Где живут ангелы

Повесть
Часть 1
        Говорят, что на детях природа отдыхает. Уразумев эту формулу с молодых ногтей, я твердо решил не идти по пути отца и выбрать для себя стезю самую удаленную от кинематографа.
        Мой отец был знаменитым кинорежиссером, безусловным классиком, о чем до сих пор напоминает разные фестивальные статуэтки и другие «сувениры» на полке его кабинета.
       Думаю, что природа отлежалась на мне лишь по части отцовского таланта, все остальные его достоинства и пороки я в полной мере унаследовал вместе со знаменитой фамилией и каиновой печатью сына гения. К моему наследству стоит отнести  ту же щепетильность по части гардероба, безупречную память и редкую беспечность. Именно последняя сыграла роль примы в водевиле под названием "Выбор профессии" и произвела на свет еще одного посредственного доктора.
   Перспектива оказаться мучителем крыс в столичном институте или мальчиком-аспирантом в клинике мирового светила меня не радовала и, собрав чемоданы, кожа которых стала влажной от слез матери, я отправился в сельскую районную больницу на должность главного и единственного врача во всей тамошней округе.

***

   В районном центре Чурсино со времен Александра 1 стоял усадебный дом князей Вещерских. Обитатели его были людьми достойными, как и подобало, служили царю и отечеству, участвовали в войнах, предводительствовали в местном дворянском собрании, жили с честью и с честью умирали, пока от  удара 1917 года весь их род не рассыпался на осколки, следы которых и сейчас можно встретить в Берлине, Париже, или Нью-Йорке.
   Дома, как и слуги, любят хороших хозяев, так что особняк на улице Первого мая до боли напоминал чеховского Фирса.
   Я поселился в просторной комнате с огромным камином, жерло которого было заложено красным кирпичом, а потемневшие от времени изразцы, местами оторваны. В углу стояла большая железная кровать с металлическими набалдашниками, дубовый шкаф, а у окна громоздился величественный письменный стол, зеленое сукно которого изрядно выгорело, познакомилось с чьим-то безжалостным ножом и хранило на себе память от разной посуды.
   Обустройство моего быта шло довольно долго: я выносил мусор, мыл полы, с помощью больничного сторожа приволок с чердака древний умывальник с треснувшей раковиной, но с множеством удобных керамических полочек.
   Так или иначе, но я вполне удобно устроился и засел за письма с обильными описаниями всего, что для человека городского и дикость и экзотика.

***

   Все три окна моей комнаты выходили видом на холм, где на белых некогда стенах двух полуразрушенных церквей краснели старые кирпичные раны.
  В трехстах метрах от дома в длинном деревянном бараке располагалась моя больница. В палатах стояли железные кровати с сеткой, так что некоторые увесистые больные лежали в них как в гамаке. При самом входе находился мой кабинет, где с утра шел амбулаторный прием.
    Медсестра Марина, светловолосая женщина лет тридцати, заботливо подливала теплую воду в медный рукомойник, одергивала больных, подозреваемых ею в невежестве, и вообще оберегала меня как могла.
  Главными пациентами в полувымершем поселке были старухи и реже, затащенные ими к врачу терпеливые до боли их мужья.
    Так однажды дверь в кабинет отворилась и на пороге возникла  полная бабуля в бледно-розовой кофте с большими пуговицами и цветастом платке:
    - Здравствуйте, - заскрипела с одышкой, после чего повернулась к нам спиной и начала кого-то усердно подзывать, - ну иди сюда, - стучала она ладошкой по коленке, - не бойся, доктор хороший, молодой…

    На эти жесты Марина насторожено вытянула шею и сузила глаза.
- Иди, иди, не позорь меня, - продолжался скрип.
- Ты кого, Степановна, к нам привела, - строго спросила Марина, - Уж не собаку ли. Тут не зоопарк…
- Что ты, Мариночка, - запричитала старуха, - хуже всякой собаки. Хозяин мой, Петрович, заболел, уж насилу заманила, а тут застрял в дверях, хоть за ногу тащи.
- А ну, Петрович, не тяни резину, заходи, - прикрикнула сестра.

   В кабинет, сняв у порога сапоги, вошел щуплый мужичонка, пригладил жидкие волосы и промычал:
- Драсте, - потом робко присел на край кушетки, а старуха, сделав, как говорится, руки в боки, произнесла речь:
- Я его, дохтор, сама все лечу. Я хоть по медицинам и не шибко грамотная, да на своих болячках науку получила. Давала я ему серых таблеток от кровяного давления, красных от суставов, белых, чтоб мочу выгонять, но вопрос у меня к вам будет…
- А не слишком ли вы своего мужа таблетками закармливаете, - поинтересовался я, - так не долго и язву заполучить.
- Хм, - Степановна подозрительно скосила на меня глаза, - у меня и от язвы таблетки найдутся.
- А на что вы жалуетесь, - попробовал я спросить у старика, но тот лишь еще ниже опустил голову.
- А на что ему жаловаться, - заголосила старуха, - живет у меня как за пазухой. Вы мне лучше рецеп напишите…
    Я посмотрел на нее вопросительно.
- Очень есть хорошие таблетки, только название забыла. Маленькие, зеленые как небо, или правильно синие, в коричневой баночке.
- А баночка осталась? – спросила Марина.
- Коли бы осталась, пошла бы я к вам, - вспорхнула руками Степановна, - так ужель не знаете?
- Не знаю, - честно признался я, - вы бы название вспомнили.
- С названием и дурак поймет, - обиделась старуха, подхватила мужа и кинулась к выходу, - чему только учат столько, таблеток и тех не знают, - роптала она на ходу, на что Марина, глядя на меня, извинительно пожала плечами:
- Сейчас в магазин пойдет, «пресс-конференцию» давать, - предупредила сестра, - мол, дохтор такой сякой, но вы не обижайтесь, характер у ней такой, ее выходки все тут знают.
    В большинстве же своем пациенты отличались известной робостью и особой деревенской скованностью. Люди молодые на прием ходили редко. Но со временем обилье старости в моей повседневной работе стало меня раздражать. Бесконечная чреда нашпигованных болезнями тел с дряблой кожей, старухи с огромными повисшими до пояса бюстами, беззубые рты… к концу дня превращались в некий сюрреалистический образ, наводивший на неприятные мысли. Больше всего меня пугала перспектива превращения формы в бесформенность, свежести в черствость, красоты в безобразие. Каждый день на место благородных побуждений проникала рутина, занимая все большее и большее пространство. Лекарств от этих болезней в лесной глуши было не много: письма друзей, чтение, долгие прогулки и, как не странно, сама глушь.
    Так осень побелела и превратилась в зиму, в моем доме появились дрова и забота о тепле. К утру комната выстывала, окна превращались в причудливые ледяные витражи, и стоило большого труда уговорить себя выбраться из под теплого одеяла, метнуться к печи и развести огонь.
    Остатки барского сада уснули под сугробами, заросшая липовая аллея, место моего осеннего уединения, стала непроходимой, и я все больше времени проводил в своем жилище, иногда включая окошечко в большой мир, портативный телевизор. Все большие и маленькие события казались отсюда чем-то далеким и почти нереальным.

    Интеллигенции в истинном понимании этого слова в поселке Чурсино не было. Ее роль играли учителя местной школы, библиотекарь и все, кто имел хоть какое-то высшее образование или просто закончил техникум. Из этого пласта сельского общества заметно выделялся директор местной школы Арнольд Иванович Жаботкин, лысоватый сухой мужчина лет сорока с небольшим. Говорил он медленно, экономя слова и жесты, пока речь не заходила о болезнях, которые порождали в нем красноречье. Его мимика выражала вечную скорбь по навсегда ушедшему здоровью. Все пустоты свободного времени он заполнял изучением своих недугов, по большей части мнимых.
    Появление в поселке нового доктора вселило в него надежду на то, что он наконец-то обретет понимающего и разделяющего с ним его скорбь человека, потому Арнольд Иванович не упускал ни единой возможности излить свои страдания, искал встречи и при каждом удобном и неудобном случае щедро делился со мной своим опытом, который, как он говорил, приобрел на собственной шкурке. Имея склонность к уменьшительным формам, он обычно начинал свои монологи с них:
- Кишечничек мой видно совсем поизносился. Позавчера принял слабительное, эффектик скажу аховый. Два дня, ни каких признаков стула, полное отчаянье, долгие часы ожидания. Тужился так, что чуть глаза не выскочили, но видно крепко во мне засел школьный пирожок. Порыв случился во время урока. Сначала жуткая боль во всем организме, а потом, я даже не помню как добежал до туалета, - как актер он делал паузу и начинал с новой ноты, - Как вы понимаете, это совершенно атипичный случай, которому медицина еще не нашла объяснений, - на минуту он замолкал, потом добавлял с чувством превосходства над моим бессилием, - вы  молодой врач, возьмите плоды моего опыта, как следует изучите их и вас ждет большое будущее.
    Что понимал Арнольд Иванович под словом «плоды» я не знаю, но подобных историй мне приходилось выслушивать по дюжине в неделю.
    Ни с кем не сходясь, я прослыл среди местных жителей человеком замкнутым и «себе на уме». Куда больше общения с людьми меня интересовала местная природа. Раздобыв у фельдшера Николая Петровича, заядлого охотника и рыболова, старые лыжи, я по долгу ходил по зимнему лесу, наслаждаясь его тишиной и вековым покоем. Местность здесь была холмистая, с вершин открывались чудесные виды на много верст вдаль: стена хвойного леса, темные островки деревень с дымящимися трубами, снежные поля в первозданной чистоте. Этот, казалось бы, небогатый деталями северный пейзаж постоянно дополнялся изменчивым рисунком неба, которое в отличие от городского занимало большую часть пространства; оно то сияло чистейшей голубизной, то за границами леса громоздило из облаков огромные вершины гор, то становилось серым и отпускалось так низко, что чуть не задевало крест на колокольне.
    Одним зимним утром я как обычно отправился в больницу, провел пятиминутку с медсестрами, сделал обход больных и занялся амбулаторным приемом. Время шло к полудню. Вдруг в дверь заглянула санитарочка и, улыбаясь беззубым ртом, радостно объявила:
- Иван Алексеевич, вас какая-то девушка на пороге дожидается.
    Ничего не понимая, я набросил на халат пальто и выбежал на улицу. У входа, прячась от мороза в короткий ворот норковой шубки, и перебирая с ноги на ногу, стояла Женя. Она широко улыбнулась, как-то хитро посмотрела и спросила:
- Ничего, что без предупреждения?
    Признаться честно, я был уверен, что с моим «сумасшедшим» решением спрятаться в глуши, всякие отношения с Женей закончились. Наш роман длился почти год, а, узнав о моем отъезде, она строго заявила: «Или я, или твоя деревня». Тогда мне казалось, что наши отношения слишком затянулись и нет никакого резона их продолжать. Ее бескомпромиссность была мне только на руку, потому я, изобразив мучительный выбор, с легким сердцем предпочел второе. До Жени все мои любовные приключения легко начинались и легко заканчивались, от того я и сам не верил, что целый год потрачу на одну барышню, при этом храня ей искреннюю верность.
    Мое отношение к женщинам очень не нравилось отцу. Незадолго до смерти он часто приглашал меня к себе и давал самые разнообразные напутствия. Надо сказать, что отец, не смотря на тяжелую болезнь, до последних дней не отказывался от своих привычек. Даже когда он с трудом вставал с постели, мама несла в его кабинет несессер, горячую воду в кувшине и пока он полностью не приводил себя в порядок, вход к нему было строго заказан. В тот день после обеда мама оторвала меня от чтения словами:
- Иван, тебя просит зайти папа.
    Он сидел в своем глубоком кресле, и смотрел на меня взглядом человека, который, как мне казалось, находится уже не в этом мире. Похоже, он был готов к своему уходу, потому в его поведении не было ничего жалкого, оно напоминало действия человека перед далекой дорогой, который из-за недостатка времени спешно завершает недоделанное.
    - Присядь, Иван, - тяжело произнес отец и сделал еле заметный жест рукой в сторону кресла напротив, - Я хотел бы спросить тебя про ваши планы с Женей. Мне всегда казалось, что мой сын порядочный человек, но меня очень пугает твое отношение к дамскому полу. Мне думается, что Женя очень милая девушка и могла бы стать тебе хорошей женой.
  - Но папа, - взмолился я, - я еще не готов к таким жертвам.
    - Я был младше тебя на два года, когда взял в жены маму и до сегодняшнего дня мы прожили в согласии и любви. Поверь, я ни на чем не настаиваю, я просто хочу предупредить тебя, что подобная неразборчивость может привести к страшной душевной катастрофе, - он помолчал и добавил, - Дай Бог, чтобы этого не случилось. – Он подозвал меня к себе и обнял. Я слышал, как тяжело он дышит, руки его были холодными, и я как-то жалостливо произнес:
- Папа, ты поправишься…
- Не надо, сынок, - ответил он спокойно, - мне легко умирать, потому что не стыдно за свою жизнь.
    И теперь, здесь, в лесной глуши, увидев Женю, я вспомнил слова отца.
    Целый день мы провели вместе в моем деревенском жилище. Женя привезла тяжелую сумку с мамиными посылками, где добрую половину занимала еда: курица в фольге, котлеты, коробка конфет, бутылка армянского коньяка. Я схватился за голову:
  - Женя, зачем ты все это тащила…
    - Ариадна Николаевна так о тебе беспокоится, что отказать ей я не могла, - серьезно ответила Женя, - Кстати, я еле уговорила ее не ехать со мной.
    Подогрев мамины припасы, мы устроили небольшой пир, вспоминали о Москве, я долго расспрашивал ее о наших общих знакомых:
    - А как поживает Коленька Тополев?
    - В общем, так же как и раньше, - она загадочно улыбнулась, - это здесь тебе кажется, что за это время, пока ты отсутствовал, многое поменялось. Ничего подобного. А у Коленьки недавно была выставка в ЦДХ, хотя прошла без особого шума, проще сказать, ее почти никто не заметил…
    Именно Коленьке мы и были обязаны нашему знакомству. Мы встретились в его мастерской на Никитском бульваре, где он с видом знатока пытался внушить Жене и ее подруге то, что знакомство с таким выдающимся художником как он – большая честь. Он встретил их в кафе, две миловидные студенточки, как пройти мимо; призвав на помощь все свое обаяние, Коленька уговорил их не надолго зайти в мастерскую, где так увлекся рассказом о собственной персоне, что совсем забыл о подружках. В самый неподходящий для него момент пришел я, и Коленьке пришлось раза в два умерить свою фантазию, а через пол часа я ушел, прихватив с собой обеих девушек.
  Проводив подругу до метро, мы с Женей часок походили по городу и вернулись туда, где познакомились. Увидев нас, глаза у Тополева сильно округлились, и всем своим видом он выказывал недружелюбие. Я отвел его в сторонку и тихонько спросил:
    - Коля, брось обиды, все на много серьезнее, чем ты думаешь, - и, набравшись смелости, выпалил, - будь человеком, дай ключи от твоей квартиры.
  - Ну, ты нахал, - заголосил Тополев, - уж ключей-то я вам точно не дам, - потом задумался и, вытирая кисти о ветошь, снисходительно добавил, - если вы такие бездомные, оставайтесь здесь, а я поеду домой.
    Ничего лучшего нельзя было и придумать. Как только за хозяином закрылась дверь, Женя принялась за обустройство нашего приюта: постелила на диване, нашла полотенца, сварила кофе и отправилась в душ. Такое ее поведение позволяло надеяться на то, что первая встреча не закончится поцелуем. Когда она вышла из душа, я понял, что Коленька не ошибся, все-таки художник. Она была в тоненьких голубых трусиках, небрежно прикрывая наготу большим полотенцем, так, что я мог разглядеть  в ней такое изящество линий, такую гармонию тела, в сравнении с которыми все мои прежние подруги казались серыми шейками, мышками, невзрачными простушками.
    Она легла рядом, свет погас, и тогда я познал, почему иногда любовь называют искусством. Когда я в очередной раз откинулся от нее и уже почти без сил ладонью трогал ее спину, целовал волосы, то почувствовал, что она сильно напряжена. Не предав этому значения, я обнял ее и начал засыпать. Проснулся я оттого, что кто-то ходил по мастерской. Женя была одета, она собирала свои вещи и, увидев мое пробуждение, мрачно посмотрела на меня. Она присела на край дивана, потрогала мои волосы и сказала:
    - Мы больше не увидимся.
    Ее слова были для меня как пощечина, сон тут же пропал, я сел в постели и крепко взял ее за руку:
    - Что случилось? Я тебя никуда не пущу.
    - Пустишь, - ответила она твердо.
    - Объясни хотя бы…
    В этот момент я почувствовал, что ни при каких обстоятельствах не хочу с ней расставаться. Горечь, которая заполнила все мое существо от мысли о разлуке с Женей, превратила меня в жалкое несчастное создание. Заметив мое смятение, она решительно встала. Я выскочил из-под одеяла, попытался обнять ее, погладить ее кудрявые до плеч волосы, но она выставила руки вперед, отдаляя меня. Потом снова села, закрыла ладонями лицо и горько расплакалась. Я стоял перед ней на коленях и смотрел снизу вверх, как собака, которая нечаянно укусила хозяина. Женя отняла ладони от лица и, увидев мой взгляд, разрыдалась еще больше:
  - Как я могла… что ты теперь будешь обо мне думать, - сквозь слезы говорила она, - что я какая-то шлюшка… как ты будешь теперь ко мне относится…
    Я встал в полный рост и почти торжественно произнес:
    - Клянусь, что никогда в жизни ни словом и никак иначе не попрекну тебя…
    Она подняла глаза и, увидев меня голышом произносящего «присягу», тихо засмеялась. Взгляд ее на минуту повеселел.
   Потом, она рассказала, что собирается за муж, что уже дала согласие, а сегодняшний день поставил все ее планы с ног на голову:
    - Мой жених, Вадим, он чудесный человек, - говорила она, глядя куда-то в пространство, - за мной никто раньше так не ухаживал. Он умница, свободно говорит на пяти языках, работает в МИДе. Мои родители так влюблены в него, что если бы я ему отказала, то они бы, наверно, выставили меня за дверь…
    - А ты его любишь? – наивно поинтересовался я.
  - До вчерашнего дня я была в этом уверена. Я сама не понимаю, что на меня нашло, как я могла так себя вести. Забыла обо всех своих правилах, какая я дура…
    Потом, за год нашей любви я не разу не видел ее мрачной, вплоть до того момента, когда я объявил о своем решении уехать.
    - Как ты не понимаешь, - растеряно говорила она, - ради тебя я отказала Вадиму. Ведь я же люблю тебя, как я здесь буду без тебя жить…
    От ее слов мне становилось стыдно, я чувствовал, что виноват перед этой девушкой, но страсть к разрыву оказалась сильнее. Меня так утомило однообразие жизни, эта тень славы отца из которой можно выбраться лишь оказавшись в местах, где людям его фамилия говорит меньше, чем прозвище местного простофили. Мое эго требовало жертв.
    Совсем отчаявшись, Женя от уговоров перешла на злые шутки:
    - Ты, наверно, кажешься себе как минимум Чеховым или Булгаковым, - говорила она, глядя на меня сквозь прищуренные глаза. Но я на ее сарказмы старался не отвечать, делал вид, что мне все равно и когда она встала и сказала: «Прощай!», я снова ничего не ответил. Она выдержала паузу, давая мне последний шанс одуматься, потом повернулась и ушла. Когда эта сцена закончилась, я почувствовал невероятное облегчение, за которое пытался себя ругать, но и упреки в свой адрес тоже были самооправданием.
    Теперь она сидела напротив меня, в самом сердце лесного края, как будто забыв все прежние обиды. За время разлуки что-то во мне было потеряно и я не знал как себя вести. Казалось, что все нужно начинать сначала. Я подошел к ней сзади и положил руки на плечи, она немножко дернулась, но, повернувшись лицом, посмотрела дружелюбно. Это было расценено мною как жест полного примирения, я наклонился и поцеловал ее шею, во мне вдруг ожили такие чувства, словно это была наша первая встреча.
    В небольшой кладовой на первом этаже дома мною было устроено подобие ванной комнаты. Небольшая печурка с баком для подогрева воды, цинковая ванна, позаимствованная из больницы, ведра и большая бочка с водой. Эти нехитрые гигиенические приспособления привели Женю в полный восторг. Смывая «дорожную пыль», я поливал ее из ковша, а потом укутал большим полотенцем.
    - В такие минуты я почему-то чувствую себя маленькой девочкой, - говорила она, вытирая волосы.
    Я промокал ее тело и целовал оголенные места на плечах. Без косметики, взбивая руками влажные кудри, она казалась такой юной, чистой, невинной. Зная Женю больше года, мне казалось, что я вижу ее впервые, и никогда раньше она не была так хороша. Сбросив полотенце, она встала у раскрытой печной топки, желтые блики побежали по ее обнаженному телу, придавая ему цвет огня.  Я подошел к ней сзади, обнял и крепко прижал к себе, трогая ее напряженную грудь. Я чувствовал, что мое долгое воздержание не оставило и капли терпения. Подхватив на руки, я отнес ее к постели как самое драгоценное на свете существо.
    Потом, когда страсть была утолена, она все время о чем-то говорила, положив голову мне на грудь:
- Хочешь, я останусь с тобой? Я совсем не боюсь трудностей. Я хочу быть с тобой всегда.
- Даже когда мне будет семьдесят, - пошутил я, чтобы взять тайм-аут.
В этот момент мне почему-то сделалось не по себе, как ребенку, у которого хотят отобрать любимую игрушку, и я стал судорожно придумывать причину, по которой она не может остаться:
- Подумай, чем ты будешь здесь заниматься?
- Буду учить детей иностранным языкам, - отвечала она без тени сомнения.
- Нет, Женя. Эта романтика на два-три месяца, а может и меньше. Ты зачахнешь в этой глуши. Здесь почти не с кем общаться…
- А мне никто и не нужен, лишь бы ты был рядом.
Мне с трудом удалось ее уговорить отказаться от этих мыслей, , пообещав, что я скоро вернусь в Москву, где мы и будем устраивать свою жизнь. Она еще долго говорила о том, какой у нас будет дом, как она будет устраивать в нем уют, чем мы будем заниматься по выходным и много прочих женских размышлений и мечтаний. Засыпая, я все слушал и слушал этот милый девичий голос, что, казалось сам начал верить ее словам.
    После того, как я проводил Женю, я думал о ней каждый день. Ее рассуждения о нашей совместной жизни становились для меня все более реальными и для себя я решил, что доработаю до отпуска и летом вернусь в Москву, , навсегда оставив образ добровольного затворника. Редкий день, когда я, вернувшись из больницы, не садился за письмо к Жене. Мои письма она называла произведениями акына, потому что в них я описывал все, что со мной происходит, местных персонажей, обычаи здешних жителей...
   

Начало весны, самое тягостное время на селе. Тающий снег превращает дороги в непроходимое месиво, дожди и ветра, сменяются вьюгами и морозами. На душе в это время становиться тускло и уныло и все вокруг как будто бы живет ожиданием конца межсезонья.
    Одним из мартовских вечеров, когда ветер гулко завывал в трубе и сырость, казалось, напитала все вокруг, я сидел у открытого огня, подбрасывая в печь небольшие поленца. Огонь сначала облизывал их со всех сторон, обугливая края, все больше забирал в свои объятия, словно дожидаясь, когда дерево ответил ему взаимностью и вспыхнет уже собственным горением. Вдруг я услышал быстрые шаги по лестнице и нетерпеливый стук в дверь:
  - Входите, открыто, - выкрикнул я.
На пороге стояла женщина лет сорока пяти в зимнем пальто и пуховом платке. Глаза ее светились испугом, она заголосила скороговоркой, перемежая слова с рыданием:
- Дочь вся горит… жар страшный… дышать тяжело…. все давали, и таблетки разные… помогите Христа ради… - повторяла она одни и те же слова.
Я попытался ее успокоить, собрал укладку, оделся и вышел вместе с ней. По дороге я подробно расспросил женщину о том, что случилось, чтобы, во-первых, представлять картину для себя, а во-вторых, отвлечь ее от рыдания.
Деревянная изба была разделена на четыре части: за большой русской печью пряталась кухня, отделенная цветастой занавеской, в небольшой прихожей была вешалка для одежды и старинный сундук. В центре большой комнаты стоял круглый стол, застеленный скатертью, на комоде восседал телевизор Все вещи были расставлены по своим местам, повсюду царила чистота и аккуратность.
    В маленькой боковой комнате в постели лежала девушка лет восемнадцати, окруженная нехитрым бытом простой сельской семьи. Густые черные кудри, болезненно-румяные щеки и до черноты карие глаза, выражающие испуг. Девушку звали Наташей, я подробно расспросил ее о недомогании, посмотрел горло, и официальным тоном попросил снять сорочку, чтобы послушать. Походя, я ловил себя на том, что кроме прочего у Наташи потрясающая фигура. Как не старался я гнать эти мысли, убеждая себя, что передо мной всего лишь больной человек, потрясающая привлекательность девушки притягивала мое внимание не только как доктора, но и как мужчины.
    Это был грипп, обычное, в общем-то, в эту пору явление. Чтобы снизить температуру требовался лишь укол литической смеси. Обычно, оказав помощь, я давал рекомендации по лечению и уходил, но теперь ноги мои идти не хотели. Сделав укол, я еще долго сидел рядом с Наташей, держа ее за руку, и все время говорил какие-то утешительные добрые слова. Она молча слушала меня и тоже держала мою руку, потом внимательно посмотрела мне в глаза и сказала:
- Вы такой белый, словно ангел.
После того, как Наташа выздоровела, мы часто встречались на улице и по долгу говорили. Как выяснилось, окончив школу, девушка не поступила в институт, так как в деревне не было учителя иностранного, да и другие предметы преподавались не на должном уровне. Теперь она работала в школе лаборантом и снова готовилась к поступлению. Встречи наши были не совсем случайными. Я знал, когда она проходит мимо больницы, потому пытался выйти подышать воздухом именно в это время. Пользуясь случаем, я как-то предложил позаниматься с ней иностранным, она охотно согласилась и даже обрадовалась. По всему было похоже, что девушку интересуют во мне не только знания.
    Уже в мае, когда все вокруг наполнилось цветением, я прогуливался по липовой аллее уже не в одиночестве. Она несла в руках белый букет черемухи, а я все время говорил, рассказывая о Москве, вспоминал смешные истории, читал стихи.  Я все время искал случая, чтобы сделать наши отношения более близкими, но мною почему-то овладела небывалая доселе робость.  В какой-то момент мы оба замолчали, словно наступило время… «Сейчас досчитаю до десяти и обниму ее», - думал я, но считал до пятнадцати, двадцати, тридцати… Она остановилась, посмотрела мне в глаза и тут я робко положил ей руку на талию, прижал к себе и поцеловал в губы. Она ответила поцелуем как-то испуганно, но потом напряжение в ней спало, она расслабилась и тоже обняла меня.
Опомнившись, она отстранилась и, часто дыша, заговорила:
- Иван, так нельзя. Мы мало знакомы…
- А разве произошло что-то, чего следует стыдиться? – делано удивился я.
Она глубоко вздохнула и продолжила:
- Пока ничего не произошло и, наверно, ничего не должно произойти.
- Почему ты считаешь, что моя любовь к тебе должна принести несчастие?
- Может быть потому, что о любви ты сказал мне только после того, как поцеловал; и потому, что если бы я тебя не остановила, то мог бы и не сказать вообще…
- А разве ты не заметила, что с первой встречи, когда ты болела, я не могу спокойно прожить и дня, не встретившись с тобой, - говорил я искренне, прямо глядя в ее глаза.
  - А как же та девушка, что к тебе приезжала? - спросила она испытывающее глядя.
- Это не любовь, а всего лишь увлечение, - уверенно ответил я, - и потом, наверно, было бы странно, если мужчина в двадцать пять не встретился ни с одной девушкой.
- Ничего странного, - ответила она серьезно.
- До встречи со мной Женя собиралась замуж, и вообще, до меня у нее было столько мужчин, что она могла бы этим зарабатывать.
Наташа посмотрела на меня испугано:
- Так нельзя говорить о девушке.
- Прости, вырвалось, - начал оправдываться я, - ничего не хотел сказать о ней плохого, просто мне стало страшно от мысли, что ее незримое присутствие может хоть как-то испортить наши отношения.
- Я думаю, сказала она, - что мужчины стали такими непостоянными, потому, что мы – женщины, стали такими доступными. Вы потеряли способность любить все прекрасное, что есть в женщинах, находя его в одной единственной избраннице.
Она еще долго смотрела мне в глаза, думая о чем-то своем. Ветер играл в ее кудрях, но напряженное молчание и разговор развеяли дух волшебства, который царил доселе. Потом Наташа взяла меня за руку и, как будто что-то для себя решив, улыбнулась и сказала:
- Пойдем…

    Время поцелуев длилось больше месяца, они становились все более долгими и откровенными. Мне стало казаться, что терпение мое на исходе. Однажды, пригласив Наташу к себе, я решил, что все должно произойти здесь и сейчас или не произойти вообще. Она сидела за столом и листала какую-то книгу, потом встала и хотела меня о чем-то спросить, но в этот момент, я взял книгу из ее рук, отложил, и, обняв, поцеловал ее в губы. Девственная свежесть ее дыхания и мягкое тепло, нежно скользившее по моей коже, лишали меня разума. Я стал расстегивать ее блузу, она попыталась помешать мне, прижав к себе руки, но потом покорилась моему напору, расслабилась и как-то обреченно прижалась всем телом ко мне. Я был нежен с ней как никогда и ни с кем раньше, стараясь избегать любых грубых движений. До Наташи у меня не было встреч с девственницами, потому обо всем предыдущем опыте надо было забыть и вести себя так, будто ты имеешь дело с самым хрупким и нежным созданием во вселенной. Но обреченность, с которой она отдалась мне, так и не покинула нашу комнату, витая в воздухе неким укором.
    С этого дня в моем холостяцком жилище почувствовалось присутствие женщины. И хотя Наташа ни разу не оставалась у меня, она своею волшебной рукой, прибавила к моему быту то, что называется уютом. От этого я был счастлив и стал физически ощущать те радости, которые доступны женатому мужчине.


Мои письма к Жене становились все суше, за что в ответных посланиях звучали упреки, но ничего поделать с собой я не мог. Наконец,  решив, что обманывать ее нет никакого смысла, я написал ей все как есть, ожидая, что вот-вот на мою голову посыплются проклятия, приправленные уговорами,  но ответа я не получил. Молчание Жени меня ни радовало и не огорчало, по сути, мне было больше не до нее.
    Вскоре о наших отношениях с Наташей в поселке узнали все. В больнице я то и дело слышал недвусмысленные намеки, как от больных, так и от коллег, что меня изрядно раздражало, но я старался не подавать вида.
    После одной из встреч Наташа сказала:
- Ванечка, с тобой хотят познакомиться мои родители.
- А это обязательно, - не подумав, брякнул я, вызвав в ней состояние близкое к панике.
- Прости, - пытался я успокоить Наташу, - как-то нечаянно вырвалось.
    Мне все больше становилось понятно, что речь заходит об отношениях более далеких, чем я мог предполагать. Эти мысли не вызывали во мне ни радости ни огорчения, заглядывать в будущее мне не хотелось и все последующие события были отданы на откуп судьбе.
В одну из летних суббот Наташа пришла ко мне утром, одетая в нарядное голубое платье и объявила, что сегодня мы встречаемся с ее родителями. Первое, что бросилось мне в глаза и вызвало легкое раздражение, это обилие косметики на ее лице. По всему было видно, что Наташа совсем не умеет ею пользоваться, и все это украшательство делало ее лицо неестественным, уворовывая весь шарм которым она обладала. Но теперь отступать было поздно и мне пришлось усмирить неприятное чувство, оправдав его молодостью и неопытностью.

У крыльца Наташиного дома нас встретила ее мать. Она была в белом цветастом платке, старомодном платье и синем фартуке:
- Здравствуйте, проходите, гости дорогие, проходите..., - запричитала она.
В большой комнате дома пахло пирогами, был накрыт круглый стол, до самых краев заставленный едой, по центру его стояла бутылка водки. Отец Наташи встал нам на встречу, широко улыбнулся желтыми зубами с вкраплениями стальных коронок и, протянув мне  большую жесткую руку, заговорил:
- Садитесь, заждались уже. Мать пол часа от окошка было не оторвать.
На нем была одета неновая зеленая сорочка с ровными складками от долгого лежания в шкафу.
Разговор получился рваный. Я по большей части молчал, отец пытался было вспомнить о том, как знакомился со своими будущими тестем и тещей, царство им небесное, и неловкими намеками подвигал меня к главному моменту, когда я должен был попросить руки их дочери. Вся атмосфера этой встречи казалась мне душной и тесной. От нервного напряжения я все время что-то ел, почти не чувствуя вкуса, Наташа испугано заглядывала мне в глаза и наконец, выпив третью рюмку водки я встал и собравшись с духом выпалил, то, что от меня так долго ждали:
- Анатолий Иванович, Галина Николаевна! Я люблю вашу дочь и хочу взять ее в жены, - после чего все мое тело отяжелело и неровно повалилось обратно на стул.
Вокруг сразу почувствовалось оживление, мать как бы от неожиданности закрыла рот руками и негромко крикнула: «Ой», отец заулыбался и торжественно произнес, видимо, заготовленную фразу:
- Как вы решили, так и будет. Мы с матерью согласны.
Весь остаток вечера между родителями шел долгий и утомительный разговор о том, где и как мы будем жить, чем нам они могут помочь, и как будет играться свадьба.
    Две последующие недели превратились для меня в настоящий кошмар. В моем жилище все чаще стали появляться родители Наташи, по-хозяйски оглядывая мой быт и, не замечая меня, говорили о том, что и где должно стоять. Ее мать ходила по поселку с важным видом, как бы говоря сельчанам: «Дочь то наша, не за тракториста выходит, не простого сумела окрутить». Но самыми страшными стали для меня перемены, которые произошли в Наташе. Все наши прежние разговоры и мечтания отошли на задний план, и когда я пытался хоть как-то воскресить ту атмосферу, которая существовала между нами еще недавно, она смотрела на меня как на заигравшегося ребенка, давая понять, что игры теперь неуместны.  Все то, что я так любил в ней: ее негромкий голос, внимательные открытые моим чувствам глаза, умение понимать мои взгляды, жесты, слова; все это куда-то исчезло. Сначала мне казалось, что очень скоро она вернется к своему естественному состоянию, но с каждым днем я все больше начинал понимать, что «естественное» для нее  совсем не то, какая она была в первые месяцы знакомства, а это, ее нынешнее состояние. От этого ужас мой размножался как болезнетворные бактерии и уничтожал все прежние чувства. Лекарства от него не мог предложить мне никто и в первую очередь Наташа. По вечерам, когда она уходила домой, оставаясь один, я ложился на кровать в одежде и всю ночь бессмысленно смотрел в одну точку. Я был словно парализован неизвестным ядом и никак не мог решиться на какие-то бы ни было действия, понимая, что любая попытка воспротивиться существующему положению будет расценена как трусость и предательство.
Но в один из таких вечеров, я проводил Наташу домой раньше обычного и, сказавшись больным, вернулся к себе. Не отдавая себе отчета в своих действиях, я метался по комнате как броуновская молекула, собирал свои пожитки и как попало бросал их в чемоданы. На улицу я вышел весь обвешанный багажом и быстрым шагом отправился к остановке, чтобы успеть на последний автобус, пряча лицо от встречных прохожих. Как на зло, из магазина вышла Наташина тетка и, заметив мой столь необычный вид, кинулась на встречу:
- Куда это ты, Ваня, - обратилась она ко мне по-родственному на «ты» и взмахнула руками.
- В Москву, Надежда Николаевна, - ответил я уверено, на ходу сочиняя повод, - Надо маму предупредить о свадьбе.
- А как же ты это, все это, собрал все…, - доносился мне вслед растерянный ропот.
Но вскоре подошел автобус, и закрыл за мной двери в мир, который я хотел забыть навсегда. Трясясь по бетонной дороге, я начал приходить в себя, словно после тяжелой лихорадки. На вокзале областного центра я купил билет на Москву, сел в купе и поезд помчал меня прочь от настигавшей трагедии.


Часть 2
  Перед самой остановкой навьюченные пассажиры стояли в узком проходе вагона. Решив, что спешить теперь мне некуда, я сидел и ждал, когда в вагоне станет свободно; было слышно, как казенный голос объявляет поезда, по перрону сплошным потоком шагали сонные люди. Выходя из поезда, я глубоко вдохнул московского воздуха и, не спеша, пошел на стоянку такси. Я решил, не заезжая к матери, сразу отправиться к Жене. По дороге таксист развлекал меня дежурными байками, о том каких он возил знаменитостей и как они себя паскудно вели.
    Он притормозил у дома напротив боткинской больницы, и я резво поднялся на третий этаж. После звонка за дверью кто-то закопошился, потом раздался голос Жениной мамы:
    - Володя…
    Похоже, в коридоре шло небольшое совещание, потом дверь отворилась и на площадку вышел отец Жени, высокий седой профессор какого-то технического вуза. Он, не здороваясь, оглядел меня с ног до головы и заговорил, придавая холода каждой фразе:
    - Во-первых, я па-а-апрашу вас забыть сюда дорогу. Во-вторых, оставьте в покое мою дочь.
    Как бы не обращая внимания на его реплики, я попросил, что бы Женя вышла ко мне сама.
    - Это невозможно, - ответил он, - Женя вышла замуж и здесь больше не живет.
    Он хотел было закрыть за собой дверь, но я вставил в проем ботинок. Забыв о приличиях, я потребовал дать мне ее адрес, но тут из коридора раздался голос матери:
    - Какое нахальство! Володя, я вызываю милицию.
    Эти угрозы не произвели на меня никакого эффекта и через десять минут препираний, я все же выудил из них все, что хотел. Поражаясь своей беспардонности, я выбежал на улицу и прямиком отправился к новому месту жительства Жени.
    Как выяснилось, она жила в одном из новых «элитных» домов на Садово-каретной, где в холле меня встретил угрюмый консьерж, одетый в форму охранника:
    - Вы к кому, - подозрительно поинтересовался тот. Я ответил и, не дожидаясь его реакции, бросился к лифу. Подъезд был украшен зеркалами, на лестничных проемах стояли кадки с искусственными пальмами, символами благополучья здешних обитателей.
    Дверь открыла Женя и я от радости чуть было не бросился к ней, но, заметив, что взгляд ее был совсем чужим, вовремя осекся. Вероятно, ее предупредили о моем визите, за это время она подготовилась, и во всем ее виде не было никакого намека на неожиданность.  Она ничего не говорила, лишь смотрела куда-то ниже моего подбородка, молча выражая свое неудовольствие. Тишину нарушил я:
    - Похоже, гость не ко двору.
    Она снова ничего не отвечала и эта ее затянувшаяся пауза показалась мне хуже, чем, если бы она крикнула: «Убирайся!». В этот момент я понял, что все, что было между нами, то прошлое, в котором я искал спасения, для Жени больше не существует. Для встречи со мной она приготовила то оружие, против которого у меня не было никаких средств. Я представлял себе бурное выяснение отношений, потом я бы признал свою вину и вымолил прощение. Но этого шанса мне не представилось. Игра была окончена.

    Я поселился у матери. Она была так рада моему возвращению, что по началу старалась не замечать тех перемен, которые во мне произошли. По ее настоянию я устроился на работу в одну из частных клиник, но буржуазная лживость, которая царствовала в этом коллективе быстро сделала меня изгоем, инородным телом, которое неминуемо было отторгнуто. За полтора года я сменил несколько мест работы, но, поняв, что в этом нет спасения, плотно засел дома, занявшись самоистязанием. С одной стороны мне казалось, что лучшее средство от моих мук – уединение, но с другой, как только я оставался один, все мое существо горело из нутрии. Эти мучения были сильнее физической боли, и я выбрал алкоголь, сначала как лекарство, а потом как средство спасения. Но облегчение от этого было лишь временным, к тому же мои страдания усиливались страданиями, которые я доставлял матери. За это время она сильно сдала: исхудала, поседела. Она часто запиралась в кабинете отца, плакала и о чем-то говорила с его фотографией.
    Однажды зимой я проснулся после очередного недельного запоя. В доме было тихо и мне было трудно понять какое сейчас время: утро или вечер. В голове словно бил молот, резонируя тупой болью в висках, меня тошнило, руки дрожали, пол казался неустойчивой палубой, качаясь под ногами. Я включил свет, и он резью отозвался в моих глазах. Выйдя на кухню, я выпил воды, прошелся по квартире и понял, что мамы дома нет. Из зеркала, щуря красные запавшие глаза, на меня смотрело небритое лохматое чудовище, но за последнее время я привык к своему новому облику, потому ни испуга, ни отвращения к нему не испытывал.
    В кабинете отца зажглась лампа и что-то зашелестело:
- Мама?.. – прохрипел я, но ответа не последовало. Я подошел к открытой двери.
    В кресле, листая книгу, сидел незнакомый мне господин в белом костюме, на диване лежала его бобровая шуба. Он поднял на меня глаза и миролюбиво посмотрел из-под очков в золотой оправе. На вид ему было лет сорок, черные с проседью волосы были аккуратно причесаны, в бело-голубом галстуке сияла бриллиантовая заколка.
- Доброй ночи, - произнес незнакомец.
Я сел в кресло напротив и туго соображая, спросил:
- Если вы черт, то почему в белом?
На мою реплику тот поморщился и серьезно заговорил:
- Вы либо начитались романов, либо слишком примитивно мыслите.
- Тогда кто вы все-таки, - не успокаивался я.
- Трудно сказать, - он поправил пальцем очки, - скорее врач…
- И от чего вы собираетесь меня лечить?
- Лечить вас? – удивленно произнес белый, потом встал и спокойно добавил, - Будьте так любезны, приготовьте чаю.
  Я вышел на кухню, заварил чай, дрожащими руками донес чашку до кабинета и предложил незнакомцу, но тот жестом отказался:
- Это не мне. Выпейте, и вам станет значительно легче.
    Я сделал несколько глотков и действительно почувствовал себя лучше.
- Если вы врач, то хочу вам сказать как коллеге, - начал я, - для человека, который утратил интерес к жизни, лекарств не существует.
- Вы вовсе напрасно так говорите, - ответил странный доктор и запустил руку в стоящий радом с креслом кожаный портфель. В руках его появилась коробка из которой он достал небольшой черный пистолет и протянул мне. Я взял и взвесил на ладони его тяжесть, от пистолета пахло смазкой, обойма была полна боевыми патронами. Я улыбнулся, поднес дуло к виску и напряг палец на спусковом крючке.
- Так вы только покалечитесь, - заметил незнакомец и жестом показал, - ставьте к подбородку и направьте в сторону  темени.
Я последовал его совету и в момент когда напряжение достигло верхней точки вдруг почувствовал, что сейчас все кончится, придет конец всему тому безумию, что неотступно мучает меня, мне стало легко, в теле ощущалась невесомость, в груди перестало гореть.
- А вы еще и наивны, - с усмешкой произнес белый, - если полагаете, что «безумию придет конец». Уверяю вас, безумие только начинается, - он безмятежно снял очки и посмотрел сквозь них куда-то в сторону, - и длиться оно будет долго, хотя это слово вряд ли применимо к безвременью.
В это мгновение все мое тело сжалось в комок, я увидел себя с раскромсанным черепом, по стенам сползали окровавленные ошметки. Да я был несчастлив и все мои мучения называются одним словом – совесть. Я отпустил пистолет и расплакался как ребенок, которого сильно напугали. Животный страх проник в каждую мою клетку и я рыдал в голос, вытирая рукавом слезы и сопли. Незнакомец встал, взял у меня пистолет и положил его обратно.
- Похоже, наш разговор исчерпал сам себя, - заговорил он, набрасывая на плечи шубу, - вам следует хорошо выспаться. Я ухожу, прощайте!
    Не помню, как я добрел до постели и словно провалился в бездну. Я все время летел вдоль отвесной стены, тщетно пытаясь зацепиться за выступы, ветки каких-то деревьев и чем ниже я летел, тем больше во мне просыпалась воля к жизни, спастись любой ценой. Вдруг, словно кто-то подсказал мне расправить руки и я повис в воздухе, медленно подплыл к выступу и встал на него, в стороне была еле заметная тропка. Прижимаясь к стене, я медленно шел по ней, временами оступаясь, но не падая. Путь мой казался бесконечным, вершина уходила к самому небу, за спиной появились первые блики рассвета. Над самой головой громоздились белые клочья облаков, видимость почти исчезла, но, выбравшись из-под их завесы, я заметил, что скала кончается, и невдалеке расположилась цветущая яркими южными красками поляна. Выходя на нее, я услышал, как где-то шумит водопад. Первые лучи солнца обдали меня теплом, из последних сил я добрался до воды, сбросил одежду и встал под падающие струи. Вода была ледяная, я вскрикнул, открыл глаза и увидел маму:
- Кто это был? – спросил я ее, чуть придя в себя.
Мама настороженно посмотрела на меня и с искренним удивлением спросила:
- Тебе что-то приснилось?
- Ты куда-то уходила?
Она виновато ответила:
- Я была у тети Наташи, она разболелась и просила побыть с ней.
- Мама, - произнес я почти по-детски, - принеси отцовский несессер.
Она встрепенулась, в глазах ее появился огонек какой-то надежды, быстро исчезла и тут же появилась, держа в руках коробку коричневой кожи. Уже вскоре я приобрел человеческий вид.
    Окончательно придя в себя, я объявил матери, что еду в Чурсино, на что она безропотно согласилась. Во всем, что прежде мне казалось ужасом, теперь я видел единственную надежду на спасение. Уже через сутки я трясся в вечернем автобусе, направляясь в неродные, но светлые для меня места. Занимая время воспоминаниями, я предвкушал что-то доброе, хотя и не тешил себя особыми иллюзиями. Когда я вышел на остановке, совсем завечерело, небо подернула прозрачная морозная мгла, снег под ногами поскрипывал, путь мой лежал к дому Наташи. Пройдя возле бревенчатой стены по расчищенной дорожке, я вошел в коридор и поднялся по высокой скрипучей лестнице. На заднем дворе слышалось мычание коровы, где-то залаяла проснувшаяся собака. Из открывшейся низкой двери на меня плеснуло теплом деревенской избы. В большой комнате горел свет, ее отец сидел за круглым столом и возился с приемником, он поднял голову, глаза его наполнились неподдельной злостью:
- Смотри-ка, мать, - крикнул он, - Наташкин господинчик явился.
Я неловко потоптался на месте. Из кухни, поправляя платок, вышла мать, походя мотнула мне головой и, подойдя к мужу, негромко на него шикнула.
- Мне бы увидеть Наташу, - выдавил я неуверенно.
- Ишь, Наташку вспомнил, - отозвался отец, потом встал, глаза его налились кровью, лицо покраснело, он негромко, но сердито произнес, - Уходи по добру.
Ничего не говоря, я вышел и направился в сторону больницы. Вскоре за спиной раздался частый скрип снега, я развернулся и увидел, что, наскоро закутавшись в пуховый платок, меня догоняет ее мать. Она встала напротив и, глядя исподлобья, быстро проговорила:
- Наташка живет в вашей прежней комнатке, только лучше вам туда не ходить.
Не придав значения этому предупреждению, я отправился в свое старое жилище. На лестнице слышался  плачь ребенка и женский крик. Не без содрогания я отворил высокую дверь, и увидел пополневшую женщину с растрепанными волосами, которая забросила полуторагодовалого малыша в кровать и громко скомандовала:
- Спи, скотина.
   От ужаса я онемел. Она повернула ко мне лицо, и мутно посмотрела пьяными глазами:
- Наташа?.. – вымолвил я еле слышно.
Пошатываясь, она подошла ко мне и пахнув в лицо спиртом, обняла. Мы сели за стол, она закурила и, выпуская дым, произнесла, растягивая слова:
- Что, не нравлюсь?
Пугливо выглядывая из под одеяла, меня рассматривал круглолицый мальчонка:
- Чей это ребенок? – спросил я, находя в мальчике сходства со своими детскими фотографиями, и думая о том, не я ли его отец.
- Мой, - с напускной гордостью ответила Наташа.
 
Несколько раз я пытался начать хоть какой-то разговор, но все ее ответы сводились к просьбам сходить в больницу за спиртом.
- Тебе дадут, - убеждала она меня, - ты же врач. Но когда я сказал, что никуда не пойду, она вскочила и истерично закричала:
- Тогда уябывай! Уябывай в свою Москву!
Не помня себя, я выбежал на улицу и почему-то пошел в сторону церквей. Дороги к ним не было, я лез по сугробам, как к единственному островку, где может оказаться надежда. Дверь в церковь была приоткрыта, внутри было темно и холодно. Я подошел к остаткам алтаря, встал на колени и начал молиться. Не знаю, какие я произносил слова, они словно составлялись сами и гулко разносились по храму, отражаясь о стены. Так было всю ночь, а утром, чуть начало светать, я вышел на улицу. Добрался до тропы и пошел в сторону домов. По дороге мне попалась низенькая старушка, она везла на санках воду. Увидев меня, она поклонилась и, показав рукой в сторону церкви, сказала:
- Ничего, что храм разорен. Там живут ангелы.