Запах сигареты. Александр Карасёв на конкурс

Запах сигареты
                Нас гнули, ломали, мы корчились.
                О нас говорили: "Всякие там…"
                И девочки полуночные
                нас сладкими звали мальчиками.

                Мы совершали глупости,
                Мы исправляли их знаючи.
                И глаз никогда не тупили,
                Мы шли и входили, играючи.

                Мы отменяли мнения,
                Мир сотрясали бурями.
                И жили мы с остервенением,
                любили мы и умерли.

За окнами уныло моросит ноябрь. Я достаю из мятой пачки сигарету, выхожу на балкон. Шелест дождя и дыхание пожелтевшей листвы обдают прохладой. Табачный дым первой сегодня затяжки наполняет легкие, слегка кружит голову. На выдохе он перемешивается с сырым ароматом осени. В голову лезут едкие армейские видения. Их вереница начинается с  вползающего из никуда на хмурый плац протяжного вопля: «Духи, вешайтесь!» За забором из бетонных плит, подходящим вплотную к постройкам, изгибистыми остовами нависают деревья, и сизые вороны срываются с ободранных веток.
Среди всех тяжело вонзившихся в моё сознание ужасов военной службы  зловещее душу раздирающее «Кар-р-рр-р» навещает меня особенно часто. Ни бой под Сержень-Юртом и изуродованные трупы десантников, ни в васильковом брезенте пермские омоновцы на аэродроме в Моздоке, ни кровоточащая культя раздираемого болью Лёшки Маликова... Осень. Я помню запах той осени…

Первый день1
          В строю из семи новобранцев, в темно-сером стареньком пуховике, во главе с молчаливым капитаном я иду от станции уже километров восемь. Дорога сворачивает вниз влево. Я замечаю давно не крашеную табличку на изогнутом ржавом штыре «Учебный центр в/ч 3262».
Из плохо освещенного пространства казармы навстречу выходят и выходят солдаты, их длинные огромные тени скачут по стенам просторного, как спортзал, помещения. Мы зажаты всем навалившимся и нашими страхами, но они настроены миролюбиво:
- Откуда, пацаны? - наперебой налетают обитатели казармы.
Эхом отдаётся  в груди ответ рядом стоящего татарина: «…Йошкар - Олы-олы…».
Земляков не находится. Мы, потерявшие популярность, тупо озираемся. Затем в бесформенных, не по размеру, шапках, слежавшихся мятых шинелях без знаков различия, одинаковые, как все только что переодетые в военную форму люди,  попадаем в большой строй.
- Ста-на-вись, р-равняйсь, ир-р-ра, равнение на, средину. Товарищ капитан, ррота на вечернюю поверку построена, заместитель командира взвода сержант Аверченко…
- Вовкотруб.
- Я.
- Ворников.
- Я.
- Ведов.
- Я…
Я вбегаю в морозную темень и сразу отстаю. Неумело намотанные куски плотной ткани причиняют боль ногам. Тусклый свет распахнутых настежь окон мрачно освещает одинаковые ряды двухэтажных зданий. Вчера вечером нас привели в казарму, когда было уже темно, и утром я совершенно не понимаю, где нахожусь и куда бегу. Леденящий воздух пронизывает хэбэшный камок*.
Весь первый день я соскабливаю обломком стекла остатки затёртой краски с половых досок, а после ужина до поздней ночи пришиваю исколотыми пальцами кровавого цвета погоны к шинели, и забываюсь крепким солдатским сном.
Это срок
Утром сержант отводит меня в медпункт. У меня воспалены гланды. Мне жарко в шинели. Я расстёгиваю крючок и получаю первую в армии затрещину.
Очень высокий санинструктор медленно записывает мою фамилию в журнал  и даёт мне градусник. Внезапно он поднимает голову и в упор задает вопрос: «Сколько отслужил, лысый?». Думая, что это нужно для журнала, сбитый с толку я отвечаю: «Два дня».
- Это срок…
Нам, молодым, на койках подолгу лежать не приходится. Через
каждые час-полтора в коридоре раздаётся:
- Духи и слоны, строиться!
Как заключенные, стриженые, в синих больничных куртках и штанах, мы выстраиваемся в узком коридоре, и двухметровый санинструктор производит скорый развод:
- Ты и ты - туалет, чтоб был вылизан, время пошло, 20 минут - доклад.
- Лысый - коридор.
- Чумаход на кухню…
Военная медицина
Уколы   пенициллина,    построения,   ежечасные  уборки,     дедовщина, организованная санинструктором, за четверо суток ставят меня в строй. Теперь я всю свою службу, да и жизнь вообще, стараюсь избегать медицинских учреждений.
Военная медицина отличается крайней простотой, надежностью, а главное, однотипностью средств воздействия на любое заболевание.  Анекдот о начмеде,  достающем из одного ведра таблетки и от желудка, и от головной боли, и от ангины не выдуман армейскими остряками, я сам наблюдаю его в санчасти учебного центра, таблетки - это простейшие антибиотики.
Кривое зеркало
 Армия - порождение и отражение мира гражданского. Но отражение кривого зеркала. Изображение искажает и преувеличивает, выворачивает наизнанку и превращает в пошлость привычные для человека представления о том, что хорошо, а что плохо; о мере дозволенности, культуре, морали и чести, о дружбе и о войне.
На учебном сборе наш старшина роты прапорщик Геворкян объясняет, что утром мочиться нужно, выбежав из казармы, дабы ценить труд дневальных, убирающих туалет.
Скоро развод
«Рр-р-ас, рр-р-ас, рас, два, три. Песню запе-вай».
Наши глотки вытягивают: «Ой, ты мама, моя ма-а-ма вы-слу-шай-ме-ня-а-а-ты. Не ходи, не ходи со-мно-ю ма-ма, да воен-ко-ма-та…»
Офицеры уже завтракают. Нам видно их сквозь заиндевелый павильон. Сегодня день присяги. Строевые песни забивают одна другую: «Рассия, любимая моя, рад-ные березки-тополя… Эй, комроты, даёшь пулемёты…». Наконец взводы выстраиваются у входа в столовую.
- Справа, по одному… Мы змейкой сыплемся в тепло.
Я быстро глотаю слежавшийся на пластмассовой тарелке овёс и наблюдаю в большое запотевшее стекло за медленно приближающейся, облачённой в голубую камуфлированную куртку, тучной фигурой подполковника Умерова. Скоро развод.
«Та-а-а-к» - неуклюже и удушающе вползает в столовую. Офицеры выкатываются по одному из зала, на ходу застегивая бушлаты. Я допиваю фиолетовый кисель.
- Р-рота, закончить приём пищи, встать!
 Не расстраивай меня
Я бегу в сторону плаца, и на фоне серых фигурок солдат вижу лейтенанта Цыганкова. Его взвод отрабатывает выход из строя и подход к начальнику. Забывая отдать честь и путаясь в полах шинели, я вытаскиваю из себя запыхавшееся: «Товарищ лейтенант. Там аттестация. Зовут ваш взвод…» Раскатисто через «кар-р-рр-р»,  срывая ворон с  ободранных веток, молодцеватый лейтенант орёт: «Взвод! закончить занятие, строиться!» Отливающий новой коричневой кожей офицерский планшет вмещает исписанные листы, повисает на тонком ремешке. Я бегу в штаб. Солдаты облепили стены. Я протискиваюсь в кабинет, и только усаживаюсь на свое писарское место, входит Цыганков, здоровается с Ивлевым и плюхается на стул рядом со мной.
Майор Ивлев, худощавый, с выцветшими глазами, голубенькой ленточкой медали «За отвагу» на орденской планке, проводит аттестационную комиссию стремительно. Цель - распределение новобранцев, только что принявших присягу, в учебные подразделения специалистов и младших командиров внутренних войск. Мы, такие же желторотые писаря, готовим списки, личные дела, не вылезаем из штаба две недели (на втором месяце службы я оценил этот подарок судьбы, и очень старался).
 Комиссия отбирает лучших, то есть с группой здоровья «1» и средним образованием. На некоторые специальности допускается «двойка». Оставшиеся бойцы с неполным средним и с недостатками здоровья должны влиться в полк сразу же после окончания «курса молодого бойца». Заявки на сержантов частей оперативного назначения и разведки, специалистов станций связи, водителей БТР, саперов, кинологов идут непомерные. Начальство торопит с отправкой команд. Запас среднеобразованных быстро тает. Мы по указанию майора в личных делах в графе «образование» затираем приставку «не». Получается новая разновидность образования – «полное среднее». С просто средним выбрали во всей роте и в экстренном порядке отправили в учебки: в Питер, Пермь, Шахты, - еще на прошлой неделе. 
Из-за спешки списки составляются нами заранее с учётом только формальных данных. Желание кандидата на учёбу по той или иной специальности требуется и обязательно «учитывается».
- Тэ-эк, ты у нас Бесфамильных, - майор Ивлев смотрит в список и видит напротив фамилии «Бесфамильных» ручкой выведенную надпись «кинологи», - в кинологи пойдешь Бесфамильных?
Бесфамильных не знает, что делать с руками, что-то мнёт сосредоточено, прячет их за безразмерную шинель, и опять мнёт.
- Та нет, мне говорили… Я бы в сержанты хотел.
- Ха, в сержанты, ты представляешь, что это такое… Постоянно в грязи, в окопах по уши. А тут тебе тепло, собачки. Не служба – мечта! Пиши, Ведов, - желает получить специальность «кинолог».
- Тэ-эк, Вечерин, …мы посмотрели на результаты твоего обучения, молодец, решили направить тебя в сержанты, да вот и командир твой рекомендует (Цыганков улыбнулся), ты как?
            На простоватом лице добродушного нескладного сибиряка появляется улыбка, быстро сворачивается, в глазах мольба.
- Та-ва-рищ майор. Я в кинологи хочу, меня и ихний прапорщик обещал. Я собак люблю.
- Слушай, Вечерин, не расстраивай меня, какие кинологи, ты представляешь, что это такое. Постоянно в грязи по уши, с этими собаками, вонь, без продыху. То ли дело сержант, командир, всегда в тепле, уволишься - в милицию пойдёшь. Пиши, Ведов, - желает быть сержантом.
Загасился
В армии все имеют клички. Я, Студент, обладаю редким для солдата умением работать на компьютере. Окна штаба выходят на спортгородок, и я наблюдаю за тем, как солдаты моего взвода по двое носят железные трубы, копают ямы в мёрзлой земле и разгружают машину с кирпичом. Во время одного из построений на обед от сержанта я получаю «орден Сутулова» за то, что загасился. Это мелочи, ведь моё воображение уже с трепетом рисует радужные картины кабинетного уюта. Строевая служба бойца-первогодка - плохое подспорье для романтики, к передвижениям с автоматом по полю я уже не стремлюсь.
 Однако моя военная судьба недолго улыбается. В один из дней, когда писанины уже не так много, начальник группы по работе с личным составом майор Батин предлагает мне подшить ему китель, и, отказавшись, я сначала оказываюсь в строю, а потом с последней командой еду учиться на командира отделения разведки.
Учебный полк
Мы сидим в просторном, брежневских времен, актовом зале. С трибуны, затерянной на необъятной сцене, под довлеющим золотым орлом на красном щите, взлохмаченный и седенький, и от этого всего похожий на воробья, говорит командир учебного полка полковник Рафаев. По-военному сумбурно, путаясь в стандартном наборе фраз, он пытается заострить наше внимание на нестабильности международной и внутренней обстановки, затем подробно рассказывает о сложностях с обмундированием офицеров полка и обещает, что никто по выпуску из учебного подразделения ни в какие горячие точки не попадет, если сам не захочет, а кто будет стараться, вообще останется здесь сержантом. Потом я бегу по лесу в противогазе, бегу и ничего не вижу оттого, что вытащил мешающий дышать клапан, и стеклянные глаза противогаза плотно запотели. По тактическому полю я вбегаю в лес и, петляя между деревьями, удивительным образом не налетаю на них резиновым лбом.
Это приказ!   
Я не терпел давления. И я знал, что эта моя черта пагубна. В ситуациях, когда был в подчинении, я усмирял свой характер. Я давал фору власти над собой, а потом с большим трудом отыгрывал очки, с кровью выплёвывая зубы и часто оказываясь за бортом.  Это было ошибкой. В детстве мне внушили взрослые, что нужно слушаться старших. Откуда им было знать, что я попаду в армию, и дежурный по роте старший сержант Остапенко прикажет мне, дневальному, вытащить рукой из очка провалившуюся туда по моей вине половую тряпку. Он так и скажет: «Это приказ!»…
Тишина
В армии опасность быть задавленным морально и физически исходит отовсюду, всё потенциально враждебно: сослуживцы, командиры, техника, пища, холодный воздух и жара. Даже тишина в армии представляет собой угрозу. Тишина наваливается в наряде по роте, когда всё погрузилось в сон, а тебе спать нельзя. Тишина опутывает своей невидимой сетью в карауле на посту. Ты думаешь об этом, но мысли не слушаются тебя. Тишина для военного человека часто означает смерть. Поэтому в армии все разговаривают громко, ночью горит свет. Поэтому в армии нет тишины.
Тёмная
В столовой учебного полка на обед дают полную жестяную миску перловой каши, от которой тело приобретает состояние наполненности, и тогда обжигающий, с еловым привкусом, дым крепкой дешёвой сигареты, приносит не сравнимое ни с чем наслаждение. Но курить возле столовой нельзя. Это большой грех, как говорит командир третьего отделения младший сержант Ковтуненко. За это попавшийся собирает все лежащие перед столовой окурки в свою шапку, марширует с шапкой в протянутой руке впереди строя до казармы и под хохот избежавших кары курильщиков ссыпает окурки в урну. Мне всегда удаётся покурить незамеченным, но однажды коварный Ковтуненко устраивает настоящую засаду и вылавливает меня.
Строй взвода развёрнут фронтом ко мне, на лицах злорадные, предчувствующие бесплатное зрелище, ухмылки. Я один, и они ждут. Но я твёрдо решаю, что собирать бычки не буду. Всё послеобеденное свободное время мы стоим перед столовой по стойке «смирно». Я перехватываю колкие, полные ненависти взгляды. Я понимаю, что будет потом, но отступить не могу.
 На общегосударственной подготовке, которую проводит замполит роты капитан Доренский, за спиной я слышу как гадина ползущий шёпот: «…зачморить…». После отбоя я закрываю глаза, но не сплю. Я заново проживаю прошедший день. Передо мной стоит сначала злорадно лыбящийся строй, а потом ненавидящий. Мне не стыдно, но я стараюсь не смотреть им в глаза. Я знаю, что мне нужны силы. Проектор памяти прокручивает особенно часто кусок ленты: отполированный до лакированного блеска ботинок Ковтуненко, ловко поддевающий и отправляющий футбольным движением в заплёванное пространство между мной и строем бычки; и фраза, брошенная голосом неформального взводного главаря Борисова: «Он лучше нас!» Проходит час или больше, я слышу, как в дальних закутах  расположения собирается и постепенно нарастает гул. Чувство опасности будит. Я встряхиваю навалившийся было сон. Шаги приближаются. Я открываю глаза и вижу, как расползаются по погружённой в полумрак стене и с ребристыми бетонными перемычками потолку длинные безобразно искажаемые плоскостями помещения тени. Я поднимаю голову, крадущаяся по крысиному, из углов и межкроватных промежутков, толпа будто замирает. В проходе мелькает противная улыбка на всё, сделавшееся грушеподобным, широкое лицо Борисова. Я пытаюсь вскочить на ноги, но с кровати сзади накидывают одеяло. Тёмная. Удары через два одеяла не больны. Здесь скорее символический моральный эффект унижения. Меня держат, но я рывком вырываюсь из-под одеял, вскакивая, наношу снизу два чётких удара в подвернувшееся лицо Ломовцева. Два хороших удара, хлёстких и с хрустом, и тяжёлый армейский табурет проваливает меня в обдающую жаром и холодом одновременно, сырую и липкую чёрную пропасть...
 В объяснительной записке замполиту я пишу, что поскользнулся и упал.  Очевидно, дневальные не протёрли насухо пол, и Ломовцев тоже споткнулся и два раза ударился о быльце кровати. Эти быльца в армии такие крепкие, что на Ломовцева страшно смотреть, левая половина его лица распухла, глаз заплыл и налился кровью. Капитан Доренский долго пытает нас, но так ничего и не добивается.
Старший сержант Остапенко
Расположение разведроты на третьем этаже кирпичной, постройки шестидесятых годов, казармы. Заместитель командира второго взвода старший сержант Остапенко занят построением своего личного состава. По команде «Строиться вниз» мы должны сбежать по лестнице, обогнав товарища старшего сержанта, построиться, и при появлении его в дверном проёме заорать: «Смирно!» Нас почти тридцать человек, лестница узка, кто-нибудь всегда не успевает, следует команда: «Отставить. Строиться вверх!»
Остапенко, наигранно картинно, по-дембельски медленно, спускается по лестнице. Он давно уже, в силу своего высокого сержантского инструкторского положения, сжился с этой ролью уставшего до крайности от «длительной» службы начальника-ветерана. Всем своим видом он как будто говорит: «Как мне всё это надоело, и особенно эти бестолковые духи». В этом спектакле, да и в грандиозном театре под названием АРМИЯ вообще, его лицо принимает дембельскую маску апатии, подобно тому, как на лицах офицеров всегда маска презрения, по которой намётанному глазу легко можно узнать офицера и в гражданке.
 Мы слетаем по ступенькам уже как акробаты, теперь не получается со «смирно». Остапенко выходит, а «смирно» звучит не сразу. Команду должен подать один человек, и мы в суматохе не решили, кто это будет. Потом команда подаётся, но кто-то нечаянно толкнул Остапенко на лестнице, и он недоволен: «Строиться вверх!» Проходит полчаса, а Остапенко не может добиться слаженности, он устал, ему надоедает хождение по ступеням, и он просто высовывает круглую, с мелкими чертами лица и чубчиком, голову из окна комнаты досуга для того, чтобы крикнуть: «Отставить!» И мы не несемся, а уже еле волочимся по лестнице вверх. Когда всё как нужно, и скорость, и «смирно», старший сержант Остапенко нехотя спускается. Ломовцев опять во всю силу лёгких орёт: «смирна!», и мы бежим в столовую. Бежим потому, что  время на приём пищи истекло. За грязными, с объедками, столами мы за одну минуту запихиваем в себя то, что осталось после сапёров и пехоты, заливаем это холодным чаем, и снова бежим, теперь мы не успеваем на тактику.
Разведрота
Марш-бросок вечен, он переходит в пытку. По утоптанному нескончаемыми тысячами сапог тактическому полю, не разбирая дороги, сквозь вязкие брызги луж, мы бежим и по команде переходим на шаг. Я иду. Я иду, и не могу больше идти, ноги пудовыми гирями сковала усталость… Но нагруженные вещмешками спины уходят вперед, отставать нельзя… Я иду за ними, и не могу идти… А сквозь пелену сознания проносится команда: «Приготовиться к бегу!»…
В пять утра нас поднимают по тревоге. Мы получаем оружие, и около шести рота начинает движение.
Каждый взвод идёт во главе с замкомзводом по самостоятельному маршруту с ориентирами и азимутами. В 8.00 собравшаяся рота должна завтракать на поляне в лесу, в месте общего сбора. Взводы вышли через КПП-2. Первый взвод свернул по развилке вправо, чуть позже разделились маршруты третьего и второго.
До места сбора не больше десяти километров по лесу, и два часа для их преодоления тренированными разведчиками более чем достаточно. Но ни замкомвзвод, ни командир второго отделения младший сержант Верещагин о движении по компасу с заданными азимутами не имеют никакого представления. Задача оказывается не простой. Когда мы, отсчитывая пары шагов от развилки, не находим уже первый ориентир «перекресток лесных дорог», становится понятным, что на второй мы тоже не выйдем. После того как Остапенко говорит: «Ну их на … эти пары шагов, я помню, мы туда ходили, когда я ещё курсантом был», - движение разведгруппы принимает спорадический характер. После 8.00 нам всё чаще приходится переходить на бег. Около девяти мы выскакиваем на бетонку и непрерывно бежим минут сорок, благо ноги уже не те, что в начале службы…  Дымок полевой кухни мы находим только в 11.45.
Руководство ротой капитаном Филатовым
После школы я пытался поступить в Рязанский военный институт воздушно-десантных войск, но не прошёл по конкурсу, и офицером так и не стал. Я не стал и сержантом, пройдя подготовку по специальности «командир отделения разведки».
Моим командиром роты в учебке был капитан Филатов. Он вызывал во мне отвращение тем, что после отбоя являлся пьяным в казарму и отпускал наших сержантов-инструкторов  за определённую плату в самоход. Само по себе это уже не вписывалось в имевшийся в то время в моем сознании, сформированный книгами и фильмами, образ «офицера - человека чести», но основная беда была в том, что для оплаты своих похождений сержанты забирали у нас почти все наши скудные деньги.
            В первые дни южного лета 1999 года, перед самым выпуском, когда мы уже изготовили бегунки с уголками младших сержантов и изрядно расслабились, хриплое «Стой!» оборвало движение взвода в столовую. Я увидел презрительно сверкнувшие из под козырька фуражки кроличьи глаза ротного… «Кругом, на исходную, бегом-марш!». «Расслабились! Кру-гом, на исходную… Кругом…». Нас обгоняли усмехающиеся взводы, и наше воображение рисовало страшные для солдатского желудка картины пустых котлов, пайка стремительно заканчивалась, а мы, каждый раз не доходя последние метры до столовой, разворачивались и бежали назад. Когда  толпоподобный строй сапёров показался за плацем, а это означало, что через пять минут в столовой будет делать просто нечего, мы, не сговариваясь, рассыпались в разные стороны, растворившись в раскалённом июньским солнцем воздухе.
             Ночью взвод поднял трезвый Филатов и в комнате досуга заставил писать объяснительные. Раздираемый яростью, на сером листе я написал: «…Руководство ротой капитаном Филатовым подрывает моральные устои личного состава, негативно сказывается на дисциплине…».
Солдат ребенка не обидит
             В поезде сопровождающий нас в родной полк старлей зазевался в купе пышнотелой проводницы. С Колесом, пользуясь моментом, мы устремляемся на «экскурсию», и сначала, в последнем плацкарте нашего вагона,  присоединяемся к играющей в карты компании следующих на море старшеклассников, парней и девушек.  Я учу их игре в «120». Знакомство наше мимолётно, какими бывают сотни тысяч знакомств в жизни, и память моя не воспроизводит черты лица этих людей. Запомнились лишь передавшееся мне чувство той беспечной лёгкости, которая присуща ещё не столкнувшейся с жизнью молодёжи, и смешливые ямочки на щеках одной из девочек. Нам весело, но не сидится на месте, дух искателей приключений несёт нас по вагонам дальше. Чего мы ищем, мы сами не знаем.
- О, солдаты!.. Давайте, пацаны, вмажьте.
Трое мужиков вогнали в себя уже приличные дозы водки. Они сами когда-то служили в Германии и на Украине. Они наливают нам водку и не хотят отпускать. Один говорит, что он бывший спецназовец, я долго доказываю ему, что никогда не был в Саратове. Нам много не надо. Мы молоды и не брали в рот спиртного полгода. Нас спасает то, что они начали выпивать давно, и валятся спать. Уже ночь, и мы в потёмках пробираемся по спящему поезду. По дороге я успеваю открыть дверь туалета, меня рвёт. Колесу тоже не лучше. Мы теряем друг друга из вида. Бросает уже меньше, и я замечаю на проходной нижней полке не спящую, а улыбающуюся моему виду знакомую девушку из компании старшеклассников. Она прекрасна. Весь приобретённый мною в студенческие годы кураж (которого, по правде сказать, было не так уж и много) готов обрушиться на эту юную Данаю. Я сажусь у её ног и только начинаю что-то воодушевлёно рассказывать, как (о, ужас!) сверху раздаётся по-старушечьи скрипящий женский голос: «Молодой человек, как вам не стыдно, здесь же дети?» «Солдат ребёнка не обидит!» - торжественно произносит старлей. Проносившийся за окном свет два раза падает на его искажённое хищной гримасой, болтающееся в проходе лицо.
Чтец
В армию я уходил своенравным драчуном. Но я был городским мальчиком из интеллигентной семьи. Из учебки в полк я возвращаюсь жёстким агрессивным волчонком. И эти качества теперь жизненно необходимы мне. Я готов к самому худшему. Мы разведчики, а о полковой разведроте ходит дурная слава. Нам с младшим сержантом Колесниковым, однако, везёт. За плохое поведение в пути следования, по рекомендации старлея, мы не попадаем в это «элитное» подразделение.
Непрерывной чередой тянутся унылые бесцветные дни. Однообразные ежедневные разводы и работы. Мы разгружаем прибывающие на Вокзал-1 товарняки с мукой, капустой и гравием, работаем на элеваторе, откуда приходим перепачканные мукой, как припудренные туземцы. И хоть сводная группа полка с весны 1999 года  находится на выезде в Дагестане, а в сентябре после недолгого передыху полк входит в Чечню, боевая подготовка существует только в расписании на листе ватмана, висящем справа от тумбочки дневального. В те редкие дни, когда автобус - «Кубанец» или «Шарап» - не приходит, чтобы отвезти нас на базу или склад, мы сидим на табуретах в расположении, и солдат-дух, из тех доходяг, что военкоматы призывают для количества, читает нам устав внутренней и караульной службы. Он что-то мямлит себе под нос, как пономарь, - невозможно разобрать ни слова, да никто и не пытается. Мы сидим и думаем каждый о своём. Разговаривать нельзя, письма писать нельзя, можно сидеть и думать. Думать запретить трудно.
Огневая и инженерная подготовка, оружие массового поражения и тактика. Я люблю эти «занятия» за их покой и уютное бормотание чтеца, за жужжание барражирующих мух и шелест дождя за окном, я люблю оставаться с самим собой. Я думаю о Ленке, которая бросила писать, о маме, которой трудно приходилось без отца с двумя детьми, а сейчас, когда Женька ходит уже в десятый класс, она, работая на двух работах, шлёт мне посылки и денежные переводы.
С приходом зимы мы всё чаще остаёмся в казарме, и бывший на учебном сборе взводником замполит роты старший лейтенант Цыганков иногда нарушает наши «медитации» настоящими занятиями по общегосударственной подготовке. Молодой, только из училища, лейтенант Громовой, несмотря на свою грозную фамилию, робкий и небольшого роста, тоже пытается провести занятие как положено, по своему конспекту, но Колесо быстро отваживает его:
-   Товарищ лейтенант, у нас здесь есть специально подготовленный чтец, - произносит он тоном человека, любезно помогающего выйти из затруднения, как само собой разумеющееся, развязно, и ровно с той каплей уважительности в голосе, которая необходима при обращении сержанта к офицеру.
- А тетрадки у них хоть есть? - сразу сдаваясь, и больше для порядка спрашивает летёха.
- Неа, такого у них нет.
Зима и лето
В армии бывает зима и лето. Зимой солдату холодно. Его моют в бане холодной водой. Днём на построениях в кирзовых сапогах отмерзают пальцы. Ночью зябко, хоть солдат и бросает поверх одеяла шинель и бушлат. Летом тепло, и в бане есть горячая вода, но больше работ и полевых занятий. Хуже всего солдату служится в октябре, когда уже холодно, но приказа одеться в зимнее обмундирование ещё нет, и в марте, когда уже жарко, а ходишь в шапке. Но каждый солдат с радостью встречает новую весну и осень, лето и зиму.
Занимайся
Военный человек постоянно на боевом посту. Даже если солдат находится на втором году службы и целый день тыняется без дела, он занят защитой Родины. Поэтому командир не говорит солдату: «Отдыхай». А говорит: «Занимайся». Валяющийся на кровати защитник только на первый взгляд ничего не делает, на самом же деле он выполняет наисложнейшую миссию, ибо «под маской бездействия скрыто действие, а внешнее деяние лишь иллюзия».
Рядовой Ветошкин
В декабре 1999 года из нашей пятой мотострелковой роты бежит солдат, рядовой Ветошкин. Он служил в ремроте, его били и заставляли попрошайничать на рынке возле части. Он сбежал. К нему домой в Саранск ездил прапорщик и привёз его. Зачуханного, надломленного, постоянно прячущего большие оленьи глаза, его перевели к нам, а через неделю он снова сбежал. Уже под Новый год на имя командира части пришла телеграмма о том, что этот воин задержан милицией в Пензе. За ним отправили взводника, не молодого уже, бывшего контрактника, старшего лейтенанта Иващенко. Тот забрал Ветошкина у ментов, сел с ним в поезд, в купейный вагон. Наручников у Иващенко не было, и ночью, чтобы Ветошкин не дал дёру, он его сапоги положил в отделение под нижней полкой, с чистой совестью лёг на неё и уснул. Вернулся Иващенко один. Он материл с досадой весь свет, и особенно рядового Ветошкина. Иващенко приехал в огромных стоптанных кирзовых сапогах, потому что  Ветошкин ночью сбежал в его берцах. Мы дружно смеялись над этой историей, и даже решили, что Ветошкин не такой уж плохой парень.
Война
Вообще дезертиров в полку хватает, почти каждую неделю бежит солдат, но в нашей роте этот случай единственный, серьезной дедовщины в роте нет, так как почти все старослужащие в «районе выполнения служебно-боевых задач». У нас все рвутся на войну, вышел приказ о том, что в «районе» сутки службы идут за двое. 30 марта 2000 года очередная команда в 150 человек убывает в Чечню на замену и пополнение сводной группы полка. Поздно вечером мы выстраиваемся на перроне Вокзала-1.
 В заношенном бушлате, в шапке из искусственного, закашлатившегося барашком меха, с вещмешком-котомкой, я ощущаю себя русским пехотинцем 1914 года, и от этого собравшаяся в ком душа ещё более стремится взойти по стальным ступеням в разинутую тьму вагона…
Шакалы
Каждый солдат ненавидит офицеров. Ненависти этой возраст -  века. Идёт она через «золотопогонников», которым во время атаки стреляли в спину, а случилось - и пораспогонили, и постреляли. В стародавние времена солдат был отгорожен от офицеров завесой унтеров, которые не скупились на побои, но и тогда солдат знал искусные зуботычины ротного командира. А когда сержантов не стало в армии, когда они превратились, за исключением инструкторов в учебках, в рядовых с лычками, тогда уже и вся  работа легла на офицеров, и ненависть вся.
 Я сам хотел стать офицером, а потом, будучи в солдатской шкуре, как все, ненавидел этих молодых, на какие-то два - три года старше, шакалов. А ненавидеть их по большому счету было не за что. Самые обыкновенные люди, идущие без особого отбора, далеко не из богатых и лучших учеников, всеми условиями службы они были прижаты к стене, где всё их существование зависело от произвола вышестоящего, где свободно вздохнуть, не нарвавшись на громовой рёв и оскорбления, было невозможно. При этом они получали зарплату меньше охранника в магазине, и были наделены привилегиями и властью над совсем уже бесправной массой солдат. С таким же успехом можно ненавидеть врачей из поликлиник за то, что они, собирая бесчисленные очереди, спокойно пьют чай с конфетами от благодарного больного. А ещё лучше ненавидеть продавцов, за рост цен. Презирать старослужащих, а через год стать таким же? («Таким я не буду, а буду хорошим» - здесь не проходит). Но когда ты солдат, относиться как-то иначе к офицерам просто невозможно, ты, не задумываясь, принимаешь правила игры.
Лейтенант Нечаев сквозь пальцы смотрел на дедовщину на взводном опорном пункте, был лёгок на кулачную расправу и на падающие липкими обидными кличками оскорбления, и в то время, когда от постоянного рытья окопов на солнцепёке у нас вскипали под черепной коробкой остатки мозгов, он целый день  валялся с книжкой на травке, спал и стрелял по бутылкам из пулемёта. Но ночью Нечаев выходил проверять посты. А ночью часовые ведут беспокоящий огонь по шевелящимся и издающим пугающие звуки кустам, на грохот падающих сухих веток и для того, чтобы не уснуть, и я не один раз направлял ствол автомата в хорошо видный силуэт идущего всегда прямо по гребню высоты Нечая. Под шумок ничего не стоило его подстрелить - списали бы на обстрел, как это не раз бывало на той войне. Но курок я не нажал.
Когда в июне Нечаева отправили в Ханкалу на курсы авианаводчиков,  к нам прислали старшего лейтенанта Изюмцева, который не только избивал и чморил солдат, но и с помощью старшины-контрактника Змея продавал нашу тушенку чеченцам, а нам выдавал одну кашу на воде.  Изя сам вёл всю документацию. Он завёл журнал, где учитывал каждую банку консервов, и мы вообще забыли про деликатесы - сгущенку и плавкий жирный сыр. Работать мы стали ещё больше, а отдыхать меньше, потому что хоть теперь мы и рыли не извилистые, а прямые ходы сообщения, но кроме них, была начата красивая показательная траншея с полуметровой бермой в полтора человеческих роста, из которой невозможно было вести огонь. Тогда мы взвыли и добрым словом вспомнили Нечая. Ведь всё в этой жизни познается в сравнении. (Деятельность Изюмцева характеризовалась еще тем, что он своей крайней жёсткостью навёл относительный порядок и прижал ту разнузданную дедовщину, что завелась при Нечае, когда обыкновением стало всенощное стояние на постах слонов и за себя, и за мирно похрапывающего в землянке деда. При моем сроке службы усиление устава я уже не мог приветствовать и воспринимал как ущемление «заслуженных» прав).
Изюмцев был осторожен, на проверку постов он всегда брал с собой сержанта или контрактника. Но я знал, как подкараулить его. Бог отвёл. Поездка на бэтэре за водой, которой и окончилось мое участие в боевых действиях, надолго разлучила нас. Я говорю «надолго», потому что через несколько лет после армии, я встретил у себя в городе, в продуктовом магазинчике, заметно спившегося Изюмцева, и даже выпил в его обществе стакан пива, но не только желания гибели этого человека, но и вообще какой-либо неприязни к нему в своей душе я не обнаружил, более того, я искренне был рад этой встрече… От Изюмцева я узнал, что в 2002 году подорвался на растяжке старший лейтенант Цыганков. Одного из немногих Цыганкова любили солдаты. Он был из того редкого типа офицеров, которые хоть и называют в своем кругу солдат обезьянами или бобрами, и искренне верят в их отсталое умственное развитие, но никогда не позволят себе открытого презрения и оскорбления.
Дождь
Наш ВОП прикрывал дорогу Шали - Ведено, между Биноем и Сержень-Юртом. С военной точки зрения место было выбрано удачно, в полкилометре через дорогу находился бывший пионерский лагерь, перед ним дорога сворачивала. Машины на повороте сбрасывали скорость, и из лагерных построек в зелёнке боевикам было удобно их расстреливать. ВОП мешал «чехам» безнаказанно жечь наши колонны.
Пренебрегая осторожностью, мы время от времени ходили в лагерь за водой, там был кран, а нам привозной воды не хватало. Кроме того, в лагере было много полезного стройматериала: из полуразрушенных домиков мы выламывали доски и двери, уносили на ВОП сетчатые кровати, листы железа и фанеры -  все, что могло пригодиться.
 23 апреля мы тоже должны были идти в пионерский лагерь за водой. Лагерь уже был занят боевиками. Они готовились встретить колонну, и нас, идущих налегке, с одним магазином патронов на человека, чтобы больше унести воды и стройматериалов, подпустив вплотную, положили бы всех.
 Но начался дождь. Он шёл каких-то 15-20 минут, однако этого хватило, чтобы мы остались на ВОПе. Я слышал, как Медведев сказал Нечаеву: «Куда ты на … пойдёшь, дождь, завтра…». Они пили водку. Майор Медведев, Нечаев и важный старшина зенитной батареи прапорщик Касатонов. Через полчаса шквал огня обрушился на нас и проходившую перед нами колонну. Мы приняли бой за добротными брустверами, в ДЗОТах, при всём вооружении.
Бой
Сейчас мне тридцать семь лет. Я достаточно прожил, чтобы понять, что жизнь не стоит того, чтобы за неё цепляться. Осознание этого пришло постепенно, через истерзанный поисками смысла жизни мозг. Тогда, в двадцать, захваченный вихрем, бросившим на голову срезанные пулями ветки, я оказался на полу  в землянке из стадного чувства, страха у меня не было вовсе. Я не боялся смерти потому, что не знал цену жизни. Я как дикарь, меняющий золотой слиток на стеклянные бусы, мог отдать свою жизнь легко и без сожаления. Нечаев вытащил нас оттуда и увлёк за собой в лабиринт траншеи. Вот бы когда грохнуть его, но куда там, закрыл бы своей грудью, вынес бы из под огня, пошёл бы за ним в атаку, если бы ему вдруг пришло в голову атаковать чехов в зелёнке.
Нечаев оставляет меня на позиции левого фланга, а сам бежит искать наводчика. Вскоре КПВТ забил короткими глухими ухами. Пули взвыли над головой. Куда стрелять, не видно. По дороге сквозь пелену дыма медленно ползут бээмдэшки, спешившиеся десантники палят из-за них что есть мочи в покрытые весенней зеленью горы. Кто-то орёт! С силой выжимаю курок, и длинные очереди несутся над колонной.
По окутанной пылью зэушке рикошетят искры. Там, за рядом набитых землей снарядных ящиков, корчится от боли Медведев. Касатонов в ужасе забился под противоосколочное перекрытие, но его бойцы Палыч и Сорока под пулями всё же подбираются к зэушке. Палыч ногой жмёт на педаль.
Я хочу рассмотреть в склонах гор вспышки от выстрелов, но ничего не вижу. Маленький Таджик пытается наладить АГС.  Рядом в окопах все открывают огонь, и я всаживаю в подступающий ближе других к дороге зелёный выступ очереди. Эйфория первого боя охватила меня, и я плохо соображаю, мне кажется, что десантники пришли к нам на подмогу. Визг пуль заставляет тело клониться ниже к брустверу, теперь я уже борюсь со страхом, и ко мне на выручку приходит азарт. Я для бравады высовываюсь по пояс из окопа и тут же получаю пулю в магазин с патронами. Волна воздуха от сопла гранатомёта закладывает уши. «Короткими! на одиночный всем поставить!»  «Поставить…ставить, одиночный…», – сквозь грохот  несётся по траншее впереди Нечая…
 Когда мы вышли из окопов, грязные, разгорячённые победители, когда БМП комбата увезла Медведева, мы, увешанные с ног до головы оружием и пулемётными лентами, фотографировались в обнимку с нашим лейтенантом.
Змей
 После нападения на колонну десантников и обстрела ВОПа, когда выяснилось, что полк не смог отправить для поддержки ведущего бой опорного пункта ни одной бэхи, командование смекнуло, что коммуникационная линия полка слишком растянута, и мы получили приказ сдать позиции соседям и перейти на другое место, по этой же дороге, но ближе к базовому центру. 8 мая, в день переезда, начался дождь, и мы, смываемые ливнем, кое-как успели до темноты поставить большую, на взвод, палатку. Ночью на постах мы вымокали до костей и, меняясь, задубевшие грелись в палатке у печки. Ноги увязали в размытой глине. Отовсюду лилась вода, старая палатка протекала, и спать было невозможно. Мы бы околели, наверное, нас спасли доски от разобранной землянки (которые почти все мы в ту ночь сожгли) и Змей. Нечаев, уничтоженный начальником штаба, а в «районе» командиром полка, Козаком непрерывным вопросом: «Почему не подготовили переезд!!?» «Я вас спрашиваю!! Почему не подготовили переезд!!!»..., покрытый всеми мыслимыми  ругательствами за нерасторопность, раскис и самоустранился от командования, поручив всё Змею. И этот сухопарый сорокалетний мужик, получивший от нас кличку за свой удлинённый организм, и за то, что он при каждом слове высовывал язык и смазывал слюной сохнущие от постоянного недостатка спиртного губы, согревал нас у печки как наседка цыплят, не давая огню потухнуть. Он следил за сменой часовых, и больше всех промокшему и замёрзшему Курочкину  отдал  свою тёплую флотскую тельняшку.
 «Рапира – 7»
Мы покинули добротные, оборудованные чехами в прошлую войну позиции на скрытом зеленью крутом склоне горы, а утром, когда прекратился дождь, мы, увидели, что находимся на голой, как лысина, высотке, в плохо натянутой взводной армейской палатке, далеко видной из-за  плеши пары деревьев и кустов. С трёх сторон нас окружал лес, высоты вокруг были господствующими, а зелёнка за дорогой и горной речкой напротив была в ста пятидесяти метрах.
Сильнее желания жить
Теперь под нещадным кавказским солнцем мы целыми днями роем окопы и ходы сообщения, сооружаем ДЗОТы и строим блиндаж, валим деревья и устраиваем завалы. Каждый из нас по полночи стоит на посту, на своей позиции, а с утра принимается за дело. Мы радуемся дождю, прерывающему наш каторжный труд, но мутная дождевая вода заполняет окопы, и глиняные их стенки рушатся, погребая нашу работу. Мы падаем от усталости, и ночью из последних сил боремся со сном. Мы понимаем, что нас горстка  в лесу, что вырезать спящих боевикам не составит труда. Но сон одолевает, он  сильнее.  Сильнее желания жить.
Ёжик, ты где?
Спустя месяц после переезда, в июне, во время дневной своей смены, через мутноватый прицел, снятый со снайперской винтовки, я наблюдаю за высоко парящей над горными склонами гордой птицей. Я вырываюсь на волю и плыву в налитых нежной прохладой облаках, и только приближающийся гул мотора возвращает меня на позицию ПК. Внизу на дороге останавливается грязно-жёлтый ПАЗ, и на ВОП поднимается командир сапёрного взвода лейтенант Сорокин. Я видел его в полку. Он и в районе боевых действий на камуфляже расцветки «НАТО» носит блестящие, а не тёмные звездочки. Кокарда на его парадном оливковом берете отражает золотым нимбом лучи солнца. Своим видом лейтенант олицетворяет бесшабашное мужество, но девять саперов все равно не слушаются его. Он молод, и ещё не научился держать солдат в повиновении, у него на щеках пух. Тогда Сорокин должен был ставить у нас мины. В этот раз он приехал один на рейсовом  автобусе, это было время, когда бронетехника так часто рвалась на дорогах, что было распоряжение офицерам по возможности передвигаться на частном автотранспорте. Ни одной мины Сорокин не поставил, потому что забыл провода. Зато он не забыл в вещмешок вместе с минами положить водку, и три дня они пьют. Только что прибывший Изюмцев боится, а ожидающий колонну на Шали Нечай, Сорокин и Змей - на всю катушку. Две ночи подряд мы радостно воюем с невидимым врагом. Пьяный Нечаев передаёт по рации, что ВОП обстрелян, и ему разрешают открыть ответный огонь. Мы сотрясаем молчаливые горы мощью всего вооружения. Зенитная установка, легко разносящая в щепы вековые деревья и срезающая бетонные столбы, двумя своими стволами играет первую скрипку в поражающей воображение какофонии оглушительных звуков, света огненных трасс и озаряющих на миг могучие кроны деревьев ракет. Противотанковый гранатомёт рушит жалкие в полнаката крыши наших ДЗОТов и землянок. На третью ночь «навоевавшиеся» офицеры не «заказывают войну», но когда плохо проспавшийся Сорокин вылезает из землянки и орёт: «Ежик, ты где!?», нас действительно обстреливают из пулемёта. Нечаев с Изюмцевым пытаются засечь место, откуда вёлся огонь, но никто больше не стреляет. Мы сидим в «Кольце» всю ночь, и на следующий день полусонные роем окопы, материм проклятых шакалов и обессиленные валимся с ног.
В следующую ночь, окончательно побежденный усталостью и тьмой, я уснул на посту, и Нечай берцем вышиб мне зуб.

Мужество
Лёха Маликов сначала орёт, потом рыдает, потом, сжав от боли зубы, плачет. Из рваной его штанины торчит обломок кости, сапог с остатками конечности держится на ошмётках ткани и сухожилий, волочится по траве, оставляя кровавый след.   Изюмцев послал нас снимать сигналки, но мы заблудились и попали на участок с поставленными на растяжку эфками и озээмками. В оцепенении я тащу его на себе и забываю, что иду по минному полю. Мы чудом не подрываемся второй раз.
После того, как мне вручили орден, я пытался убедить себя в том, что наградили меня за вынос раненого с минного поля. Я так и говорил всем, кто спрашивал, за что награда. Так мне было легче и удобней. Эдакий герой. Но это неправда. Награжден я был за подрыв. За то, что бэтэр, на котором мы поехали за водой, наехал на фугас. Всё мое мужество заключалось в том, что я грохнулся о землю и чуть не сломал себе хребет.


***
Дождь прекратился, из-за двенадцатиэтажной бетонной коробки вышло и робко засияло солнце. Я с силой вдавливаю почти до фильтра скуренный окурок в мятую жесть кофейной банки: «Всё, довольно об этом!»… Внизу, по мокрому, испещрённому мелкими лужицами, асфальту, идёт, слегка прихрамывая, парень лет двадцати. Его движение неожиданно обрывается. Он как вкопанный застывает у невидимой преграды, собравшаяся было сделать шаг его нога повисает в воздухе.
 Господи, что же происходит с нами, если от прозрачной паутинки, одного из чудесных творений твоих, мы шарахаемся, как от противопехотной мины?



Бойцам 1-го ВОПа (Сержень-Юрт - Биной) (позже 8-го ВОПа "Рапира - 7"(Ца-Ведено)) (2000 г.): ряд. Беспалову С.П., ефр. Бурнину М.С., мл. с-ту Данилову А.С., мл. с-ту Евсюкову С.Ю., ряд. Жиляеву, с-ту Зюкину Д.Г., ряд. Иванову, ряд. Кобозеву А.В., ряд. Кононову, ряд. Конюхову А.А., с-ту Крылову, ряд. Курбанову Р.О., ефр. Курочкину А.В., ряд. Литовченко С.Н., мл. с-ту Макарову В.,  мл. с-ту Маклакову,  с-ту Манину М.А., ряд. Нижегородову В.А., ряд. Николаеву Е.Ю.,  ряд. Пирогову А.Н., ряд. Пискареву,  мл. с-ту Пихтовникову, ряд. Редрееву А.В., ряд. Сковородину С.А., ряд. Сорокину Д.А., ефр. Старикову, ст. с-ту Фомину Д.А.,  ряд. Чувакову, ряд. Яхину Р.А. - посвящаю.







        Бегунки – муфточки со знаками различия, одеваемые на погоны   полевой формы.
Берцы - армейские полевые ботинки.
Берма – не засыпанная грунтом поверхность земли между бруствером и окопом. В траншеях с бермой земля с насыпи не осыпается на дно.
Бэтэр - колесный бронетранспортёр БТР. Бэтэрами солдаты также называют бельевых вшей.
Бэха (бэшка) – на военном жаргоне гусеничный бронетранспортёр БМП (боевая машина пехоты) (предположительно от названия на жаргоне «новых русских» автомобиля BMV).
Бээмдэшка – гусеничный облегченный бронетранспортёр БМД (боевая машина десанта) для воздушно-десантных войск.
        Взводник – командир взвода.
ВОП - взводный опорный пункт.
Гражданка – здесь гражданская (не военная) одежда.
Дед - солдат, отслуживший полтора года (после третьего приказа об увольнении), реже  встречается -  старый и т.п.
       Дух - молодой солдат, до полугода службы (до первого приказа об увольнении).
      Загаситься - уклониться от выполнения служебных и должностных обязанностей.
      Заказать войну - под предлогом обстрела противником открыть «ответный» огонь.
      Зелёнка – зелень (листва).
Замполит – и в 2000-е годы так еще называли переименованных в заместителей командиров по работе с личным составом (РЛС) (в частях МО согласно устава – по воспитательной работе (ВР)) офицеров. 
       Зэушка - зенитная установка, здесь ЗУ-23.
Ир-р-ра – залихватско-сержантский вариант произнесения команды «Смирно», наряду с «Барея подъем» («Батарея подъем»), «Шагом арш» («Шагом марш»). Особенно был моден в некоторых учебных частях.
       Камок - камуфлированное «хэбэ».
«Кольцо» - команда, по которой бойцы взводного опорного пункта занимают круговую оборону.
КПВТ – крупнокалиберный пулемёт Владимирова танковый. Здесь пулемёт в башне бронетранспортёра.
       Летёха - лейтенант.
      Озээмка - ОЗМ, противопехотная мина.
Орден Сутулова - образчик солдатского юмора, удар в грудь. Иногда так также называют медаль «Суворова».
       Очко - упрощенный унитаз в общественных уборных.
       Пайка - еда, приём пищи.
       ПК – пулемёт Калашникова.
Растяжка – мина или ручная граната, поставленная на растяжку (тонкую, натянутую в месте возможного прохода противника, еле заметную проволоку, при задевании которой происходит взрыв). Этот способ минирования получил большое распространение в локальных вооруженных конфликтах на территории распавшегося Советского Союза.
Самоход – самовольная отлучка.    
       Старлей – старший лейтенант.
Слон – солдат, отслуживший полгода (после первого приказа об увольнении), реже  встречается -  чиж, щегол и др.
Чехи - название чеченцев, в первую очередь партизан, по аналогии с афганскими «духами».
       Чморить - унижать достоинство человека с целью полного морального подавления.
Шакалы – наиболее часто встречающееся в армии презрительное прозвище солдатами офицеров. Менее распространены «гансы», «мыши».
Шарап - автобус на базе грузового автомобиля ГАЗ, название получил от героя легендарного фильма «Место встречи изменить нельзя», выезжавшего на задание с группой оперативников на подобном автобусе.
       Эфка - ручная граната Ф-1 («лимонка»).