Раб

Евгений Лобанов
Раб
— Т-тварь неблагодарная! Да я тебя с помойки подобрала, дала работу, жилье... Кто бы ты был без меня? Бомж беспаспортный...
Ладно сшитая, еще не потерявшая способности нравиться мужчинам, чувствующая над ними непреодолимую, почти безграничную власть, женщина лет сорока трех сузившимися от злости карими глазами сверлила неброско одетого мужчину.
Он стоял перед широким столом начальницы и молчал. Лишь так можно было без ощутимых потерь выйти из этой ситуации. Александра Евгеньевна продолжала орать:
— Ты, наверное, забыл, кто ты! Запомни, заруби себе на своем кривом носу! Ты — раб из ближнего зарубежья. Я имею право сотворить с тобой все, что захочу.
Да, она чувствовала за собой это право. А он как был, так и остался рабом.

Вечером Сергей напился. Благо завтра суббота, и можно не опасаться начальственного гнева. Закрыв глаза, чтобы не глядеть на серый, в рыжих потеках, общажский потолок, он лежал на скрипучей кровати, завернувшись в старую, местами прожженную телогрейку. Ту самую. Она спасала его два долгих года — холодными киргизскими ночами. Она согревала его и здесь — в трижды драном Екатеринбурге.
Сергей перевернулся на живот и уткнулся лицом в пахнущую потом подушку. По жестяному карнизу стучали капли. Стучали беспорядочно и точно нехотя.
Родина... Есть ли она? Была ли?.. Сергей вспоминал детство — барачное, с таким же, как и сейчас, рыже-серым потолком и скрипучей кроватью. С вечно сопливой младшей сестренкой. С матерью, горбатившейся на двух работах, и с пьющим от безысходности отцом...
...«Технарь» в Свердловске, бойкая девчонка Валька — сначала за партой сзади. Потом — рядом. «Завидная партия» — местная, с квартирой. Пожалуй, это было самое светлое воспоминание в тридцатипятилетней Серегиной жизни. «Было! — невесело усмехнулся он. — В том-то и дело, что было. Куда все ушло?» В песок. В горячий киргизский песок. Он скрипел на зубах. До сих пор.
Сергей вернулся полгода назад. Без документов. Без ключей в кармане. Он стоял посреди слякотного марта на екатеринбургском вокзале, по привычке щурясь на солнце, хотя оно едва-едва просвечивало сквозь серые тучи. Он был счастлив. Он еще не думал о будущем. Жил настоящим — пусть хмурым, сырым, но все-таки российским, екатеринбургским — днем. Он предвкушал то, что должно произойти спустя полчаса. Ну хорошо, он согласен подождать еще часа два-три, но только чтобы все было именно в таком порядке: ванна, полная горячей воды... ужин... Валька. Он удивился, поймав себя на мысли, что жена занимает всего лишь третье место. Но при его усталости... Нет, все логично.
Спустя двадцать минут Сергей, нетерпеливо переминаясь, призывно звонил в знакомый до боли дверной звонок. Тот отзывался тревожной трелью. Сначала за дверью раздались тяжелые шаги. Потом — надрывный мужской кашель. Чей-то глаз приник к глазку.
— Мужик, тебе кого? — спросили из-за двери.
— Мне? — опешил он и не сразу нашелся. — Валентину.
— А ты кто ей будешь?
Дверь приоткрылась. Подпирая косяк, на пороге стоял невысокий крепкий мужчина. Ему было на вид лет тридцать семь-тридцать восемь, он смотрел на Сергея изучающе, исподлобья.
— Муж. Похоже, бывший, — усмехнулся тот и сплюнул под ноги.
— Похоже, — согласился мужик. Смерил Сергея с ног до головы и бросил:
— Зайди на минуту. ...Стой здесь!
Он ушел в комнату, минуты две пропадал там, потом вернулся со свадебной фотографией: Сергей и Валентина, он — в строгом черном, еще молодой; она — в ослепительно белом... с фатой...
Мужик внимательно всмотрелся в фотографию, потом — в Сергея и, наконец, вынес вердикт:
— Да, кажется, похож. Только похудел сильно. Кожа да кости.
Он подумал минуту (Сергей стоял, прислонившись к стене и унимая противную дрожь) и решительно произнес:
— Заходи! Она уехала с матерью повидаться, будет только послезавтра, так что... Кстати, Владимир.
Сергей понял, что хотел сказать этот невысокий крепкий мужик. Что ж, наверное, он был прав. Кто ж по доброй воле захочет ломать свое счастье? А он, Сергей, своим «нате, вот он я!» мог поломать ему, Владимиру, всё.
...Быстро же Валька его забыла! Быстро?.. О нем ничего не было слышно больше двух лет. Может, она даже и подавала во всероссийский розыск. А он... Пропал без вести на бескрайних просторах бывшего СССР. Ушел на заработки. И не вернулся.
...Ее тоже можно понять. Не может женщина два года жить одна. И все-таки он ее ненавидел. Он ненавидел ее уже минут пять. После тринадцати (нет, одиннадцати) лет совместной жизни это было немного. Он простил бы ей мимолетные встречи на одну ночь, но чтобы — на месяцы...
Ванна состоялась. Ужин — тоже. Владимир вытянул из холодильника поллитровку, разлил из нее, отпотевшей, по стаканам и произнес:
— Ну что, коллега, вздрогнем?
«Коллега!» — усмехнулся Сергей. Что ж, нынче они действительно коллеги. Два мужа. Бывший и нынешний.
...А этот Владимир — ничего. Не запанибрата. Или просто Сергей оттаял, размяк в домашнем тепле? А жены не хватало. Ее сильно не хватало. Несмотря на то, что... Впрочем, наверное, сначала следовало во всем разобраться без нее.
— Рассказывай, — просто сказал Владимир. — Натерпелся, видать. Или вспоминать не в кайф? Тогда не нужно.
Не в кайф. Но нужно. Необходимо изжить, изговорить, излить все, что было. Чтобы не было его больше. Никогда не было. Чтобы не вспоминать. Никогда.
— Сколько вы уже с ней... хороводитесь? — тяжело подбирал слова Сергей.
— Год. Ну да, завтра — год. Мы еще справить хотели. Но ничего, послезавтра... — Владимир запнулся. — Извини, брат, вырвалось. Она тебя искала. Честно искала. Но ты пропал.
«Где вы друг друга подхватили? — думал Сергей. — Как холеру. От которой не излечиваются. Все было бы проще. Все было бы гораздо проще, если б сын. Или дочь... Барачное детство. Служба в стратегических. Недостаток «живчиков». И, в результате — ни сына, ни дочери. ...Ни жены.» Она хотела ребенка. Не чужого. Не усыновленного. Своего. И потому...
Он должен уйти. Он обязан уйти.
— ...У вас все нормально?
«Господи, о чем это я? Что за дикий вопрос?!» Но он вырвался сам, из подкорки, и, значит, был самым что ни на есть правильным.
— Она тебя помнит. Но ты для нее мертвый, понял? А покойники не должны мешать живым.
Ну да, он покойник. Кто же еще? После того, что пережил... Привокзальная надежда обернулась степным миражом. Привокзальная надежда... Привокзальный кабак...
— Пей и говори, — решительно бросил Владимир, по-новой наполняя стаканы. — Тебе сейчас нужно пить и говорить. Иначе свихнешься.
— На что ты ее купил? — спросил Сергей. Просто ради интереса. Сил кого-нибудь любить больше не было. Даже бывшую хозяйскую дочь.
— Ты дурак, — подумав, произнес Владимир.
— На что ты ее купил? — упорствовал Сергей.
— А догадайся! — тряхнул коротко стриженной головой Владимир.
— Жалость... Лесть... Донжуанство... Донкихотство... — почти бессвязно бормотал Сергей. — Налей еще! За упокой моей любви.
— Стоп! — Владимир прикрыл полной короткопалой рукой Серегин стакан. — Гляди вон, как тебя растащило... У тебя ж сил на одну затяжку!..
— Ну ты, с-сволочь! Верни ж-жену! — вдруг заорал Сергей.
Владимир от неожиданности вздрогнул и отшатнулся. Рука, державшая стакан, дернулась, и он скользнул вниз, усеяв осколками кухню.
И тут Серегу прорвало. Он вылетел из-за стола и пошел крушить все подряд — зло и безнадежно. Владимир успел выскочить из-за стола и теперь стоял в сторонке и молчал. Сергей, взбешенный, встретился взглядом с глазами Владимира — всего на секунду, — и стих. В глазах его он прочел боль. За него, Серегу. И любовь к Вальке. Именно любовь. Не жалость. Не лесть.
— Спать, — сказал Владимир. — Иди спать. Ты хороший мужик. Но Вальку я тебе все-таки не отдам.
Он помолчал. Пронзительно посмотрел на Сергея, точно сомневаясь, стоит ли говорить об этом, но все-таки сказал:
— Она беременна. От меня. Она так ждала...
Сергей на десяток секунд превратился в манекен. «Она так ждала...» Да, это правда. Он повернулся и, стараясь ступать ровно, направился в коридор.
Поднял с пола прожженную местами, пахнущую потом телогрейку, и взялся за дверную ручку. Сзади налетел Владимир, сгреб Сергея в охапку и, просквозив в комнату, бросил его на диван — точно куртку.
— Лежи, дурак! Сейчас постелю. Не хватало, чтоб тебя в каком-нибудь переулке прирезали. ...Или менты.
— Мне все равно, — безучастно, глухо бросил Сергей. Он не двигался.
Он не думал, что у него не хватит сил. Да, этот... прав. Ей был нужен ребенок. Он его сделать не смог. А этот... смог. Вот и все. И злое киргизское солнце здесь ни при чем. Сергей закрыл глаза. Вокруг была выжженная степь. Словно из небытия возник негромкий голос Владимира.
— Я тебе постелил в той комнате. Ложись. И не вздумай свалить.
...Едва нашел в себе силы раздеться и рухнул в кровать.
Снились облака. Мягкие белые облака, на которых лежал Сергей. Он плыл на них, с ними, оставляя внизу выжженные степи, по которым летели, спасаясь от облаков, точно из них могли стрелять, стада сайгаков; снились горные аулы; снова степи; Бишкек... И степи, степи, степи... Без конца и без края.

***
Он бежал. Точнее, полз. Вот уже три километра. Или два? Горячий степной воздух дубил опаленное солнцем лицо. Второй день Сергей не ел. У него во рту не было даже слюны. Последний раз он пил ночью — перед побегом — из арыка. Пил жадно, давясь скользкой от взвешенной глины и все еще теплой, хотя солнце скрылось часа три назад, водой.
Он полз. Он боялся идти в этой продуваемой и просматриваемой насквозь степи, где каждый мог сдать его с потрохами, где любой встречный был потенциальным рабовладельцем.
Он боялся всех. Его воспаленный и уже почти ни на что не реагирующий мозг сверлила мысль: только бы добраться до России! Сейчас она была его Родиной. Пока еще с большой буквы.
Это был его первый побег. Хотелось надеяться, что он будет единственным.
...Нужно доползти вон до той куцей рощицы. Отдохнуть. Пожевать хоть каких-нибудь кореньев или побегов. Сергей надеялся на первобытное чутье, которое должно, обязано подсказать ему, что можно съесть без ущерба для желудка. Сердце замирало от предчувствия погони. Желудок сводило. Телогрейка насквозь пропиталась потом. Казалось, еще немного, и сверху на ней выступят кристаллики соли.
Предутреннюю ночь вспарывали звуки. Не то кузнечики, не то саранча взрывались пулеметной очередью. Где-то невдалеке выли шакалы. Пока Сергей полз, было не так холодно. Когда останавливался, передыхая, то стелившийся по-вдоль глинисто-супесной поверхности воздух пробирался под телогрейку. Ему хватало на это нескольких минут. И тогда Сергей снова полз. Вперед, к едва видневшейся впереди куцей рощице.
Небо понемногу светлело. Звезды меркли, будто испаряясь от одного только предчувствия, предвосхищения поднимающегося неумолимо киргизского солнца. Но было по-прежнему холодно.
Рощица все-таки приближалась. Она приближалась намного медленнее, чем могла бы. Но все-таки Сергей дополз. Дополз! Он втянул себя в рощицу на три длины тела и только тогда позволил себе приподняться.
Раздирая в кровь пальцы, он выкапывал корни; зубами скусывал кожицу, добираясь до сердцевины. Во рту привычно хрустел песок. Сергей скривился от горечи, сплюнул сухую слюну и вырвал с корнем другую траву. На этот раз корень оказался сладким, и Сергей сжевал его полностью. Приткнулся к сухой скрюченной коряге и забылся.
Очнулся, когда солнце уже светило вовсю. Сергей согрелся и минут пять блаженствовал. Потом собрался с духом и выполз из рощицы. Он полз еще с километр, пока не добрался до грунтовой дороги. Его могли поймать в любую минуту. Но все-таки приходилось рисковать.
...Он стоял, шатаясь, на обочине. На полдороге между горизонтом и Сергеем пылила какая-то машина. Он вытянул худую руку с бугрившимися на ней венами. Машина приближалась. Неотвратимо. Тормознула. Открылась дверца.
— Садись. ...Кто такой?
Сергей говорил сбиваясь, почти взахлеб. Полный, почти вальяжный, киргиз лет пятидесяти, улыбнулся до ушей:
 — Э-э, никто тебе сейчас не поможет! Без документов, без денег... Я один помогу! Иди ко мне работать. Кормить буду. Крышу дам...
«Бай, — подумал Сергей. — Но все лучше, чем на улице.»
Минут двадцать спустя «Жигуленок» тормознул возле приземистого домика, от которого тянуло до беспамятства ароматным запахом. «Похоже, кафе, — подумал Сергей. — Почти рай.»
Но потом был ад. Впрочем, это ему казалось только тогда. Настоящий ад случился позже.
А пока Сергей был чернорабочим. Черным рабочим. Черным. Рабом. Жесткий топчан с тонкой подстилкой в вагончике рядом с кафе. Ни стола, ни даже стула. Миска в углу, в которую сбрасывали то, что оставалось на тарелках. «Чистыми» были только лепешки.
О доме, о России думалось абстрактно. Еще два месяца назад Сергей готов был выть с тоски по дому, по жене, а сейчас впал в тупое, почти животное состояние. Жесткая подстилка и миска в углу.
К вечеру тело болело от пинков. Пинали за любую провинность. За неотстиранное пятнышко на белом халате. За то, что не успел вовремя перемыть гору посуды. И просто — для профилактики. По ночам Сергей кутался в телогрейку — одеяла не было. Но от ночного холода не спасала даже она. Мерзли ноги. Он подтягивал их к животу, сворачивался кошкой, эмбрионом, но к утру его начинало колотить. Он поднимался с рассветом, колол дрова, мыл, стирал, таскал... А вечером, едва передвигая ноги от усталости и побоев, уползал в свою будку — на подстилку, к миске с едой...
Однажды бай, рассвирепев, ощутимо ткнул в горло Сергея ножом и на ломаном русском бросил:
— Я тибя вабщэ убью, будишь плоха работа!
Сергей исподлобья глянул во взбешенные глаза киргиза и понял: убьет. Сможет. Сергей не испугался. Он просто констатировал факт. В конце концов, может, это и выход. Пусть болезненный, зато простой. Несколько ударов — и все. И нет больше мучений.
...Если Сергея не убили, то лишь потому, что у него просто не было сил, чтобы лезть на рожон.
Однажды, в день, когда солнце особенно пекло, точно стараясь испарить, выжечь все, что простиралось под ним (оно забралось высоко, и потому имело на это право), возле кафе появилась девушка. Ей было около двадцати или чуть за двадцать. Невысокая, как все киргизки, с темными (даже, скорее, черными) волосами, широкоскулая, для восточной девушки странно стройная, в светлых джинсах и темно-коричневых полусапожках.
Возле нее тут же засуетились хозяйские подручные, чуть не под локотки усадили за летний столик, и официант склонился перед ней в таком поклоне, точно была она не меньше, чем принцессой.
Сергей смотрел на нее не отрываясь, и только после того, как получил удар в спину, очнулся. Сзади стоял повар.
— Где дров? Где дров, собака?!
— А?.. Дрова? Сейчас. Дрова... Она — кто?
— Хозяйкин дочь. Умный девушка, в институт учится. Большой человек будет! — почти ласково произнес повар и снова ощутимо ткнул Сергея, на этот раз в бок. — Где дров, собака?! Бежать!
«Бежать! Да, он сказал правильно: бе-жать! Но куда?»
В эту ночь Сергей впервые за последние несколько месяцев не смог уснуть. Обычно он едва добредал до «койки», падал, укрывался просоленной телогрейкой, и — до утра, до тычка в бок.
А в эту ночь он ворочался. Перед глазами стояла хозяйская дочь. Почему именно она — Сергей не отдавал себе отчета. Может, потому что была она красива, и не только по киргизским канонам. Может, потому что в последний раз он видел девушек... Уже не вспомнить, когда. На вокзале в Бишкеке, перед тем, как попасть к первому хозяину. В общем, в другой жизни. Впрочем, какая разница, в чем была причина? Главное — она была. И причина, и девушка.
Назавтра Сергей спал на ходу. Он терпеливо сносил побои, потому что знал: сегодня он увидит ее. Сергея не интересовало ее имя. У нее могло быть какое угодно имя, но все равно она оставалась Хозяйкой.
Бежать было некуда. Здесь у Сергея была крыша над головой, кусок лепешки... Не было только горячей воды. Он оброс. Пропах потом.
...Он здесь уже год. Или полтора. Жена... Нет, не забылась. Просто подзабылась. Но желания не было. С такой жизни оно пропадет даже у Геракла. А Сергей Гераклом не был. И потому он просто смотрел на хозяйскую дочь. Она была неплоха. Она была очень неплоха. Но никогда она его не вызволит отсюда, как толстовская Дина. Это ясно как божий день. Для нее он тоже — раб, подстилка у порога, о которую можно вытереть ноги. А он не хотел, чтобы о него вытирали даже эти, миниатюрные.
Она улыбалась. Она улыбалась, и от этого на ее щеках появлялись ямочки. Девушка с такими ямочками не могла быть недоброй.
...Но она ею была. Она улыбалась. Но улыбалась только отцу. Остальных для нее не существовало. Но Сергей уверял себя, что Хозяйка просто не разглядела его, но что совсем скоро...
...Что она злится и бесится оттого, что у нее какие-то неприятности. ...Хотя, разве могли быть на свете неприятности сильнее, чем его?
Хозяйка обедала за отдельным столиком. Официант, склонившись донельзя, угодливо улыбаясь, выставлял перед ней тарелки. Она что-то сказала ему — отрывисто, гортанно, и он замер у стола, глядя куда-то вдаль.
Хозяйка погрузила в тарелку с супом ложку, поднесла ее ко рту... Официант не выдержал, скосил глаз... Хозяйка скривилась, плюнула в тарелку и, схватив ее, с размаху выплеснула горячую жидкость прямо в лицо официанту...
...Она была истинная дочь своего отца. Властная. Жестокая. И с желтым маникюром на короткопалой руке.
Чувство времени притупилось. Там, в России, зима отличалась от лета, осень — от весны. Здесь, на юге, четкой грани между ними не существовало. Да и обращал ли Сергей на это внимание? Он жил в замкнутом круге: кухня — вагончик. Теперь в его мирке появилась еще и Хозяйка. Она не была пока его хозяйкой. Она была всего лишь хозяйской дочерью, но если уж вынужден прислуживать, может, имеешь право решить, кому? Нет, не имеешь! Но все-таки... Другим не соврешь. А себе... Себе — можно.
Сергей смотрел на Хозяйку. Она смотрела сквозь него. И лишь однажды, когда он, забывшись, подошел к ней так близко, что она могла почувствовать его запах, она, размахнувшись, изящным движением изящного сапожка ткнула Сергея в пах. Он согнулся пополам, почти заорал от боли, последним усилием воли попытался удержаться на ногах, но второй удар маленькой ножки — на этот раз по щиколотке — свалил его наземь. Хозяйская дочь развернулась и, как ни в чем не бывало, пошла, помахивая сорванной веточкой.
Он проводил ее голодным взглядом. Потом, отдышавшись, поднялся и, мотаясь из стороны в сторону, почти падая, побрел к своей конуре.
После этого он должен, обязан был возненавидеть Хозяйку, но сознание, точно ограждая Сергея от сумасшествия, стерло эпизод из памяти. А может, просто отделило ее характер от ее тела. И Сергей  снова день за днем зажил ожиданием встречи с ней, и это ожидание на какое-то время заменило собой былое стремление к дому.
«Она появилась, чтобы я остался здесь. Ее подослали!» Эта мысль возникла сама собой и не давала покоя, она была безумной, но именно это короткое безумие заставило Сергея сконцентрироваться. Мысль о подосланной потусторонними силами хозяйской дочери заместилась мыслью о побеге.
Но бежать не пришлось.
В конце лета Хозяйка уехала. И дни опустели, точно деревья осенью. Все меньше столиков Сергей выносил утром на площадку перед кафе. Все меньше было посетителей. Работы стало меньше. Побоев — больше. Дела у хозяина кафе шли все хуже, от этого он зверел и всю свою злость изливал на Сергея. Но тот уже не чувствовал боли.
К осени Сергей очутился на улице. Его попросту вышвырнули, как ненужного пса. Но это был шанс вырваться в Россию. Она манила, казалась миражом, но Сергей знал: она была. Существовала. И до нее было необходимо добраться.
Ссохшиеся от недавней жары, сбитые сапоги натирали ноги. Без сапог было холодно. Вечерами не спасала даже телогрейка. До России были тысячи километров. Россия казалась недосягаемой.
В эту ночь впервые за последний год ему приснилась Валька — белокурая, унаследовавшая цвет волос от прабабушки — обрусевшей немки; даже не стройная — худая, и Сергей проснулся — весь липкий от страха, что жены больше нет, — иссохла вся, ожидая его.
И снова, — таким же сумасшествием, как прежде — запульсировала в мозгу мысль: «Бежать! бежать! бежать!» Из этой чертовой Киргизии, из этой рабовладельческой страны, где невинные люди мрут сотнями — от голода, где их насмерть забивают палками.
Хотелось пить. Солнце испаряло, выжигало всю воду. Из придорожного арыка глянуло на Сергея... Нет, не лицо — череп. Изможденный, заросший череп. Он припал иссохшими губами к рыжей воде, сделал всего лишь глоток...
Его подняли рывком, с двух сторон под мышки, заволокли в машину. Запнули под сиденье, и он лежал, скорчившись, оберегая от пинков впалый живот. «Нива» пылила по дороге, сколько — Сергей не знал. Он давно уже потерял ощущение времени и реальности. Все казалось каким-то средневековым... сном... если бы не машина.
Она остановилась возле фермы. Сергея вытащили за ноги, случайно ударив головой о подножку; бросили на землю, и какой-то изможденный, измочаленный, как и он сам, раб поволок его к ветхой деревянной постройке, видневшейся метрах в пятидесяти. Он останавливался через каждые пять шагов, надрывно сипел, передыхал с минуту, потом снова — пять шагов... надрывное сипение... отдых...
Раб втащил Сергея на когда-то душистую, а сейчас — желтую, смятую, пахнущую мочой, навозом и потом траву, и свалился рядом с Сергеем, натужно сипя. Сергей вгляделся в его лицо, пытаясь понять, сколько ему лет: сорок или шестьдесят? Всклокоченные волосы, в которых кое-где были заметны сединки; избороздившие худое лицо морщины, впалые щеки... На запястьях и щиколотках — круговые, в коростах, полосы.
Раб лежал не шевелясь, закрыв глаза, и Сергей подумал бы, что он умер, если бы не натужное сипение. Из соседнего загона, задумчиво жуя жвачку, на них глядела корова.
— Эй! — позвал Сергей. И, не дождавшись ответа, добавил. — Эй, ты жив?
— Лучше бы я умер, — глухо раздалось рядом. — Ну ничего, недолго нам осталось... маяться. Откуда ты?
— Из Екатеринбурга.
— Я не о том, — сказал раб и снова засипел. — Где тебя поймали?
— Не знаю, — отозвался Сергей. Он и вправду не знал.
— Это неважно, — помолчав, сказал сосед.
— Тебя как зовут?
— Собака.
Сергей глянул на соседа — не сумасшедший ли, но это оказалось определить так же невозможно, как возраст.
— Я спрашиваю, как тебя зовут?
«Будто это имеет какой-то смысл...» — подумал Сергей в ответ на свой же вопрос.
— Говорю же: собака. А если ты о том имени... Не помню.
— У тебя есть жена? Дети?
— Не помню. Ничего не помню. И ты не вспоминай. Так легче.
— Ты не хочешь вернуться?
По крыше, перебивая Сергея, замолотил дождь. Капли пробивались сквозь крышу и падали на солому.
— Лет десять назад я тоже думал, что можно вернуться. Но это невозможно. Отсюда не возвращаются.
— Я вернусь, — сказал Сергей.
— Это невозможно, — покачал головой Собака. И, противореча себе, добавил. — Попробуй. Спи. День здесь начинается рано.
Сергей долго ворочался. В нос бил устойчивый коровий запах. Валька больше не снилась. Снилась бывшая хозяйская дочь. Этот сон становился наваждением. Почти бредом. Хозяйская дочь в его сне била Сергея — плетью, до крови; вгоняя его в землю, а после становилась на колени и целовала воспаленные рубцы; доставала откуда-то кружку с отваром какой-то травы и нежно и ласково промывала его раны. Это был странный сон, однако разгадывать его не хотелось. Точнее, не было сил.
Утром их разбудили палками. Собака вскочил — быстро, что никак не вязалось с его измочаленным тщедушным телом, а Сергей, еще ничего не соображая со сна, замешкался, и удары палок ссыпались на него, как из рога изобилия. Он попытался подняться, но тут же упал. Удары сыпались с трех сторон, и Сергей инстинктивно съежился, закрывая руками голову.
Наконец, один из тюремщиков что-то сказал на незнакомом языке, и удары прекратились. Сергей, шатаясь, поднялся. Собаки в загоне уже не было. Сквозь щели в хлев пытался пробиться рассвет. Он едва брезжил. Похоже, звезды ушли только-только. Сколько было времени: часов пять? Четыре?
Появился Собака, волоча за собой на веревке большой чан с помоями. Спотыкаясь на каждом шагу, он подтащил его к коровьим яслям и попытался поднять. Сил не хватило: плесканул через край, и палка прошлась по его лицу, задев глаз. Собака на минуту прикрыл глаз рукой, но тут же получил сильный удар палкой по руке. На ней тут же вспух рубец. Но Собака его, похоже, не заметил.
...Кое-как, вдвоем с Сергеем, они сумели вылить жижу в длинное деревянное корыто, к которому тут же потянулась корова — та самая, что вчера жевала жвачку и задумчиво глядела на пленников.
Один из тюремщиков кивнул на коровьи ясли и что-то коротко сказал. Собака подскочил к яслям, затрясся то ли от нетерпения, то ли от вожделения, и пристроился рядом с коровой. Он упал на колени и, окунув лицо в ясли, жадно зачавкал. Он не ел — жрал, всасывая, впихивая в себя только что принесенные им самим помои, точно боясь, что Зорька (или как там ее?..) съест все, и он останется голодным, помрет, хотя всего лишь ночь назад он говорил Сергею, что еще немного, и отмается, свалит отсюда, из этой трижды гребаной («Прости-господи!..») Киргизии. Туда, где всегда ласково и неголодно. На небо.
Наконец, насытившись, он поднялся и проговорил:
— Ешь. Днем не кормят.
«Неужели я когда-нибудь стану таким же?» — думал Сергей.
Собака дошаивал. Он едва ходил. И потому работал в хлеве: носил помои, сено, убирал навоз. Сергей еще был в относительной силе. Хозяева, видимо, решив подстраховаться накануне зимы — вдруг Собака подохнет, а где не в сезон отыскать раба? — поймали Сергея. «Стажер, — невесело усмехнулся он. — А Собака едва ли протянет зиму.»
На ночь их связывали. А менее смирных заковывали в колодки. Или, как еще недавно Собаку — в железо.
По вечерам Сергей, со связанными руками и ногами, возился на сене, пытаясь устроиться потеплее и поудобнее. Вокруг витали ядовитые испарения, но Сергей уже притерпелся к этому запаху и не замечал его. Все чувства будто атрофировались. Или уснули. Почти не было мыслей. Все движения — на автомате. И — никаких мыслей о побеге. Точно мозг, понимая, что зимой — не сбежать, отключился — до весны. Но доживет ли до весны он, Сергей?
...Собака не дожил даже до ноября. Он лежал с блаженной улыбкой — впервые Сергей увидел его улыбку. Хозяйские подручные бесились, выколачивая из Собаки жизнь. А ее уже не было. Он посмеялся над ними. Это была его последняя шутка.
— Фсё! — с дикой злостью сказал один из тюремщиков (Сергей так и не сумел разобраться — не то турок, не то дунганин) и с оттяжкой пнул бесчувственное тело.
— Фстать! — переключился он на Сергея.
— Развяжи! — глухо бросил тот, даже не пытаясь пошевелиться.

Бежать удалось лишь перед самой осенью, когда все мужчины из поселка уехали в горы — на какой-то праздник. И рабы на ферме остались без охраны.
Он сбежал. Ушел огородами и добрался до Бишкека. Ему казалось — повезло. Но это лишь казалось.
...Он спал на голой земле. Они все спали на голой земле. Один из них время от времени заходился кашлем, выхаркивая кровь, и всем было ясно: долго не протянет. Но в рабах нехватки не было: их вылавливали на улицах Бишкека, снимали с поездов — безбилетных, а иногда и тех, что с билетами, сжигали документы, и люди оставались рабами до смерти. Так говорил чахоточный раб. Он еще помнил свое имя, его звали Алексей, и был он родом с Тамбова, где остались у него две дочери (он говорил — сироты) — Даша и Саша, и жена (вдова) Маша. Он знал, что ему осталось немного.
Ночами Сергею снилась бывшая хозяйская дочь. Она расчесывала гребнем (Сергей точно знал — костяным) его спутанные волосы, было больно, но она не говорила: «Потерпи», она вообще ничего не говорила, но рядом с ней было почему-то хорошо. Иногда во сне она его била, но несильно, и Сергею даже иногда была приятна эта сладкая боль, потому что действительность была много хуже. Он попал к туркам. Обкурившись конопли, обильно росшей в каждом дворе, они подносили к горлу Сергея остро отточенные ножи и говорили:
— Эй, гяур! Отрежу голову, брошу собакам!
И он знал — могут. Турецкие дети забрасывали его камнями. Турецкие женщины, проходя мимо, плевали в лицо.
Спустя три месяца в соседнем дворе справляли свадьбу. Село гуляло.
— ...Алексей, бежим! — тормошил Сергей. — Домой!
Тот поднял безучастные глаза и едва проговорил:
— Нет. У меня там нет дома. Мой дом — здесь. Последний.
Сергей тогда не понял его. Он осознал его слова лишь спустя полтора года. В трижды гребаном (как говорил когда-то Собака) Екатеринбурге.
А Сергей сбежал. В третий раз.
Сил, чтобы ползти, не было. И он, забыв осторожность (в голове — одна мысль: бежать! бежать! бежать!), поднялся в полный рост и, спотыкаясь, запинаясь о коряги, побежал. Он добежал до шоссе, тормознул первую же машину. Его положили на заднее сиденье и забросали тряпьем. И вывезли из города.
Имени своего спасителя Сергей не узнал.
Он спал днем, а шел ночью. На север. К Полярной звезде. Он шел уже три дня, он уже три дня был свободен, и не желал рисковать. Одиночные машины он больше не тормозил. Тормознул один лишь раз, и то — автобус, каким-то нюхом (мозг почти спал, в нем билась одна только мысль: бежать! бежать! бежать! на север!) почуяв, что здесь опасности нет. Автобус вез таджиков на заработки в Тюмень...
Таможенники на границе с Казахстаном, а потом и с Россией, получив мзду, не задавали никаких вопросов. Их не интересовал живой труп, скорчившийся под просоленной от пота, местами прожженной, телогрейкой.
Его выкупили. Его выгрузили в Сибири, на тюменском вокзале. Без документов, без теплой одежды и без копейки денег. Но он был счастлив.
............................................................— Россия! — крикнул Сергей и упал ничком на еще прохладную и мокрую от недавнего снега землю, всей кожей впитывая ласковые весенние запахи. Начиналась новая жизнь.

6 декабря 2000 г. — 12 апреля 2001 г.