О крысе-людоедке, девятиметровой комнате и Божьем

О чем говорят взрослые мужчины, когда случай сводит их вместе? О бабах? Вряд ли. Хвалиться половыми подвигами - удел зеленых. Солидный же человек, устоявшийся, не будет выставлять напоказ личное, тем более строить из себя Казанову. Так о чем же говорят они, не обремененные временем и объединенные пресловутым стаканом или ближайшим пивным ларьком? Даже если мало знакомы друг с другом или познакомились вот-вот? А говорят они чаще всего о службе в армии. Вспоминают. Кто, где, когда. Старики непременно подчеркнут, что в их время ни о какой дедовщине и не слыхали. Молодые снисходительно ухмыльнутся: уж они-то прошли ее по полной программе. Но разговор пойдет не об этом. Память избирательна. Грязь и рутину отодвигает в сторону, вынося на первый план яркие эпизоды. Может быть - смешные, может быть - трагичные, но обязательно яркие, необычные.

Оказавшись в такой компании, я всегда чувствовал себя лишним, как
 будто стеснялся чего- то. Так сложилось, что моя жизненная тропка петляла параллельно армейскому тракту, иногда вплотную приближалась к нему, но никогда на него не выходила. После окончания десятого класса, а случилось это в 1966 году, я сразу поступил в институт. Пока некоторые мои товарищи отбивали подметки где-нибудь на плацу в тьмутаракани, я вечерами, опрокинув пару стаканов портвейна, тряс в экстазе кудрями в окружном доме офицеров, что в Лефортово, на танцах. Правда, к третьему курсу с кудрями пришлось с прискорбием расстаться: военная кафедра длинноволосых не жаловала.

После защиты диплома и распределения, моих сокурсников и согруппников стали потихоньку призывать на два года в вооруженные силы. Правда, уже лейтенантами и за хорошую зарплату. Стали настойчиво повестками приглашать и меня. К тому времени я уже год, как был женат на гражданке Чехословакии и пол года, как проживал один без жены, психуя и страдая по этому поводу. Жена же моя, цивилизованная, решив, что пол года проживания в девятиметровой комнате в дикой стране (ее выражение), в постоянном ожидании, как собака плети, неожиданного хамства, и где любая мелочь - дефицит, с нее вполне достаточно. И в один прекрасный день... А для кого, собственно, прекрасный? Для нее? Для меня? Или, может быть, для ее родителей, с которыми она вела ежедневные переговоры на беглом чешском, чтобы я не понял? Или для ее фальшивых друзей из посольства с приклеенными улыбочками, которые внушали ей, что Владимир (это я) парень, конечно, ничего, но Там он будет еще лучше. В тысячу раз. В общем, в один условно прекрасный день моя жена, моя лапка, на теле которой не было ни одной не зацелованной мной родинки, объявила, что уезжает навсегда. От волнения коверкая русские слова больше обычного и пристально разглядывая свой кончик носа (в обычной жизни она еле заметно косила. В стрессовых же ситуациях косоглазие было весьма заметно), она говорила, что в Советском Союзе жила со мной два года без брака и пол года в браке, что все узнала, все прочувствовала, со всем ознакомилась. Теперь наступила моя очередь пожить столько же в Чехословакии. А потом, дескать, решим, где якорь кинуть. А дальше почти в ультимативной форме: если люблю, мол, то поеду за ней. В последней фразе я уловил интонацию моей иностранной тещи и в бешенстве процедил сквозь зубы: "Ну и уебывай". Выбегая из дома, уже от дверей бросил почти в истерике: "Чтобы к моему приезду духа твоего здесь не было!" И уехал пьянствовать к друзьям. Когда вернулся домой через два дня и увидел новокупленный чемодан жутких размеров, что лежал на нашей кровати с аккуратно уложенными на дне кофточками, юбочками, брючками и книжками на чешском языке, то понял, что это был не страшный сон, а втайне от меня задуманное, тщательно выверенное и подготовленное действо.

 Оскорбленный и униженный, да просто опущенный любимым существом дальше некуда, я целую неделю сбрасывал ее ногами с кровати, куда она целую неделю пыталась заползти, хныча и объясняясь мне в любви. Ни слушать ничего, ни чувствовать я не
 желал. Однако за три дня до ее отъезда я, слегка перебрав, не без этого, довольно легко сдался и пол ночи, как в последний раз, любил ее, самозабвенно голосящую на радость соседям за стенкой.

В ту ночь мы договорились ездить друг к другу в гости. Сначала, летом, я к ней на месяц, на разведку. Потом она. А потом снова я года на два, на три. И вот через пол года вынужденной холостяцкой жизни, когда, изнемогая от любовной истомы, я каждый день звонил в ОВИР, мол, когда они, наконец, дадут паспорт и визу на месячную поездку к жене - мне стали одна за одной приходить приглашения в военкомат. Зачем? Ответ был однозначен. Из нашей институтской группы к тому времени только три человека, включая меня, еще не служили.

Представить себя, пусть даже через много лет, чешским папашей с пивной мозолью вместо живота и выводком детей ни бельмеса не понимающих по-русски, каждые два-три года отрывающегося от семьи на Родину окропить слезой родные камни, я не мог. Все во мне протестовало против этого. Но искорка надежды, что все как-то образуется, что может быть удастся уговорить Милену (так звали мою жену), теплилась во мне. Я постоянно раздувал эту искорку и поддерживал слабенький, часто затухающий (особенно, если долго не было писем) фитилек. Лейтенантские же погоны не оставляли никакой надежды. Наша семейная лодка, получившая приличную пробоину о советский быт, столкнувшись с "непобедимой и легендарной", разлетелась бы в щепки. Любовь -категория нежная, ранимая, многих врагов страшащаяся. Первые же из них - расстояние и время. Тем более, у чешских жен нет традиции следовать за мужем, скажем, в Сибирь или на Дальний восток. Это не наши русские жены декабристов.

Три повестки я успешно проигнорировал, но четвертая застала меня дома и мне пришлось расписаться в получении.
В военкомате в срочном порядке направили на прохождение медицинской комиссии. Даже если я успею до призыва уехать в Чехословакию, то по возвращении через месяц меня все равно загребут, - решил я. В отчаянии я сел писать рапорт министру обороны. Тогда, в 1974 году, эту должность занимал Гречко. В своем кратком рапорте я написал, что моя жена, гражданка дружественной нам социалистической Чехословакии, в данный момент продолжает учебу, начатую в Советском Союзе, у себя на Родине. Я же, с целью воссоединения и сохранения семьи, прошу направить меня служить в советскую воинскую часть, расквартированную на территории Чехословакии. И даже указал конкретно: на военный аэродром в город Миловице.

Бедный военком,прочитав мой труд, аж взопрел:
-Идите домой, идите, - мягко сказал он.
-А когда я узнаю о результате? - спросил я.
-Вас вызовут, вызовут.

Военком махнул рукой на дверь и отер лицо платком. Ему явно не терпелось оценить нестандартную ситуацию в одиночестве и принять безопасное решение. А может быть, позвонить начальству за советом.
Не знаю, кто надоумил меня написать рапорт министру обороны: бес ли, ангел, но результат превзошел все ожидания. Вот уже почти тридцать лет, как военное ведомство не напоминает мне о себе. Очевидно решило, что такой нестандартный защитник Родины им не нужен, и запрятало мое дело от греха подальше. Вот почему я, офицер запаса и специалист по электрооборудованию военных самолетов, доживаю свой век сугубо штатским мирным обывателем.

Но если в большинство моих сограждан основы мужского братства были заложены в Армии, где экстремальные условия существования, как налетевший порыв ветра, срывали все лживое и наносное и обнажали человеческую суть, то я познавал сии откровения, как они есть, сначала в студенческих строительных отрядах, а потом на шабашках, где регулярно проводил отпуск с такими же малооплачиваемыми
неостепененными бедолагами. Поэтому в той мужской компании, описанной выше, я не ощущал себя совсем-то изгоем, мог даже в разговор встрять:

-Где-где, ты сказал, служил? В Ерофей Палыче? А я в Магоче работал, бомбоубежище строили, земляки, значит.
-Как же, знаю. Широта Сочи, долгота, зато, Магочи, - похохатывал этот, который из Ерофей Палыча. Потом могли обменяться воспоминаниями. Он - из армейской жизни, я - из шабашкиной. Сколько же интересных историй можно вспомнить при случае! Иногда думаю: а со мной ли это было? Впрочем , все эти истории, необычные случаи, вот так, на ровном месте, волевым усилием вспомнить сложно. А вспоминаются они, как анекдоты, по теме и при случае. Тем, наверное, и интересны.

Ну вот, хотел рассказать необычную историю про крысу-людоедку, случившуюся со мной на Дальнем востоке и, я думаю, достойную, чтобы о ней узнали многие, а тут вспомнилась другая, в общем-то ничем не примечательная, но в которой я, спустя тридцать с лишним лет, узрел вдруг высшую логику и Божественную мудрость. Поэтому начну с нее.

Случилась она в 1969 году в г. Ленске, в Якутии, куда мы после окончания третьего курса приехали работать и зарабатывать. Наша бригада занималась отливкой бетонных блоков под фундаменты. Работа велась в бывшей зоне. Еще не до конца были разрушены наблюдательные вышки, остатки колючей проволоки болтались на заборе и валялись на земле запретной зоны, а в нескольких разбросанных по территории землянках, присыпанные золой от костра, покоились кости съеденных собак: зэки, оказывается, были большими гурманами. Еще из достопримечательностей зоны можно смело выделить избушку на четырехметровых курьих ножках - заброшенный, вот уже несколько лет, бетонный узел. Полутонный железный ковш, подававший наверх, к бетономешалке, смесь гравия с цементом, очевидно забастовал когда-то, не желая возвращаться на грешную землю, да так и замер в своем верхнем положении, завис на четырехметровой высоте. Поэтому бетон на территорию привозили из вне.

Каждый день перед началом работы, а также по окончании оной, наша бригада, состоящая из девяти человек, не желая сделать 15 лишних метров в обход бетономешалки, проходила к своим объектам под ковшом, вернее, перепрыгивала полутораметровую яму под ним. Моя задача с напарником была собрать опалубку, подогнать очередную машину с бетоном и разгрузить ее в собранные формы. Бетон возили, в основном, старые маломощные ЗИЛки. Истерично урча и сотрясаясь от бессилия, они только слегка, на небольшой угол приподнимали кузов с бетонной жижей: ровно на столько, чтобы стекла вода, отделившаяся на тряской дороге. Твердую же фракцию приходилось, балансируя на борту, сбрасывать вниз ломами и лопатами. Наведывалась к нам, правда, неизвестно как затесавшаяся среди допотопной техники, новенькая "Татра". Мощная гидравлика легко выставляла широченный кузов почти вертикально, и бетон с нарастающим шелестом скатывался в форму, обнажая зеркальное дно кузова.

Это случилось в первые дни нашей работы. Мы с напарником перекуривали после очередного разгруженного ЗИЛка, как вдруг услыхали глухой, но мощный удар, исходящий от бетономешалки. Предчувствуя неладное, мы побежали туда. На краю ямы сидел, держась за локоть и бледный, как смерть, наш бугор, однокашник, лидер по жизни и любимец преподавателей Володька Рубин. Собственно, ямы уже не было. Ее место прочно занимал железный ковш, еще минуту назад также прочно, как нам казалось, висевший на высоте четырех метров над ямой. "Что случилось?" - выдохнули мы. Володька встал на ноги и отнял руку: локоть был в крови. Затем, сильно хромая, отошел в сторону, сел на обломок плиты и стал разуваться. Скоро собралась вся бригада. А произошло следующее. В тот момент, когда Володька был в полете, проносясь над ямой, в полете оказался и полутонный ковш: стальной трос, переживший несколько якутских зим, лопнул именно летом и именно в этот момент, как будто все эти годы только и ждал, когда можно будет устремиться на живое с ускорением 9,8 м за секунду в квадрате.
Приземлились они
 одновременно: Володька - на противоположном конце ямы, ковш - в яме. Прямого столкновения, слава Богу, не произошло. Лишь "опоздавшие" на 2 мм локоть и пятка оставили свои кусочки на память железной махине.

По горячим следам я попытался, хотя бы очень приблизительно, вычислить вероятность произошедшего. Величина получилась мизерная. Я даже подсчитал, что если бы он оттолкнулся от края ямы на 0,15 секунды позже, то вытаскивали бы мы нашего Володьку из-под злосчастного ковша по частям, причем, в разные стороны. Подивился я тогда обилию совпадений, происходящих в природе и ниспровергающих теорию вероятностей, поразмышлял над соотношением случайностей и закономерностей в Мире, и на долгие годы забыл этот эпизод. Мол, все обошлось с Володькой, ну и ладно. Спустя много лет, помудревший и твердо уверовавший, что случайностей в природе не существует, что любая случайность или совпадение есть закономерность, которую мы не всегда своим убогим умишком можем объяснить, я вернулся к этому случаю.

В Ленске работало 150 человек студентов. 150 двадцатилетних оболтусов по 10-11 часов с одним выходным в две недели раз бегали с гружеными носилками по лестницам, нацепив "кошки", лазали по столбам, росли вместе с возводимыми ими домами, разгружали пароходы со взрывчаткой, с удовольствием кричали "вира" и "майна", принимая грузы, и при этом в глубине души убежденные в собственной неуязвимости и даже бессмертии. И никакая казенная профилактика травматизма со своими плакатами типа: "не влезай - убьет" или "не стой под стрелой", не могла убедить их в обратном.

Если бы Господу Богу было угодно сохранить эти 150 молодых тел в целости и сохранности, то лучшего способа, чем имитация покушения на Володьку Рубина, придумать трудно. Вот, мол, вам, раздолбаи, наглядная агитация в лице вашего товарища. Ходит, хромая, с забинтованной рукой и напоминает всем, что и палка раз в год стреляет. Конечно, кроме Божьего промысла существуют и другие версии происшедшего, но доказать справедливость той или иной невозможно - это уже вопрос веры. Вот о ней-то пойдет речь в следующей истории. Хотя, возможно, не о ней, т.е. не о вере, а всего лишь о доверии.

Произошла эта история спустя три года после описываемых событий. К тому времени я закончил институт и отпраздновал свадьбу с Миленой в Славянском базаре. Это был алогичный финал наших непростых отношений. Два с лишним года мы изводили друг друга спорами о том, в какой стране обосноваться после свадьбы.
-Где я куплю нормальную коляску? А вещи для детей? - в упор расстреливала она меня своими провокационными вопросами. - А жить на что? На твои сто рублей? А у нас за каждого ребенка государство по 500 крон в месяц платит.
-Защищу диссертацию - заживем, как люди, - неуверенно отговаривался я.
-Когда? Через 10-15 лет? А у нас ты сейчас будешь получать, как ваш кандидат наук.
-Владимир, вы поймите, у нас такая же жизнь, как здесь, только без проблем. Всех этих глупых проблем у нас нет, - уговаривала меня будущая теща и разводила вокруг руками, показывая, что здесь сплошь и рядом - проблемы.

Ну разве мог я после всего этого рассказать им про свой дом №1/17 по 4-й Мещанской улице, где родился и рос в коммунальной квартире до 14-и лет? Про двор, где в таких же толстостенных пятиэтажных домах дореволюционной постройки жили мои товарищи, и где, наверное, каждый булыжник из мощеных дорожек помнил мои сбитые коленки. Где дошкольником узнал от ровесников главную взрослую тайну и не поверил в нее, но уже в 3-м классе попробовал на чердаке с Маринкой, Валеркиной сестрой, что была на год младше меня.

Разве мог я рассказать им, как в минуты беспричинной грусти, когда "найдет", я приходил с бутылкой портвейна к своим истокам, вылезал через чердак на покатую, покрытую суриком железную крышу и, упершись пятками в водосток на самом краю, смотрел, потихоньку отхлебывая из бутыли, как очередная волна сопливой шантрапы
катает свои машинки по тем же самым дорожкам, бьет монетами по тем же самым стенкам, и мяч гоняет у той же самой помойки, заваленной деревянной стружкой из расположенной рядом столярной артели, и которая, наверное, так же сладко пахнет, как в моем детстве.

Впрочем, рассказать-то, наверное, мог. И даже как-то в минуту откровения и душевной близости рассказал Милене про крышу и портвейн. Я сидел на стуле. Она подошла сзади, обняла за шею и зашептала: "Мы будем приезжать сюда в отпуск, покупать бутылку портвейна, вылезать на крышу, и ты будешь мне все показывать и рассказывать..." Мрак.

За эти два с лишним года наших жениханий мы много раз ссорились, расходились, изменяли друг другу (уж я-то точно), и снова сходились. Потом, не видя иного выхода и наперекор увещеваниям родителей, приняли волевое решение пожениться, а там - куда кривая выведет. Жить - у меня. По крайней мере до тех пор, пока Милена здесь учится.

И вот через день после свадьбы в Славянском базаре я улетел зарабатывать деньги на Дальний восток, в Николаевск-на-Амуре, а Милена через несколько дней должна была уехать на каникулы в Прагу. Мне поездка была необходима, чтобы расплатиться с долгами и иметь какую-то сумму на первоначальное обустройство.

Наша бригада, состоящая из тринадцати человек, достраивала деревянный двухэтажный дом. Первый этаж был собран ранее - оставалось закончить. Жили мы рядом с объектом на окраине Николаевска в солдатской палатке. Дождь моросил не переставая. Выковыривать из грязи неподъемные бревна, тащить их до объекта и подавать наверх было очень тяжело. А тут еще начались проблемы с питанием... В общем, к концу дня все сильно уставали.

Письмо Милене я писал четыре вечера подряд в сырой палатке при тусклом свете с трудом пробивавшей сигаретный чад под потолком сорокаваттной лампочки. Получился некий дневник - хронология однотонных дождливых дней. Научным дополнением к этой хронологии послужил мой перевод расстояния во время. Я прикинул, что 12 тысяч километров, разделяющие нас, соответствуют девяти часовым поясам. Одним словом, я начинал активную жизнь на девять часов раньше ее. Еще я сетовал на разлуку и довольно подробно постарался описать, что я с ней сотворю, когда мы снова увидимся в Москве.

В местной лавке конверты и марки продавались раздельно. Написав на конверте крупно "AVIA", я стал наклеивать марки, но ничего не получалось. Видно клей, нанесенный на изнанку, был старый или некачественный. Проявив "солдатскую" смекалку, я заменил клей смолой лиственницы, что росла рядом с палаткой. Получилось немного неаккуратно, но ничего страшного. В тот же вечер мое письмо и письма еще двух таких же влюбленных фанатов отправились в ближайший почтовый ящик.

Через неделю мои коллеги получили ответ из Москвы. Дня через два и на моей улице будет праздник, - решил я. Все-таки мой объект переживаний отстоит на две тысячи километров дальше, да и заграница, все-таки. Но ни через два дня, ни через четыре, ни через неделю ответ не пришел. Я не находил себе места и терялся в догадках. А тут еще пришлось увеличить рабочий день и ворочать бревна в темноте, в плащах и по колено в грязи - мы серьезно выбились из графика. Небесные хляби ну никак не хотели закрываться - не выплакались еще до конца. Все заметно ослабли и были простужены.

Как-то в обеденный перерыв к нам зашел незнакомый пожилой мужик в рабочей одежде.
-Вы, что ли, строители из Москвы будете? - спросил.
-Ну? - насторожились мы.
-Мне здесь письмо на почте дали. Еще третьего дня. Отдай, говорят, москвичам. А я думаю: каким таким москвичам, все с собой носил. Потом, вот, вспомнил. Такой-то есть у вас?
Не веря своему счастью (и совершенно справедливо, как выяснилось), я взял конверт, который тут же запрыгал у меня в руке как пойманная бабочка. Конверт оказался письмом, написанным и опущенным мной две недели назад в ближайший от стройки
почтовый ящик. На нем красными чернилами наискосок, размашисто красовалась резолюция: такие грязные письма за границу не отправляем. Точка. Это из-за смолы лиственницы.
 Я, наконец, перевел взгляд с конверта на мужика. Тот отскочил, как ошпаренный: "Ты что, парень?! Я-то здесь причем? Мне дали - я принес. Вот и все.

Я ничего не имел против мужика. Просто самым большим моим желанием сейчас было взять хорошую дубину, прийти с ней на почту и хрясь! - телетайпный аппарат вдребезги, хрясь! - вонючий прилавок с конвертами без марок вдребезги, хрясь!.. Нет, этих жирных глупых клуш трогать не буду. Какой с них спрос? Но Господи! Что же мне теперь делать?

Кое-как доработав и поужинав осточертевшей горбушей с макаронами, я завалился в койку и быстро уснул. И снится мне очень живой красочный сон, что лежу де я в грязи, а мои товарищи, с которыми я работаю, волокут длиннющее бревно, взявшись за один конец. Остальной же ствол скользит по моему телу, точнее, по шее. И, вроде, все хорошо, все правильно, идиотская ситуация не удивляет: я лежу - они через меня волокут. И надо же такому случиться: в стволе оказался гвоздь, который уперся мне в шею. От боли и ужаса я закричал, мол, стойте, гвоздь ведь... И проснулся.

Я лежал на спине. Под подбородком что-то копошилось. Я хватанул туда рукой. Нечто мохнатое прыснуло из-под руки и затихло где-то под кроватями. Крыса? Справа от кадыка неприятно саднило. Я сел и провел ладонью по больному. Рука осталась мокрой. В кромешной тьме я мог только предположить, что это кровь. Надо бы обработать ранку иодом, но для этого требовалось подойти к центральному столбу, что подпирал свод палатки, и щелкнуть выключателем. Я вспомнил о письме, чуть не застонал и откинулся на подушку. Как же не хотелось среди ночи копаться в аптечке, отрывая от сна драгоценное время! "Надо же, крыса напала на живого человека, думал я. - Это почти невозможно, значит: или мне кажется, что я живой, или крыса бешеная. В том и другом случае - ничего хорошего. Какие же сволочи на этой почте... Надо Милене отправить телеграмму... Скорей бы уж эта работа проклятая кончалась... А океан я до сих пор не видел, а до него всего-то 60 километров..." Мысли запутались окончательно, и я уснул.

Утром достал зеркальце и стал рассматривать горло. Смазанная ладонью кровь засохла вокруг ранки, вернее трех маленьких ранок-укольчиков, расположенных небольшим равносторонним треугольничком. Следы зубов, - решил я.
-Мужики, на меня крыса ночью напала, - обратился я к окружающим, демонстрируя окровавленную шею.
-При такой работе еще не то привидится, - мрачно пошутил кто-то.
-Да нет, мужики, действительно, впилась в шею, вот видите... Несколько человек стали рассматривать мое горло.
-А действительно, как будто следы зубов.
-Да я же говорю вам, крыса, - разгорячился я. - Впилась ночью... Я ее хвать рукой, а она под кровать.
Народ озадаченно молчал. Вдруг Илья, который всегда на все имел свое безапелляционное суждение, поставил все точки над "и":
-Ни одна крыса, как бы голодна ни была, не нападет на живого человека. На покойника - пожалуйста. Нос отгрызет, уши, там... На живого - никогда.
-А это тогда что такое? - еле сдерживаясь, перебил я его, тыча себе в шею.
-Да откуда я знаю, расчесал, наверное, - отмахнулся он и продолжал:
-Это во-первых. А во-вторых, откуда здесь возьмется крыса? Помоек, складов, производств здесь нет. Тайга - вон она. Скорее медведь придет, чем крыса. - Сказал и вышел из палатки, давая всем понять, что тема вполне исчерпана. Народ как-то даже вздохнул с облегчением, повеселел и стал расходиться по делам.

Если сказать, что я был обижен - значит ничего не сказать. Народ не поверил мне, не поверил своим глазам, в конце концов, а поверил демагогу с весьма сомнительной
логикой. По дороге на работу я обратился к своему напарнику, с которым душевно сблизился более, чем с прочими:
-Коль, ты тоже считаешь, что я расчесал, а теперь пудрю всем мозги?
-Да нет, почему же... Слушай, а могло тебе это присниться?
-А это что?! - показал я на ранку. Колян хотел ответить, но его опередил догнавший нас бригадир.
-Ты чего народ стращаешь? Здесь и так все на пределе, а тут ты со своей крысой!
-Послушай, Валер, - начал я размеренно, - я действительно проснулся ночью...
Но бугор перебил:
-Все, ничего не хочу слышать, завязывай, понял? - И побежал дальше.
Я ощупал ранку на шее и поймал себя на мысли, что вдруг засомневался: а было ли действительно со мной подобное или только показалось? Рехнуться можно. На работе все шутили, подкалывали меня и друг друга на тему "крыса". Я добродушно отмалчивался.

В начале ночи, в еще некрепкий сон, совершенно не ко времени, ломая кайф, ворвался хриплый вопль, почти рев, и вернул меня обратно в явь. Орали рядом. Спотыкаясь и налетая на что-то в темноте, я добрался до центрального столба и включил свет. Рев перешел в ругательства. Ревел и ругался обитатель соседней со мной койки Мишка Петров, тридцатипятилетний, лысый, как колено, аспирант. Скорчив лицо в гримасе то ли страха, то ли боли, он сидел на кровати, поджав ноги и прижав к уху ладонь. Из-под пальцев сочилась кровь и по предплечью скатывалась на одеяло.

Никогда бы не мог подумать, что дюжина прожженных мужиков может быть так напугана маленьким зверьком (который, однако, чуть не прокусил мне сонную артерию, а у Мишки Петрова отхватил кусочек уха). Конечно, пол ночи-то точно, не спали. Обрабатывали Мишкину рану перекисью водорода и йодом, строили планы уничтожения супостата и травили байки одна страшнее другой. На следующий день взяли у леспромхоза в аренду ружье. И отныне уши, сонные артерии и прочие жизненно важные части наших любимых тел ночами находились под недремлющей охраной включенной лампочки и вооруженного дежурного.

Лично меня в этой ситуации страшила перспектива заболеть чумой или бешенством. Но что делать? Меры надо было принимать сразу же. Впрочем, Мишка тоже ограничился только йодом и перекисью водорода.

Понимание того, почему народ проигнорировал первый звонок, исходящий от меня, пришло много позже. И обижаться в этой ситуации было глупо. Природа человека такова, что он крайне неохотно верит в то, что выходит за рамки навязанного ему с детства однобокого понимания Мира.
Замироточила ли икона или мощи святого, произошло ли чудесное исцеление безнадежного больного или зайдет разговор о ежегодном сошествии святого огня у гроба Господня в Иерусалиме на православную Пасху, или, да простит меня Бог за такие параллели, придет сообщение о том, как сотни людей наблюдали где-нибудь НЛО, у подавляющего большинства реакция одна - не верю, ибо это не может быть, потому что не умещается в рамки моего представления об устройстве Вселенной. Казалось бы, езжай и убедись в том или ином. Часто это бывает не так сложно сделать. Мироточащие иконы, по крайней мере, не прячут, а выставляют на поклонение верующим. Но мы, почему-то, в подавляющем большинстве, ленивы и нелюбопытны. Нам проще отмахнуться, чем попытаться расширить свое представление о Мире, в котором живем. И только когда наш обыватель вплотную, нос к носу, столкнется с необъяснимым, "вложит перста свои в раны Его", как евангельский Фома, вот тогда, может быть, как он, воскликнет: "Господь мой и Бог мой!" И то не всегда, ибо сказано: "смотреть будут, а не видеть, слушать, а не понимать". Как верно! Еще сказано: "блажен, кто не увидел, но поверил". И хоть это высказывание, заимствованное из Священного писания, отнюдь не относится к таким прозаическим событиям, как описанное выше, все же смело можно утверждать: если бы народ поверил мне сразу - был бы Мишка сейчас с полноценным ухом.
 
Что было дальше? Крыса исчезла так же внезапно, как появилась. Просто больше никого не беспокоила. Наверное, испугалась ружья или включенного света. А была ли это вообще крыса? Стопроцентно утверждать сложно, поскольку ни я, ни Мишка в деталях ее рассмотреть не успели.
Денег я заработал мало. Нас элементарно кинули. Сделать это было несложно, поскольку шабашники в то время были самая незащищенная, почти противозаконная, категория трудящихся.

Милену из Праги я встречал уже будучи в Москве, и встреча эта была незабываема. Пол года мы счастливо прожили в моей девятиметровой комнатке, после чего Милена заявила... Впрочем, об этом я писал в начале.