Посылка

Этой зимой стоял такой мороз, что иней покрывал кончики волос и волоски над верхней губой, а в уголках глаз появлялись льдинки. Лица прохожих краснели из ущелий теплых шарфов, а на рынке вовсю продавали новогодние елки, мандарины и промерзшую насквозь хурму. А также печенье, пряники, розовую колбасу и клетчатые ананасы, но елочный дух парил над рынком, и елкой пахло все, включая даже печенье и заморскую хурму, а в мой карман попала елочная иголка. Попробовала на вкус – горько.
Я шла по улице, пытаясь соблюдать равновесие на скользком  льду и беречь тепло, экономя на дыхании. Вдох-выдох, вдох-выдох. Неплохо бы впасть в спячку на эту зиму – и проснуться только летом, и не здесь, а где-нибудь на соленом побережье с золотистым песком и пальмами. Но кому – пальмы, а кому - елки. С горькими иголками.
Я шла по улице. А рукой в правом кармане сжимала желтый бланк - извещение о полученной посылке. Интересно, большая или маленькая, а еще интереснее – от кого, думала я. В голову приходил почему-то дальний родственник из Сибири, как-то обещавший подарить шкуру настоящего медведя. Но тогда мне, кажется, было лет пять и родственник явно глумился над детской доверчивостью, медведя тебе пришлю, или волка, посылкой, а пока слушайся маму и не болей. Нет, не то.

Такого мороза не было лет двадцать, воздух можно резать на кусочки ножом и класть в виски вместо льда. Я попыталась вспомнить вкус виски, смешанного с колой, но когда это было, сколько лет назад, виски с колой – и вспомнились гора и озеро, и стало как-то тоскливо, потому что гора вспомнилась, но непонятно было, что за гора – так, сиротливое возвышение, кусочек ребристого паззла.
На почте была очередь, и я долго рассматривала плитчатый пол, покрытый следами ботинок и островками грязного снега, а у самой кассы валялась чья-то черная вязаная варежка с узором-снежинкой. Сегодня  утром меня разбудил звонок, но когда я взяла трубку, на том конце ее уже положили, и я услышала только короткие гудки. Потом позвонила подружка и с загадочным видом сообщила, что «вот я тебе расскажу, что было вчера, но только не по телефону, это такое… утром? Нет, не я».

- Девушка, ваша посылка.

Коробка оказалась небольшой – как средних размеров торт, вся обклеенная прозрачной пленкой – посылку явно вскрывали. Никогда  не могла понять, где кончается праздное любопытство и начинается долг службы, но до меня все и всегда доходило вскрытым – письма, посылки, бандероли, и я невольно представляла чьи-то пальцы, копошащиеся в коробках и конвертах, мозолистые и натруженные, но лиц представить не могла.

Листья.

Целый ворох сухих осенних листьев, коричневых и хрупких, как бабочкины крылья, некоторые из них искрошены и поломаны (работа натруженных пальцев без лиц).
И больше ничего – я тщетно искала письмо, записку, хотя бы имя… Полная коробка листьев – и как только их не изъяли при проверке, куда уж подозрительнее? Руки вдруг  похолодели.
Листья. И осень… Вспомнились гора, озеро, и запах сухой травы и сосен, и деревья вокруг – желтые, красные, сиреневые, солнце припекает и капельки пота на теле, и шум разноцветных листьев… На этом воспоминания оборвались, как видеолента, остались только коричневатые листья в коробке на полу, и зима – за окном. 


* * *
Работаю я в женском журнале – пишу статьи, в основном рекламу каких-нибудь машин, пальто, духов, и прочего, и прочего, а иногда рисую картинки для каких-нибудь небольших рассказиков, что печатают в разделе «откровения». Хотя журнал я не читала еще ни разу – да и вам не советую, в общем – работа моя мне нравится.
Один мой друг как-то сказал: удовольствие можно получать ото всего. Он сказал это с иронией, намекая, что уж от моего журнала его точно не получишь, но – фраза мне понравилась и согрела. Ведь  и правда, главное – ты сам, можно прятать в душе солнышко и освещать все вокруг, а можно посыпать ее серым пеплом, и все вокруг тоже станет серым. У меня в душе попеременно то восходит солнце, то тлеют угли, но солнца бывает все же больше, даже в этот лютый мороз, наступивший вдруг раз в двадцать лет и заморозивший яблоневые деревья в саду моей бабушки.
Я снимаю маленькую комнатку в большом городе, в комнате – телефон, кровать, стол и беспорядок на нем, на полу – мягкий ковер (подарок мамы), а теперь еще – коробка с осенними листьями. Листья разлетаются по комнате, телефон молчит, а я лежу на мягком ковре и думаю о том, что сегодня мой день рождения,  и время резать на дольки клетчатый ананас, розовую колбасу, промерзшую хурму, пить шампанское и сжимать теплую ладонь любимого, загадывая одновременно заветное желание. Вместо этого я включаю телевизор.

«Эта гора не самая высокая в штате, но с нее открывается чудный вид – изогнутые контуры озера Сквам, пышные кроны деревьев, произрастающих на склонах окрестных холмов. Это преимущественно американский клен, береза и дуб,  которые особенно хороши осенью – их листья окрашиваются в самые яркие оттенки красного и желтого, и разнообразие цветовой палитры поражает взор. Люди со всей страны едут сюда полюбоваться осенним листопадом – для таких туристов даже придумали свое название, “leaf peepers”. Позвонив в специальное бюро, вы сможете узнать, в какой части штата листья приобрели наиболее живописные оттенки. Но сейчас горы Нью-Хэмпшира покрывает снег, и эта местность превратилась в модный лыжный курорт…»

Листья, шум которых слышен даже ночью. Казалось, по горе крадутся невиданные звери, и мне становилось страшно, но ты успокаивал меня, говорил – не стоит бояться, раз мы здесь вдвоем. Мы брали с собой бутылку колы вперемешку с виски, и забирались на самую вершину, чтобы оставались только звезды,  а листья шумели  и даже по ночам оставались разноцветными – оранжевыми, фиолетовыми, цвета морской волны и твоих глаз. От выпитого виски глаза блестели, скала отдавала телам накопленное за день тепло, а дома мы всегда находили в наших ботинках листья, желтые, красные, темно-бордовые, нежные, как  бабочкины крылья.

*    *   *

Было шесть часов вечера, когда раздался звонок. Это была подруга. Ее голос звучал взволнованно, и я вспомнила, что она уже звонила мне сегодня и хотела что-то рассказать. «Мы можем встретиться? В кофейне через час? Кстати, поздравляю, - что, намного состарилась? Ничего, не переживай. После моих новостей вмиг развеселишься. Это такое… Ну ладно, в общем, до семи. Целую».
 На улице еще больше похолодало, и пошел мелкий снег – маленькая крупа больно ударяла по щекам, ветер дул в уши и хотелось вернуться домой, к телевизору и ковру, но вот уже пустой автобус впустил меня в свое теплое нутро и стал, тарахтя, сокращать расстояние до  кафе, где меня ждала подруга со своими новостями. В автобусе играла попсовая радиостанция, и крикливые голоса передавали приветы родным и близким, слушающим эти приветы в соседних комнатах. Песни были – одна другой хуже…
…Нет, не нужно, я сама… Вы читали Джулиана Барнса? Что вы можете сказать… о хронотопе… хренотопе, ха-ха…Бахтин…баха-тин, ба-ха…ха… меня отравили, я умру, я умру, я умру, мне холодно, холодно-о-о, каждому хочется быть умным, знаете ли…  холодно!!! мне холодно! Умру, умру, нет, я все понимаю, меня отравили, простите, вам неприятно, а будет еще хуже, утром, я умру, да, мне холодно, холодно, согрейте меня, откуда зимой листья вокруг осенние, листья кружатся вокруг, хронотоп, а-а…

-Обыкновенное алкогольное отравление. Пусть выспится. Ноги натереть камфарным спиртом – она сильно замерзла, давление понижено. Разотрите ей ноги, и главное – держите  в тепле.

-Там осенью очень красиво, а у нас зимой мороз… я умру? Мне холодно-очень-.холодно, холодно, холодно, холодно, холодно, хренотоп.

-Все хорошо, сейчас согреем. Что пили? Рвало? Хорошо. Здоровая реакция организма. Уже приходит в себя. Вы меня слышите?

-Да…


После того, как мы посидели в кафе, мы решили отправиться в бар. В баре было холодно и был старый печальный приятель, несчастно влюбленный в одну общую знакомую, и оттого столь печальный. У меня всегда было подозрение, что причина была не в этом, а просто само строение его лица, его синева под большими черными глазами, полные губы с уголками вниз, заостренный нос, все было предназначено для уныния и грусти. В его душе был вечный пепел.
 Но в баре было мерзло и пусто, а знакомый принес бутылку водки и колу. Мы выпили водки, запили колой, а потом, как мне кажется, пила я одна, и глаза знакомого все увеличивались и он стал похож на черного муравья, шевелящего лапами в разные стороны. Он все говорил, Лена, Лена, Ле-на. Ле-на, так не-льзя. А я говорила: мож-но, у меня листья, лис-тья в квартире, а на улице зима, и мне так холодно, солнце светит но не греет. После этого я помню: пустота, потом – меня тошнит на улице в сугроб, а меня зачем-то поливают минеральной водой из бутылки, потом – снова пустота, потом – лица санитаров в толстых очках, словно близнецы-медбратья, помнится, пошутилось мне, потом – пустота, и, наконец – утро.
Утром я сидела дома у подруги, куталась в ее толстый синий свитер, пила сваренный ею горячий кофе, смотрела в окошко на падающую крупу, и в голове было шаром покати, пустота.
- Ну ты даешь. Нельзя столько водки пить.
- …
- Ладно, будет что вспомнить. Ты все бред несла про Барнса и про какие-то листья, с ума сойти. Ничего, ничего, скоро будет легче. Все будет хорошо. А ты тяжелая.

Я тяжелая, а мысли легкие, как снежная крупа за окном, все кружатся, кружатся, и голова тоже кружится. Я закрыла глаза.

На нашей горе росли деревья, клены и березы, совсем как дома, говорила я, а он жмурился на солнце и говорил: дом – это там, где мы. А потом нас не стало, и дома, значит, тоже, и две ночи мы не спали, а говорили, говорили, а когда не говорили- плакали, и нам было плохо от слов и слез, даже тошнота подступала к горлу, и в животе кололо, тогда я поняла, что страдания – это не красивая поза и скорбный взор, а тошнота и боль, и лицо красное зареванное, и горечь во рту, а мы лежали, скорчившись, на полу, ведь у нас и кровати-то не было, и говорили, говорили, говорили, а за окном все также шуршали листья, словно животные какие-то пробирались в дом, но теперь уже было страшно, и страшно по-настоящему…а потом слез не стало, а стали: аэропорт, самолет, звезды из иллюминатора, и зима, зима, зима, вместо теплой соленой осени, и снова зима, и слова, а потом слова закончились, и  все закончилось, но не совсем.

И был вечер, и было утро, и я тихо ходила по дому, пила кофе и куталась в теплую шаль, но тревога и тихая тоска не проходили. Листья я задвинула под кровать, но их присутствие мне мешало сосредоточиться на чем-либо. Я долго работала над собой и своей памятью, и долго заставляла ее выбросить все, что причиняет боль – плохого не помнить, все несбывшееся, все печальное – отбрасываем в сторону, в небытие. За окном шел снег. Небо было белое, крыши белые, белые шапки прохожих.

Когда закончились чувства, начались слова. Мы слали друг другу электронные письма каждый день, иногда по несколько за день – просто думал о тебе, хотел сказать «привет»; здесь зима, я немного болею, но вспоминаю лето и нашу гору и озеро, а в книге нашла желтый кленовый лист. А потом пришло последнее письмо, где он писал что а). Все еще думает б). у него тяжелые времена в). нам лучше остаться друзьями. Он писал, что будет иногда мне писать, для того, чтобы описывать те мысли, которые больше никто не поймет. Меня известили, мне сообщили, как факт, и сам факт голо вылезал из письма как показанный гопником «фак» - и я поняла, каким бывает предательство. В голове крутилась почему-то фраза из Экзюпери, что «мы в ответе за тех, кого приручаем», и я  ходила по городу, работала, училась, ела и спала, и никакая тушь и тени никакие не могли изменить выражения глаз – как у брошенного Бобика, ну и пусть, я ведь собака по гороскопу. Я знала, что лучше всего ответить либо а).равнодушно, либо б). зло и цинично, либо в). всепростительно. И я ответила – причем сначала с натянутым равнодушием, потом – зло, а уж после написала всепростительное письмо. Всего их (писем) получилось три, и если они имели какой-либо смысл по отдельности, то все вместе говорили только
 об одном: мне ужасно плохо. Лишь после этого я поняла, что лучшим ответом послужило бы молчание.

Но теперь – теперь все было тщательно забыто, и прошло так много месяцев, а может, и лет – так к чему же теперь эти листья? И я впервые разозлилась, и почувствовала, как злость поднималась из глубин сознания и заполняла меня, мои руки и ноги, наливая меня тяжестью и мутью. Да она всегда там была, вот что мне приходило иногда в кошмарах – злость! Кофе в чашке остыл и стал похож на грязь, и чашка упала на ковер, измазав его коричневой жижей. Из оконных щелей дуло, я вдруг резко ощутила этот пронзительный холод, и кожа покрылась пупырышками.
Я посмотрела на пупырышки и на жижу.
Посмотрела в окно.
И мне стало смешно.
…
А потом стало легко и просто, и все то, что я копила все это время в себе, все, что приходило в кошмарах ночью и утром горечью во рту, все это вдруг  превратилось в
розовый воздушный шарик, легкий и смешной, шарик поднялся под потолок и закачался на сквозняке. Я взяла иголку из деревянной шкатулки, и проткнула шар.
Бум.
Розовые ошметки разлетелись по всей комнате.
Я взяла коробку с листьями и побежала на балкон. Растворила окно, разметав снежный пух, и листья посыпались вниз: всего лишь коричневые скорлупки, шелуха и мусор. Через несколько минут листья покрылись тонким слоем снежной пурги. Человек с таксой удивленно поднял голову к небу.

Мне позвонила подруга, и рассказала все свои тайны, а я испекла творожных блинов и пригласила друзей – плюшевого медведя и мехового тигра, и мы отлично поужинали. Я легла спать. И ночью мне снилось яркое лето, а утром в мое окошко заглянуло солнце. Началась оттепель.

Зима 2003