Любу и думал — как было бы здорово, если б вместо Гореловой я лежал бы с температурой под тридцать девять, а рядом сидела Чубатова, держала меня за руку, и временами прикасалась мягкими холодными губами к моему горячему лбу.
Я стоял посреди комнаты с подносом в руках и, должно быть, выглядел довольно глупо.
— Сядь, не мельтеши, — попросила Ирка.
Я поставил поднос на тумбочку рядом с кроватью, подтащил стул и сел рядом с Любой. Горелова сидела на кровати, облокотившись на подушку, и неотрывно смотрела на меня. Все молчали.
— Пей, — наконец, выдавила Чубатова. — Тебе сейчас нужно побольше пить.
Горелова послушно взяла кружку, отпила немного, поставила на поднос и проговорила измученно:
— Не могу.
Она вытянула руку, пытаясь длинными узкими пальцами добраться до моей руки. Но я сидел слишком далеко. Ирка перевела взгляд с меня на Чубатову (я легко мог бы дотянуться и взять Любину руку) и сказала надрывно:
— Уйдите! Уйдите кто-нибудь. Вас обоих мне слишком много.
Прежде чем я успел сообразить, что Ирка хотела сказать, поднялась Люба. Она задела меня бедром — я знал, что случайно, и произнесла:
— Выздоравливай, Иринка. Все будет хорошо. Я тебе обещаю.
Выходя в коридор, она бросила за спину:
— Леша, закрой за мной.
Едва набросила на плечи куртку и скрылась за дверью. Я вернулся к Ирке. Горелова, заметно успокоившись, потянулась к моей руке. «Ладно, — подумал я. — Пусть.»

Ирка болела две недели. Я забегал к ней почти каждый день. Чубатова не появлялась. Но все равно — я знал — Горелова мучилась от ревности. Она видела, что я еще на что-то надеюсь. Значит, есть на что?..
Я молил бога, чтобы Титов заболел. Чтобы он хотя бы заболел. Пусть ненадолго, пусть всего на неделю. На полторы. Я даже был согласен вместе с Любой навещать Валерку. Но Титов не болел. Я не помню, когда он в последний раз болел. По-моему, никогда.
А потом Горелова появилась в школе, и все пошло своим чередом. Я совершенно ее не замечал. А, если честно, старался не замечать. И мне это почти удавалось.
На майской школьной дискотеке Титов, нахлеставшись пива, сообщил «по велич-ч-чайшему секрету», что они с Любой уже «прикинь... попробовали друг друга», и все было «прикольно». Я взбесился, нашел Горелову, оттолкнул какого-то девятиклашку, который, робея, пытался пригласить ее на танец; схватил Ирку за руку и, не говоря ни слова, потащил в центр зала. Она не сопротивлялась, прижалась ко мне всем телом, положила голову на плечо, так что я чувствовал запах ее волос. От Гореловой слегка пахло потом, от этого запаха я вдруг сошел с ума, впился губами в губы. Я уже не слышал музыку и очнулся только от восторженного Валеркиного рева. В ту минуту я готов был его придушить, но, делая вид, что мне все по фиг, снова припал к Иркиным губам. Они были приятно солеными на вкус — не то от помады, не то от скатившихся с ее ли, с моих ли щек капелек пота.
Я провожал Горелову по темноте. За два этажа до ее квартиры вжал в стенку, зацеловал, затискал, стараясь не смотреть на ее волосы, но они все равно отливали ярким светом луны. Потом Ирка вырвалась от меня, как в рекламе «Стиморола», и я не стал ее догонять, а сбежал со ступенек — домой, мрачный и злой, проклиная и себя, и Валерку, и Любу, и Ирку, и вообще — целый свет.
Дома родичи снова закатили скандал — дескать, шляешься где попало, с кем попало, вместо того, чтобы учиться, ну и пошло-поехало! Я все это замолчал и ушел к себе. Лучше не становилось, да и стать не могло.
Утром я проклинал себя за свое вчерашнее поведение с Гореловой, давал себе слово, что не подойду к ней и на пушечный выстрел, хотя, наверное, это глупо, если и в самом деле у Валерки с Любой «всё тип-топ».

II
Настал июнь. Горелова целыми днями пропадала у меня дома — мы готовились к экзаменам. Они пролетели до странности быстро.
На выпускном Чубатова была в белом, почти подвенечном, платье, а Титов — в темном костюме. Ирка появилась в спортзале, где были накрыты столы и стояло шампанское, раньше меня. Я стоял в дверях, оглядывался, ища место, и Горелова, заметив меня, поднялась и отчаянно замахала рукой, призывая к себе. Я обвел глазами переполненный зал. Делать было нечего. Я приземлился рядом, с ходу раскупорил шампанское, налил Ирке, а потом — себе. Мы чокнулись. Валерка заорал: «Горько!», я дико посмотрел на него, на Любу... Чубатова сидела напротив нас с Гореловой, совершенно серьезная. Кажется, если б Титов не произнес это слово, его произнесла бы она.
Валера с Любой смотрелись единым целым, я в это целое явно не вписывался. Наконец-то я это понял. Еще полгода, самое большее — год, и они поженятся. И тогда — всё. И тогда — Иринка. Горелова поднялась, рванула меня за руку вверх и мягко прикоснулась губами к губам.
Я готов был выть на луну, так некстати торчавшую в небе. Титов с Чубатовой, уже не стесняясь (взрослые, черт возьми!), целовались напропалую; Ирка вытащила меня танцевать и, точно специально, поворачивалась так, что я все время видел Чубатову, прижимавшуюся к Валерке всем телом, припадавшую губами к его губам, шепчущую что-то ему на ухо. Все это было невыносимо. К тому же я наконец понял: всё, мы — взрослые, начинается иная жизнь. Непонятная, тревожная, волнующая. Меня не покидало странное ощущение, что скоро, может быть, даже утром, случится нечто, способное изменить всё. Глупо, наверное.
Горелова, нахлеставшись шампанским, повисла на мне. Она уронила голову на мое плечо и щекотала губами шею. Я обнимал ее узкую талию и не отрываясь смотрел на Любу.
Валерка выпил, но слегка — видно, Люба все же за ним следила. Гулять наутро пошли все вместе, но на полдороге к плотинке Титов с Чубатовой откололись. Горелова опять воспряла духом, снова начала жаться ко мне, и я уже готов был окончательно сдаться (нравилась же она мне до Любы!), но тут к нам подвалил подвыпивший мужик лет сорока, дернул меня за рукав и проговорил:
— Веселитесь, да? А там друг ваш утонул...
Я махнул было рукой («Отстань, дядя, какой такой «мой друг», нет у меня теперь друзей!»), но Ирка, видно, почуяв недоброе, схватила меня за руку и потащила сквозь переход, мимо резиденции Росселя — к «Глобусу». У стадиона торчала толпа, стояла «скорая» и кого-то в белом на носилках уже вдвигали внутрь, а на газоне, укрытый чьей-то курткой, лежал парень. Едва глянув на вытянутую руку, из-под куртки, я понял, что это Валерка — такая рубашка в дикую крапинку была только у него. Он лежал прямо на земле и, значит, помочь ему ничем уже нельзя и, значит, там, на носилках, могла быть одна только Люба, и никто больше. Поняв это, я вырвал свою руку из Иркиной, рванул за удаляющейся «скорой», орал, чтобы она остановилась, что мне обязательно нужно ехать с Любой, что без меня она умрет, но «скорая» не остановилась. Она и не могла остановиться, ведь кто я такой для Чубатовой? Никто, всего лишь одноклассник, вот если б Валерка... Но Валерки уже нет.
Я стоял посреди мостовой и тупо смотрел туда, где скрылась «скорая». Ко мне рванулась Горелова, попыталась обнять, увести, но я вырвался, сбежал: никого из знакомых мне видеть не хотелось. Я брел по городу — абсолютно бесцельно, потом нащупал в кармане сотню, которую выдали мне по поводу выпускного родители, и завернул в случившийся рядом кабак.
В десять минут я просадил все деньги, прошатался к ближайшей скамейке и уснул. Но когда я проснулся, моя голова лежала не на жесткой деревянной спинке, а на мягком Иркином плече.
— Пойдем, Лешик, — просительно протянула Горелова, заметив, что я открыл глаза. — Тебе нужно отдохнуть. Мои как раз на даче...
— Трахнуться хочешь? — поинтересовался я и посмотрел на Ирку мутным спросонья взглядом. Прекрасно представляя ее реакцию, я знал, что говорю не то, что это по крайней мере подло, но поделать с собой ничего не мог: мне по-прежнему было слишком больно. И еще я просто не хотел, чтобы Горелова подтянула к себе мою цепь. Ирка сглотнула слезу, но ничего не сказала. Она осторожно подхватила меня подмышки и попыталась поднять.
— Не надо, — сказал я. — Я сам.
Еще не хватало, чтобы Горелова меня вела, как перепившего подростка! Тем более, что я был почти уже трезв.
— Хорошо, сам, — согласилась она.

Я пристроился на Иркином диване и спросил:
— У тебя кофе есть?
Горелова смешалась. Она стояла передо мной, перебирая завязки на платье. Потом сорвалась, крикнув тонко:
— Сейчас... Сейчас будет.
Отворилась дверь на площадку. Послышался тихий звонок. «К соседям пошла, — догадался я. — Пытается занять кофе — хотя бы несколько ложек».
Она появилась минуты через три — отчего-то раскрасневшаяся, и деловито проговорила:
— Ну все, достала. Сейчас...
Не договорила и убежала на кухню. Она сделала мне кофе — крепкий, сладкий, а сама пила едва подкрашенную водичку, уверяя меня, что кофе вообще пить вредно — «слишком сушит слизистую желудка»...
Я думал, что Горелова опять пойдет в атаку, но Ирка неожиданно оробела, словно у нее дома сидел едва знакомый ей парень. Внезапно почувствовав дикую усталость, я прилег на диван.

Когда я проснулся, за окнами стояли сумерки. Горелова сидела рядом и смотрела на меня. Похоже, она сидела так четыре или пять часов, пока я спал.
Я поднялся, взъерошил Иркины волосы. Потом бросил: «Пора» и прошел в коридор. Горелова тихо произнесла:
— Лешик, останься! Ну пожалуйста... Я...
Я понял, чего она хочет, и развел руками:
— Родители с ума сойдут.
— Позвони, придумай что-нибудь!.. Я умоляю! — она почти сорвалась на крик.
— Не могу, Иринка. Правда, не могу...
— Все равно Чубатова твоей не будет, — отчеканила Горелова. — А я...
— Посмотрим, — почти про себя сказал я и закрыл за собой дверь.
Я вернулся домой почти счастливым. Валерки нет! Конечно, это страшно, мне очень жаль и его родителей, и Любу, но теперь между мной и нею не «десять тысяч километров», как поет Гарик Сукачев, а меньше. Гораздо меньше. И теперь я точно знаю, что Чубатова будет моей. Обязательно будет! Куда она теперь денется? ...Но что же все-таки там случилось?..
И снова мне снился тот самый дурацкий сон с фонтаном, и снова я проснулся в поту. Как там в сказке? Бабка за дедку, дедка за репку... Я во сне цеплялся за Любу, она — за Титова, но Валерка утонул, Чубатова — в больнице. Значит, следующая очередь — моя?..
Полдня я просидел дома. Мне опять не хотелось никого видеть. Часа в два прибежала Горелова.
— Что случилось?
Я был уверен, что Ирка вызнала все. И я не ошибся.
— Он выпил, и перед Любкой выкаблучиваться начал. Дескать, «я пруд переплыву, я пруд переплыву», — передразнила Валеру Ирка. — Переплыл...
Она пристально взглянула на меня и вздохнула. Я понял, почему. Горелова боялась, что сейчас, когда Валерки больше нет, я снова попытаюсь сблизиться с Любой. И правда, я это сделаю.
— А она? — спросил я.
— За ним ринулась, дура, — отчего-то зло проронила Ирка.
— А ты за мной не ринулась бы?
— Я? — опешила Горелова и больше ничего не сказала.
— Найди мне ее, найди, слышишь?!
Я тряс Ирку за плечи, зло, безнадежно, до стука ее зубов и скрежета — моих. Она молчала. Она даже не сопротивлялась. Ее голова моталась из стороны в сторону, а в глазах стояли слезы. Это меня отрезвило, я пробормотал:
— Прости...
— Я найду ее тебе, — тихо пообещала Ирка. Голос ее заметно дрожал. — Но вот захочет ли она...
— Спасибо, — абсолютно искренне отозвался я. — Но пожалуйста, Горелова, помолчи...
Что я делаю? Что я вообще делаю? Это не она должна узнавать, где лежит Люба! Кто ей Чубатова? Соперница! И какое право я имею?..
Расклад поменялся. Поменялся круто, и далеко не в Иркину сторону. Валерка ушел и открыл мне дорогу к Любе. Шансы Гореловой сильно усохли.
Любу увезли в какую-то зачуханную больницу. Горелова узнала все, вплоть до режима посещений. А я? Разве я имел право на такое изощренное издевательство над Ирой... Иринкой?..
— Пойдешь? — спросил я.
На лице Гореловой мелькнуло страдание, но тут же она справилась с собой и произнесла почти спокойно:
— Ты с ума сошел?
Я стушевался:
— Д-да нет... Прости... Я один.
— К ней тебя вряд ли пустят, — сказала Ирка. — Она совсем плохая.
— Ты сегодня поразительно жестока, — сцедил я.
— А ты? — совсем спокойно поинтересовалась Горелова.
Отвечать было нечего. И я молча ушел.
— Вернешься? — запоздало, отчаянно крикнула вслед Ирка.
Я махнул рукой — жест, который можно было истолковать как угодно.
Меня поймали возле самой Любиной палаты.
— Эт-то что еще такое?! — грозно рявкнул какой-то мужчина в белоснежном халате. — К-куда?
— К Чубатовой, в триста тринадцатую, — глупо сказал я, хотя и так ясно — вопрос был чисто риторический.
— Она сейчас и господа бога не узнает, не то что... — сцедил врач и подтолкнул меня к лестнице. — ...Мы делаем все возможное... — неопределенно бросил он мне вслед.
Я сбежал вниз. То, что я увидел, заставило меня выдавить стон. ...У стены, возле выхода, стояла Ирка. Я прошел мимо, не обращая на нее никакого внимания, и выскочил на улицу. Ира побежала было за мной, но я прибавил шаг. Она не отставала, но я держал дистанцию, и Горелова, поняв это, не делала больше попыток к сближению. Она шла за мной до тех пор, пока я не скрылся в подъезде. Гадать — пойдет за мной Ирка или нет, я не собирался, но, поднявшись к себе, глянул из-под занавески вниз. Горелова постояла у подъезда, потом поддела носком кроссовки камешек, попала им в бок зеленой «бээмвухи» соседа снизу, и медленно побрела в сторону своего дома. Мне даже стало ее жаль — всего на чуть-чуть. Потом явилась мысль, абсолютно дикая, но, тем не менее, реалистичная: Ирка может хотеть Любиной смерти. Ведь если это произойдет, Горелова будет единственной, кто окажется рядом со мной. Потому что она всегда — рядом. И, кроме нее, мне сейчас прислониться не к кому. Точно так же, как не к кому прислониться Любе. «Ирка все рассчитала», —  подумал я. Мысль еще более дикая: ведь все произошло без Иркиного участия, она тогда была со мной, и... А я? Разве я не стараюсь воспользоваться Валеркиной смертью?.. И я... Я сейчас почти любил Валерку за то, что его нет. Я любил его теперь с такой же силой, с какой еще совсем недавно ненавидел. Своей нелепой смертью он открыл мне дорогу к Любе. Может, его смерть — плата за то, что Валерка увел у меня Чубатову?.. А Ира? Ведь если б не было рядом Любы, то я наверняка был бы сейчас с Гореловой.
Я запутался. Я совсем запутался.
Полулежа на диване, я пытался найти первопричину. И, как ни крути, первопричиной была Чубатова. Должно быть, мне следовало возненавидеть ее за то, что она поссорила меня с лучшим другом, каким был до нее Валерка; что она оттолкнула меня от Иры, но... Почему — она? А я?.. Может, я сам «оттолкнулся» от Гореловой, и безуспешно пытаюсь теперь пристать к Любе? Но нужен ли я ей? Может, Ира права?..
От вопросов, на которые я не находил ответа, пухла голова. Я никогда не любил вопросы, на которые не в состоянии был найти ответ.

После очередной, безуспешной попытки прорваться в палату, я торчал на улице, глядя на окно с прилепленным к нему листом бумаги в номером 313. А потом...
— Триста тринадцата-я-а-а-а! — отчаянно заорал я. — Люба-а-а-а!
Секунд пятнадцать спустя в окне появилась женщина лет сорока.
— Любу-у-у! — снова закричал я и для убедительности показал пальцем в ее сторону.
Женщина помотала головой и скрылась. Почти вслед возникла в окне и беззастенчиво воззрилась на меня девица лет двадцати пяти. Она тоже помотала головой. Я сплюнул и пошел из больничного двора. Начал накрапывать дождь.
Едва я успел вбежать в подъезд, с небес ринулся ливень. Тоска...
Когда зазвонил телефон, я успел подумать: «Слава богу», я был рад, что кто-то отвлекает меня от вопросов, на которые нет ответа, но услышал в трубке прерывающийся Иркин голос:
— Люба... полчаса назад...
— Что?! — заорал я, и не потому, что закончилась моя любовь (она не могла закончиться даже с Любиной смертью), а потому что в голосе Гореловой мне послышалось торжество. Тщательно скрываемое, оно все-таки слышалось. Может, кто другой и не заметил бы его, но я знал — оно было. Его не могло не быть.
Наверняка, Ирка то и дело звонила в больницу, чтобы узнать, когда... Нет, я просто сумасшедший. Не настолько же она жестока? Но в памяти возникла недавняя мстительная гореловская фраза: «Она совсем плохая...» Жестоко. На первый взгляд. А на второй? Может, Ирка права? Может, не стоило врать себе и надеяться на лучшее, когда оно даже не маячило на горизонте?..
— Я еду к тебе... — проговорила Ирка и бросила трубку.
Притворяться, что меня дома нет — глупо и, наверное, слегка жестоко. И сопротивляться уже нет сил и не имеет смысла. И не имело с самого начала — мы все равно, рано или поздно, пристали бы друг к другу. Люба с Валерой лишь подстегнули нас к этому.
...Я открыл Гореловой дверь, даже заварил кофе, и мы сидели на кухне — молча, и почему-то стараясь не глядеть друг на друга, будто каждому из нас было стыдно за наши недавние мысли: моей — о том, что смерть Валерки открыла мне дорогу к Любе, и Гореловой — что смерть Чубатовой может вернуть меня к Ире. Все будто было как раньше, и лишь одно меня мучило — впечатление, что Люба и Валера просто выпали из жизни. Они когда-то были, но вот — исчезли, и ничего на свете не изменилось. Ни-че-го...

15 июля — 26 августа 2001 г.