Сны Веры Павловой. Псевдоэротика

Сны Веры Павловой.



  11 октября.
Дорогой дневник, извини, мы с Лежневой так накурились, еле на ногах стою. Всё расскажу завтра, обязательно. Целую.
\                Вера.


 12 октября.
Ненавижу эту суку. Дорогой дневник, я проспала, опоздала на два урока. Джаз-нога сказала, что позвонит родителям. Бедные мои мозги. 
     А Лежнёва зажала бабки за дурь, говорит: «Ты, Павлова, не сцы, отстрочишь у Бобочки,  он тебе должок простит, и ещё угостит даже». Нужно будет Крюкову шепнуть, что его Светка «бобочкой» называет, будет за гаражами у всей его шоблы строчить. Хотя, ей только в радость, и на Крюка она давно взгляды мечет, тварь.
     Ах, дорогой дневник, ты не представляешь, как мне всё надоело, и тебе писать надоело, но Олег Юрьевич сказал, что если хочу на журфак поступить, должна учиться связно выражать свои мысли. Олег Юрьевич клёвый. Целую.
\                Вера.
P.S.         Мне снился очень странный сон.       


 14 октября.             
Здравствуй, дорогой дневник, извини, что не писала. Класнуха позвонила, все-таки, и папик скрутил с компа клавиатуру. Серость, он, наверное, думает, что это компьютер и есть.
 Сегодня выпросила клаву у Брошкина, он давно ко мне яйца подкатывает. Только хрен ему, очкастому.
  Так вот, насчёт сна: сидим мы, значит, на биологии, Тамары в классе нет, вышла, наверное, в учительскую покурить. Тихо так, а потом вдруг голос какой-то стал причитать, вроде как по латыни. И тут все, как по команде, давай раздеваться и друг на друга лезть. Групповуха! Орут все, стонут, по трое – по четверо, руки-ноги мелькают, аж жутко. И музычка  такая, с барабанами, типа Энигмы. Я сижу, пошевелиться не могу.
   А потом все вдруг исчезли, тихо стало, только скрипит чего-то.  Это Васильев, придурок наш, у доски стоит и значки какие-то чертит. Только доска белая, а значки красные, и, как будто светятся. 
   Я смотрю, а вокруг уже не класс, а собор католический. Везде свечки горят, орган играет, а я посреди зала стою голая, на высоченной такой табуретке, и Васильев ко мне спиной, руками машет, в одной руке крест, а в другой нож. И понимаю, что он сейчас обернётся, и так страшно стало, я даже затряслась вся и проснулась. 
    Мамуля залетает, а я стою посреди комнаты и ору. Еле успокоили друг-друга. Поаккуратней нужно с гашишем  в следующий раз. Целую.               
\                Вера.         


   15 октября.
Нет, дорогой дневник, мне по любому пора лечиться. Что-то моё подсознание расшалилось не на шутку. Короче говоря, сон: Опять какой-то зал готический, темно, ни хрена не видно, факелы трещат.
 Я лежу на огромной койке, ну, знаешь, такая восьмиспальная, под балдахином. А рядом, кто бы ты думал? Нет, не Ричард Гир, и даже не Боба Крюков, а опять этот Васильев чокнутый. И лезет ко мне, значит, с интимной рожей, губки бантиком сложил.
  А мне хоть и страшно, но я покрывало парчовое повыше к подбородку натянула и говорю: «Что же это ты, Васильев, беззащитную девушку обидеть хочешь. Я ведь тебе не шалава привокзальная, а как-никак одноклассница, у меня вообще, может быть критические дни».
   Тут он весь в лице переменился, покраснел даже, потом рукой как-то странно махнул, вокруг всё поплыло, задрожало, я и проснулась.  Странно всё это. Целую.               
 \                Вера.


16 октября.
Дорогой дневник, совершенно некогда писать, Джаз-нога задала нам лабораторную на дом. Говорит: «Разделитесь на пары, привыкайте к совместной работе». Хи-хи. Тут все стали галдеть, кто с кем будет «спариваться», а я и говорю, громко так: «Васильев, ты вроде в физике шаришь, приходи ко мне лабораторную делать». А он сидит, не дернулся даже, в тетрадочке чего-то чирикает. Говорят, его летом в психушке лечили.
   Ладно, побегу, сейчас Лежнёва придёт, Кюри наша недоделанная. Обещала пива принести. Целую.       
 \                Вера.      

 

   17 октября. 
Дорогой дневник, в школе сегодня ничего интересного. Кажется, это никогда не кончится, и до факультета журналистики я не доживу.
Зато сон снился – это нечто. Слушай: Я одна, посреди огромного макового поля. Представляешь, небо синее-синее, а вокруг только маки, до самого горизонта. Охренеть! На мне какое-то платье длиннющее, светленькое, вроде как старинное, и бижутерии всякой куча, под жемчуг и под брюлики.
   Стою я, значит, воздух глубоко вдыхаю, любуюсь красотами, и тут вдруг бац – крендель скачет, весь в железе, и конь у него чёрный-пречёрный.
     Подъехал, и прямо с седла передо мной на колено грохнулся. Говорит: «Ты прости, Павлова, что я о тебе нехорошо подумал, просто слышал, что ты с взрослыми мужиками спишь, и Крюков тебя трахает, когда захочет. А ты не такая».    
     И розу мне тянет, белую. Я говорю: «Васильев, ты что ли опять?» У него же лица из-под каски не видно. А он только рукой махнул, и всё исчезло. Вот так. А херню всякую про меня Лежнёва распространяет, больше некому. Целую.         
 \                Вера.               


 19 октября.          
Дорогой дневник, вокруг меня одни психи. Пошли вчера за школу, покурить, Крюков стал тискаться, а ему и говорю: «Ты вот, Боба, такой крутой, а с женщинами себя ведёшь как будто Светкин пёс озабоченный. Взрослые-то мужики с глупостями не лезут, как макаки, а относятся к женщине галантно, Васильев мне вот вчера розу подарил». Сорвалось.
 Ну Боба тут и подскочил, он вообще бесится, когда его Бобой называют. Орет: «Ах он… да он урод пришибленный, да я… да у меня… дайте мне его сюда, я ему сейчас роз и туда и сюда напихаю…»  И убежал.   
  А минут через двадцать к школе «скорая» подъехала, Крюкова забрали, в травматологию.  Он, оказывается, хотел Васильева попинать, а у того под свитером какая-то байда, вроде доспехов была надета, железная. Он же этот, толкиенот, «братство кольца» и всё такое. А Лежнёва сказала потом, что Васильев в секте состоит, их летом в милицию забирали, за то что на кладбище вскрыли какой-то склеп. Одуреть. 
   У Крюкова сложный перелом кисти, ходит в гипсе, злой как черт. Рыцаря моего, правда, тоже не видно, дружки Крюковские отпинали, наверное. Я такая дура. Целую.               
  \                Вера.


 22 октября.
  Дорогой дневник, я ему дала. То есть нет, конечно, не так это всё было, и слово неподходящее, кроме того, это же просто сон.
  Лежу я, значит, на кровати, биологию листаю, кажется. Глаза поднимаю, а у меня в ногах Васильев сидит. Здрасте. Костюмчик какой-то, черный с золотом, под старину, прямо как в кино. Сидит, смотрит и улыбается.
  Я спрашиваю: «Ты как, Васильев, сюда попал?». А он отвечает: «Я, Павлова, люблю тебя, давно и страстно, и чтобы быть с тобой рядом, совершил древний ритуал, который скоро войдёт в заключительную фазу». А я говорю «Ты, Васильев, дважды дурак. Во первых потому что в сказки веришь, а во вторых, что мы теперь с тобой тут делать будем, у меня родители дома».  А он: «Павлова, где бы ты хотела сейчас оказаться больше всего на свете?»  Я спрашиваю: «Деньгами что ли разжился, алхимик?  Можно в «Фишку» махнуть, или в «Молоко». Ну или в «Метро», на худой конец. Только как мы из квартиры выберемся, у меня же родители…»  Тут он рассмеялся, за руки меня взял, и бормочет чего-то, типа по латыни, всё громче и громче. А ладошки у него теплые и мягкие, не то что у Крюкова,  вечно в мозолях от штанги, где схватит, там обязательно синяк будет.    
    Потом тепло как-то стало, ветерок подул, я смотрю, а мы на пляже оказались. И не просто на пляже, Анапа там какая-нибудь засраная или Геленджик. Кино видел «Пляж», с ДиКаприо? Вот-вот, я тоже охренела.
   Песок белый, как мел почти, и пальмочки, и вода такая, как только в рекламе шампуней бывает, или на заставке виндосовской… Ну, я голову ломать не стала, а рванула купаться. Плещусь, рыбок пугаю, хохочу как дура, а Васильев на берегу стоит, улыбается. В одних шортиках бермудских. А на мне купальник бежевый, которые даже моя мама кроме как «позорищем» не называет, я недавно такой по фэшэн-тв видела.
   Я когда в нем из воды вылезать-то стала, Васильев улыбочку сразу проглотил, задышал глубоко, глазками хлопает. Ну, тут меня и понесло, подошла, руки ему на плечи положила, и завертелось…   
   Не знаю, может это из-за романтики, а может… В общем, здорово было, я раньше думала, что это только в книжках так. Море шумит, и он всё шепчет чего-то. Короче, покувыркались мы аж до вечера, Васильев меня опять за руки взял и говорит: «Заклятия хватит ещё на один переход, хочешь Колизей посмотреть?»  Я говорю: «Колизей это, конечно, замечательно, только я есть хочу, больше чем… сильно, в общем».  Он опять – раз, забормотал чего-то, и вдруг музыка заиграла, оркестр.
  Вижу -  мы в ресторане каком-то, на веранде за столиком сидим. Вокруг публика цивильная, все лопочут по-итальянски, музыканты в национальных костюмчиках, Васильев при смокинге, красавчик, а на мне платье вечернее, обалденное, красное со стразами. Отпад. 
  Гляжу – нам официант тащит чего-то, оказалось – лазанья с дарами моря. И вина белого бутылку. Сидим, закусываем, развалинами Колизея любуемся, он тут как раз рядом оказался. Потом танцевать пошли, «бесамемучо» и всё такое. Васильев был неподражаем, на нас пялились, как на звёзд эстрады. Пляшем, значит, а он, вдруг, запнулся, встал, и  говорит, как та фея: «Вышло, любовь моя Павлова, наше время, прости и прощай». И поцеловал, я даже понять ничего не успела и проснулась.         
     Да, дорогой дневник, проснулась и заплакала. Что мне теперь делать?   Целую.          
\                Вера.


27 октября.
Дорогой дневник, я его нашла. Почему мужчины такие идиоты? 
Сначала подъехала к Крюку, но Крюк сказал, что его не трогал и не видел вообще. Я домой к нему, но родители его уже неделю как отправили в Новгород, на олимпиаду по математике. Лобачевский, блин, у него же по математике вечный трояк.
   Ну я давай больницы, морги обзванивать, в милицию бегала, меня там спрашивают «а вы ему кто?» Нда… Но обещали сообщить, если что. В школу не хожу, Лежнёва уже натрепала черти чего, мать с ума сходит, думает, что я беременна. А я и сама не знаю,  что со мной творится… 
   Два дня над телефоном сидела, со справочником в обнимку, всё обзвонила, вплоть до КВД. И вот, сегодня утром звонок, поступил, по описанию подходит, в тяжелом состоянии. Здесь рядом, в Александровской больнице, в реанимации.   
   Прибегаю, часа четыре продержали в коридоре, потом, когда начала уже на людей кидаться, показали. Лежит, весь в бинтах, в проводах, трубки торчат, но живой. Случайно его нашли, на чердаке каком-то, сильное отравление, плюс ожоги, порезы, что он там с собой делал – хрен поймёшь.
   Я его за руку схватила, реву, а он глазки приоткрыл и шепчет: «Прости меня, Павлова, я не сумел завершить ритуал, мы никогда больше не сможем быть вместе…»  А я говорю: «Дурак ты, Васильев… дурачок… дурашечка…» Нужно будет ему апельсинов купить, и ещё всякой Байды. Дорогой дневник, мне кажется – я счастлива. И это не сон. Целую.            
 \                Вера.            





Август 2003.  Идея отчасти принадлежит автору Охотник.