Тедди, Симор часть первая

Те, о ком я пишу, постоянно живут во мне, и этим своим присутствием непрестанно доказывают, что все, написанное о них до сих пор, звучит фальшиво.
Дж. Д. Сэлинджер
1
Откровенно говоря, я не могу сказать тебе, уважаемый читатель, почему я употребил цитату.
Вообще-то я не люблю всякого рода рефлексий, цитат и обращений к читателю. Но мой друг, вундеркинд, напомнил мне о вечной сквозной теме известного вам, я робко надеюсь, автора.
Разумеется, я не собираюсь развозить здесь слезоточивый дубль и без того известной истории (истории об эксцентричном Нью-йоркском юноше, долгое время вызывавшем у всех восхищение, а затем покончившем с собой).
Но на моей памяти – памяти писателя той истории, которую я вам поведаю, несколько важных фактов, которыми я обязан поделиться.
Во-первых, мой друг – я имею в виду своего героя – не родился обычным способом. То есть, он родился, конечно, от земных мужчины и женщины, но вышел не как все обычные дети, прошу прощения, из передней части женского тела. А вышел через живот. Причем сам, без всякого там сечения.
Во-вторых, на левой мочке его уха есть особая отметина – что-то вроде круглой мандалы, тонко очерченная коричневая линия, образующая «конечномерное пространство» размером с горошину.
Тут мне кажется вполне уместным пояснить, кем мне приходится этот мальчик. Ибо я пишу о том, кого люблю, и пусть цитата будет ему  посвящением.
Критики – народ придирчивый и нудный, и стоит автору лишь на минуту отвлечься от темы повествования, как они тотчас же обвиняют тебя в отсутствии мастерства.
Но я-то пишу эту историю вот уже несколько веков, и кто из критиков, чей век недолог, посмеет судить о том, что творится в литературе, которую я знаю, поверьте, лучше. Хотя, быть может, и пристрастнее.
Да. Этот мальчик вызывал восхищение. И он был моим Учителем. И он был моим Учеником, лучшим.
По правде говоря, я переживаю свое двенадцатое воплощение. И, если вы еще не умерли от скуки, то я немного расскажу вам о них. Не обо всех, конечно, иначе вы бы просто выкинули эти живые буквы, как  те апельсиновые корки, в иллюминатор трансатлантического парохода:
«И апельсиновые корки под сатинный вечер
Летят со мной: бесята в лунном танце».
Итак, дружище, я воплощался в людей и животных: одним словом, перебирал ногами камни бытия. О моем предпоследнем появлении знают, по меньшей мере, американские читатели.
Да, я ностальгирую по тому нью-йоркскому периоду, как чертов старикашка. По нашим затертым читательским билетам в Бродвейскую библиотеку, по той парикмахерской, на углу Бродвея и сто восьмой улицы, где я позволял себе дуться на тебя, Тебя, моего Учителя, если вдруг с твоей головы слетала большая копна волос. По играм в пинг-понг, когда ты резал мяч, как тысячерукий бог.
В своем последнем воплощении я стал бодхисаттвой. Я родился в Японии только потому, что он так любил танка и хокку. Я постиг «печальное очарование вещей». Осознал простоту и гармонию мира. Я и сам, вслед за Мацуо Басе, стал сочинять трехстишия. И передавал в них доподлинные знания о каждой букашке и каждой травинке.
 Я часами сидел и пребывал в Лотус-сутре. И когда меня посетило состояние озарения, я решил не уходить. Ради него. Я познал, что он воплотится, что я стану его учителем. И тогда мы сможем уйти вместе.
Не слишком ли я разболтался по поводу себя? Не заслоняет ли эта болтовня образ моего брата? Да, пожалуй, слишком. Но только без этой болтовни невозможно объяснить, как он велик. И мне ничего не остается, кроме как скромно следовать хронологии.
Так или иначе, у меня появились ученики. Ученики неизбежно появляются у человека в том моем состоянии.
Представьте себе, что вы долго гуляли по лесу, со своими друзьями, отстали от них и заблудились. Вы стоите в полной нерешительности, куда же дальше идти, и вдруг видите собаку. Она весело и дружелюбно виляет хвостом, и вы с радостью следуете за ней. Потому что она, скорее всего, приведет вас к человеческому жилью. Эта собака не знает, чего вы от нее хотите, но она смело бежит впереди, и действительно выводит вас к жилью человека. Но теперь вам нужно найти своих друзей, и собака вам больше не нужна: она выполнила свою работу, а вы использовали ее знание.
Я был чем-то вроде той собаки. Но тогда мне казалось, что то, чем я обладаю, абсолютно.
По правде говоря, я был счастлив. Мы вместе медитировали, распевали сутры. Мы праздновали наши праздники.
Затем пришел он, и он стал моим учеником, как я и предсказывал. Это был все тот же вихрястый мальчишка с «Грустными Карими Библейскими Глазами».
Тут я бы сделал уточнение, что он, конечно же, уже не был моим братом. В этой новой жизни мы вообще не знали друг друга до того, как он обрел во мне учителя. Но я-то узнал его сразу. Он не был похож ни на одного из моих учеников.
Как-то мы разыгрывали пьесу. Пьеса была о воздухе, воде, огне, земле и четырех странниках. Суть ее была в том, что нет границ между стихиями, и нет границ между стихиями и человеком.
Странники должны были изображать перетекание одной стихии в другую. Это должно было быть сделано очень тонко, а не так, что «воздух» размахивает веером, «вода» колышет рукавами кимоно, «земля» стучит подошвами, а «огонь» растирает ладони. И все они дуют друг на друга по очереди, обозначая, что конец одного есть начало другого.
Это должно было быть некое единое подхватываемое действие, в котором читались бы каждый в отдельности, и все вместе. И так, чтобы была полная идентификация со стихией.
Мне вспоминается в связи с этим одна кинематографическая новелла о девушке-розе. Она носила одежду из лепестков роз, жила в цветущем розарии. А над верхней губой ее была мушка, на которой оседали капельки утренней росы, и иногда засиживались толстые неповоротливые гусеницы.
Вся ее жизнь была жизнью цветка, а к отведенному для этого часу, она увяла.
Ему, Симору Сики – таково было его новое имя, удалось передать это одними глазами. Его глаза то наполнялись влагой, то загорались огнем, то застилались воздушной поволокой, то вновь становились земными. И эти состояния глаз менялись так быстро, что мои ученики при всем своем желании не могли отсечь внимание, их воля была парализована: они просто вошли в транс.
Позже я объяснил ему, что, несмотря на красоту совершенного им действия, оно было несовершенным: ведь пьеса была рассчитана на четверых. Но, видимо, так уж устроены все вундеркинды, они интраверты и одиночки.
Мы, пожалуй, единственные, кто может позволить себе размышлять о Будде, как угодно. Мы можем даже усомниться в его реальности, потому что земная жизнь – это сон, и жизнь Будды до просветления тоже была сном. Есть одна легенда, которая мне очень нравится. Мне сложно определить, пришла ли она ко мне после пробуждения, или я знал ее раньше. Но мне кажется, что она очень личная. В том смысле, что касается меня и Симора Сики.
Около 560 г. до н.э. во чрево царицы Майи врезался большой белый слон. Он пронзил тело царицы в четырех точках. Из образовавшихся четырех дырок родилось четверо детей: Фрэнни, Зуи, Джером и Сиддхартха.
Эти четверо – три брата и сестра – росли вместе, во дворце, в восточной неге и роскоши. Фрэнни любила гулять по райским дворцовым садам, натеревшись сандаловым маслом. Так она играла со слугами: они искали ее по тонкому ароматному шлейфу в лабиринте дорожек, деревьев и цветов.
Зуи, Джером и Сиддхартха развлекали себя обществом музыкантш и танцовщиц. А подросши, получили от отца в дар многотысячный гарем прекрасных луноликих женщин. Целыми днями утомляли они себя развлечениями. К вечеру же ложились под огромные белые зонты из бенаресской материи, и долго говорили о том, кто сегодня станцевал лучше всех, и как им было хорошо с полнотелой рабыней.
Они были избалованы, и не знали страданий. Отец старательно ограждал их от дурных впечатлений: мать умерла сразу после родов, от потери крови, и он поклялся, что его дети не будут знать болезней и смерти. Это означало, что он бы не пожалел рубинов и сапфиров на оплату лучшего лекаря. Но это означало также, что если лечение вдруг представилось бы невозможным, то он готов был бы убить своего ребенка. Тихо, быстро, и безболезненно.
Дети резвились, и были очень привязаны друг к другу. Фрэнни поверяла братьям свои первые девичьи влюбленности. Хотя, они касались слуг, и были совершенно несерьезными. Джером, Зуи и Сиддхартха складывали поэтические строки. Они были крайне привязаны друг к другу, но более всего тяготели к Сиддхартхе. Он вышел из матери раньше всех, и считался старшим. С ним отец связывал будущее: придворные мудрецы пророчили ему славу властелина мира. Отец грезил о новых завоеваниях, вот почему мальчика назвали Сиддхартхой – тем, кто добился цели.
Пришло время жениться, и Сиддхартха женился на дивной красавице по имени Яшодара. Братья и сестра долго думали о брачном подарке, и не могли ничего придумать. У принца было все, о чем только можно пожелать в земной жизни. В конце концов, за день перед свадьбой, Фрэнни предложила лечь спать, и поймать подарок во сне.
Наутро, когда все трое проснулись, каждый из них рассказал свой сон. Зуи приснилось брачное ложе из красного дерева, с балдахином, расшитом золотыми слонами.
Джерому – серебряная люлька на длинных цепях, устланная мягкими, пуховыми цветами.
Фрэнни приснилось большое зеленое яблоко. И этот сон показался всем троим настолько необычным, что они решили принести в дар Сиддхартхе яблоко.
В их садах не было яблонь, поэтому Фрэнни поручила своему возлюбленному слуге сыскать самое большое яблоко, и доставить его к брачной церемонии.
На свадьбу съехались многие богатые люди, и дарили они дорогие подарки. Когда Фрэнни вынесла свое яблоко на золотом подносе, по гостям прокатилась волна удивления. Но более всего удивился Сиддхартха. Он спросил сестру, что означает столь странный подарок. Френни ответила: «Ничего, кроме того, что это сон».
Тогда Сиддхартха надкусил яблоко, его затошнило, и он лишился сознания. Когда он очнулся, то сказал, что видел страшные вещи. Он сказал, что видел мужчину со складками на лице и теле; а затем он покрылся пятнами, из которых вытекала зловонная жидкость. В конце концов, мужчина закрыл глаза, по телу его пробежала дрожь,  оно перестало шевелиться, а затем посинело, и было съедено червями.
Гости исполнили просьбу раджи Шуддходана не говорить детям о том, что происходит в мире. И гости не стали толковать сон, а только молча уставились в свои тарелки.
С этого дня в сердце Сиддхартхи будто завелся червь. Он постоянно думал об этом внезапном видении. И, наконец, решил выехать из дворца. Он попросил у отца крытый паланкин и двух слонов в сопровождение. Но отец запретил ему выходить за пределы дворца. Тогда Сиддхартха уверился в том, что разгадка сна кроется во внешнем мире, и тайно вышел из дворца. Он не взял с собой ни денег, ни еды, ни охраны, ни драгоценностей. С этого дня его больше не видели во дворце.
Отец обезумел от горя. Он пообещал отдать любому, нашедшему его, все, что тот пожелает. Тысячи людей бросились искать принца. Но его все не было, и не было.
Тогда на поиски решили отправиться братья и сестра. Но по очереди, чтобы не печалить и без того безутешного отца.
Первой ушла Фрэнни. Ее не было ровно год, и много слез было выплакано, прежде чем она вернулась. Она сказала, что обошла много земель, и видела много страданий, и нашла Сиддхартху сидящим под смоковницей. Он был худой, в лохмотьях, и он медитировал. Она долго умоляла его вернуться во дворец, но он как будто не слышал ее. Она стала плакать, и поминать имя отца, рассказывая, в каком он отчаянии. Тогда он сказал ей:
- Женщины запускают цикл перерождений, - и отослал ее обратно. Он сказал также, что если кто-то захочет найти его, то он не найдет его больше в этом месте, и все его старания напрасны. 
Вторым на поиски отправился Зуи. Его не было два года, и все уже отчаялись ждать его. Зуи вернулся седым от того, что он успел повидать на свете. Он рассказал, что нашел Сиддхартху, сидящим под смоковницей. Тот медитировал. Зуи на коленях молил его вернуться обратно, но Сиддхартха даже не открыл глаз. Наконец, когда Зуи понял, что ничего нельзя изменить, и поднялся с колен, Сиддхартха сказал:
- Закон кармы привел тебя сюда. Закон кармы уведет тебя отсюда. – И добавил, что если кто-то захочет найти его в этом месте, то он ошибется, ибо его в этом месте больше не будет.
Оставалась последняя надежда на Джерома. Джерома ждали четыре года. Он вернулся, пораженный проказой. Слабея, он сказал, что нашел его под смоковницей, медитирующим. К этому времени Джером уже болел и, не имея сил на уговоры, он молча постоял рядом с ним. Он почувствовал, что он и здесь, и вместе с тем, не здесь.
На прощание Сиддхартха сказал ему:
-Много воплощений мы имеем. И только одно из тысячи сводит нас снова.
Вскоре после этого Джером умер. Через несколько лет умер и их отец. Зуи и Фрэнни начали стареть. Они много думали над тем, что же произошло. Их удивляло не то, что брат покинул дворец, отказался от роскоши. Нет. Более всего их удивляло, почему он вдруг стал холоден к ним.
И однажды они поняли, что он избавился от привязанностей. А то яблоко, которым его стошнило, было яблоком познания.
2
Откровенно говоря, в последнем своем воплощении я был не очень-то образован. Но некоторые из моих учеников были образованы, и изрядно преуспели в науках и искусствах.
Им сложно было отказывать себе в размышлениях над вещами. Они привыкли размышлять о вещах и событиях, а не быть в них.
Я говорил им:
- Чтобы преуспеть в хокку, надо понять, чем отличается человек, быстро надевающий соломенную шляпу, когда внезапно пошел дождь, от человека, долго ищущего зонт. Тот, первый, промокнет. Но тот, второй, промокнет сильнее. Настоящее хокку пишется быстро, одним росчерком пера. Дело в том, что в быстром действии есть движение духа. В медленном оно убивается рассуждением.
 Однако, хокку есть лишь средство, лишь дисциплина, в большем движении – движении к сатори. Это все равно, что пион растет, растет, в соответствие с заведенным в природе порядком, и вдруг становится краснощеким. Так и человек: пишет, рисует, и читает сутры, - одним словом, напрягает дух, но все еще мучается вопросом о своей природе, - а затем вдруг, в одночасье, осознает ее.
Будьте там, где:
 «Бабочки полет
Будит тихую поляну
В солнечном цвету».
Здесь нет искусства слова, и нет мастерства, так настойчиво искомого теми, кто стоит за путем дзэн. Здесь есть состояние пробуждения.
Также, как в
«Бабочкой никогда
Он уж не станет…Напрасно дрожит
Червяк на осеннем ветру» - состояние одиночества.
 Вот так, уважаемый читатель, говорил я им, а они продолжали размышлять и над моими словами.
Другим способом, помогающим избавиться от этой дурной привычки, были коаны.
Главное в коане – преподнести его ученику неожиданно. Весь эффект теряется, если учитель говорит: «Ну, друзья мои, сегодня мы будем упражняться в коанах». Суть в том, что неожиданный иррациональный ответ учителя приводит ученика в то быстрое напряжение духа, когда больше невозможно думать. Можно лишь находиться в состоянии шока.
Например, когда в ответ на вопрос «Наделена ли собака природой Будды», учитель отвечает «Бу», или «Му» - неважно, лишь бы это не было ответом на вопрос, и отражало его личные переживания в текущий момент, - он заставляет ученика просто быть в настоящем. Можно ущипнуть, ударить ученика: ведь это так важно – уметь не думать, и быть в настоящем.
Тут я позволю себе перескочить на несколько иной предмет, и сказать вам, что у Симора Сики был длинный нос.
Нет, это будет неправдой, если я скажу, что у него был просто длинный нос. У него был нос величиной с бамбуковое дерево. И нос его помогал ему двигаться к просветлению. Как, впрочем, и все, чем обладал этот живой и нескладный мальчишка. Это все равно, как если бы у цикады не было бы крыльев и голоса, а она бы все равно пела лучше всех.
Вам, конечно, будет непонятно, как это можно носом двигаться к просветлению. А я вам расскажу вот что.
Жили мы в бамбуковой хижине, и держали небольшое хозяйство. Был у нас свой сад и огород. Выращивали мы там рис, овощи и чай. Каждый из нас имел дело с землей, и мы знали, как делать рассаду, и как ее взращивать. К чаю мы относились особенно щепетильно, потому что чайная церемония была одним из священнодействий.
И вот, как-то стали мы замечать, что чайные листья кое-где бывают потоптаны. Жили мы вдалеке от человеческого жилья, врагов не имели, из животных держали только овец, да и то следили за ними, и выпасали их неустанно. Решили мы установить ночное дежурство: спали по очереди, - но и это не помогало. Наутро часть листьев снова и снова бывала потоптанной.
Так продолжалось неделю, и на первое утро после конца недели я собрал всех учеников на беседу.
- Как сохранить наши листья от невидимой тени? – спросил я.
- Собрать их с участка, - предложил Масаока.
- Набить колышки, и натянуть над ними пленку, - сказал Кобаяси.
- Поставить перед участком табличку: «Листья для Чайной церемонии», - сказал Мацуо.
- Высторожить невидимую тень, - сказал Нодзава.
- Нарисовать сумие, - сказал Симор.
- Ты ближе всех к истине, - ответил я. – Бери кисть, и рисуй.
Симор послушно извлек барсучью кисть из заплечного мешка, вынул оттуда же миску и две маленьких банки: с сажей и клеем, смешал их – получились чернила.
Я дал ему тонкий лист бумаги, а он вставил кисть в правую ноздрю, обмакнул кончик ее в чернила, и начал быстро водить носом в воздухе. На бумаге, одна за другой, появлялись точные, красивые линии.
Когда Симор закончил рисовать, я сказал ученикам:
- Пустите рисунок по кругу, и выразите вслух сразу, без промедления, что вы видите.
- Страх, - сказал Нодзава.
- Почтение, - сказал Мацуо.
- Заботу, - сказал Кобаяси.
- Бережливость, - сказал Масаока.
- Хорошо, - сказал я. – Все вы преуспели в пути. Мы положим этот рисунок на участок, и приложим камень, чтобы он не улетел. А дежурства больше не будет.
Так мы и сделали. С этого момента листья больше не были помятыми.
Признаюсь вам честно: листья мял я. Учитель видит, как привести учеников к осознанию. И ради этого он может даже жертвовать традицией, как это сделал я. Ведь чайная церемония для меня – все равно, что икона для верующего. Но нос Симора, в данном случае, сыграл свою главную роль: он заставил всех понять, что это такое – быть в настоящем. Так, в верном рисунке собраны тысячи личных настоящих. Вот почему Кобаяси может видеть в нем заботу, а Нодзава – страх.
Я уже, кажется, говорил, что я остался на этой земле ради Симора. Но с тех пор, как я остался, и у меня появились ученики, все стало несколько иначе. Я уже не был здесь исключительно ради него. Я преисполнился сострадания ко всему живому, и захотел взять с собой уже не одного только просветленного Симора, но и просветленного Нодзава, и Мацуо, и Кобаяси, и Масаока. Одним словом, всех тех, кто придет ко мне. Но именно Симор, и то чувство, которое я испытывал к нему, сотворили во мне такую перемену. Нельзя сказать, что я любил этих людей. Кто-то из них мне был вовсе не симпатичен.
Это можно сравнить с тем, как если бы вы читали книгу любимого автора того, кого вы боготворите. Вам вовсе не нравится авторский стиль, вас не увлекает сюжет. Вы ищете лишь одно: что мог найти в этом ваш любимый человек. Это может быть какой-то пустяк: напоминание о камне, которого когда-то касались его руки. И вы начинаете любить это напоминание о нем.
Я находил во всех своих учениках Симора, и я любил во всех них лишь его одного. Я пропускал дзэн через него. Только в нем все, что я делаю, обретало смысл.
Я понял, что любовь заставляет двигаться не только меня. Все живое движется любовью. Мотылек оставляет крылья маку в прощальный дар – он охвачен чувством любви; облакам уютно лежать на коленях Будды: они любят его.
Я понял, уважаемый читатель, чему я должен научить своих учеников. И я понял это благодаря Симору. Вопрос был только в том, как  показать ученикам, какая любовь ведет к просветлению, и что это вообще такое – любить. И снова на помощь мне пришел Симор.
 Может быть, вам и надоело слушать, но раз уж я взялся за рассказ, то должен воспроизвести эту историю до самого конца.
Надо сказать, что Симор Сики был самым младшим из моих учеников: ему было всего лишь четырнадцать. Остальные давно уже вступили в зрелый возраст: Масаока исполнилось тридцать; Кобаяси – тридцать три; Мацуо – тридцать четыре; Нодзава – тридцать семь.
Самым старшим был я: мне вот-вот должно было стукнуть сорок. Я давно забыл о дне своего рождения. Ведь помнить о дне своего рождения означает для монаха лелеять собственное эго.
А мы, в некотором роде, были монахами: каждый имел тот достаточный минимум вещей, который не мешает акцентироваться на духовности.
Надо сказать, что и мои ученики, включая Симора, не помнили о днях своего рождения. О них помнил я, ибо для учителя нет мелочей, и важно абсолютно все.
Однажды пошел сильный дождь, и мы все собрались в зале для медитаций. Я хотел дать ученикам некоторые разъяснения по поводу чувства любви и связанных с ним переживаний.
Каждый занял свой татами и приготовился слушать. Разговор я, как правило, начинал с длительного молчания. Мы, все вместе, погружались в тишину, после чего я неожиданно передавал вслух, одним предложением, квинтэссенцию дальнейшей беседы.
Одно предложение после долгой тишины производит больше действия, чем тысяча умных слов, сказанных после него. Итак, я закрыл глаза.
Но этому дню не надлежало быть обычным. Сначала меня опередил дождь, загнав нас в зал для медитации раньше срока. Затем было нарушено мое традиционное молчание.
Симор Сики вдруг обратился ко мне со словами:
- Учитель, прости, что я нарушаю порядок беседы. Но мы все любим тебя, и помним, что сегодня – день твоего рождения.
Он продолжал говорить, но мой взгляд, и взгляды всех учеников, за исключением Симора, обратились в сторону оконного проема. Огненный шар, размером с нераскрытый бутон горной розы, стремительно влетел в зал и, почти не искажая траекторию, понесся в сторону Симора.
Симор продолжал говорить, когда его татами загорелся. Через несколько мгновений был объят пламенем и сам Симор.
Мое сердце и ум сжались в одной точке. Я испытывал сильнейшее напряжение, как вдруг я услышал свой смех. Он был подобен громовым раскатам. Я хохотал, не останавливаясь, до мышечной ломоты.
 Ученики сидели в оцепенении, а Симор горел. Это было ужасно, и вместе с тем, это было подобно лучшей танка, в которой божественно сочетаются покой и движение.
Тут я увидел то, что видели мои ученики; это было удивительное переживание. Они видели большое, ослепительно яркое, горящее сердце, в котором они находились и, одновременно, не находились, потому что наблюдали за ним. Внутри сердца не было жарко, и не было холодно. Там было никак. Ученики знали, что только это и есть – настоящее, а остальное – иллюзия, и предпочитали быть в настоящем.
 Сердце как бы пропускало их через себя, но оставалось таким же целым. И тут я вдруг осознал, что я тоже пропускаю Симора через свое сердце, только несколько иначе. С каждым его поступком, словом или чувством, мое сердце летит вслед за ним.
Я открыл глаза. Все вокруг было прежним: Симор и ученики сидели, смиренно сложив ноги. Они по-прежнему ждали, что я скажу им.
Первым, что я сказал им, было: «Подлинная любовь наполнена пустотой. Подлинная любовь никого не держит».
3
Теперь я знал: то, что заставляет Симора не прерывать цепь перерождений, а потому заканчивать жизнь самоубийством, или еще каким-нибудь неприятным способом отягощать карму, - есть мое горячее чувство любви к нему. Ненастоящей, эгоистичной, подлой любви, не позволяющей ему уйти из мира страданий.
Я понял, что мое учительство – лишь жалкая веревка, на которую подвязан Симор, и еще четверо, для оправдания моей глубокой привязанности. А еще я понял, что мне нечему было учить своих учеников, ведь сам я до сих пор не пребывал в истинном мире. Мне нужно было объясниться с ними, и с Симором.
Дважды в день я встречался с каждым из учеников лично, для небольшого сеанса Сан-Дзена. Во время Сан-Дзена я мог сказать, и сделать ученику все, что я хочу. Ученик, в свою очередь, имел те же права до окончания сеанса. Бывало так, что мы щипали, кусали друг друга, наносили друг другу удары, и даже взаимные оскорбления. Такое по отношению к учителю, сами понимаете, труднопредставимо. Но это весьма полезное, хотя и требующее невероятного напряжения, занятие.
Итак, утром я, по обыкновению, начал принимать учеников у себя в хижине. Я не буду рассказывать о том, как прошел последний Сан-Дзен с Масаока, Кобаяси, Мацуо и Нодзава. Это, все же, рассказ о Симоре.
Симор появился на моем пороге последним: он всегда был последним в очереди, как самый младший. Он дважды почтительно поклонился, и вошел. В последние месяцы мы с ним работали над коаном: «Если природа взрослого и природа ребенка отличны, то какова природа старика?» Ответом на него было: «Любовь побеждает». Каждое слово коана должно было напитать каждую клетку его мозга. Каждое слово произносилось медленно, по слогам, почти нараспев.
Но наша последняя беседа прошла не по сценарию. Мы сели напротив, Симор смиренно опустил глаза, и я заговорил:
- Мальчик мой. У тебя нет памяти о твоих прежних жизнях. Их было великое множество. И я вынужден сказать тебе, что наши пути уже не единожды пересеклись. Я всегда любил тебя больше всех земных существ. Только теперь я понимаю, что люблю тебя больше, чем себя.
Ты – избранный, и родись ты даже комком глины – ты будешь избранным, ибо такова твоя природа.
К сожалению, твоя карма не перестает отбрасывать тень: ты умираешь раньше отведенного тебе срока. Еще ни разу тебе не довелось дожить до старости. А чтобы уйти отсюда навсегда, мой мальчик, нужно хотя бы раз дожить до старости так, что будучи стариком, иметь подвижное и текучее «я» ребенка.
Чтобы ты понял, что я имею в виду, расскажу тебе одну историю.
Жил на свете юноша – рыбак. Его лачуга стояла прямо на берегу моря. Ему было четырнадцать, когда он женился. Вскоре они с женой обзавелись детьми. Но, несмотря на ранние взрослые заботы, юноша оставался романтиком, и легко поддавался новым впечатлениям. Из души его еще можно было лепить любую фигуру.
Он превращался в тенистые деревья вишни, под ветвями которых играли его дети; в шляпу из осоки, очень шедшую его юной жене; в утренний туман, заключающий их лачугу в покрывало безмятежности.
Однажды весной он вышел рыбачить в беспокойное, холмистое море, и поймал в свои сети маленькую черепашку. Она была маленькой не только по размеру, но и по возрасту: это было заметно по ее панцирю.
Черепашка доверчиво выглянула из-под своей скорлупки, и юноша невольно погладил ее по маленькой голове. Он вдруг весь исполнился нежностью к этому существу, и черепашка на его глазах перетекла в форму дивно-красивой девушки. Рыбак потянулся за ней, и ушел в море.
Он прожил с ней в море шесть удивительных, счастливых лет. Он превращался в кораллы, бывал быстрой рыбой и плавной прозрачной медузой, волнистыми зелеными водорослями и мелким морским песком. Юноша проживал понемногу жизнью всего, во что превращался.
Но, по истечении шести лет, он вспомнил о том, что там, на берегу, остались его жена и дети. Он начал тосковать по ним, представляя, как они тоскуют по нему. Его мир, такой широкий и радостный, стал постепенно сужаться, пока не превратился в постоянную глубокую тоску.
Он попросился у своей морской жены, прекрасной черепахи, на берег. Она с легкостью отпустила его, отдав на прощанье почти не имеющую веса жемчужную шкатулку. Она сказала лишь, что если он решит когда-нибудь никогда не возвращаться обратно, то пусть откроет ее.
Когда юноша вышел на берег, он не увидел ни своей лачуги, ни жены, ни детей. Он пошел искать людей, и, когда добрел до ближайшего селения, услышал от них легенду о том, как шестьсот лет назад ушел в море, за черепахой, юноша, могший превращаться во что угодно.
Опечаленный, он вернулся к морю, сел на берегу, и погрузился в воспоминания. Они настолько терзали его, что он вынул жемчужную шкатулку, и невольно открыл ее.
Из шкатулки, одна за другой, вытекали все те формы, которые он когда-либо принимал: медузы, рыбы, деревья, и даже шляпка из осоки. Когда последняя форма растворилась в воздухе, шкатулка захлопнулась, упала наземь, и разбилась.
В то же мгновение кожа его сморщилась, спина искривилась, - и он превратился в согбенного старика, и через несколько минут умер.
Так, мой мальчик, ты должен стать стариком только физически. Душа твоя должна быть всегда в настоящем, а не в прошлом. Она должна быть открыта всему новому, быть подвижной до конца твоих дней.
Всякий раз, когда наши пути пересекаются, я мешаю тебе своей привязанностью. Я тяну тебя, сужаю твое пространство. Твоя судьба складывалась бы иначе, не будь меня. Поэтому, как бы ни сложно было для меня расстаться с тобой – я расстаюсь с тобой.
Если бы я был деревом, я в тот момент превратился бы в сухое полено – так тяжело мне было произносить эти слова. Симор сидел молча, не шевелясь. Подбородок его был прижат к груди, руки, сложенные в молитвенный комок, лежали чуть ниже пояса. Они тоже хранили безмолвие. Ко мне понемногу стало подбираться тревожное чувство: а вдруг он не ответит мне, - он, мой маленький бог, - и тогда мне придется уходить, так и не узнав, любит ли он меня.
Будто бы отвечая на эту тревогу, - казалось, он и не стал бы говорить, не почувствуй он разлитую в пространстве тревогу, - Симор оторвал подбородок от груди, и заговорил:
- Учитель! То, что происходит здесь, в мире теней, имеет свое реальное значение только в мире Будды – в мире света.
Ты видел меня в языках пламени – я горел. Огонь сжирал мои кости, я испытывал боль. Это была твоя убивающая любовь: только такая возможна в мире теней. После того, как я сгорел дотла, и умер, ты вновь оживил меня силой своей любви. Как видишь, твоя фантазия – фантазия любящего – способна на многое.
Главным для тебя было ощутить эту сладкую боль потери, а затем – сладкую радость обретения вновь. Ты бы тысячи раз проделывал этот трюк, но он требует слишком большого напряжения душевных сил.
На самом деле, главным было то, что видели и переживали Кобаяси, Мацуо, Нодзава и Масаока в мире света. На самом деле я не сгорел, и не умер: то, что я говорю сейчас с тобой, тому свидетельство. Но если бы ты не подпалил меня своим чувством, они бы не увидели подлинной реальности.
Когда я был Нью-Йоркским шаловливым мальчишкой, я вел дневниковые записи. Фиксировал множество событий и мыслей, сам не понимая, для чего я это делаю. До тех пор, пока однажды мой дневник не упал в бассейн с водой: тут я почувствовал, как мне жаль терять его, потому что он давал мне возможность проживать еще одну жизнь – жизнь наедине с собой. Я не умел плавать, но я нырнул в бассейн, и утонул. Я помню, как вы все столпились у моего тела, и молча смотрели на меня, в полном бессилии и отчаянии. Ты первым придумал прочитать дневник, и нашел там записи о самоубийстве. Вам всем было легче принять это как самоубийство, нежели как простую случайность: всегда легче принять нечто объясняемое.
Все видели меня мертвым, а я не умер. Я дал вам возможность соприкоснуться с настоящей реальностью.
 Вспомни, что вы увидели тогда: Нечто, не имеющее формы, размеров, обволакивающее все вокруг, и вас, и мою мертвую голову.
Все живые существа, вещи, события, - все-все, что есть в мире теней, имеет свою стоимость. Стоимость их определяется тем, насколько они служат целям реального мира.
Моя смерть, в обоих случаях, стоила одного мгновения подлинной реальности, подаренного вам. И, даже если бы ты и я не были братьями, если бы наши пути вовсе никогда не пересекались, - я все равно умирал бы. Умирал для других. Ибо таков уж мой дар, единственный дар, талант, - выводить к миру света своей смертью.
Тут он снова замолчал, и медленным, плавным движением, опустил подбородок к груди. Он не ждал моего ответа, моей реакции, - он-то  знал, о чем он говорит, и для чего живет и умирает. Всегда знал. В этом и заключалось его величие.
А мне предстояло еще найти свою стоимость по отношению к подлинной реальности. Пока я понял одно: я – не бодхисаттва, мне нужно покинуть своих учеников. И самое главное: я понял, что могу жить без Симора.