Три лета

  Дачное утро. Окна ещё по-утреннему занавешены. Сквозь лёгкие занавески в комнату проникает яркий молочно-белый свет. Луч медленно скользит по обоям, серебристой печке и белому фанерному потолку, разделённому на равные квадраты. В его свете видны танцы сотен серебрянных пылинок. За окнами лёгкий ветерок кокетливо играет в ветвях могучих деревьев. Поют птицы. И звери (только про себя).
  С утра на даче всегда холодно. И тихо. Мысли одна за другой штурмуют голову. Днём это уже редкость. Главная мысль в августе - чертовски жаль уходящего лета.
  В июне лета совершенно не ценишь. Спишь до полудня, шатаешься по посёлку с друзьями по ночам. В июле целыми днями валяешься на пляже, купаешься. Никаких серьёзных дел и мыслей на даче быть не может. Может быть поэтому теперь кажется, что оно проходит бесцветно…
  Август. Вода с каждым днём всё более холодная. Солнце почти не греет. Ветер такой, что люди начинают одеваться почти как в городе – рубашка, джинсы. Когда идёт дождь и вообще - резиновые сапоги, плащи. Куда это годится? Так ждёшь целый год лета, а для чего? Чтобы оно просто вспыхнуло на секунду, поманило куда-то и...  "смылось"?
  Лето кончается это пол-беды. Как вспомнишь, что опять в школу – оторопь берёт. Школа летом – это страшный сон. Зачем она вообще нужна? Год за годом я хожу в неё каждый день в любую погоду. Для чего? Впрочем ладно, так неизвестно до чего можно договориться...
 
  Пора вставать, но ужасно хочется полежать ещё. Взяв себя в руки, я резко скидываю тёплое колючее одеяло. Утренняя свежесть окутывает с головы до ног. Холодно... Ёжась, я сажусь, а потом встаю. Опять тапки неизвестно где оставил… Чёрт! Поджимая пятки, я звонко ступаю по холодному досчатому полу. С расстеленной кровати поднимается пар. До чего же холодно! Даже окна запотели. От невесть как зелетевшего сковзняка со скрипом открывается дверь. Я выхожу в коридор. Там пахнет сыростью и грибами. Из кухни туда проникает совсем мало света. Шаг за шагом, я подхожу к умывальнику и поддаю пластмассовый носик рукой. На руки брызгает ледяная вода. Ополоснув лицо и почистив зубы, я выхожу в коридор и распахиваю дверь во двор.
  На улице переменная облачность. Ветрено. Деревья так и качает. По серому небу удивительно быстро проносятся облака. Среди их рваных кудрей проносятся одна за другой стаи птиц, покидая холодный край. Мимо дома по дорожке проезжают девчонки на великах. Они смотрят на меня и хохочут. Чёрт! Да я же в трусах…

  У моих родителей закончились отпуска. Папа уехал в середине июля, а мама ещё побыла. В августе я всегда один, ведь мне уже тринадцать лет! Родители справедливо считают, что меня надо приучать к самостоятельности. Правда нераз предлагалось прислать ко мне бабушку, но я решительно отказался. Один так один. Так спокойней. Никто не пихает мне ложку в рот, когда я этого не хочу, не пилит, за промоченные ноги; не виснет на мне, когда я хочу пойти купаться. Правда есть я теперь почти всегда и сам хочу, а купаться уже всё-равно холодно. За ночь вода промерзает так, что хоть плачь.
  Шлёпая босыми ногами, как ластами, и ёжась от бодярщего холодка, я возвращаюсь в кухню. Вылив в белый эмалированный чайник остатки воды из ведра, я включаю электроплитку. Каждый день одно и то же. Хоть бы заехал кто... Но все уже в городе. Почему-то все мои дачные друзья  живут весь холодный август в городе. У их родителей тоже не резиновые отпуска, а одним им жить не доверяют.
   
  Найдя наконец на стуле свою одежду, я влезаю в джинсы и тёплую клетчатую рубашку. Вчера я опять бродил до темноты. Вернулся усталый. Не мог даже раздеться по-человечески.
  Зашнуровав кроссовки, я пытаюсь наводить порядок. Порядок - это громко сказано. Просто когда время еды, я сбрасываю всё со стола на кровать. Когда время отдыха наоборот.
  С кухни слышен нарастающий гул. Это чайник подоспел. Перекусив, я валюсь обратно на кровать. Скукотища. Заняться абсолютно нечем. Читать неохота. Да и нечего. В библиотеку вот всё никак не соберусь, чтобы сдать наконец свои детективы и взять что-то более стоящее. Музон приелся. Магнитофон работает плохо, с хрипом, да и кассета одна и та же. Надоела до тошноты. Даже гулять неохота. Ну куда идти? Всё уже исходил, что только можно, купаться скорее всего не буду. Так что же делать? В такие минуты я невольно задумываюсь о городе. Но спрашивается - для чего же я тогда так долго ждал лета?

  Мне вспомнился мой последний день в седьмом классе. Был конец мая. Мы все такие праздничные сидели в классе, где на стенах висели привычные уже правила про "жи-ши" и "ча-ща" и первые десять букв алфавита. В окна вёдрами вливалось солнце.  По рядам ходил гомон. Особенно сильно его создавали девчонки. Про учёбу можно было уже не думать - теперь всё только впереди. Со всех сторон слышался смех, на школьном дворе стучал мяч. и нам уже не терпелось как можно скорее выбежать из класса и помчаться вниз по длинной лестнице, выбежать на улицу и бежать куда-нибудь далеко-далеко, прочь от ненавистной школы.
  Наша классная - София Семёновна вызывала нас по-одному, вручая дневники с заполненной графой годовых оценок.
  В первых рядах шли в основном наши девчонки, потому что у них фамилии всё на "а" - Аникеева, Аксёнова. "Учись лучше Оля!", - говорила классная одной, "Ну тебе можно и не стараться", - говорила она другой. "Надеюсь, после девятого класса ты уйдёшь в техникум", - сказала она мне.

  Не знаю, сколько я так пролежал. Лежать на спине вообще можно очень долго, но внезапно с чердака донёсся какой-то шум. Я вздрогнул. Что бы это могло быть? Забрался кто-нибудь? Исключено. Кругом забор, и потом я только что выходил – никого не было. Ворона, крыса? Могут ли крысы забираться так высоко? Шум повторился. Он стал более отчётлив. Кто-то с периодичностью в пять секунд чем-то хлопал.
  Я вскочил на ноги. Потом приоткрыл дверь в коридор. Всё тихо. Теперь опять стук. Опять тихо. Какой-то странный звук. Одним прыжком я пробежал коридор и выскочил во двор. Здесь уже ничего не боишься. Одичал я наверное – всё один, да один…
  За домом у меня лежит лестница. Я её сам сколотил месяц назад. Друзья мне в этом помогли. Срубили две осинки, обрубили веточки. Из тех, что потолще сделали ступеньки. Гвоздей ушло – ужас! Приходилось их даже выдирать из чужих сараев.
  Стряхнув с лестницы коричневую листву, которой та успела припорошиться от редкого использования, я приставляю её к крыше веранды, под углом.  Веранда немного выдаётся от фасада. Её ширины как раз хватает, чтобы положить лестницу. Лестница довольно шаткая, сильно проминается под моим вобщем-то немалым весом. Удостоверившись в том, что она не упадёт, я взбираюсь наверх.  Добравшись до чердачного окна, я бросаю косой взгляд вниз. Где-то там, внизу растёт трава и кусты малины. Высоко. Лучше и не смотреть. Я отворчаиваюсь, приоткрываю чердачное окно.
  На чердаке тихо. Пахнет деревом и пылью. Здесь у нас хранятся старые вещи – лыжи, на которых, сколько себя помню, так никто и не катался;. старые стопки книг, которые стали ненужными в городе; какие-то доски, большие неровные куски стекла, обломки шифера, битый кирпич. Пола как такового нет. Вместо него всё усыпано чёрным шлаком. От этого и пыль. Что же здесь стучит?
  Пригибая голову, чтобы не стукнуться о переборки, я пробираюсь в противоположную часть чердака . Там окно совсем пыльное. С той стороны я никогда не забирался – там к стене подходят провода, да и окошко там не открывается.
  Здесь у меня с раннего детства своя комнатка. Так я её прозвал. Вот уже несколько лет здесь стоит старый брезентовый шезлонг, небольшая тумбочка. Сюда же я стянул все свои любимые книги. Кроме того, все старые и ненужные книги, которые за ненадобностью мы свезли из нашей городской квартиры тоже здесь. Сколько я их тут перечитал! Страшно вспомнить. И «Графа Монте Кристо» и «Остров сокровищ» и Булгаковского «Ивана Васильевича» – всё это я впервые постиг здесь. Теперь я тут всё реже появляюсь. Недосуг.
  Но сейчас спешить некуда. Поправив шезлонг, я сажусь в него и утопаю почти до самого пола. Колени задрались до ушей; спина ушла назад. Это в детстве я в нём хорошо помещался… Всё-таки здорово здесь. Тихо, нету никого. Когда я был маленьким, у нас на даче часто бывали гости. В те дни, когда дача сотрясалась от гула голосов многочисленных родственников и раскатов музыки, я любил забираться сюда, чтобы хоть немного побыть в одиночестве. Хорошо так иногда уйти оттуда, где ты знаешь, что тебя не скоро хватятся и подумать в тишине, почитать... Теперь и так никого нет, поэтому весь смысл моего одиночества теряется…
  Ну-ка, что тут интересного? Я беру из стопки первую попавшуюся книгу. Она покрыта таким слоем пыли, что не видно обложки. Ба, да это что-то старинное, дореволюционное. «Кац и Рерих. Пособие молодого гимназиста по Русской литературе и словесности.1889-й год». Это наверное от предеда осталось. В нашей семье только он в гимназии учился. Даже то учебное заведение, где я учусь - обычная школа, а не гимназия. До гимназии ей очень далеко... Кроме того, даже если она при всей своей неустроенности всё-таки стала бы гимназией, в ней никогда не изучали словесность.
  Прадеда своего я никогда не видел. Собственно его почти никто и не видел, кроме бабушки. После Революции он уехал в Америку, да так там и остался, бросив одну прабабушку и ещё маленькую бабушку. За это, даже спустя столько лет, в нашей семье принято его осуждать. Он умер задолго до моего рождения. Теперь это уже история.
  От него у нас мало что осталось: большое старинное зеркало, которое дядя успешно сдал в ломбард, и много потемневших от времени старинных фотографий, на которых были изображены какие-то дамы в роскошных шляпках, платьях с шурщащими полами и веерами. Они сидели на фоне штор с пушистыми кистями, томно закатив глаза. Рядом с ними стояли их кавалеры в дорогих мундирах, вышитых шевронами и галунами, с блестящими пуговицами. Кое у кого были даже сабли. Это было чертовски давно. На обороте фотографий золотой вязью выведено: «Photo-Crayon. Фотография Циновеца. Угол Юрьевского пер. Дом Мацкевича. Рядом с костёлом Св. Георгия. Удостоен награды Его Императорского Величества Государя Императора Николая II. Негативы сохраняются». Почитаешь такие надписи и думаешь: куда всё исчезло?
  Мне нераз показывали моего прадеда на этих твёрдых коричневатых фотокарточках. На них он всегда был немного печален. Он никогда не смотрел в объектив. Всегда куда-то в сторону. Все говорили, что я безумно похож на него маленького. Да и я тоже нахожу некоторое сходство. Жаль, что мы не увидели друг-друга. Теоретически это могло быть.
  Сдув пыль с книжки, я приоткрыл обложку. К моему удивлению, от книги была только обложка. На самом деле это была тетрадь старательно прошитая крепкими красными нитками. На обложке тетради было выведено каллиграфическим почерком: «Начато июня перваго 1895 г. от Р.Х.».
  Интересно, подумал я, что же это за тетрадь? Я нераз видел эту обложку, ещё в детстве, но всегда откладывал, потому что ни словесность, ни признаться и литература, меня тогда почему-то совсем не интересовали. Теперь, когда я всё-таки открыл эту обложку, то нашёл здесь совсем не то, что искал. Устроившись поудобней в своём шезлонге,  я перелистнул первую страницу и начал читать…

Июня перваго 1895-го года от Р.Х.

  Давно собирался начать вести записи, да всё хворал. Болезнь моя, бросая меня, то в жар, то в холод, не давала мне этого сделать. Поскольку я знаю, что недолго пребывать мне на этом прекрасном белом свете, решил я начать писать свои мысли, чтобы потомки, быть может через сто лет смогли их прочитать...
  Сегодняшнее утро было полностью посвящено сборам на дачу. Меня привезли к дедушке. Мой дедушка живёт отдельно от нас – на Петроградской стороне. Там у него квартира и научная лаборатория. И то и другое ему выделили, как врачу и учёному. Дедушка всё время ставит какие-то опыты. Он доктор наук. Занимается изучением каких-то клеток. Это совсем новая наука, как он сам говорит. У него в лаборатории всегда стоят какие-то пробирки, микроскопы. Он сам собрал вольтов столб и получил искру. Правда пока дальше пожара дело не дошло. Теперь же он пропускает электричество в разные жидкости. От всего этого голова кругом идёт…
  С дедушкой мы дружим уже давно. Он очень хороший. Он раньше всегда брал меня к себе на квартиру по выходным, когда нет зантяий в гимназии. Теперь меня к нему не пускает мама. Она говорит, что общение с ним на меня плохо влияет. Я становлюсь неуправляем, беспокоен и прочая, прочая, прочая…
  По приезду к дедушке, нас накормили вкусным завтраком. Это Нюша постаралась. Нюша – девица из деревни. Она работает у него кухаркой и прислугой. У неё есть персональная комната рядом с кухней. Счастливая! Хотел бы я каждый день жить в дедушкиной квартире!
  Потом мы поехали на воказл. Там дедушка заказал купе.
  Нас провожала мама. Когда носильщик укладывал чемоданы, она как-то странно посмотрела на дедушку и сказала ему:
- Я вас умоляю, только не водите его к морю. Он ещё недавно был простужен!

  Теперь мы сидим в купе, откуда я и пишу. Звонко стучат колёса; вагон немного трясёт, отчего буквы получаются неровными. Новенькие сиденья приятно скрипят. Пахнет кожей и деревом. За окном проносятся деревья, поля, леса. Вся земля усыпана белыми цветочками. Как же я люблю лето! Хоть бы всегда оно было. Дедушка говорит, что в Америке всегда лето. Хотел бы я жить в такой стране! Я бы купался  в тёплом море, загорал бы на пляже целыми днями, ел бы кокосовые орехи и апельсины. Как я люблю апельсины! А их мне дают только по праздникам. Яблоки можно есть хоть каждый день, но они не вкусные.
  В стены отдаётся стук колёс. Интересно, будут ли когда-нибудь бесшумные железные дороги? Через пять лет закончится девятнадцатый век и начнётся двадцатый. Мне, например, не верится. Да и какой большой срок – эти пять лет. Теперь мне скоро будет тринадцать, а будет… страшно подумать – восемнадцать! А потом девятнадцать, двадцать…
  Дедушка читает газету. У него смешно потеет пенсне. Он курит коричневую кубинскую сигару. Я так люблю запах его табака! Это что-то ососбенное. Когда я вырасту, то обязательно буду курить. Как-то мы с дворовыми мальчишками курили траву, но это было давно. С тех пор я не курю. Но табак, вероятно, что-то особенное…

  Мы уже на даче! Я не был здесь с прошлого лета. Как это было давно! Наш деревянный двухэтажный домик вновь принял нас. На первом этаже у нас гостинная и библиотека. Наверху мы спим. Да, на первом этаже ещё столовая. И ещё в боковой комнате живут Иван и Марья. Это наша дачная прислуга. Им уже по сорок с небольшим лет. Они очень добрые. Называют меня «сердешный» и всегда дают украдкой от деда леденец или пастлику.
  Наша дача в Финляндии. Совсем недалеко от границы, в посёлке Оллила. На границе усатый дядька в фуражке подробно изучал дедушкины документы, потом козырнул. Мне же он подмигнул. А я ему.
  Скоро будем ужинать, а потом мы пойдём с дедушкой прогуляться. Как давно я здесь не был…

* * *
- Ви-итя, Ви-итя! – раздалось откуда-то снизу. Я вздрогнул и встрепеннулся. Медленно из минувшего девятнадцатого века я возвартился в наш двадцатый и осторожно встал на ноги. Чтение дневника прадеда поглотило меня полностью. Я позабыл обо всё на свете. Пробравшись через переборки, я высунулся в окно. Да это же Катька!
- Лезь сюда! – ору я и открываю окно настежь. Катька слезает с велика и лезет по лестнице.
  Я сейчас уже не могу вспомнить, как мы познакомились. Кажется гонял на велике с пацанами, а она уже с ними была. Они-то её хорошо знали. Я не знал, но она мне сразу понравилась. Сначала мы обменивались двумя-тремя дежурными фразами, не более того. Поскольку противоположный пол уже давно интересует меня, я задался целью с нею познакомиться поближе.
  Как-то раз мы лазали на водонапорную башню и сидели там на самом верху, любуясь закатом и верхушками деревьев, которые были где-то там, внизу. Их листва полностью скрывала от глаз и крыши деревянных домов и вообще всё. Как-будто зелёное море растекается внизу далеко вокруг. Оранжевое солнце садилось за край этого моря. Мы просидели там около часа. Когда спускались, я сказал своим парням:
- Девушку-то вперёд пропустите!
- Хоть кто-то здесь с хорошими манерами! – вздохнула Катька. Так и завязалось первое знакомство. Потом ребят одного за другим позвали домой, а мы с ней ещё долго колесили по всему посёлку  и разговаривали, разговаривали… С тех пор мы так с ней подружились, что решили послать подальше всех наших друзей и кататься только вдвоём. К сожалению, она почти всегда в городе. А то бы веселее было. Теперь вот приехала.
- Привет! – задорно говорит озорная Катька, показавшись в окне. Она лихо перелезает через подоконник и спрыгивая на пол, чихает – пыльно-то как! А что ты здесь делаешь?
- Смотри что я нашёл, - говорю я и протягиваю ей жёсткую коричневую обложку с золотыми буквами.
- Сло-вес-ность, – читает она по складам, - это-то тебе зачем?
  Она смеётся и недоумённо смотрит мне в глаза. У неё всегда такой чистый взор... Небось за всю жизнь не прочла ни книжки. Учится плохо, целыми днями шляется с какой-то компашей. Но это всё в там, в городе. Здесь мы все хорошие.
- Поедешь кататься? – спрашивает она. Уединение не для неё. Ей более понятные такие вещи – как тусовка, вечеринка. В одиночестве она скучает.
- Поеду, - нехотя киваю я, слезая вслед за ней вниз по лестнице.
- Не будем убирать, - говорит она.
- Не будем… - соглашаюсь и я.
  Я вывожу из коридора свою «Десну», которая весело стрекочет спицами и закрываю дверь на ключ. Тетрадь прадеда я кладу в бардачок.

  Спустя час мы уже сидим на пустынном берегу Финского залива на большом белом полотенце, зарыв ноги в приятно-холодящий песочек. В ослепительно-голубом небе парят целые стаи чаек. Через всё небо протянулась длинная полоса белых перистых облаков. На сколько хватает глаз, залив уходит вперёд. Где-то на горизонте, где вода смыкается с небом, чернеет маленький островок.
  Неожиданно Катька вскакивает и бежит к воде.
- Витька, пошли купаться! - требовательно кричит она.
  В городе Катька занимается плаваньем, поэтому холодной воды для неё не существует. Чтобы оправдать своё мужское начало, придётся купаться и мне.
  Сначала вода кажется ужасно холодной. Ты плывёшь в ней и чувствуешь, как тебя пронизывают острые палочки, обволакивают колючие пузыркьи. Как она только не искрится от холода? Эта вода будто бы выталкивает на поверхность. Но спустя минут пять ты уже чувствуешь себя в воде, как дома. И не вылезал бы.
  Кругом ни души на многие километры. Ярко светит большое, как блин, солнце. Оно уже клюёт носом – скоро вечер.
  На пляже песочек жёлтенький, чистенький. Когда по нему ступаешь босой ногой, то кажется, что это сверху положили на землю какое-то тонкое покрывало, будто бы кожу или простыню… Вода абсолютно неподвижна, только у самого берега крохотные волны шумно лижут песок.
  Наши велосипеды лежат на песке. Я выхожу из воды первым и обтираюсь. Катька ещё плещется. Я смотрю, как она выходит из воды на фоне дорожки солнечных бликов, и мне кажется, что сейчас она совсем другая, какая-то неземная. Но это только наваждение. Она выходит из солнечного ореола и становится самой обыкновенной. Подобрав с земли полтенце, она тоже обтирается и плюхается рядом со мной на подстилку. Я чувствую боком её мокрую кожу. На её синем купальнике застыли сотни мелких капель.
- Хорошо… - делает выдох Катька, - я б всю жизнь так пролежала, а ты?
- Я долго лежать не могу, - говорю я, - мне надо что-то делать.
- То-то я тебя один раз нашла в половине первого спящим, - цинично замечает она.
- Это было давно и неправда, - отмахиваюсь я, - кроме того сейчас лето.
- Ну и нечего тогда на других наезжать. Почитай мне лучше чего-нибудь из этой тетради, - говорит она и кладёт мне руку на живот. Катька холодная, как лягушка.
  Где-то  вдали на берегу лежат вверх дном разноцветные лодки. Они похожи на рыб, выброшенных на берег. Неподалёку от спасательной станции кто-то ставит парус. Парус виден маленькой белой тряпочкой, которая мечется на ветру. Чайки парят над самой водой. Красиво… Если бы ещё я каждый день не видел всего этого, я не смог бы отвести взора от этакой красоты. Что ещё можно получить питерцу задарма, когда приелись берёзки да ёлочки и хочется каких-то перемен? На Канары не съездишь, в Америку не возьмут, да и денег нет на это. И тут такое! Море, сосны, песок. И всё это в получасе езды от города.
- Ну почитай! - снова просит Катька, - ты же не можешь без дела лежать!
- Я думаю, - важно говорю я, - это уже дело.
  Тогда она вскакивает, хватает тетрадь и начинает с ней бегать по пляжу, как полоумная. Невольно я включаюсь в игру, бегу за ней. Она уворачивается в сторону, виляет, чтобы я её не сразу поймал. От наших виражей в воздух поднимаются тучи песка. Наконец, догнав её, я валю её за ноги вниз. Мы падаем на песок и тут же покрываемся колючими песчинками. Я выдёргиваю у неё тетрадь и иду с ней к подстилке. Катька ползёт сзади, хватает меня за лодыжку. Я падаю, как подкошенный.
- Давай так и лежать? – предлагает она, - песок-то тёплый.
- Тёплый, - отвечаю я и открываю тетрадь там, где остановился. Сегодня вообще тепло...
 
2.06.1895

  Вчера вечером мы ходили с дедушкой к морю. Я напомнил дедушке о том, что мама просила меня не водить к морю. Он только улыбнулся и сказал что-то вроде:
- Не слушай свою маму!
  Почему взрослые никогда не могут договориться между собой?
- Твоя мама желает тебе добра, - сказал ещё дедушка, словно отвечая на мой вопрос, - и я тоже желаю тебе добра. Твоя мама думает, что если ты будешь сидеть целыми днями дома, то никогда не простудишься. По-своему она права. Я же считаю, что если ты будешь проводить у моря хотя бы по двадцать минут в день, то заклишься, и никакая хворь страшна не будет. Видишь, и я по-своему прав.
  Погода была ветренной, а у самой воды уши закладывало от свиста. На море был очень славно. До этого я там ни разу не был, потому что всякий раз приезжал сюда с родителями, а они меня не пускали.
  Море очень большое. Оно уходит к самому небу своими серебрянными краями. На поверхности перекатываются белые кудряшки волн. Нева совсем не такая. Она одета в гранитные набережные. Там всегда много народа. Здесь нет никого. По крайней мере мы с дедушкой ещё не видели никого. Всё вокруг окружает лес и песчаные холмы, которые называются "дюны". Здесь очень красиво.
  В городе я всё время болел. У меня не прекращался кашель. Здесь за всё время я ешё ни разу не кашлянул!
  Вечером мы с дедушкой поужинали, а потом до позднего вечера играли в шахматы. Я конечно всё время проигрывал. За окнами очень долго не темнело. Это начались белые ночи. Потом мы легли спать в соседней комнате. Потолок в комнате был разграфлён на равные белые квадраты, и дедушка очень быстро научил меня измерять площадь потолка. Я и не думал, что это так просто. Надо подсчитать сколько квадратов вдоль и сколько поперёк, а потом их перемножить!

  А сегодня меня познакомили с дочкой наших соседей – Хелен. Она младше меня, но ненамного. У неё большие голубые глаза, которые кажутся всё время восторженными, и золотистые локоны. Одета она была точь в точь, как её мама: французская шляпка, длинное платье с оборочками и зонтик. Они шли навстречу нам по своей берёзовой роще. Когда мы поровнялись с ними, дедушка почтительно снял шляпу и поцеловал руку её маме. Интересно, что мне показалось, что её мама симпатизирует моему дедушке. Да это и не удивительно, ведь он очень галантен. Едва представив нас друг-другу, они удалились вглубь усадьбы по аллее, предоставив нас самим себе.
- Пойдём тоже пройдёмся? – предложила Хелен. Она тут же сняла свою шляпку и положила её вместе с зонтиком на лавочку.
- Правда глупо ходить с зонтиком в такую жару? – спросила Хелен у меня.
- Да, - сказал я. Она взяла меня под руку, и мы пошли в противоположную сторону по той же аллее.
- Сколько тебе лет? – спросила она.
- Мне тринадцать, - сказал я. Первое время я очень смущался, но потом чувствовал себя с ней так, будто мы были знакомы всю жизнь.
  На самом краю берёзовой рощи есть ров. На его краю есть ещё одна скамейка. Там мы сидели долго-долго и болтали обо всё на свете. Она всё время смотрела мне в глаза и смеялась, когда я шутил. Я ей рассказывал случаи из своей учёбы в 3-й Градской гимназии, она же про свои приключения в Пансионе мадам Шерваль. Её пансион находится на краю города – на Фонтанке. Там они живут каждый день, изучают французский язык, танцы, латынь. Терпеть не могу латынь! Греческий тоже, но меньше. Хотя дедушка говорит, что труды Горация звучат хорошо только в оригинале.
  Мы могли бы говорить и дольше, но тут за нашими спинами раздался удивлённый дедушкин голос:
- Ах вот вы где? А мы вас ищем, ищем…
- Извните её, - сказала мать Хелен с какой-то немного угодливой улыбкой, она больше не будет.
- Нет отчего же, - сказал дедушка, и вдруг рассмеялся. Он взял Хелен за руку и неожиданно поцеловал её. От удивления, глаза Хелен совсем расширились.
- Очень приятно познакомиться, Хелен,- сказал мой дедушка, будто бы разговаривал со взрослой дамой, - приходите к нам почаще, мы всегда будем вам очень рады.
- Хорошо, - тихо сказала она, но тут её уже взяла под руку мама, и они ушли вдаль по аллее к выходу.
- Пойдём, мой мальчик, - сказал дедушка, - нас ждут великие дела. А у тебя губа не дура…
  Как губа может быть дура или не дура?

* * *

- Что-то холодно становится, - вдруг сказала Катька, садясь на полотенце и ёжась. Ветер усиливался, изо всех сил развевая её волосы. Мы переоделись под ближайшим кустом, да можно этого было и не делать, пока сидели, всё высохло.
  Велосипеды пришлось долго вести по песку, чтобы выбраться на шоссе. Это очень неблагодарное занятие. Они еле шевелят колёсами, очень сильно буксуют. Катька вела своего «Аиста» впереди, поэтому я пристроился в её полосу. Так вести было значительно легче. Приподняв колёса у паребрика, мы выбрались на дорогу и поехали по Вокзальной улице к дому.
  Мимо нас проносились редкие ларьки с мороженным и фруктами, случайные прохожие, которые шли прогуляться к заливу.
- Как тебе дневник моего прадеда? – спросил я на лету.
- Нормально, - ответила Катька. Я так и знал, что она это скажет.
- Понравилось?
- Да.
  С какого-то двора навстречу нам выскочила собака. Мы начинаем усиленно крутить педали, и проносимся мимо. Собака с лаем несётся за нами следом. Катька резко заворачивает на боковую улочку, я оборачиваюсь, чтобы удостовериться, что овчарка за нами не бежит… Бах-х-х…
  Всё было, как при замедленной съёмке. Я заезжаю передним колесом в рытвину на асфальте, перелетаю через руль, проношусь какое-то расстояние вперёд и врезаюсь ладонями в асфальт…
  Катька резко разворачивается, спрыгивает с велика и бежит меня поднимать. Ладонь разбита в кровь. На ней уже показалась красные капельки крови. Хорошо, что я был не в шортах. Колено порвано, да ещё и ногу подвернул…
- Давай руку, - говорит она, поднимая меня с земли. Мы кое-как встаём и дальше уже бредём пешком. Вечереет, но это ещё пока несильно заметно. Солнце только собирается устремиться на запад. До заката ещё часа четыре…
- Больно? – участливо спрашивает Катька.
- Приятно! - сердито отвечаю я, потирая колено.
- Тетрадь не помял?
- Нет, она у меня в бардачке. Руль только погнулся чуток…
- Это ничего.
  Дальше мы уже идём пешком. Нога болит, когда её сгибаешь. Постепенно мы дошли до нашего перекрёстка. Надо расставаться.
- Я сейчас ужинать иду, хочешь, приходи вечером, - говорит она.
- Хорошо, - сказал я, садясь на велик. Вот чёрт, восьмёрка здоровая, руль погнулся, седло повернулось, да ещё какой-то скрежет появился… Несильно крутя педали, я доезжаю до дому по неширокой песчаной дорожке, над которою свесились ветки придорожных кустов. От этого дальше, чем на десять шагов по ней ничего не видно – сплошная зелень.
  Дома всё так же тихо. Я завожу раненный велик в «стойло», иду на кухню, зажигаю свет и ставлю чайник. Сняв со стены мешок, я достаю из него пакетик супа-пюре «Кнорр», отрываю верх и сыплю его в кастрюлю. На второе у меня будет каша с рыбными консервами. На третье чай с бутербродом. Никаких излишеств. Деньги надо экономить.
  Вода на даче закпиает очень нескоро. Во-первых, напряжение низкое, во-вторых, плитка электрическая – пока нагреется, пока то, пока сё…
  Чтобы скоротать время, я вновь открываю тетрадь прадеда. Несколько раз я пытался пропустить первые страницы и прочесть на чём же закончилось, но  почерк там был таким неразборчивым; и записи велись не пером, а карандашом, который местами основательно стёрся. Не мудрствуя лукаво, я решил читать всё подряд, чтобы не нарушать хронолгии. Читать, пока читается.

4.06.1895

  Сегодняшний день не был лучшим в моей жизни. Дедушка повел меня в лес. Не тот, что растёт вокруг нашей усадьбы, а в настоящий лес, который был в нескольких вёрстах к северу. Было пасмурно, но без дождя. Мы были в наших походных английских френчах. Дедушка сам выдал мне этот френч. Он говорит, что его носил ещё мой папа. Что ж, хорошо. Правда я оказался значительно меньше, чем был он в мои годы.
  На станции Оллила было немноголюдно. Там было несколько финских крестьян. Они грузили на свои деревянные телеги сено, которое купили у какого-то машиниста. Сено они снимали прямо из вагона большими вилами. Когда вилы не захватывали сена, они страшно ругались. По фински. Это выглядел так смешно, что мы с дедушкой не могли удержаться от смеха.

  В лесу было сыро, потому что ночью шёл дождь. На ветвях ещё было очень много влаги, и она всё время попадала мне за шиворот. Дедушка однако был очень весел и бодр. Он насвистывал какую-то оперу, собирал грибы в бльшую плетёную корзину.
  Мама говорит, что собирать грибы – это дело крестьян, дедушка же не гнушается такой работы. Он вообще большой оригинал. Имея двух слуг, он часто сам себе готовит, сам топит печку, сам рубит дрова. Ещё он не прочь вспахать грядки, принести воды. Зимой он с удовольствием сам убирает снег. Он говорит, что физический труд облагораживает. Может быть он и прав. Но я думаю, что именно потому что дедушка для нас такой странный, ему не удалось найти взиамопонимание с моей мамой… Сколько я помню себя, они всегда не в ладах…
  Мне вобще-то в лесу понравилось. Там пахло можжевеловыми веточками, хвоей и чем-то очень приятным. Грибов было очень много, и очень скоро у нас были полные корзины.
  Где-то за деревьями зашумел паровоз, значит мы были не так далеко от железной дороги.
- Знаешь, кому принадлежит этот лес? –спросил дедушка, выбрасывая из моей корзинки добрую дюжину поганых грибов, которые я принял за съедобные.
- Кому? – спросил я.
- Графу Антонову. Так что если мы сейчас не дадим отсюда дёру, нас могут взять с поличным. Бежим?
- Бежим, - сказал я. Мы побежали по тропинке к железной дороге, но когда она уже виднелась за деревьями, я не заметил канаву и провалился по колено в холодную воду.
- Осторожно! – крикнул дедушка, но было уже поздно. Он подхватил мою корзинку с грибами и протянул мне руку. Всю дорогу домой у меня хлюпала вода в ботинке, но ничего сделать было нельзя, потому как дом был далеко.

  Когда мы пришли, Марья унесла сушить ботинко на печку, вытерла мне ногу насухо льняным полотенцем и уложила в кровать. Иван жаро затопил печку…

* * *
   Я поднял глаза. Вода почти выкипела. На дне чайника ещё вздрагивали какие-то небольшие пузыри. В остальном, ужин очень удался. Поел я с большим аппетитом, потому что сильно проголодался. Вода отнимает очень много сил. Больше всего из прочитанного меня обрадовало то, что у моего прадеда "губа не дура". Приятно сознавать, что и предки были тоже очень ничего. И что губы у них тоже не были дурами. Конечно жаль, что он такой был болезненный, сейчас люди во многом  здоровей. Да и медицина на более высоком уровне. Вот я – сколько раз купался под дождём, в ледяной воде, как сегодня, и ничего. Иной раз хочется заболеть, чтобы в школу не идти – так нет же, здоров, как бык.
  Вымыв посуду под колонкой, я пошёл к Катьке. С велосипедом связываться побоялся. Я ещё не отошёл после сегодняшнего падения.

  Катька была дома. Я поднялся по скрипучему голубенькому крылечку и постучал. Дверь открыла её бабушка. Старушка – божий одуванец. И не скажешь, что всю жизнь в КГБ проработала. Я и сам об этом не сразу узнал – Катька сказала.
  Мы прошли через двор. За Катькиным домом есть довольно высокий сарай, который уже не функционирует. Мы забрались на него по рядомстоящим деревьям. Оттуда прекрасный вид на небо. Мы легли на крышу и уставились вверх. Небо сегодня было удивительно красивым. С запада на восток плыли розовые облака, всё больше и больше набирая скорость.
- Какая красота, - сказал Катька, глядя на небо. Действительно было красиво.
- А ты видел когда-нибудь солнечное затмение? – спросила она.
- Нет, а ты?
- И я нет. Вот бы посмотреть!
- Полное затмение – это редкость. А так – и заморачиваться нечего.
- Всё-равно интересно. А куда мы завтра поедем?
- Не знаю, - пожал я плечами. – Мне всё-равно.
- Мне тоже. Вроде везде уже были.
- Жаль, что лето кончается. Может быть в Репино?
- Давай.
  Потом мы ещё долго сидели и любовались на закат, который окрашивал небо всё в новые цвета, которые часто менялись. Всё было то жёлтым, то оранжевым, потом вообще красным… Катькина бабушка затопила печку, и сразу потянуло дымком. Это блаженство – лежать вот так на крыше и наслаждаться этим небом и пустотой…
- Мне понравился твой дедушка, - вдруг сказала Катька.
- Пра-дедушка, - поправил её я.
- Какая разница! Почитаешь ещё?
- Потом. Да я и вперёд ушёл…
- Ну и что, читай оттуда, где остановился.
  Я нехотя достал коричневую обложку учебника словесности и снова стал читать воспоминания прадеда. Теперь уже не только для себя.

5.06.1895

  Мне так и не стало лучше. Дедушка тщательно осмотрел меня и принял решение: надо ехать в город. Так жаль, что я не нагуляюсь! Сердце так и томит печаль от того, что придётся уехать из такого чудного места назад в душный город. Кроме того, я только позавчера познакомился с Хелен и хотел бы продолжить знакомство.
  Дедушка нервничает. Он пакует саквояж моими вещами.
- Мама нас с тобо накажет, - говорит он. Я и сам это понимаю. Скорее всего меня уже никогда не оставят с дедушкой. От этого всё больше и больше мне хочется плакать.
  Когда меня всего укутанного и запелёнутого в плед вывели со двора, там меня ждала Хелен. Я был очень рад вновь увидеть её.
- Ты больше не приедешь? – спросила она.
- Наверное, - пожал я плечами.
- Жаль,  - сказала она.
- Почему ты больше не приедешь? – встревожился дедушка, - тебе что здесь не понравилось?
- Понравилось, - сказал я, уже чуть не плача, - но мама-то меня больше не отпустит…
- Какие глупости! – сказал дедушка, - обязательно отпустит. Поругает и отпустит.
- Правда? – спросила Хелен, - тогда я буду тебя ждать. Приезжай скорее, хорошо?
- Хорошо, - сказал я. Иван помог мне взобратсья в телегу, и крикнул лошади:
- Но-о-о-о, болезная.
  Рыжая лошадь махнула хвостом и поцокала себе по дорожке.
  Поездов сегодня не было, и было решено вести меня на телеге до города. Иван установил брезентовый верх на случай дождя. Только что мы переехали границу. По обе стороны дороги растёт густой лес. Изредка попадаются деревнные домики уже русских крестьян. Дедушка сидит с Иваном на козлах и курит сигару. У него их с собой большой запас. Скорее всего к вечеру мы будем уже в Петербурге. Как не хочется, если бы кто-то знал!
   
* * *

  Я остановился, потому что нельзя было уже различить что написано.
- А почему он был такой больной? – спросила Катька, подождав некоторое время, не стану ли я снова читать.
- Время такое было. Антибиотиков не было, гербалайфа не было, вот и болели все гораздо тяжелее. Вот простудилась ты и – привет.
- На кладбище? - поинтересовалась Катька.
- Почему же сразу на кладбище? - удивился я, - в больницу.
- Нет, лучше повеситься, - покачала головой Катька.
- Ка-а-атя-я-я! – раздался пронзительный голос откуда-то снизу.
- Это меня, - развела руками Катюха, - надо идти. Завтра заезжай с утра пораньше, поедем в Репино.
  Пожелав ей спокойной ночи, я спрыгнул с крыши на траву и пошёл домой. Перед глазами так и стоял прадедушка, который едет на телеге в Петербург. Как с тех пор всё изменилось…
  Дома было пронзительно темно. Я зажёг свет в коридоре и прошёл на кухню. Безумно хотелось жрать, ведь я так толком ничего и не поел за день. Ужин из порошка не в счёт. Тут бы очень пригодилась бы заботливая бабушка, у которой для меня был бы уже наготове дымящийся ужин. Но дома меня никто не ждал, и этот вожделенный дымящийся ужин надо было ещё приготовить.
  Я заварил себе крепкого чая прямо в чашке, положив туда побольше сахара; отрезал булку и намазал её маслом. Это довольно неплохой ужин, когда неохота открывать консервы. Пока я ел бутерброд, у меня кончился чай. Пришлось заваривать новую кружку. Пока я пил этот чай, у меня кончился бутерброд. Пришлось снова сооружать новый. Но тут опять я допил чай.
  Поужинав пятью бутербродами и тремя кружками чая, я прилёг. Спать не хотелось – Катьку всегда раньше загоняют, она ведь младше. Её бабушка думает, что она маленькая, читает ей на ночь, гладит по головке, а Катенька давно уже выросла. Но чтобы не разочаровывать бабушку, она делает вид, что она «её маленький ребёночек» - так её бабушка называет.
  За мною лично никто не ухаживает, и это вцелом хорошо. Хотя ещё раз повторяю от дымящегося ужина я бы не отказался.

  Выключив верхний свет и включив маленькую красную бра, я забрался под одеяло. До чего же холодно! За окнами черно, и уже хочется спать. Но тетрадь прадеда вновь звала меня в увлекательное путешествие во времени. Признаться, читать тетрадь сейчас мне было уже менее интересно, потому что я ожидал, что дальше начнётся описание "душного города" и того, как моему прадеду плохо там летом. Или даже описание больницы. Но ни того, ни другого там не было. Прадед не переставал меня удивлять.
 
1.08.1895

  Ну вот я и выздоровел. Это произошло очень быстро относительно других моих болезней. Врач сторого настрого наказал отвести меня на оставшееся лето в Финляндию. Он говорит, что мне нужен свежий морской воздух. Мама не стала возражать. Со врачами она никогда не спорит. Сегодня дедушка сам приехал за мной. С ним был Иван. Они довольно быстро погрузили наши вещи в повозку. Мама была холодна с дедушкой и даже не удостоила его и парой слов.
  Всю дорогу я только и расспрашивал Ивана и дедушку про наших соседей, и в особенности про Хелен.
- Ждут они вас, дожидаются, - в который раз говорил Иван, с какой-то ухмылкой, понятной только ему и деду, - кажный день спрашивають: где это вы изволите пропаститься? Мол, сами обещали скоро приехать, и всё нет вас и нет, - при этом он как-то двусмысленно подмигивал дедушке. Тот лишь улыбался.
  На дачу прибыли засветло. Как я был счастлив! Кругом было так хорошо, что нельзя и описать. По вечернему синему небу плыли розовые облака, которые перемежались с какими-то жёлтыми полосами и сиреневыми тоже. Нет, в городе решительно нет такой красоты.
  По приезду я сразу хотел бежать к Хелен, но дедушка меня не пустил.
- Нечего, - сказал он за ними бегать, - утром сами прибегут. Сегодня уже поздно.
  Похоже под словом "они" он имел в виду и её маму тоже. 
  Всю ночь на новом месте я проворочался, как уж на сковородке – всё думал о ней. Лёжа на большой дачной кровати с высокой металлической спинкой,  я не мог сомкнуть глаз без того, чтобы пордумать о Хелен. Сердце стучало так часто, что я боялся, что у меня оно выскочит из груди. Я вспоминал о ней всё это время.

  Поутру, едва проснувшись, я наскоро оделся и выскочил в сад, чтобы бежать к Хелен. С утра было очень холодно и пасмурно. Я впервые заметил первые жёлтенькие листочки - на берёзах они появляются первее всех остальных деревьев. В два прыжка пробежав сад, я был у самой калитки, когда до меня донеслись чьи-то голоса.
- Стойте, барин! - кричал Иван.
- Стой, сорванец! - кричал и дедушка.
  Мне пришлось вернуться. А Марья уже ставила самовар на светлой веранде. За ажюрными окнами шумели от ветра ветви клёнов и сосен.
  Есть не хотелось, но мне не терпелось увидеть Хелен, поэтому я быстро-быстро разделался с кашей и чаем и хотел было снова убегать, но дедушка повёл меня на утренний моцион по дорожкам деревни.
  Но не успели мы сделать пару шагов по нашей берёзовой аллее, как вдалеке, в том конце сада показались две маленькие тени. В них я сразу же узнал Хелен и её мать.
- Как они узнали, что я приехал? – спросил я.
- Они увидели, что у ворот телега стоит, - сказал дедушка, - и потом прислуга уже раззвонила. Они же все между собой дружат.
  У наших соседей слуги – финские крестьяне, и я лично сомневаюсь во втором. Впрочем, Иван с кем угодно найдёт общий язык. Он малый что надо.
  С каждым шагом, по мере их к нам приближения, я всё больше и больше порывался броситься к ним навстречу, но дедушка крепко держал меня за руку.
- Не беги, не беги, - говорил он тихо и ласково, - мужчина не должен бежать к женщине. Всё должно быть наоборот.
  И действительно, не прошло и минуты, как Хелен уже сама бежала к нам со всех ног, провожаемая растерянным взглядом матери.
- Здравствуйте, - сказала она, назвав моего дедушку по имени-отчеству, - где же вы пропдалаи столько времени?
- Житейские дела, сударыня, - сказал дедушка, улыбаясь ей несколько снисходительно, что меня очень задело.
- Добрый день, добрый день, - сказал он, протягивая обе руки её матери. Та была несколько бледна и смущена. Поверх её шляпки была лёгкая вуаль, а на руках были белоснежные перчатки.
- Пойдём? – спросила меня Хелен, и мы сразу же убежали с нею вглубь усадьбы.
  Чувствовалось приближение осени, потому что по верхушкам сосен всё время проносились молодые ветра. Было уже не так жарко, как в начале июня, но ведь это не последнее лето в моей жизни?

* * *
  С большим удовольствием я продолжил бы чтение, но на самом интересном месте меня сморил морфей. Проснулся я лишь на следующее утро. Едва взглянув в окно, я понял, что уже тридцать пять минут двенадцатого. В ярких солнечных лучах, интенсивно стучащихся в окна, тусклый свет моего бра выглядел неуместным и бесполезным. Щёлкнув выключателем, я потняулся.
  Кое-как одевшись и поев, я вывел своего железного коня из стойла, но оказалось, что после падения у него спустило колесо. Пришлось идти к Катьке пешком. Она уже ждала меня, выстругивая из какой-то дощечки кинжал. Она сидела на крыльце, свесив ноги с побитыми коленками вниз и методично срезала стружку за стружкой с белой сосновой щепочки. Вся земля в районе крыльца была усыпана опилками.
- А, это ты? – спросила она, продолжая зверски терзать щепку.
- Ты прямо, как папа Карло, - заметил я, - буратину делаешь?
- Нет, арлекину, - передразнила она меня, - ну что ты готов? Я жду уже, что ты проснёшься часа два.
- Да я и не спал вовсе, - попытался я защититься.
- Ещё как спал. Я дважды уже заходила, в окна заглядывала. В одном из них спал ты. Руки разбросал в стороны, разметался, одеяло на полу...
- Жарко было. Ладно, пошли.

  На шоссе мы долго ждали жёлтого пригородного автобуса, маршрутом Сестрорецк - Зеленогорск. Он пришёл переполненный, и нам даже не пришлось покупать себе билет. В салоне как всегда пахло бензином. Приятно пахли чёрные сиденья, раскалённые солнцем. Пробивая себе путь локтями, мы оказались у окна. Стоя у открытой форточки, мы жмурились от яркого солнечного света, который бил в глаза и слепил нас. По извилистому шоссе, в тени сосен и елей, мы неслись навстречу неизведанному, так как вобщем-то нам не полагалось ездить никуда, и это мы делали нелегально.
  У гостинницы «Репинская» мы сошли. Было довольно тепло, даже жарко. Перебежав узкое Приморское шоссе, по которому беспрерывно мчались машины, мы попали в заросли дикого лопуха-мутанта, который достигал невероятных резмеров.
  Какие-то красивые деревья спускали к нашим лицам свои пушистые ветви с золотыми серёжками. Яркий свет, проникая в эту гущу, рассыпался на множество узких и тонких лучей, в которых бились сотни пылинок. Продираясь сквозь колючие заросли шиповника, лопухи и папоротник, мы наконец вышли на побережье.
  У моря были скульптуры естественного происхождения из огромных гранитных валунов: чёрных, жёлтых, белых, красных, лежащих в беспорядке. В лицо дул сильный прибрежный ветер, от которого развевались волосы. Особенно у Катьки. В ушах стоял бешеный шум листвы, возмущаемой ветром. Море изо всех сил набрасывалось на валуны, разбиваясь о них и обдавая их белой пеной, перемешанной с водорослями и песком. Бескрайний горизонт синей воды ослеплял нас золотыми солнчеными бликами, оглушая шумом ветра и рёвом волн.
  Небо было неестественно голубым, и солнце было на нём одиноко; лишь где-то вдалеке, не то у Сестрорецка, не то над Кронштадтом плыли какие-то микроскопические облачка. Чуть дальше, метрах в трёхста на восток был пляж. Там было много загорающих. Человека два-три даже купались, несмотря на волны.
  Мы сели на камни. Они были просто раскалёнными от палящего солнца, и Катька, которая была в очень короткой юбочке, всё время ёрзала, так как ей было горячо.
- Насколько мы далеко от дома? – спросила она, поджимая ноги и садясь на корточки.
- Видишь вон ту серую точку? – спросил я, простирая руку.
- Да.
- Это наша спасательная станция.
- Так далеко? – ужаснулась она.
- Скажи спасибо, что мы не в Зеленогорске, - ухмыльнулся я, - оттуда вообще часа четыре идти пешком.
- Спасибо, - сказала Катька, укладываясь на камни и подставляя лучам своё лицо с мелкими редкими веснушками и крохотными морщинками на переносице.
  В воздухе стоял резкий запах водорослей. Ветер усиливался, изо всех сил раскачивая деревья. Особенно досталось небольшой иве, которая росла у проволочной ограды. Её кренило к самой земле, а она потрясала своей кроной, словно хотела что-то нам сказать, будто изо всех сил пыталась что-то прокричать, докричаться до нас людей. Но к сожалению, тогда я ещё не понимал язык деревьев.
- Ты не хочешь почитать мне ещё? – спросила Катька.
- А если… - попробовал я отнекнуться.
- Нет, я не буду перебивать, - попыталась она угадать, что я хочу сказать.
- А если я не хочу?
- Почему?
- Ну а вдруг там встретится что-то интимное, личное?
- Я никому не скажу.
- Да дело не в этом, всё-так это не книжка про «Том-Сойера», а дневник. Понимаешь? Всё это было на самом деле!
- Я не буду…
- Ага, а кто вчера возмущался, что мой прадед был хлипкий? Сегодня ты поносишь моего пращура, а завтра начнёшь отпускать шуточки в мой адрес!
- А что такое Том Сойер? – спросила Катька. Я взглянул в её чистые глаза, совершенно не испорченные знаниями, и мне стало смешно.
- Хорошо, - нехотя сказал я и открыл тетрадь с жёлтыми покоробившимися листками, - но…
- Не перебивать? - снова пердположила она.
- Верно.

8.08.1895.

  Каждый день в городе пролетал очень быстро. Раз, два – и нет его. Зватрак, обед, ужин, встал, лёг, сон, явь. Никаких занятий, кроме чтения, никаких развлечений, кроме уроков и игры на фортепиано. Разве это жизнь? Ребята во дворах – дети ремесленников и рабочих целыми днями гуляют по улицам, а я могу гулять только с мамой. Это ли не рабство?
  Здесь же на даче каждый день тянется очень долго. Это наверное потому, что мы встаём очень рано, когда ещё не совсем рассвело, а ложимся спать поздно, когда Иван и Мария уже спят. Дедушка учит меня играть в шахматы, и я уже совсем не плох. Я дважды ставил ему шах, а один раз объявил ему детский мат. Это я потом уже узнал, что он детский, сначала я решил, что дедушка шутит и так его называет, потому что я ребёнок.
  За время, которое я здесь уже живу, я был с Иваном два раза на рыбалке, один раз на охоте с дедушкой. Мы почти никого не убили, только двух голубей. Дичи в лесах нет, потому что стоит сушь. Вся дичь ушла вглубь лесов. Марья приготовила нам из голубей отменный паштет.
  Хелен заходит за мной сама каждый день. Мне очень нравится с ней дружить, потому что она единственный человек, который меня понимает. От неё у меня тайн нет, и у неё от меня тоже. Мы можем сидеть с ней часами на пригорке, поросшем осокой и смотреть на море, болтая обо всём на свете. При этом дедушка уводит её маму далеко-далеко по пляжу – то в сторону Куоккалы, то в другую – к границе. О чём они разговаривают, я ума не приложу. При нас они разговаривают только о нас. Когда же дедушка говорит ей что-то тихо, на ухо, она старшно смущается и краснеет. Хелен никогда не краснеет. Она непрочь сама поговорить с моим дедушкой. Как она сама говорит, он ей очень нравится. Не знаю, правда, за что.
  Вчера была страшная жара, и мы с ней купались. Она может подолгу нырять и не повялться из воды. Потом вынырнет где-то очень далеко и машет мне рукой. У меня ни разу не получалось так. Я всегда или воды нахлебаюсь, или мне воздуху не хватает. Да и плаваю я плохо. До этого я купался только один или два раза в жизни. Наши взрослые не купаются вообще. Они сидят на берегу в тени большого зонтика и разговаривают. Боже, сколько они разговаривают! Даже мы с Хелен столько не говорим…

* * *
   
  Катька перевернулась на живот.
- Хорош-ш-шо, - шумно вздохнула она. – давно такого солнышка хорошего не было.
  Я оторвался от тетради и строго нахмурился.
- Ты же обещала!
- Прости. Я забыла.
- Больше я не буду тебе читать!
- Я же уже извнилась. Слушай, а тебе не кажется, что мы чем-то с тобой похожи на Хелен и твоего прадеда?
- Чем же это ты похожа на моего прадеда? – мне стало смешно. Катька смешно щурилась от яркого солнца, изо всех сил морща нос.
- Тем, что нам столько же лет, сколько им. Тем, что мы тоже дружим, да и вообще…
- Нет… Я никогда об этом не думал.
- Интересно, чем закончилась их история?
- Если ты будешь всё время перебивать, мы никогда не дочитаем!
- Дочитаем, дочитаем, - успокоила меня Катька, - хочешь я тебе почитаю?
- Там всё с твёрдыми знаками и с «ятями», ты не поймёшь…
- А вдруг пойму?
  Солнце заливало сильно неровную, словно морщинистую, водную гладь. От этого поверхность залива походила на кусок фольги. Или на рыбью кожу. На горизонте был виден крохотный купол кронштадтского собора.

8.06.1895.

  Сегодня я всё-таки научился нырять. Оказывается, надо было побольше набрать воздуха в лёгкие. Я раньше этого не делал. Так же не стоит открывать в воде глаза и дышать. Я это впрочем знал это и раньше. Только не применял на деле.
  Забежав в воду, я нырнул и поплыл под водой. Хелен стояла на берегу. Я плыл, не часто выдыхая маленькие пузырики воздуха, изо всех сил отталкиваясь руками от воды. Волосы слиплись в один грубый пучок, уши заложило. Когда я вынырнул, у меня закружилась голова. Я не смог достать дна ногами! Я забарахтался, заметался, закричал и… поплыл. Я бил руками и ногами по воде. В глазах стояла только жёлтая полоска суши, по которой бегала, как сумасшедшая Хелен и обеспокоенно метались дедушка с её мамой. Ко мне уже бежал по берегу Иван, снимая на ходу сапоги, когда я, наконец, выбрался на берег, исцарапав себе весь живот от прибрежные камушки.
  Едва я встал, Хелен бросилась меня обнимать. Такого я не ожидал. Она плакала.
- Как я волновалась! – сказала она, - я думала, что ты утонешь!
- Нет, - прохрипел я, - тебе показалось. Я совсем даже не тонул.
  Меня уложили на песок, подстелив что-то вроде дедушкиного сюртука. Дедушка сразу же растёр мне грудь чем-то их своей фляги. Запахло спиртом.
  Когда мы шли обратно к нашим дачам, Хелен крепко держала меня за руку и не отходила ни на шаг.
- Я больше тебе не дам купаться, - сказала она, - я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось!
- Посмотрите, - шёпотом сказал дедушка маме Хелен, - Сколько в этой маленькой девочке уже живёт всего от взрослой женщины!
- Да, я и не ожидала от неё такого, - тоже очень тихо заметила её мама.
- Может быть нам их…! – и дедушка сделал руками какой-то странный жест, напоминающий не то замок, не то перекрещивающиеся прутья.
- Отличная мысль, - сказала она, - но… поживём… увидим.
  Кажется я догадываюсь о чём шла речь.

* * *
 
  Из Репино мы довольно долго возвращались по пляжу. За это время мои ноги так устали, что теперь я не могу ими и пошевелить. Остаток дня я лежал в прострации на своей кровати и пил чай - всё на что меня хватило. Пакетик вермешели быстрого приготовления я поедал сухим.
  В тот вечер я не мог забыть того, что было написано в этой тетради. Строки, выведенные аккуратным каллиграфическим почерком пожелтевшими чернилами, так и стояли у меня перед глазами.
  Катьке-то всё-равно. Я знал, что она воспринимает только голые факты, цепь событий, что ли… Для неё всё это, как детектив. Я же всё переживал вместе с прадедушкой. Интересно, что же стало с этой Хелен? Ей так нравился мой прадед… Хотел бы я, чтобы меня кто-то так любил. Но… Похоже, мне это не светит. Девушки сейчас не те: испорченные и злые. Хороших не осталось. Я не видел. Раньше они были сплошь и рядом. Вот, даже мой прадед ещё застал то замечательное время, когда девушки любили беззаветно и бескорыстно. Не за богатство, красоту, а просто за то, что ты есть на этом свете. Неужели этого больше нет?

  Перед сном я всё-таки поел. Ложиться спать на голодный желудок – это себя не уважать. Так и голове не долго заболеть.
  Интересно, как вещи приобретают своё назначение вне зависимости от времени суток. Днём бра не приносит никакой пользы. В окна светит яркое солнце, и так светло, можно читать без света. Сейчас же, в полной и кромещной темноте я лежал и наслаждался неярким светом ночничка. В пугающей ночной тишине, когда каждый шорох настораживает, это очень кстати. Не удержавшись, я стал читать дальше.   

12.08.1895.

  Сегодня за завтраком, когда Марья уже ставила на стол самовар, дедушка вдруг сказал:
- А ты знаешь, мой мальчик, что можно сказать в двух шагах отсюда живёт великий русский живописец – Репин?
  Репина я знал. Его картины я нераз видел на выставках Академии Художеств, на которые меня водил дедушка. Но представить художника настоящим живым человеком, который живёт где-то здесь поблизости, я не мог.
- Хочешь, мы могли бы навестить его? – предложил дедушка.
- Как же так можно навестить человека, без приглашения? – спросил я.
- Очень просто, зайти по-соседски.
- Нет, я стесняюсь, - сказал я.
- Вот глупый, что же тут стесняться? – удивился дедушка, - мы зайдём к нему не как к художнику, а как к соседу. Не примет, так не примет.
- Нет, я не могу, - сказал я и вышел из-за стола.
  Почему я не смог? Не знаю, просто как-то немного боязно. Вдруг он откажет, вдруг  выгонит нас. Это будет слишком тяжело пережить.
  Всё-таки мы поехали туда. Иван запряг Верного в упряжку, причесал ему гриву. Мы сели в телегу и поехали в Куоккалу.
  Куоккала совершенно недалеко. Мы доехали до неё где-то минут за двадцать-тридцать, не более. Она ничем не отличается от Оллилы, за исключением того, что дома там пошикарнее и побогаче.
  Усадьба Ильи Репина была скрыта елями и соснами. Где-то в глубине мы видели смутные очертания дома со стеклянной крышей. Это было совершенно необычайное сооружение, каких мне раньше видеть не приходилось. Дедушка мне объяснил, что мастерские художников всегда должны быть с большими окнами или стеклянной крышей, так как им нужно много света. В усадьбу вела скромная калитка, расписанная разноцветными красками. Каждая реечка была какого-то своего цвета.
- Знаешь, как Репин называет свою усадьбу? – спросил дедушка.
- Как?
- Пенаты.
- Шпинаты? – удивлся я.
- Нет, - рассмеялся дедушка, и его лицо растянулось в большой добродушной улыбке, - Пенаты – это такие греческие божки, покровители домашнего очага.
- Как-то всё… здесь очень необычно… - пробормотал я.
- Репин и сам необычный человек, - сказал дедушка, - все творческие люди необычны по-своему. Потом ты это поймёшь. Человек, обладающие рациональным мышлением, не может быть творческим.
- Что такое рациональное мышление? – спросил я.
- Терпение, мальчик мой, и ты всё узнаешь, - сказал дедушка, - пойдём к морю?
  Мы слезли с повозки и пошли к морю. Вода была пепельно-серого цвета. Дул ветерок, и купаться не хотелось. Вдоль воды стояли мощные гранитные валуны, которые лизала пенясь и шумя морская вода. Вдоль пляжа шёл высокий бетонный волнорез.
  На камнях сидели белые чайки. Их было очень много. Где-то на горизонте виднелось какое-то судно под парусом. Издалека этот парус казался лоскутком материи. Я долго смотрел на него, сидя на волнорезе, пока меня не отвлёк дедушка. Далеко справа, в сени высоченных сосен, на камне сидел человек в шляпе с большими полями и в блузе. У него были длинные кудрявые волосы и борода. Он рисовал! На его левой руке была надета палитра. В той же руке он держал свои кисти. Правой он что-то выводил на большом холсте, закреплённом на раме.
- Ты знаешь, кто это? – спросил дедушка.
- Нет…
- Дурындас, это же Репин!
- Да неужто? – удивился я так, что чуть не упал со стены, по которой прохавживался.
- Да, это именно он! Подойдём же, поздороваемся!
- Нет, нет, я не могу, - замахал я руками, - я стесняюсь.
- Ну, как хочешь, - изменившимся голосом сказал дедушка, - тогда пошли к Ивану, он там совсем заждался.
  Мы прошли леском и вышли на дорогу. Там стояла наша повозка. Иван сосердоточенно курил, делая глубокомысленное лицо.
- Поехали, Ваня! – устало сказал дедушка.
- Дедушка, а что дальше по этой дороге? – спросил я, - может быть туда съездим?
- Там дальше Келломякки.
- А что там?
- А там ничего. Там живут финские строители, рабочие – это совсем небольшой посёлок.
- А дальше?
- А ещё дальше Териоки. Это финский город.
- Какие у них все названия смешные, - заметил я.
- Это для нас они смешные, - вздохнул дедушка, - а для финнов, вероятно, наши смешные.
- Почему? – возмутился я, -  у нас названия, как назания – Белоостров, Петербург.
- Если бы ты был финном, ты бы, думается, смог бы сказать почему они кажутся тебе смешными,- сказал дедушка.
- А давай съездим в Териоки? – предложил я.
- Обязательно съездим, - сказал дедушка, - только не сегодня. Мне ещё нужно прочесть сегодняшние газеты. Кроме того пришло время пить чай. А в Териоки лучше ехать поездом.
- А когда мы туда поедем?
- Не знаю, ближе к концу лета, - пожал дедушка плечами.
  Но ведь уже, можно сказать конец лета. Так когда же?

  Вечер я провёл в обществе Хелен. Она, как выяснилось, приходила утром. Марья сказала ей, что нас нет. Я рассказал ей про Репина.
- Эх, - вздохнула она, - а я бы обязательно подошла к нему. Это же человек-легенда, живая знаменитость…
  Теперь мне безумно жалко, что я отговорил дедушку. По-моему он очень рассторился, что я не согласился подойти к художнику. Но тогда мне почему-то показалось, что он не любит, чтобы его беспокоили, когда он рисует. Откуда дедушка мог знать - любит Репин это или нет. Я не прав?

* * *   

  Хорошо, что эту часть я  прочёл без Катьки. Она бы возмутилась, что дедушка не подошёл к Репину. Катька обязательно назвала бы его как-нибудь пообидней типа: "хиляк" или "слабак". В наши дни слово Репин уже нарицательное. В честь него назвали целый посёлок. В его усадьбе теперь музей «Пенаты». А мой прадед видел его и не подошёл! Как такое называется? Впрочем, он тогда совсем юным. Как я.
  С утра шёл сильный дождь. Трава, листья деревьев и кусты малины у крыльца намокли так, что в них стало видно отражение неба и облаков. Очень долго не хотелось вставать. Я просто лежал и слушал шум дождя и ветра, глядя на серое окно напротив меня, разглядывая тёмные серые стены. В такие минуты голову посещают разного рода мысли – думаешь на тему каких-то мировых проблем, осмысливаешь заново свою жизнь. Воспоминания длинной очередью встают в мозгу, и ты подолгу смакуешь то, что преподносит тебе твоя память.
  Голод заставил меня всё-таки выскочить из постели. Сидя на кровати, я кое-как влез в джинсы и свитер. От пересыпа болела голова, хотелось пить. Я сразу надел на ноги резиноые сапоги – всё-равно выходить придётся, и пошёл на кухню.
    На кухне было всё так же темно. Когда идёт дождь, в доме так темно, как будто вечер. Я зажёг свет. Окна стали совсем тёмными, будто был вечер. Электроплитка долго не хотела нагреваться. Видно в такую погоду все сидели дома и смотрели телевизор, поэтому напряжение сильно упало.
  Вывалив на тарелку дымящуюся яичницу, я вкусно и с аппетитом поел. Гулять было сыро. Я вышел на крыльцо.
  Со всех деревьев сочилась влага. Капли опадали с краёв намокшего шифера на землю и стекались в длинные ручейки, которые с журчанием уносили воду в канаву. Тропинка была мокрая и источенная каплями. Во многих местах были лужи.
  Я сделал несколько шагов по земле. Сапоги заблестели. С них сразу же сошла пыльная плёнка долгого запустения. Не так уж часто приходится пользоваться резиновыми сапогами. Лестница всё так и стояла прислонённая к стене дома. От дождя она стала тёмно-коричневой, сырой и скользкой, но это не помешало мне снова оказаться на чердаке.
  Там было наредкость сухо. Пахло пылью и деревом. Пробравшись между переборок, я сел в свой уютный шезлонг. И конечно со мной была заветная тетерадь. В последнее время я с ней не расставался ни на минуту. Я хотел было почитать её на кухне, пока готовился завтрак, но там было слишком много хлопот из-за севшего напряжения. Там мне это сделать не удалось. Теперь же как раз предоставилась возможность.
  Сев поудобнее, я постарался быть как можно ближе к свету неяркого окна. Раскрыв ветхую тетрадь, я стал искать где в прошлый раз я остановился.
  По крыше вновь забарабанил дождь. Было слышно, как тяжёлые капли отстукивают дробь по тонкому шиферу. В углу с потолка закапала тонкая струйка воды. Окно царапали ветви близрастущей рябины. Самое время, чтобы посидеть в тишине и почитать. Найдя место, где остановился, я устроился поудобнее и уже пиготовился читать, как вдруг... Какой-то крик снизу отвлёк меня. Я высунулся в форточку. Это опять была Катька. В последнее время она заходила ко мне каждый день. Я помахал ей рукой. Она поставила велосипед у стены дома, прицепив его замком к крыльцу и полезла ко мне. В этом отношении Катька мировая подруга. Как я уже и говорил, на водокачки лазить, купаться в холодной воде, разъезжать по всему Приморскому шоссе на велике – всё это она делает с лёгкостью. Редко встретишь такую бойкую девчонку.
  В окне показалось её голова с двумя озорными косичками, а вслед за ней и она сама, ловко перемахнув через подоконник.
- Привет, а что ты тут делаешь? – спросила она, отряхиваясь.
- Читаю.
- Без меня?
- Без тебя.
- Почитаешь мне?
- Давай.
  Мы вместе пробираемся к моему заветному уголку, перешагивая через переборки и старые доски. Я сажусь. Катька садится рядом прямо на шлак.
- Джинсы испортишь, - говорю я.
- По фиг, всё-равно бабушке завтра стирать, - отвечает она, - кстати, слушай пока не забыла. Ты знаешь, что Солнечное раньше называлось Оллила?
- Ну…
- Твой прадед жил там же, где и мы сейчас, и ты сейчас ходишь по тем местам, где когда-то ходил он!
- Ты гений, Катька, - расцвёл я, - и как я сам об этом не подумал!
- Кроме того, - добавила она, поднимая кверху указательный палец, - Куоккало – это Репино, а Келломякки – Комарово. Мне бабушка сказала.
- Это всё хорошо, - сказал я, - но с тех пор прошло сто лет. Мало вероятно, что хоть что-то уцелело. Смотри: революция, финская война, Великая Отечественная Война и сто лет. Сколько всего. Врят ли что-нибудь дожило до наших дней.
- Твой прадед жил в усадьбе, - сказала Катька, - Разве здесь много усадеб? Здесь же сплошной лес вдоль шоссе. Усадеб раз два и обчёлся.
- Надо позвонить бабушке! – придумал я, - прадед водил её, когда она была маленькая на то место, где стояла усадьба.
- Правильно, - сказала Катька, - читай, читай…
  В полумраке чердака, её лица почти не было видно...

18.08.1895.

  Всё утро мы ходили с Хелен по побережью Финского залива. Было полное безветрие, которое очень редко в августе. На огромном синем куполе неба светило уже холодеющее солнце. Облака растекались жидкой манной кашей по всему небу. Вода была с редкими бугорками волн. Она была ярко-синего цвета. Такой красивой водицы я здесь ещё не видел. Такую воду я видел на Неве, когда папа водил меня смотреть парад военных кораблей. Тогда тоже была синяя вода. Под нашими ногами проминался мокрый морской песок, на котором оставались наши глубокие следы, которые тут же смывала вода. Глядя на то, как пена смывает такое недалёкое прошлое, я вдруг задумался о том, кто будет стоять здесь через сто лет...
  Время от времени Хелен поднимала выброшенные штормом ракушки и отправляла их обратно в воду. Те хлюпали об воду, а спустя короткое время на поверхность всплывал небольшой пузырёк – в знак благодарности. На пляже было много всякого мусора – брёвен, птичьих переьв, водорослей и проч. Всё это было вынесено на сушу вчерашних штормом.
  По пляжу ходило двое финских рыбаков. Они были одеты в большие сапоги, большие куртки с капюшонами, и шляпы. Они продавали рыбу прямо из корзин – сырую и копчёную. У меня было немного своих денег, и я купил десяток некрупных копчёных рыбёшек с почерневшими боками, пахнущих жаровней.
  Сидя на невыской песчаной дюне, мы с аппатитом их ели. Рыба была очень вкусной. Она была очень свежей и очень отличалась по вкусу от той, что приходилось мне есть раньше. Сок от рыбы стекал по подбородку. Я ел и смотрел на Хелен. Она смотрела на меня. Внезапно нам обоим сделалось так смешно, что мы рассмеялись и упали на песок. Потом ещё долго мы лежали и смотрели друг-другу в глаза. В её больших глазах цвета морской волны я видел отражение своего лица, которое смотрело мне в глаза.
- У тебя есть братья или сёстры? – спросила она меня.
- Нет, а  у тебя? – спросил я, чувствуя, что она неспроста задала этот вопрос.
- Нет, я единственный ребёнок в семье. А ты хотел бы иметь братика или сестричку?
- Очень. Я всегда просил маму родить мне сестричку.
- Почему именно сестричку? – спросила Хелен.
- Не знаю…
- А я всегда хотела иметь братика… Я бы очень хотела иметь такого братика, как ты!
- А я хотел бы иметь такую сестричку… - сказал я. Неожиданно Хелен приблизилась ко мне и поцеловала меня. До сих пор я не могу забыть это прикосновение её губ к моей щеке. До сих пор я думаю о ней.

* * *
  Не желая больше тратить время, мы сели с Катькой на велики и поехали звонить ко мне домой. Телефон-автомат в посёлке был один и тот на другом конце.
  Из-за дождя у таксофона народа не было. Весь асфальт был залит водой. С навеса над телефоном-автоматом тоже стекали капли. Стёкла по бокам запотели.
  Ещё совсем надавно здесь были телефоны с обычными дисками, по которым можно было звонить 15-ти копеечной монеткой. Новый кнопочный телефон примечателен тем, что если подгадать момент и  нажать а этот момент кнопку «отбой», то можно говорить бесплатно сколько хочешь. Об этом знали не все, поэтому знание этой тайны ставило нас в довольно выгодное положение.
  Когда я набирал номер, Катька стояла рядом. Ей тоже не терпелось всё узнать как же всё было на самом деле. Когда я нажал кнопку с клеточкой, Катька сделала жест «йес» и сжала руку в кулаке.
  Послышался отдалённый бабушкин голос.
- Алё, бабушка! - закричал я, пытаясь перкрыть своим зычным голосом всё расстояние разделяющее нас, - скажи, где находилась наша родовая усадьба?
- Витюша, это ты? – в свою очередь закричала бабушка.
- Да я, я! Где наша усадьба находилась?
- Чья?
- Да наша, моего прадеда, твоего отца!
- А-а, в Оллила. Ты-то как?
- Я-то нормально. Где именно?
- Я не помню, тебя плохо слышно…
- Я спрашиваю, что-нибудь там было рядом?
- И-и-и, - протянула бабушка. Она всегда так восклицает, когда её спрашиваешь про прошлые времена.
- Бабушка, это очень важно, - давай не будем тратить время! - не унимался я.
- Ты многого от меня требуешь, - наконец включилась бабушка, - это были двадцатые годы. Мне было десять лет. По-моему она была недалеко от дороги. А напротив была ещё одна усадьба. Причём прадед твой в основном показывал ту, что напротив. Там кто-то жил, какие-то их соседи… Я не помню…
- Что это за дорога? – спросил я.
- Широкая дорога. Там было много повозок, - не задумываясь, говорила бабушка.
- Хорошо, теперь мне всё ясно, - сказал я, - передавай всем родным привет.
- Не гуляй поздно… - успела крикнуть мне в догонку бабушка.

- Говори, не думая, какая здесь самая широкая дорога? – спросил я у Катьки.
- Приморское шоссе, - сказала она, подумав.
 
  В тот день поиски ничего не дали. Мы не нашли ничего хоть отдалённо напоминающего развалины нашей усадьбы. Конечно, может быть от неё ничего не осталось, но пока терять надежду было рано.
  Вечером мы опять купались. Возвращались мы уже в полутьме. Всё вокруг было будто погружено в голубовато-серую дымку дачного вечера. Сквозь эту дымку были видны улицы; дома с зажигающимися разными цветами окошками, чёрные деревья, печные трубы, одинкие прохожие и велосипедисты, молодые мамы с детскими колясками и пожилые парочки.
  Когда мы подходили к катькиной даче, её бабушка встречала её на дороге. Она страшно волновалась. Увидев нас, она ни слова не говоря, взяла Катьку за руку и повела в дом.
- Пока, - успела крикнуть Катька, - заезжай завтра!

 Домой я пошёл уже в полной темноте. Отворив дверь, я прокрался через коридор, прислушиваясь к кажому шороху. Потом, включив на кухне свет, я тщательно запер дверь.
  В комнате было как-то холодно - давно не топил. Налив в стакан холодного чаю, я прилёг на кровать и достал неизменную тетрадь прадеда.

21.08.1895

  Сегодня утром мы опять ходили с дедушкой в лес, но недалеко. Я нашёл два подосиновика и один боровик, не считая лисичек, сыроежек и нескольких десятков ягод ежевики. Теперь я понимаю, почему дедушка так любит собирать грибы. Это очень большое удовольствие. Когда находишь гриб, то чувствуешь себя героем.
  Вечером я зашёл за Хелен, но она ужинала, и мне предложили на крыльце подождать её. Сначала я действительно сидел на крыльце. Потом, от нечего делать, пошёл на дорогу. Вдруг я увидел, как сломя голову ко мне бежит Иван. Как только я увидел его, внутри что-то ёкнуло. "Что-то случилось!" - подумал я.
- Барин, вот вы где,  - прохрипел он, едва дыша, - а вас дедушка всюду ищет. К вам пришли гости, они хотят видеть вас.
- Хорошо, я иду, - сказал я и пошёл за Иваном.
  Когда мы подходили к нашему дому уже стемнело. На веранде горел свет, и я понял, что все уже там. Мы прошли тёмными сенями. Иван постучал.
  На веранде стоял круглый стол, который Марья накрывает только для чаепитий. На столе высился неизменный марьин самовар. На столе также стояла розетка с вареньем, большая тарелка баранок и корзинка пирожков. Отвлечённый видом еды, я сперва было не заметил людей.
  Кроме дедушки за столом сидели две дамы лет сорока.
- Позакномьтесь, это и есть мой внук, - сказал им дедушка, делая приглашающий жест.
- О, у вас уже есть внук? Какой большой! Очень, очень приятно! - затараторила одна, премило улыбаясь и мелко-мелко моргая. Дамы по очереди представились мне. Я вобще-то не очень люблю новые знакомства, но здесь я вопреки обыкновению почувствовал себя довольно раскованно и даже прочёл одно хорошее стихотворение. Дамы заоплодировали, будто перед ними стояло на стуле какое-то прелестное дитя.
- Ты обязательно должен прийти к нам на день рождения, - сказала та, другая, которая была с завитыми буклями, - у моей дочери Энн будет день рождения! Придёшь, придёшь?
- Да, - сказал я, видя, как смотрит на меня дедушка, -  а когда?
- Послезавтра. Там будет вся здешняя ребятня. Благородная, естественно. Чухны не будет. Мы их не любим, - и она тут же засмеялась, словно стараясь обратить свои слова в шутку.
- Там будет очень-очень здорово, - поддержала её вторая, - для детей будет накрыт отдельный стол на природе!
  Я хотел уже было сказать, что к детям себя давно не отношу, но дедушка меня опередил. Он взял меня за руку
- Хорошо, - подытожил дедушка, - он обязательно будет.
- Приходи в пять часов пополудни, и смотри не опаздывай, - сказала вторая, которая была, по всей видимости её сестра.
  Потом они обо мне забыли и очень долго показывали дедушке пасьянс «истерика». Дедушка всё время шутил, говорил дамам комплименты. Вообще в присутствии женщин он заметно оживал. Я же, наоборот, робел.
  Когда мы их проводили, дедушка уединился у камина с газетой. Я уличил момент, когда он закурил свою очередную ароматную сигару и подошёл к нему с вопросом, который, как мне казалось, уже решён:
- Дедушка, а можно взять с собой Хелен? - спросил я.
- Что значит взять с собой? – удивился он, строго глядя на меня поверх газеты.
- Ну, пригласить её пойти вместе со мной к ним на день рождения…
- Нет, не вздумай, - покачал он головой с укоризной, - тебя пригласили одного, значт они не рассчитывали, что ты придёшь с кем-то. Кроме того, это невежливо. Там тоже будет девочка твоего возраста…
- Не хочу я никакой другой девочки, - сказал я, - я хочу дружить только с Хелен.
- Эхе-хе, - покачал головой дедушка, - да дружи... с кем хочешь. Но послезватра сходи на день рождения один.
- Не хочу, - твёрдо сказал я. Тогда он усадил меня на стул и сказал, взяв моё лицо в свои руки:
- Послушай, - сдержано заговорил он, - эти дамы – очень знатного рода. Они обе княжны. Девочка эта – Энн, тоже княжна. Они очень богаты. Мне очень дороги добрососедские отношения  с ними. Сделай милость, дружок, сходи к ним на день рождения. Только один раз. Обещаешь?
- Хорошо, - сказал я. Врятли у них будет ещё один день рождения этим летом. В конце-концов, ещё целая неделя до начала учёбы.  У меня будет время ещё нераз встретиться с Хелен, а тут хоть будет шанс прекрасно полакомиться - на днях рождения всегда отменно кормят.
  Эту ночь я долго не мог уснуть и всё думал о том, как всё это будет на дне рождения.

* * *

  С утра мы поехали с Катькой купаться на залив. Было наредкость жарко. И откуда в августе такая жара? Народ нехотя и с удивлением стягивался на пляж. Были слышны разговоры о том, что это только на два дня – такой прогноз. Потом будут заморозки.
  За полдня песок нагрелся так, что по нему было больно идти. Такого ощущения мы не испытывали уже недели две, с тех пор, как август вступил в права.
  Часам к трём весь пляж был устлан распростёршимися телами. Они лежали на спине или на животе, тщательно подставляя разные части своего тела расщедрившемус солнцу. Кроме того, это было ещё и воскресенье, поэтому на пляже было много приезжих из города.
  Снова открылись, закрышиеся из-за холодов ларьки; снова на каждом шагу продавали мороженное и лимонад.
  Залив ещё не остыл. Тёплое течение пригнало много тёплой воды зелёного цвета. Каждый, кто приходил на пляж недоверчиво озирался, недоверчиво разувался, трогал воду большим пальцем правой ноги, обрадованно вскрикивал, срывал с себя отстатки одежды и резво забегал в воду. От купальщиков, залив скоро стал напоминать хорошо заправленный бульон с клёцками. Из воды торчали головы в очень большом количестве. Время от времени часть голов уходила под воду, другая выныривала. От этого создавалось ощущение, что все эти люди прыгают.
  Мы с Катькой дислоцировались у самой воды, разложив на песке розовую подстилку. Повесив на рули наших велосипедов одежду, мы, подобно многим, разбежались и с разбегу окунулись в воду. Вода была прямо скажем, не такая тёплая, как в июле, но нам было уже всё равно. Последние дни удавалось нам купаться. Надо было брать от жизни всё.
  Запрыгнув в воду с разбега, я окунулся с головой, мысленно удивляясь тому, как это я купаюсь в такой холодной воде. Вынырнув, я ещё раз удивился тому, как быстро к ней привык. Она мне уже не казалась холодной.
  Видя, как Катька ежится у берега, я начал брызгаться, покрывая её с головы до ног мелкими белыми брызгами. От такого нахальства, Катька что-то закричала мне и бросилась в воду, чтобы скорее доплыть до меня и показать мне "где раки зимуют". Вдоволь нанырявшись и набрызгавшись, мы выскочили на песок. На воздухе нам сразу стало холодно. Ко всему прочему, среди всех этих розовых тел мы сразу потеряли из виду нашу розовую подстилку. Вокруг на многие сотни метров песок был устлан другими подстилками, загорающими телами, зонтиками от солнца, спасательными кругами и частями одежды.
- Вон, вон она! – закричала Катька и снова бросилась бежать. Теперь уже я помчался за ней и как раз вовремя, потому что у неё уже начал кружить какой-то мужик, одетый в лохмотья.
  Не сбавляя темпа, мы прыгнули на нашу тряпку. От такой прыти мужик пустился наутёк
- А-а, - сказала Катька.
- О-о, - сказал я.
  Некоторое время мы не могли больше произнести ни слова. Нам было просто очень хорошо. Потом Катька достала из моего рюкзака тетрадь прадеда. С некоторых пор я стал закладывать место, где читаю, потому что уже прошёл много места от начала. Она открыла мою закладку и вопросительно посмотрела на меня. Я кивнул, и она стала читать. Я не стал её останавливать, потому что мне и самому было интересно что же там дальше.
 
23.08.1895.               

 Весь день я испытывал какое-то странное волнение. Мне почему-то очень не хотелось идти на этот день рожденья. Но дедушка запретил мне оставаться дома, и мне ничего другого не оставалось, как пойти. В качестве подарка я взял букет белых хризантем из нашего сада, которых мне нарвала Марья.
 
  Иван проводил меня до их усадьбы, так как я даже не знал где она находится. Их усадьба была построена в немецком стиле – так мне сказал дедушка. В качестве фундемента дома были положены большие декоративные камни. Крыша была черепичная, красная. Её всегда видно  с дороги за версту, ведь она возвышается над деревьями, и я нераз уже видел её, когда мы совершали пешие прогулки. Только я не знал чья это усадьба. Оставив Ивана у калитки, я осторожно вошёл. Ни особенного веселья, ни обещанного смеха ребятни я не заметил.
  Дом был трёхэтажный. На окнах были красивые алые шторы; грядок вокруг дома не было. Все дорожки были подметены, а газон подстрижен. На аккуратных клумбах цвели прекрасные цветы.
- Здравствйте, проходите в сад, - сказал мне какой-то старик в ливрее. Скорее всего это был их дворецкий.
  Я обошёл дом слева. Там моему взору открылась большая зелёная лужайка на которой росли жёлтые цветы. Прямо на лужайке стоял большой белый стол. За столом сидело много детей самого разного возраста. Моих ровесников было немного.
  Вокруг стола ходили взрослые, отчего, повидимому, дети чувствовали себя немного скованно.
- Это наш сосед, - едва завидев меня, сказала та самая женщина с буклями, которую я давеча видел на нашей веранде, - садись вот сюда, бери всё, что понравится.
  На столе стояла бутылка итальянского вина, про которое мой отец всегда говорил, что его подают только на детских праздниках, якобы потому, что оно не пьяное. Кроме того было много сладостей: торт, пирожные и многое другое.
  Я сел с краешку, взял себе несколько пирожных, налил в чисто символический крохотный бокальчик детского вина. Поскольку я никого не знал, то почувствовал себя довольно скованно. Ребятня, видно, уже вся перезнакомилась и вовсю обсуждала кто где и как учится, что они проходят по латыни и арифметике. Я сидел, как на иголках, стараясь не казаться очень стеснительным. Если я пытался вставить хоть слово в разговор, какую-то секунду все на меня смотрели, потом ни слова не говоря, продолжали прерванный разговор. Потеряв вскую надежду хорошо провести вечер, я решил налечь на еду. На даче дедушки мне выпадало есть сладкое очень редко, теперь же я решил восполнить упущенное. Лакрица, конфеты, пастила, нуга, пирожные... Теперь я понимаю, что для взрослых довольно дико выглядел мальчик, разложивший всё это перед собой, наливший себя полную рюмку вина и неспеша закусывающий в то время, как остальные дети оживлённо болтаю. Сами виноваты - думал я - не хоетли, чтобы я с Хелен пришёл. Я же тут никого не знаю!
  Через какое-то время я стал воспринимать всё происходящее, как само собой разумеющееся. Голоса перестали быть для меня чужими, и я стал к ним привыкать. Меня по-прежнему не замечали, но я от этого не чувствовал себя ущербно. Мне было всё равно.
  Из разговора мне удалось определить, что именинница Энн – это та девочка, которая сидит во главе стола. Это у неё сегодня был день рождения, и это её дом. Она мне сразу не понравилась. Во-первых, потому что меня принудили пойти к ней на этот праздник. Во-вторых, потому что сама по себе она была совершенно неприятная - высокая, худая, с тонкими длинными косичками.
- А вот и наша новая гостья! – раздался откуда-то сверху голос. Я повернул голову и на секунду потерял дар речи. У входа в сад стояла девочка совершенно отличная от всех остальных. Она была одета как-то иначе – платье у неё было совсем лёгкое, почти как у крестьян. На ней не было ни шляпки, ни перчаток, в которые были облачены почти все из присутствующих девочек.
- Кто это? – спросила хозяйка, удивлённо вскидывая брови.
- Это Марина, наша соседка, - ласково сказала её сестра, легонько подталкивая Марину к столу.
  Как ни в чём ни бывало, Марина села рядом со мной. Какое-то время мы с ней молча сидели рядом.
- Марина, - вдруг сказала она мне. Я тоже представился.
- Ты кого-нибудь здесь знаешь? – спросила она весело, и в её глазах сверкнули мельчайшие озорные искорки.
- Нет… - ответил я, робея от её больших чёрных глаз.
- Я тоже, - засмеялась она, -  и зачем нас тогда позвали, правда?
- А… где ты живёшь? – спросил я.
- В конце Лесной аллеи. Она ещё как-то называется по финнски, но я не могу запомнить эти их причудливые названия, - сказала Марина, улыбаясь, - не мог бы ты налить мне немного вина?
  Я протянул было руку и от волнения чуть не сбил кувшин с фруктовой водой. Марина засмеляась снова.
  Битых три часа мы сидели за столом. Я разговаривал только с Мариной, а она только со мной. Закуска и питьё сменяло одно другое, а время бежало… Удивительно, но тогда я совсем перестал думать о Хелен. С чего бы это?
  Когда стемнело, и усадьба в немецком стиле, а с ней и вся Оллила погрузилась в сумрак, на крыльцо вынесли большой грамофон с блестящей никелированной трубой. Я давно просил маму купить такой, но она всё говорит, что мы не можем себе это пока позволить…
- Дети, танцуйте, танцуйте, - прощебетала хозяйка и скрылась в дверях летней террассы.
  Мы сидели под эту музыку, как пришитые. Никому и в голову не приходило, что можно сейчас начать танцевать.
- Потанцуем? –  вдруг предложила мне Марина.
- Потанцуем... - неуверенно сказал я. Кроме нас никто не танцевал. Все сидели на белых стульчиках и смотрели, раскрыв рот, как мы кружимся в бешеном ритме вальса. Марина танцевала мастерски. Она кружилась так ловко, что я не поспевал за ней и иногда получалось, что ведёт она.
  Потом заводились всё новые и новые пластинки, и мы всё танцевали и танцевали. Большинство пластинок было на немецком языке, так как в России их ещё мало.
  За эти часы Марина произвела на меня неизгладимое впечатление. Я словно попал в какой-то сон, где всё было так прекрасно, как в хорошей сказке. Когда объявили, что вечер закончился, за Мариной зашла её бабушка. Они медленно пошли куда-то по аллее в противоположную сторону от моей дачи. За этот вечер мне так понравилась Марина, что я решил узнать где она живёт.
  Они медленно шли по тёмной алее, на которой лежали уже опавшие жёлтые листья, первые признаки осени, а я крался за ними по пятам, скрываясь в тени кустов и деревьев.
  Их дом оказался совсем небольшим, скрытым среди деревьев. Что меня поразило, так это то, что на окнах не было занавесок. Вместо высокой ограды, как у Хелен, у знакомых дедушки, и у меня, наконец, там был жалкий заборчик, в котором не хватало многих прутиков, и калитка. Когда они отворили калитку, никто из прислуги к ним не вышел. Они поднялись по скрипучим ступеням и скрылись в доме.
  Обратно я бежал, сломя голову через лес, потому что неожиданно мне стало очень страшно, когда я оказался один в чёрной тени. Скрип ночных деревьев, лай чужих собак и карканье ворон провожали меня. Чёрная земля и клочки розового неба так и скакали у меня перед глазами. У ворот меня встречал Иван.
- Как погуляли, барин? – осведомился он, дымя папироской.
- Отменно! – сказал я, проходя в дом.
  Вот уже четрые часа я лежу на кровати у тёмного окна и думаю только о Марине…

* * *

  Проводив Катьку, я пошёл домой. Когда я уже подходил к своей даче, то увидел чей-то велосипед у крыльца. Олег, - смекнул я.
  На крыльце действительно сидел Олег.
  Небольшое досье – с Олегом мы познакомились три года назад, когда мне было десяти лет, а ему – семь. Мои родители говорят про него так: «Если вы видите облако пыли на дороге, а в нём мечущийся мальчик – знайте, что это Олег». Это было на него очень похоже. Я не мог общаться с ним более двух дней из-за его взбалмошности. Обычно всегда он меня находит первым. Он не может долго оставаться один.
- Привет! – крикнул он, когда я с ним поровнялся.
- Чем обязан? – спросил я великосветски, так как ещё не отошёл от языка прошлого века.
- Ничем, - сказал он и вдруг разразился адским хохотом.
- Так, пошли в дом, - сказал я.
  Просидев с ним самое большое час, я от него смертельно устал. Энергия била из него ключом, а мне как раз нужен был покой или мирный собеседник, который не извивался бы на стуле, не скакал бы по комнате, как оголделый и который не стал бы рвать обои.
  Желая как-то от него отдохнуть, я вышел на крыльцо. У крыльца по-прежнему стоял его голубой «Салют», привязанный к переборке. Чтобы сделать небольшую паузу, я взял тяжёлую металлическую трубу, которая мне служила здесь, как штанга, и стал выжимать её вверх. Я проделываю это каждое утро в качестве зарядки.
  Увлекшись этим занятием, я не заметил, как кто-то подошёл сзади. Только когда скрипнуло крыльцо, я обернулся. Это были две девочки лет двенадцати.
- Вам что? – спросил я, откладывая трубу.
- Олег у тебя? – спросила одна из них с колючими карими глазами и смешными косичками.
- Н-да, - протянул я, облокачиваясь на перилла.
- Позови, а? – попросила вторая, в очках.
  Я зашёл в дом. Олег слушал радио, развалившись в старом кресле.
- Тебя там… спрашивают, - сказал я, отдуваясь после зарядки. Он тут же подскочил на месте и выбежал на крыльцо. Я не спеша вышел вслед за ним.
- Олег, мы приглашаем тебя на арбуз, - сказала одна из них.
- Ты пойдёшь? – спросил он у меня, снова заходясь адским смехом, вероятно от смущения.
- Тебя же зовут, - пожал я плечами.
- Идите оба, - примирительно закивали девочки.
- Пошли, - сказал я, запирая дом. Так я неожиданно попал в гости.

  Мы сидели на тесной веранде, освещённой неярким светом лампочки под потолком в оранжевом абажюре. В чёрные квадраты стёкол вернады с улицы бились белые мотыльки. В воздухе висела пауза.
  Я был лишь сторонним наблюдателем, а Олег довольно живо участвовал в разговоре. Короче дело было вот в чём: Олег, как человек очень резвый и в отличие от меня, ведущий подвижный образ жизни, был знаком чуть ли не со всем посёлком. Среди его знакомых было много девчонок. Так вот бабушка одной из них, наслышанная о таком прекрасном человеке, как Олег, сама захотела с ним позакномиться. Она и попросила этих девочек, которым было не более двенадцати лет, привести его. Меня же занесло сюда по инерции. На моё присутствие согласились, чтобы Олегу не было одному страшно, а может быть, чтобы он вобще пошёл.
  Их дача стояла напротив моей, поэтому я даже дом запирать не стал. Когда мы шли, я думал, что мы будем есть арбуз с этими девчонками. Куда там! Малолеток отослали гулять, а мы коротали вечер с любознательной бабушкой. Весь вечер она с живейшим интересом вела беседу с Олегом, который изнывал, а я, воспользовавшись льготным положением гостя, поедал всё, что было на столе. После голодного пайка и супов «Кнорр», здесь было чем поживиться! Сначала я съел всё сладкое, потом налёг на арбуз.
- Хотите кофе? – встрепенулась любознательная бабушка.
- О, да, - сказал Олег, - одну чашечку, пожалуйста.
- А сколько вам ложек?
- Четыре, - сказал я. Мне вспомнился пионерский лозунг: «обожрём капиталистов!».
- К-как?! – удивилась бабушка.
- А так! – заорал Олег, - и мне четыре! И сахара три!
  Он тоже решил начать жить на широкую ногу.
  Дома я всё пью из большой аллюминиевой кружки. Почему-то, когда я говорил сколько ложек, я представлял именно эту свою домашнюю кружку. Нам же дали наредкость маленькие чашечки. Меньше, чем все возможные. Мне показалось, что они от кукольного сервиза... В приватной беседе бабушка пригласила нас на день рождения своей внучки Ленчоки, которую по крайней мере я и в глаза никогда не видел.
   Когда нас наконец-то отпустили, был двенадцатый час. Небо было чёрное, как чёрная кошка. По нему были рассыпанны мириады звёзд, которые за городом всегда видны лучше, потому что здесь давно уже не горит ни один фонарь.
- Обязательно приходите на день рождения Леночки! – выкрикивала в темноту вслед нашим удаляющимся спинам любознательная бабушка, - он будет через три дня.
- Пойдём? – спросил Олег.
- Ясное дело! – сказал я, перелезая через забор к себе на участок.

  Пол-ночи я не мог сомкнуть глаз. Проклиная собственную жадность, я изнемогал в полной темноте и тишине, упёршись в потолок недремлющим оком.

24.08.1895.

  Рано поутру, когда ещё все спали, и над усадьбой ещё парил Морфей, я вышел на Нижнюю дорогу. На ней не было видно ни телег, ни повозок. Над Оллилой сгустился молочно-белый туман. Я побрёл по ней в сторону Куоккалы, пытаясь углядеть что же там дельше. Но всё вокруг накрывала серая дымка, в которой дальше, чем на шаг ничего видно не было.
  Я ещё находился под впечатлением вчерашнего праздника. Он был в моей памяти в такой же влажной дымке, как и всё вокруг. Из головы почему-то никак не выходила Марина. Она так и стояла перед глазами. Почему-то я не мог вспомнить её лица. Так вероятно бывает, когда ещё не успеваешь привыкнуть к человеку, и всё время о нём думаешь. Видно его образ в голове ещё не сложился из тех образов, которые живы в сердце.
  Где-то вдали шумели сосны. В остальном меня окружала тишина и очень густой туман. После вчерашнего очень хотелось снова парздника. Но я уже знал, что этот день будет сереньким, как воробышек, и абсолютно безрадостным. Я свернул к пляжу. Моря не было. Вместо него был сплошной и ровный туман. У того места, где начиналась вода, словно выстроили стену из серого пуха. Здесь мир обрывался. Был лишь слышен негромкий шёпот волн и шёпот ветра от макушек кудрявых сосен и синих елей.
  Внезапно я увидел одинокую маленькую фигурку, идущую вдоль берега. Я силился разглядеть её, но из-за тумана не было возможности разглядеть лица. Она всё приближалась и приближалась, но кроме тёмного силуэта мне ничего не было видно. Сквозь дымку медленно всплывало лимонное солнце. Оно проявлялось всё явственней и явственней, пока наконец не осветило… Марину! Я чуть не подпрыгнул. Она шла вдоль береговой полосы.
  Одета она была как-то странно. На ней была крестьянская синяя юбка, белая безразмерная рубаха, а чёрные волосы были заплетенеы в две косички. Она шла по песку босиком, держа в руках сандалии.
- Марина! – крикнул я. Она вздрогнула и, напрягая зрение, подняла взгляд на меня. В два прыжка я оказался у неё.
- Мы знакомы? – спросила она.
- Ты что же, не узнаешь меня? – удивился я, - мы же вчера познакомились…
- А-а, узнаю, узнаю. Я просто... не запомнила твоего лица... Я сразу узнала тебя. Как ты здесь оказался?
- Так, гулял… А ты?
- Тоже. Но мне уже пора домой…
  Я не смог ничего сказать, просто стоял и смотрел на неё. Вот так всегда! В самые ответственные минуты своей жизни я не могу подобрать слов. Она сама пришла мне на помощь.
- Если хочешь, то проводи меня.
- Хочу, - обрадовался я собственной удаче. Серенький денёк из серенького воробушка постепенно становился волнистым попугайчиком, оперяясь всё новыми и новыми красочными пёрышками.
  Мы шли по туманной аллее, над которой нависли огромные чёрные лапы елей, но утреннее солнце уже растворяло последние хлопья тумана. По обе стороны дороги шли чьи-то дачи. Под ногами шуршали жёлтые сосновые иглы и немногочисленные опавшие листья, запутавшиеся в пожухлой траве. Осень давала себя знать.
- А где ты учишься? – спросила она.
- В 3-й Городской Гимназии, - сказал я.
- А я в Елизаветинской Женской, - сказала Марина, - девчонки говорят, что скоро мальчики будут учиться с девочками. Как ты думаешь, это правда?
- Правда! – с убеждённостью сказал я, - давно пора!
  Марина засмеялась. Мы подошли к её калитке, которая была последняя на аллее. Дальше был только лес, да и аллеи собстенно никакой не было. Один только лес.
- Хочешь зайти к нам в сад? – спросила Марина, так как подошло время прощаться.
- Хочу, - сказал я.
- Тогда заходи, - сказала она, отворяя калитку.
  Мы прошли садом. Вся земля в саду поросла густой травой, которая в беспорядке покрывала почти всё пространство. На траве лежали жёлтыми пятнами опавшие листья и прочий природный мусор.
- Пойдём, - сказала Марина, увлекая меня вглубину, - здесь есть беседка.
  За оградой сада начинался лес. В тумане он выгледал особенно зловеще. Мы сели в беседке в тени раскидистой рябины. Марина отряхнула ступни и одела обувь.
- А кто твои родители? – спросил я.
- Папа – купец. Он правда не состоит в купеческой гильдии, просто… купец. Торгует понемногу…
- У него своя мануфактура? – поинтересовался я.
- Нет. Он зарабатывает тем, что везёт товар, купленный в Петербурге в финляндские деревни. Мама уже не работает.
- Ясно.
- А у тебя?
- Мама тоже не работает. Папа  – титулярный советник.
- А здесь ты с кем живёшь?
- С дедушкой. Он у меня вобще-то доктор, но работает в институте…
- А ты когда уезжаешь? - вдруг спросила она.
- Не знаю, может быть дня через три... - пожал я плечами.
- А я сегодня, - сказала Марина, - но мы непременно будем приезжать осенью и зимой. Кроме того, я буду здесь следующим летом. А ты?
- Я тоже, - сказал я, - может быть мы ещё увидимся?
- Конечно, приходи сюда осенью. Может быть я как раз буду здесь…
  Мы проговорили с нею до двух часов дня. Потом очень долго прощались у калитки.
- Я бы очень хотела с тобой встретиться ещё раз, - сказла она, глядя мне в глаза. Её глаза блестели.
- Я тоже, - сказал тихо я. Сердце билось, как бешеное. Я как-будто ожидал чего-то. Сам не знаю чего...
- Прожить целое лето в скуке, чтобы потом в последний день обнаружить, что по соседству живёт...
- Приходи! – повторила она. Её уже звали какие-то люди, чтобы садиться в повозку и ехать на станцию. Я долго махал ей вслед.

* * * 

  Настал день, когда надо было идти на день рождения. Идти не хотелось. Я знал, что всё пройдёт под диктатом строгой бабули и иже с нею взрослых. Девочки эти меня совершенно не интересовали, да и общество Олега было переносить довольно тяжко. Тем не менее, всё утро я, как порядочный человек, гладил брюки и рубашку.
  В десять утра ко мне неожиданно приехала Катька.
- Поехали, искупнёмся? – предложила она.
- Искупнёмся, - сказал я, - надо было как-то занять оставшееся до вечера время.
  Переодевшись в футболку и шорты, я вывел велик из «конюшни», в которой, честно говоря, он уже застоялся.
  Одновременно выехав на Нагорную, мы устремились вниз, в сторону Приморского шоссе.
- Чего ты не заходил? – спросила Катька. На секунду я задумался. А действительно? С этими олеговскими событиями мне было как-то не до того. Я даже не вспоминал про Катьку. Она напомнила о себе лишь когда приехала.

  На пляже было нелюдно. В обе стороны на многие километры не было ни души. Лишь несколько человек сидели на скамейках вдоль песчаной дорожки. Было очень ветренно, и на воде были нешуточные волны. Они поднимали столпы пены и с грохотом неслись к берегу, сшибая всё на своём пути.
  Поскольку мы с Катькой спартанцы, то не задумываясь, мы почти синхронно сбросили одежду и побежали в воду. Думать о том холодная она и тёплая времени не было. Нырок. Глаза на лоб. Пронизывающая стужа. Сотни пузырьков проносятся по тебе. Только не выныривать! Ты чувствуешь, как над головой проносятся волны. Сюда, на дно доносится отдалённый шум волн. Почти, как в ванной. Только здесь всё настоящее. По дну скользят солнечные зайчики. Дно ребристое, твёрдое. На нём маленькие разноцветные камешки выложены красивым природным арнаментом. Воздух кончается! Всё труднее дышать. Пора всплывать! Я делаю взмах руками и отталкиваюсь от дна. Какое-то время я ещё плыву вверх. Мимо проносится толща воды, под которой я плыл… Воздух! Небо! Солнце! Пустота! Тут же меня сшибает огромной волной. Пушистая пена проникает в уши, в глаза, в нос. Я окончательно выныриываю и выплёвываю воду. Катька где-то далеко, ближе к берегу. Теперь уже холод не чувствуется. Теперь всё-равно. Когда набегает очередная волна, я отталкиваюсь пятками от дна и ложусь на неё. Она несёт меня вперёд, к берегу, и я уже не властен над собственной судьбой.
- Витька-а-а, - кричит Катька, когда я проношусь мимо неё. Куда там! Пенный гребень волны выносит меня к самому берегу и аккуратно кладёт на прибрежный песок.
  На воздухе много холоднее. Я буквально вылетаю из воды и по мелким камешкам и холодному песку мчусь к велосипедам. За время купания, нас порядочно отнесло от них. Я хватаю полотенце и начинаю обтираться им, как сумасшедший. Тут же подбегает и Катька. Она вся в «гусиной коже». Катька пытается схватить полотенце, но оно падает из рук.
- Ды-ды-ды! – стучат её зубы. Шутка ли – купаться двадцать третьего августа. Неделя до учёбы!
  Я накидываю на неё своё непомерное полотенце. Она заворчаивается в него и тут же переодевает купальник. Я хватаю запасные плавки и бегу в кабинку. Скоро их уже уберут за ненадобностью, а мы всё купаемся! С такой же скоростью я бегу обратно, поднимая тучи песка.
  Пока мы одевались, по дорожке к воде подъехало трое девушек на велосипедах. Судя по всему они были мои ровесницы. Тогда я впервые испытал то, что ещё раньше никогда мне не было знакомо. Я пожалел о том, что сейчас со мной Катька! Не то, чтобы я стал её стыдиться, просто… Нет, тогда я ещё не знал что это.
  По пути обратно я ехал, погружённый в себя. Катька пыталась разговорить меня, но… тщетно. Так я и приехал домой. Последние дни со мной творилось что-то странное.

  Едва я успел перекусить обжигающе горячим супом «Кнорр», как приколесил Олег. Он был в неестественно для него белой рубашке, синих брюках со стрелочками и каких-то очень нарядных туфлях. Всё это шло ему, как корове седло.
- Ты готов? – возбуждённо спросил он, вращая белками своих глаз и частично улыбаясь. Каждая часть его лица жила самостоятельной жизнью.
- Ещё рано, - меланхолично сказал я, ложась на спину.
- Может пораньше пойдём? – предложил он.
- У них ещё ничего не готово, - отбросил я эту идею.
- А что тут делать! – сердито сказал Олег. Подумать о том, чтобы две секунды посидеть спокойно он не мог, - кстати, как тебе бабы?
  Он тогда всё ещё назвал девчонок по-детсадовски – «бабы». Наши девчонки в школе меня давно уже отучили от этого детского слэнга. Не тот возраст уже. Пора уже ухаживать начинать, а он всё «бабы», «бабы»...
- Так себе, - сказал я сделав неопределённый жест рукой.
- Тебе-то хорошо с Катькой! – ухмыльнулся он.
- Конечно, - сказал я, закидывая ногу на ногу, - кто же тебе мешал? Ты её знаешь на год больше, чем я.
- Да ну! – отмахнулся он, - о, идея, полезли на чердак?
- Полезли, - нехотя сказал я, вставая с кровати.
  Олег вскарабкался по моей лестнице быстро-быстро, как обезъяна. В нём действительно было что-то обезьянье. С чердака было видно всё: деревья, дома – даже Катькин дом.
- Клёво здесь! – восторженно сказал он, - тепло должно быть! Только бардак.
- Очень ценное замечание! – сказал я, жалея уже, что взял сюда обезьяныша.
- А ты часто тут бываешь?
- Часто.
- Слушай, давай оставим послание потомкам? – просиял он. Идея пронеслась по его лицу, как луч солнца.
- Каким ещё потомкам?
- Ну, тем, кто придут сюда после нас!
- А на чём?
- А вот…
  На полу лежала какая-то доисторическая открытка типа "С новым, 1971-м годом!!!".
- Давай, - согласился я. Я взял открытку и написал на ней чердачной ручкой:
« 23.08.1995. Мы – Витя и Олег оставляем сообщение потомкам!». С торжественным видом Олег прикрепил открытку к досчастой стене. Тем же путём мы слезли. До сих пор я не снял этой открытки. С каждым годом прочесть её будет всё интереснее…

26.08.1895.

  Настало время уезжать. С утра у меня в гостях Хелен. Я не знаю, куда от неё деваться. Мне хочется побыть наедине с собой, подумать о Марине. Она не выходит у меня из головы. Хелен не даёт мне покоя. Она очень хочет поговорить со мной напоследок. Сейчас я пишу, а она сидит рядом и смотрит, как я это делаю. Она говорит, что тоже будет приезжать сюда осенью. Очень странно, но меня это больше не волнует. Мне хочется увидеть Марину, но я даже не спросил её адреса. А даже если бы и спросил… Вдруг она живёт на другом конце города? Тогда я всё равно не смогу увидеться с ней.
  О, наконец-то! Иван зовёт меня садиться в повозку.
  Очень жаль расставаться с дачей. Я спрашивал у дедушки, нельзя ли мне остаться на даче до самой учёбы. Но он сказал, что мама соскучилась и хочет, чтобы я приехал непременно сегодня.
  Оставляю тетрадь здесь. Всё равно я не буду вести дневник в городе – там не будет времени – уроки, занятия… Нет, я решительно не хочу уезжать!

* * *
  Нарядные, как два жениха мы с Олегом торжественно перешли дорожку и вошли на территорию гостевой дачи. Я нёс букет собранный мною на своём участке. В него входили ромашки, васильки, тимофеевка и то, что осталось от Иван-да-марьи. Олег ничего не нёс, но он помогал собирать букет. Этот подарко был от нас двоих. Ещё я нёс только что прочитанную мною книгу Гарри Гаррисона "Мир смерти". Олег сомневался этично ли дарить книгу с таким названием на день рожденья, хотя в конце-концов мне-то какое дело. Я ведь эту Ленку даже не знаю.
  Именинница вышла нам навстречу в каком-то летнем платье. Наконец-то я её увидел! Она была на голову выше меня и даже Олега. У неё были длинные тонкие ноги и довольно безрадостное выражение лица. Вокруг неё крутилась бабушка и мама.
- Вот, - торжественно сказал я, - это тебе, - и протянул ей букетик.
  Она ни слова не говоря, взяла букетик и попыталась примостить к вазе, в которой стояли всякие гладиолусы, розы и гвоздики.
- Выброси это дерьмо! – сердито крикнула баушка и вышвырнула мой букетик за канаву.
- Нет, ну ты видел, да! – возмутился Олег. Мне это тоже не понравилось.
  Стол накрывали на улице. На него поставили вышеупомянтую вазу с «культурными» цветами, бутылку слабенького ликёра «Салюте» из лесной земляники, бадью салата из риса и кукурузы, вазу оливье, кастрюлю варёной картошки, сковородку с мясом.
- Пожрём! – потёр руки Олег.
- Обязательно пожрём, - согласился я, - но потом.
  Мы ждали гостей и ходили со светскими мордами по участку. К Ленке пришли две подруги – одна такая же, как она – высокая и томная – Маринка, а вторая – довольно миниатюрная, с длинными чёрными волосами, скреплёнными обручем. Её звали Тамара.
- Может в бадмингтон? – предложил Олег, не надеясь, что я соглашусь.
- Не надо, - тихо сказал я, - продолжаем мерно прогуливаться. Не искажай впечатления.
  Мы важно прохаживались ещё минут пятнадцать, засунув руки в карманы. Потом нас позвали к столу. Я по-старинке хотел наброситься на снедь, но вездесущая бабка ловко перехватила мою руку с крепко зажатой в ней вилкой и вложила в неё бутылку вина.
- А Витя у нас будет тамадой! – объявила она, - Витенька, скажи тост!
- Э-ме, - сказал я, - желаю тебе, э-э... Лена, здоровья, счастья и успехов в учёбе и личной жизни!
  Проговорив неимоверно длинную речь, неловко разливая вино, я налил себе стакан и выпил залпом, пока не отняли. Ленкина мама на вернаде поперхнулась от такой скорости.
- Вот так, - сказаля и зачерпнул большую ложку салата. Олег уминал за обе щёки мясо. У него из ноздрей брызгал сок, а на глазах выступали слёзы.
- Первый тост говорят за родителей, - сказала чёрненькая Тамарка.
- В следующий раз тебя назначим тамадой, - сказала ей Марина. Тогда она вроде бы ещё пыталась строить мне глазки.
  Ели мы долго. Какое-то время над столом стояла полная тишина. К столу всё время подтягивались своры знакомых детей и ещё каких-то детей, которые прослышав, что здесь празднуют, приходили «на огонёк». Ленкин папа, который важным павлинолм расхаживал по участку, старался никого не обделить. Я с нетерпением ждал, когда съём мясо, чтобы побежать и взять банку тоника, который стоял на летнем столике. Это сейчас лимонад в аллюминиевых банках можно купить на каждом шагу. Тогда это была роскошь, которую я позволить себе не мог. Когда я поел, то долго крался к этому столику, пока моих глазах банка не была отдана какой-то незнакомой девочке с нечеловеческим именем Деляра. Я загрустил.
  Потом родители вынесли на веранду белый магнитофон «Весна». Я сбегал домой и принёс несколько кассет. Последним писком моды тогда были «Профессор Лебединский» и «Русский Размер» с алюбомом «Ю-А-Ю». Ещё у меня была кассета «Агаты Кристи» и немецкой группы «MO-DO». Я их частенько слушал на даче в своём плеере.
  Мы живо образовали круг и принялись танцевать. К этому времени народа скопилось порядочно, поэтому круг получился большой. Но если все танцевали по крайней мере, как люди, то Олег вытанцовывал прямо, как тот мужик в группе «Бони-М» – выписывал всякие коленца, делал гримасы… Ужасный человек.
  В тот год был ещё рассвет стиля «техно», поэтому песни всё были ритмичные, быстрые. На редких «медляках» все не сговариваясь садились. В одну из посиделок, мама Ленки, бесшумно отвела меня за угол:
- Витя, можно тебя попросить об одолжении? – спросила она.
- Попросить можно, - сказал я, подумав.
- Пригласи, пожалуйста мою дочь на танец, а? Всё-таки это и мой праздник тоже…
  На всякий случай я кивнул. Но сразу же подумал, что мне очень трудно будет выполнить эту просьбу.
    Темнело. Скоро небо окончательно погасло, и нашу «танцплощадку под открытым небом» освещали только квадраты яркого света с веранды. Всё сложнее было различить кто есть кто. А музыка всё играла. Мои кассеты уже все прослушали. «Агату Кристи» запретили ставить взрослые. У Ленки была какая-то своя кассета, которую ставили бесчисленное количество раз, и на которой постоянно звучала «А-студио» с песней «Помоги, помоги, я солдат своей любви».
  Олег хмуро отсиживался где-то в углу; мелюзга разошлась по домам. Я же сидел за столом, с которого предусмотрительная бабка убрала всю снедь. Внезапно кто-то коснулся моего плеча. Это была Тамарка - та миниатюрная девчонка с чёрненькими косичками.
- Потанцуем? – предложила она.
- Да, - сказал я. Два года назад я отдыхал всё лето в летнем лагере. Там я впервые научился танцевать медленные танцы. Потом был новогодний вечер в школе в честь нового 1994-го года, где я всё время танцевал с девчонками из нашего класса, которые, кстати сказать, тоже делали это впервые. Потом домашние дни рождения одноклассников, танцы в узком кругу. «Яки-да», «Браво», «Да-ду-да». Теперь я уже не стал бы это слушать… Тем не менее, этот опыт не прошёл даром. К моменту этого дня рождения я был уже хорошо подготовлен в вопросах танцев.
- Во сколько ты лет в первый раз танцевала? – спросил я у Тамарки, когда мы уже обнявшись стали неспеша кружить под тихую и лёгкую музыку.
- В семь, - сказала она, - я отдыхала в лагере. Нас тогда еле пустили на эту дискотеку…
- А сколько тебе сейчас?
- Двенадцать.
- А мне тринадцать.
- А где ты учишься?
- В 501-й школе. Знаешь такую?
- Нет. А я живу на «Ладожской». Учусь в 52-й гимназии. Знаешь такую?
- Нет. А здесь ты с кем?
- С бабушкой.
- А я один.
- Повезло.
- Да-а…
- Хочешь, пошли погуляем?
- Пошли.
  Мы вышли со двора и пошли куда-то по дороге. В темноте были видны лишь молочно-жёлтые клочки ночного неба и белые стволы берёз, резко выделяющиеся среди чёрной листвы.
  Мы говорили и говорили, и я чувствовал, как улетаю всё дальше и дальше с этой земли…
 
Сентябрь.1895.

   Наконец-то я снова могу написать несколько драгоценных строк в мой дневник. Как я устал за эту неделю! Длинные уроки, молебны, построения в пристутсвии инспектора гимназии, домашние задания. Столько всего задали! И когда я это буду делать? Насмешки старшеклассников, драки – всё то, что окружает меня в повседневной жизни, как это непохоже на то, что я переживал этим летом… Но главное, что я здесь.
  Уже по дороге в Олилу меня не покидало ощущение, что прошло очень много времени. Всё очень изменилось и прежде всего в самой природе. Осеннее солнце светило как-то не так. Не как летнее. Всё было залито золотистыми лучами, но тепла не было. Ярко-голубое небо стало ниже, изменился цвет поредевшей листвы. Теперь через некгода пышные кроны было видно небо. Очень много пространства освободилось с приходом осени. Вроде было всё так, но не так, как всегда.
  Насилу уговорил я дедушку съездить на выходные в Финляндию. Сначала он ссылался на важные дела в институте, но потом согласился, потому что я очень его просил. Теперь я здесь.
  Всё утро я бродил по шуршащей листве, которая согревала меня ещё недавно. а теперь далёкой и чужой. Все дорожки в усадьбе были усеяны мелкими жёлтыми берёзовыми листьями. Трава, стебли цветов и кусты малины были ещё зелёные.
  Среди всей этой желтизны ярко-красными пятнами были кусты рябины. Откуда-то из-за леса был слышен шум ветра. Лето пропало без следа.
  В доме было холодно. Иван и Марья жили в своей светлёке, и не топили нигде кроме своей комнатки. Даже в саду было много теплее, чем в доме. Как только мы приехали, Иван сразу же побежал в сарай за дровами, Марья стала готовить. Дедушка прилёг. Я остался один.
  В усадьбе было очень тоскливо. Опустевшие комнаты, одна за другой, встрeчали своим холодом. Гулко хлопали двери и оглушительно скрипели половицы в каком-то чужом холодном доме Все вещи уже были не на своих местах. Повсеместно сохранилась суета, поселившаяся здесь в день нашего отъезда. На полу валялись обрывки пеньковой верёвки, обёрточной бумаги и вещи, которые не взяли. Шуи хлопающих дверей, стук шагов по холодному паркету. Синие тени полутёмной веранды. Все, кроме меня были при деле. Чтобы не мешать им, я решил прогуляться. В своей серой гимназистской шинели я брёл по хрустящей коричневой земле, провожаемый жёлтым взглядом Олилы.
  Это лето принесло мне много хорошего. Конечно, не всё было так гладко - я простудился в самом начале, отчего лета, как такового, и не видел, но это всё ничего. Зато после я так закалился, что в сентябре, вопреки обыкновению, даже ни разу не чихнул. Больше болеть я не собираюсь. Кроме того, ещё никогда у меня не было настоящей подруги. Как проходили мои предыдущие лета? Я не помню. Это лето самое лучшее.
  Теперь только одна цель стояла передо мной – увидеть Марину. Во что бы то ни стало я хотел узнать хоть что-то о ней. Но идти к её дому пока не решался.
  На дороге я сразу увидел Хелен. Она уже бежала ко мне со всех ног. Как ни странно я был ей рад. После городского шума, стука колёс и тыясч голосов, в которые я уже окунулся, она была единственной отдушиной.
  Мы неспеша пошли с ней по дорожке наискосок. Она была в тёплой вязанке и в финских сапожках, которые ей купили на ярмарке в Териоки.
- Я так скучала по тебе, - сказала она, - почему ты не приезажал на прошлых выходных?
- Дедушка не мог раньше, - сказал я, - как он смог я сразу приехал.
- Понятно, - сказала Хелен. Она ничуть не изменилась. Ни лицом, ни голосом. Такая же, как и те несколько недель назад, когда мы прощались. Хрупкая фигурка, большие светлые глаза, золотистые кудряшки, улыбка…
- Вы надолго приехали? – спросила она.
- Нет, а вы?
- У нас учёба всегда начинается с первого октября, - сказала Хелен, - я буду жить на даче весь сентябрь.
- Повезло тебе, - завистливо протянул я.
- Скучно здесь, - жалобно сказала она, глядя на золотистые верхушки клёнов, в которых гуляли солнечные лучи. Когда она это сказала, я почему-то ждал, что она скажет: «без тебя», но она не сказала.
  Природа была великолепна, и при всей моей нелюбви к осени, как к началу холодов и учёбы, я восхищался ею.
- А пошли к нам! – сказала она вдруг.
- Пошли, - сказал я, хотя совершенно не был готов к этому. На мне была ненавистная гимназистская форма мышиного цвета, в которой я чувствовал себя совсем не так, как в простой одежде.
  Мы перешли дорогу. Дом их находился в низине, которая была чем-то вроде глубокой воронки, в которой всё было пестро от большого количества разноцветной листвы, осыпавшейся с деревьев. За домом начинался лес.
  Сам дом был двухэтажный, финской постройки. Он был выкрашен в тёмно-вишнёвый цвет, что здесь было редкостью.
  Мы спустились по ступеням в низину. Навстречу нам выскочил большой лохматый пёс.
- Жульен, на место! – прикрикнула на него Хелен. Жульен не хотел повиноваться. Он радостно напрыгивал на меня, норовя лизнуть в нос.
- Жульен, я кому сказала! – повторила она, притопнув на него. Тогда Жёльен изловчился и всё-таки лизнул в щёку Хелен.
- Пошёл вон, противный! – крикнула она на пса. Тот пождал хвост и помчался прочь.
- Совсем от рук отбился, - сердито сказала Хелен, - ему надо дом стеречь, а он вместо этого резвится…
  Из глубины сада, который был густой, как лес, к нам вышла мама Хелен. Я сразу вспомнил её грустно-серьёзный взгляд, который, как казалось, увижу ещё не скоро.
- Мама, посмотрите, кто к нам пришёл! – радостно крикнула ей Хелен. Слово «мама» она произнесла по-французски, делая ударение на последний слог.
- О, бонжюр мьсье, - сказала ей мама, пристально глядя мне в глаза. Не в силах вынести этого взора, я отвёл взгляд, и больше избегал смотреть ей в глаза. Сил хватило только на то, чтобы произнести:
- Бонжюр, мадам.
- Хелен, пригласи же молодого человека в дом, - сказала она. Мне очень было странно, что она так меня назвала, потому что до этого все меня называли «мальчик». Обращение «молодой человек» говорило о том, что ко мне относятся совсем не как к какому-то мальчику, а как к личности.
  Мы прошли в дом. Обстановка была не богатая, но и не бедная. В нашем доме дедушка мог не появляться годами, от этого всё в нём лежало не на своих местах. Всё носило харакетр спешки и временности. Здесь же всё было любовно расставленно так, что сразу чувствовалась женская рука. На креслах и стульях были бархатные самошитные чехлы. На ломберном столике, комоде и тумбочке лежали беленькие салфеточки. Моя мама раньше взяла такие…
  Меня усадили за стол с вышитой атласной скатертью, на которой были вышиты павлины и ещё какие-то красивые птицы.
- Чай или кофе? – спросила её мама.
- Чай, пожалуйста, - поспешил сказать я, так как в отличие от дедушки не признаю кофе.
  Хелен села напротив меня. Едва встретившись с ней взглядом, я отвёл его в сторону.
- Не обращай внимания на мою глупую маму, - сказала она, - она всегда такая гостеприимная.
- А мне нравится, - сказал я, разглядывая портреты на стенах, ковры и прочую утварь. Всё здесь меня словно баюкало. Я чувствовал себя совершенно, как дома.
- А хочешь, я сыграю тебе что-нибудь на фортепиано? – спросила Хелен.
- Сыграй, - попросил я. Тогда она встала и подошла к чёрному роялю, на котором стоял бронзовый канделябр и подняла его крышку.
  Едва она коснулась пальцами клавиш, как что-то во мне перевернулось. Эта музыка зазвучала во мне где-то внутри. Я вдруг ясно увидел, как простирается бесконечный пляж. Стоит ночь, и всё освещает лишь зеленоватый свет луны. Где-то вдали, на песке стоит дом с белыми стенами и красными занавесками. В окнах этого дома оранжевый, даже красный огонь. Он пожирает всё, что есть в доме, стены которого увешаны неземными картинами. В доме горели картины, и от этого на глазах выступали слёзы.
- Тебе понравилось? – спросила Хелен. Я даже не смог сразу ответить, потому что всё ещё был под впечатлением "Лунной сонаты", которую она мне сыграла. В глазах так ярко стояло это видение, что оно застилало всё остальное.
  Потом мы долго пили чай. Сидя на мягком кресле, я чувствовал себя, как дома. Эта комната существовала вне времени, но эта грань была очень тонкая, как тюль, отделяющий от нас рыжую картину осенней погоды за окном.
- Расскажи мне про твоего дедушку, - попросила мама Хелен.
- А что вас интересует?
- Ну, какой он… Как относится к тебе, кто он…
  И я несколько часов рассказывал про моего дедушку всё то, что он говорил мне на разных этапах жизни, кто он, чем занимается. Когда я передал ему этот наш разговор с мамой Хелен поздним вечером того же дня, он только сказал:
- Ты зря это сделал.
  Больше он не проронил ни слова.

  Ночь прошла без сновидений. Я только ощущал себя довольно необычно, засыпая на необжитом холодном белье дома, который теперь стал для меня будто бы чужой…
  Ночью были заморозки. К утру окна запотели. Было пасмурно. Когда я проснулся, дедушка был уже на ногах. Его кровать была туго заправленна. Иван возился с печкой, подкладывая всё новые и новые дрова.
- Тепло? – спросил он, хитро подмигивая мне и усмехаясь в усы.
- Тепло, - сказал я, садясь на постели и одеваясь. Очень непривычно было одевать здесь поутру свою форму. Натянув брюки, я влез в гимнастёрку и пошёл мыться.
- Ну прямо зольдат! - хрипло усмехнулся Иван, - Маш, а Маш ты смотри, совсем зольдат!
- Не приведи Господь! - с чувством сказала Марья, принося в комнату большой кувшин тёплой воды.
  Иван полил мне тёплой воды на руки и шею. Я почистил зубы и оделся по-уличному, застегнув на поясе тяжёлую пряжку ремня.
- Не ходите, - бросила Марья через плечо, - дедушка не велел отлучаться. Да и нечего там делать, промозгло… Да и завтракать скоро...
  Я вышел в вечно сумрачный коридор и прошёл на крыльцо. Было ужасно холодно. За ночь листья на земле потемнели. Их кончики покрылись инеем. Повсюду лежал белый, как снег иней. Земля была твёрдой. На лужах, которые давеча были у крыльца, появились корочки льда. Небо было серое, как моя шинель.
  Я шагнул на землю, и первые капли росы прыгнули мне на ботинки. Никто не следил за мной. Я всё-таки вышел из усадьбы и оказался на дороге. Был туман. Сквозь него было видно тёмные ветви берёз, почти без листьев, царапающие это небо.
  На Лесной аллее не было ни души. Я шёл совершенно один через холодный осенний лес, вся земля которого была бела от инея. Среди инея проступали тёмными пятнами кучи коричневой листвы. Всё кругом казалось коричневым от коричневых еловых стволов.
  Я видел перед собой только крышу домика Марины. Он звал и манил меня к себе. Опомнился я лишь тогда, когда замер возле её калитки.
- Ты приходи к нам… - послышались мне вдруг её слова. Я вздрогнул, потому что мне показалось, что кто-то их сказал совсем рядом. Но это лишь была моя память. А может это сорока стрекотала? Ты приходи к нам, приходи к нам... Вот я и пришёл.
  Хилая калитка держалась на небольшом обруче, одетом на неё и прутья забора. Я снял обруч и вошёл...
  Некогда густая трава лежала теперь на земле, примятая дождями и морозом. Я шёл по ней, а она хрустела у меня под ногами. На ней тоже были следы инея. Я чувствовал, что сейчас наяву приближаюсь к тому, что до этого жило только во мне. То, что напоминало о себе из глубины сердца, было здесь. Я мог растворить сейчас дверь и увидеть её. Ту, о которой теперь думаю каждый вечер перед сном. Ту, ради которой я шёл сюда... Марину, Марину, Марину!
  Дом был пуст. В его чёрных стёклах отражалось белое небо. Я обошёл его по хрустящей листве, представляя себе, как она здесь ходила, как эта же земля проминалась под её ногами…
  С заднего фасада дома была резная веранда. Она была не зашторена, и я увидел совершенно пустое помещение с синими обоями и пустым столом, на котором лежала рябиновая кисть с жёлтыми ягодами и ярко-красными узкими листьями.
  Этот лес вокруг плотно смыкал надо мной свои ветви. Шагая по её земле, я чувствовал себя каким-то чужим. Даже самому себе. Неожиданно я вышел к беседке. Вот здесь мы сидели. А может быть мне это приснилось? Кругом всё такое чужое, будто и не было ничего. Я сел на то место, где сидела она и почувствовал, что никогда уже её не забуду. Прижавшись щекой к шершавому столбику, я почувствовал холод. На душе тоже было холодно…

  Дома меня искали «днём с огнём» - по словам Марьи. После короткого завтрака, дедушка уже собирался отбывать. Вечером у него должно было быть заседание учёного общества.
  Хелен пришла проводить меня.
- Приезжай почаще, ладно? – попросила она меня.
- Хорошо, - сказал я, садясь в коляску. Иван стегнул коней, и мы поехали по осенней дороге, провожаемые окнами нашего дома…

* * *
  Следующие несколько дней прошли в кошмаре. Я лежал на кровати и смотрел в потолок. На улице лило, как из ведра. Сердце терзала одна только мысль – о том, что надо во что бы то ни стало увидеть её.
  Есть не хотелось, пить тоже. Когда я вышел наконец на улицу, то очень удивился, что там такой свежий воздух. Одевшись в плащ и резиновые сапоги, я пошёл по хлюпающей траве и лужам к Олегу.
  У Олега в сборе была вся семья. Он с мамой и бабушкой смотрели телевизор. У меня этого достижения цивилизации на даче никогда не было, и первое время я ему завидовал. Потом перестал - хоть здесь я отдыхаю от этого чуда цивилизации, которое мой папа окрестил "настоящий наркотик".
- Чего тебе? – спросил он, выходя на крыльцо с куском вафельного торта.
- Слушай, ты знаешь в какой даче живёт Тамарка?
- Знаю, - сказал он, с хрустом откусывая большой кусок.
- В какой?
- А зачем тебе?
- Надо! - в другой раз я пригрозил бы ему физической расправой, показав большой кулак. Теперь же я был слишком взволнован. Кроме того, за тонкой тюлевой занавеской сидела вся его семья.
- В 220-й, - сказал он, улыбаясь, явно с каким-то подтекстом.
- Угостишь тортиком? – спросил я, забирая у него из руки кусок торта и отправляя его в рот целиком. У Олега округлились глаза. От удивления он не смог произнести ни слова.
- А-а...ты-ы, - так трогательно промямлил он, что мне даже стало его жалко.
- Ну, пока, - сказал я и похлопал его по плечу.
 
  По плану, нарисованному на большом фанерном щите у въезда в посёлок, я отыскал её дачу. Она была недалеко от моей. Я решил сразу идти туда. Но по пути мне встретилась Катька.
- Привет, - сказала она, - к тебе можно? Почитаешь мне...
- Не могу, - сказал я, - ко мне родители приехали. Сейчас телевизор смотрят.
  Она удивлённо посмотрела на меня. Дальше я шёл уже один, а она так и осталась стоять на дороге…

  У тамариной дачи стояли ели, что погружало её участок в полумрак. Она вышла ко мне со свойственной только ей одной улыбкой.
- Привет! – сказала она.
  Потом мы гуляли с нею по дорожке и говорили, говорили. А потом я пригласил её на свой чердак. Там в полумраке состоялся первый в моей жизни поцелуй…

Февраль 1897 года.

  Столько воды утекло с тех пор, как начал я вести записи в своём дневнике. Я не был здесь с той самой осени. Прошлым летом (1896) врачи посчитали, что меня следует отправить в Крым. Я провёл лето у тёти Веры. Это троюрдная сестра тёти моего папы. Она постоянно живёт в Крыму. У неё там виноградники и персиковые рощи. Всё это лето я катался, как сыр в масле – купался в тёплых водах моря, загорел, окреп и возмужал. Но с кем бы я не был, что бы ни делал, всё равно я всеми силами мечтал о возвращении на дачу. И теперь я здесь.
  С грустью теперь я замечаю, что всё стало для меня совсем чужим. Всё кругом белым-бело от искристого снега, покрывшего крыши, землю и все дороги. Это очень красиво! На изумрудных ёлочках лежат крупные хлопья снега, как вата. Эти ёлочки так ровно стоят вдоль дороги, что невольно хочется долго-долго на них смотреть, не сводя глаз. Там, где раньше были широкие дороги и улицы, теперь тянутся тонкие тропинки, протоптанные по снегу. О сколько тропинок я проложил сегодня!
  Я смотрю на стены, которые так часто видел в своих воспоминаниях, гляжу на поседевшего Ивана. Неужели ничто не способно возвратиться назад?
  Как только мы приехали, Иван довольно быстро расчистил путь к сараю большой снеговой лопатой и нанёс несколько охапок дров.
- Что же ты, любезный, не топишь? - строго спросил его дедушка.
- Так я топлю... - оправдывался тот, - да намело вчера - не пройти!
 
  Утопая в снегу, я шёл по аллее, которую занесло до невозможности. Иногда я провливался по пояс и даже глубже. Я пробирался по Лесной аллее, как заведённый, как проклятый, не видя ничего перед собой. Дом, как призрак маячил на горизонте. К нему не вели следы. Отдышался я только на крыльце её дома, который стал для меня спасительным островом в этом непролазном море снега. Я достал какую-то бумажку из кармана и оставил записку:
« Марина! Ты помнишь меня? Помнишь ли ты тот день рождения, который связал нас и подружил? Я очень хочу увидеть тебя. Приезжай поскорее на дачу. Я тебя буду ждать!». Теперь я понимаю, что текст получился каким-то глупым, но не возвращаться же туда? Страшно даже вспомнить, как я шёл обратно. А вечером, засыпая, я всё рассказал дедушке.

* * *
   
  Лето-95 быстро шло к концу. Катька ещё несколько раз заезжала ко мне, но мне было не до неё. Я грезил только Тамарой. Я приходил к её даче всё снова и снова, надеясь встретить её. Мне отвечали лишь чёрные окна веранды и крыльцо, по которому она ходила.
  Больше всего я ходил там, где так недавно был день рождения Ленки. Я смотрел на одинокий летний столик, врытый в землю и усыпанный жёлтыми листьями, смотрел на крыльцо, на котором когда-то стоял магнитофон. Ещё жива была та трава, на которой мы танцевали, ещё живы были те листья, которые были тому свидетелями. Не было только тех людей, которые наполнили и эту траву и этот столик и это крыльцом тем смыслом, который мне невозможно забыть. От осознания этого в моё сердце проникла неземная печаль, которую я ещё долго не мог унять.
  В один из последних августовских дней я увидел Катьку. Она проходила мимо моей дачи по дороге, мокрой от ночного дождя с большими коричневыми лужами и жухлой травой. Серое небо придавало всему совершенно безрадостную картину. Я давно уже не видел людей, поэтому был ей даже рад.
- Привет! – крикнула Катька, и её лицо посветлело.
- Привет, - сказал и я, - заходи.
 Она прошла по мокрой шуршащей траве к моему крыльцу и села рядом. Её резиновые сапоги блестели от росы, а на джинсах были совсем белые коленки...
- Что делаешь? – спросила она.
- Думаю, - сказал я.
- О чём?
  Я не ответил. Уместнее было спросить: "о ком"...
- Катька, ты когда-нибудь любила? – спросил я.
- Да, - ответила она и очень многозначительно на меня посмотрела.

Август 1897.

  Это лето какое-то сумасшедшее. Я всё время мотался из России в Финляндию и наоборот. То есть из Петербурга в Оллила. Дело в том, что дедушка серьёзно заболел – у него что-то с лёгкими, и мне необходимо было сопровождать его. Он лежал на повозке весь бледный, еле дыша, держась рукой за сердце.
- Когда меня не будет,ты будешь обо мне вспоминать? – спросил он, глядя на меня своими большими добрыми глазами.
- Не надо, - сказал я и тихо зарыдал.
  Теперь мы снова в Оллиле. Каждый день ко мне приходит верная Хелен, и мы гуляем по дорогам, пляжу и лесу. Многое изменилось с того лета, которое нас подружило. Значительно увеличилось число повозок на Большой дороге, вовсю развернулась торговля. Российские и чухонские крестьяне всё время что-то продают. Повсюду открываются маленькие лавочки, ресторанчики, бакалейные, мясные и проч. Когда едешь, тебя провожают уже не столько сосны, ели и пейзаж морской, сколько разноцветные деревянные афиши, вывески и надписи. Это всё немного раздражает.

  Сегодня  дедушке стало лучше, и я попросил Ивана свозить меня в Терриокки. Он очень долго отнекивался – всё-таки путь не близок, но потом неожиданно согласился. Когда он снаряжал телегу, я заметил Хелен. Она подбежала к нам, когда я уже занёс одну ногу, чтобы забраться на телегу.
- А куда вы едете? – спросила она, мило улыбаясь.
- Мы едем в Терриокки, - сказал я гордо.
- А меня вы с собой не возьмёте? – спросила она.
- Барышная, ваша матушка будет волноваться… - покачал головой Иван.
- Иван, я с полной ответственностью заявляю тебе, что в случае чего… - начал говорить я.
- Барин, это вы сейчас с полной ответственностью, а потом в случае чего Ивана на портянки, да?
- Ну, Иван, ну миленький, - сказала Хелен и погладила его по сильной жилистой руке.
- Ну, лады, лады, - покачал он головой, - двинулись.
  Он сел на дрожки подстегнул лошадей. Лошадки неспеша покатили нашу телегу. Я сидел рядом с Хелен и вновь и вновь думал о Марине. Неужели, - думал я она никогда не приедет? Почему их дом пустует?
  Когда мы выезжали на главную дорогу, которую Иван всегда называл «тракт», навстречу проследовала небольшая повозка, в которой сидело несколько человек. Я никогда такую раньше не видел, поэтому засмотрелся на неё. Но мы слишком быстро свернули, и я упустил их из виду.
  Хелен премило болтала, не закрывая рот. Слушая её, Иван только качал головой. Мимо нас проносились совсем незнакомые места. Навстречу ехали такие же попвзки, как у нас. Некоторым крестьянам, Иван кричал что-то по русски или по-фински. В зависимости от национальности. Один раз, правда, он ошибся, но финн его простил.
  Незаметно мы осьавили поздаи Куоккалу и въехали в Келломякки, в котором я ни разу не был. Сосен здесь было значительно больше, а лестние ресторанчики были более изысканные и дорогие. Там продавалось всё: раки, пиво, фруктовая вода, солянка, жаркое,… Можно было заказать любое блюдо, и его готовили при тебе. Домов почти не было. По обе стороны дороги был густой лес. Один дом справа от дороги привлёк моё внимание. Он был очень высокий, ярко-голубого цвета, с серой крышей. В нём было не менее четырёх этажей.
- Иван, что это? – спрсил я.
- Это полицейская управа, - сказал он, ёжась.
- Смотрите, смотрите, - закричала вдруг Хелен.
  Мы разом повернули головы влево. Насколько хватало глаз нам открылось море – оно было молочно-белое, с серебристыми волнами на поверхности. Солнца не было видно. Оно пряталось от наших глаз… Мы с Хелен соскочили с телеги и бросились к воде наперегонки. У самой воды мы остановились, поражённые тем, какое оно белое  - это море. Далеко впереди молочное небо сходилось с молочным морем. Эта тоненькая сиреневая ниточка - линия горизонта была еле-различима. Пляж здесь был более каменистый. Повсюду стояли громадные гранитные валуны - серые, красные, жёлтые, белые... Хелен тут же взобралась на один из них, тот, что поменьше.
- Как тут красиво! - закричала она. Я влез на соседний камень, и мы простояли так очень долго, словно разделённые невидимой пропастью...

  Терриокки – очень приятный город. При въезде в него мы увидели высокую белую церковь  Она возвышалась над дорогой и долго была после издалёка.
  Сам город был тоже очень красив: повсюду были разбиты цветники, сады. В Терриокки много зелени и деревьев. Дома были невысокие, двух-трёхэтажные. На первых этажах как правило располагаются лавки и магазины. Вывески были все как одна на финском.
- Иван, а ты понимаешь по-фински? - спросила у Ивана Хелен.
- Понимаю, барышня, только читать не могу, - важно сказал Иван, не оборачиваясь к нам, - я и по-русски-то читать не очень-то... Я знаю здесь какая где лавка и мне хватит того. Объясниться уж я смогу... К примеру: "Здрвствуй" - будет "Тэрвэ", "Да" - "Кюлля", "Нет" - "Эй", "Сколько стоит" - "Пальонко сэ максаа", - дурной язык, ну а как иначе?
- Здорово! - захлопала в ладоши Хелен, - ну а как будет... я тебя люблю?
- Миня ракастан синуа, - сказал Иван, впервые обернувшись к нам.
  Ближе к центру город стал похож на улей. Здесь было оживлённое движение таких же, как у нас повозок и телег с сеном, дровами и… чего только так не везли. У вокзала был большой крестьянский рынок. Иван ушёл туда, оставив нас с Хелен ждать в повозке.
- Как тут красиво! – восхищённо сказала она, - спасибо, что взял меня с собой.
- Не за что, ты Ивана поблагодари!
- Поблагодари, поблагодари, - появилась над ободком голова подоспевшего Иван. Вот, ребятки, полакомьтесь, - сказал он, ставя на телегу большую корзину с яблоками, грушами, сливами и клубникой.
- Ух ты! – сказал я и схватил большое яблоко.
- А мама говорит, что надо мыть… - очень неувернно сказала Хелен.
- Полноте, барыня, то же со своего огорода… - сказал Иван с укоризной. Тут у меня одна знакомка торгует. Так она говорит снеси ребяткам полакомится... Где они в Олиле такую купят?
  Весь обратный путь мы уплетали фрукты. Иван тоже ел яблоки и нахваливал. Фруктов было так много, что очень скоро мы объелись и лежали в изнеможении на спинах, томно глядя в небеса. Хелен глядела на меня ошалевшими глазами, а я на неё. Так мы доехали до самой Оллилы, с этими сумасшедшими глазами.
  Дома меня ждал обед, и чтобы не обижать Марью, мне пришлось съесть и его. Теперь я, как надутый шарик…

* * *

  Осень началась для меня учёбой в школе. Обычные для школы разборки в закутках коридоров, наезды старшеклассников, драки – всё это сначала очень выбило меня из коллеи. Но потом, достаточно быстро я оклиматизировался. Так всегда бывает – сначала давит совесть, тебе хочется противостоять всему, что видишь. Потом она слабее и слабее, пока не перстаёт совсем. Уроки, на половине которых я ничего не понимал, и не потому что я такой тупой, а потому что нам сильно усложнили изменили программу. Как сказала наша математичка Антонина Егоровна, советская система образования во многом была пересмотрена, и в неё по многим предметам этим летом были внесены изменения. Мы неслись "галопом по европам", в результате почти ничего не понимая и не запоминая.
  Всё это очень быстро разлагает – девчонки в коротких юбках, которые с пятого класса курят за углом школы; нецензурные надписи на стенах; старшеклассницы, курящие часами в мужском туалете, пьяные поварихи на раздаче в столовой; злая, как чёрт завуч, которая тащит всех, кто попадёт под руку у директору… Ты обвыкаешься в этой обстановке и тебе вдруг начинает казаться, что так и должно быть, что всё это нормально. Что лучше быть троечником, чем отличником, что курить – это намного лучше, чем не курить. Что если кто-то жертва, его надо добить…

  Первые выходные даже не обрадовали меня. Мне было уже как-то всё равно. Мы собирались на дачу, укладывая в коляску сумки и мешки, чтобы вывозить вещи, а я сидел и смотрел на всё это с какой-то отрешённостью. Мне было всё-равно. Потом было метро в шесть утра, когда чертовски хочется спать; вокзал, где в любое время много народу – киоск с мороженным, билетная касса… Пустая электричка, освещаемая первыми лучами поднимающегося солнца, отражающегося от ребристых лаковых реечек на сиденьях…
  Дорога; стук колёс… Напротив меня сидит мой дедушка, муж бабушки. Он чиатет «Аргументы и факты» – его любимую газету.
- Дедушка, а ты знал моего прадеда?  - спросил я.
- Моего отца или бабушкиного? – встрепенулся дедушка.
- Бабушкиного.
- Бабушкиного нет. Только на фотографиях видел. Он оставил твою бабушку и её маму, когда твоя бабушка была совсем маленькая. И с тех пор почти не подавал о себе известий. Мы узнали только когда он умер, году в восьмидесятом…
- А где он жил?
- В Калифорнии. В Лос-Анджелесе. У него там была другая семья – он женился на молодой мексиканке, которая была его младше лет на двадцать…
- Знаешь, я нашёл его дневник, - сказал я и протянул дедушке коричневую тетрадь, найденную на чердаке.
- Ну-ка… - дедушка надел очки и перелистнул несколько страниц. Потом его что-то заинтересовало, и он увлёкся. Я не стал его беспокоить. Он читал минут пятнадцать. Не подряд, а скорее подиагонали. За это время мы успели проехать четыре станции. Я уже думал, что он решил прочитать всё, но он вдруг вернул мне тетрадь.
- Да, - сказал дедушка, - почти все персонажи мне знакомы…
  Дедушка твоего прадеда был известным учёным – про него недавно были статьи в газетах того времени. Он сделал какие-то открытия в медицине… Знаешь, у него же была чудесная усадьба там же, где у нас теперь дача… После реовлюции Ленин отдал Финляндию финнам, и для него усадьба существовать перестала. А во время финской войны её и вовсе разрушили. Я подозреваю, что наши… Мы с твоей бабушкой были на её руинах году в пятидесятом… Мы и участко-то тридцать лет назад здесь купили в память о том, что у нас здесь была усадьба...
- И что вы там видели?
- А ничего, - развёл руками дедушка, - просто ступени, поросшие мхом. И такие же напротив, через шоссе…
  Я вспомнил сколько раз я мимо них проезжал, и мной оваладела грусть. Если бы не странное стечение обстоятельств, эти ступени вели бы в мою усадьбу…
- Дед его был большой бабник, - вдруг сказал дедушка, - его любили все женщины, которые там жили, и главное неизвестно за что… Вот эта Хелен, которая стала потом Елена Павловна – очень милая старушка, раньше часто заходила. Она очень поздно вышла замуж. В войну потеряла и мужа и сына. Она так и прожила всю жизнь одна. Её мать была любовницей деда твоего прадеда. Поэтому-то он так часто и ездил в Финляндию. А для прикрытия брал с собой внука.
  Мне перестало хватать воздуха. То, что я считал своей тайной, мир тех героев, которые открыла мне эта тетрадь, рушился на глазах. Я считал, что всё это известно только мне, а оказывается это все давно знали и не рассказывали мне это только потому, что детям не полагается знать такие вещи...
- А Марина? – спросил я замирая, едва переводя дух.
- А Марина – это твоя парабабушка Марина, - улыбнулся дед.
  Я смотрел в окно, и в моей голове не укладывалось всё то, что я услышал. Для меня все те, о ком я читал в этой тетради были словно вымышленные герои. Я никого из них никогда не связывал с жизнью, кроме своего прадеда… Но ведь я и его никогда не видел, поэтому и он не имел для меня почти никакой реальности… Мой дед за считанные секунды сбросил меня с небес на землю…

  Позже, днём, уже на даче, когда всё, что было надо было уже сложено, и дедушка прилёг отдохнуть, я долго бродил по хрустящей и твёрдой после ночного заморозка листве на участке Тамары.
  На дачах уже никого не было, и лишь пустые стёкла смотрели мне в лицо. На пустой веранде, где всё это лето прожила Тамара, лежал полосатый матрац. На пустом столе лежала рябиновая ветвь. За пустым столом стоял пустой стул. Никого, ни души. Пустота. Кристально свежий холодный воздух, обжигающий своим холодом ноздри… На коричневой листве белые ребристые полосы инея. От этого, если прищурившись посмотреть вдаль, кажется, что вся земля усталана снегом…
  Здесь на опустевшем крыльце я и прочёл те строки, которые были завершающими в дневнике моего прадеда. Они были написаны совсем другим почерком, более мелким, в каждой строчке, и мне приходилось размышлять над каждым словом, чтобы понять что он написал…

10 августа 1905го года.

  Впервые я на даче с женой. В Финляндию теперь всё сложнее и сложнее попасть. Теперь требуют оформления каких-то документов. Смешно – не больше полутора часов на поезде и столько возни!
  У Марины уже нет здесь усадьбы. Её продали за бесценок три года назад. Вообще, после разорения её отца она лишилась почти всего. Если бы я её не нашёл, всё могло бы кончиться плачебно…
  Сколько же я не писал? Почти десять лет! Я был очень рад, найдя эту тетрадь среди прочего хлама здесь, за диваном, служившем мне ложем всё моё детство… Всё такое маленькое – маленький дом, маленький сад, маленькое крыльцо… А когда-то я поражался их величию, и этот дом казался мне бесконечно большим. Теперь, попав в мир своего дества уже взрослым, я вспоминаю каждую мелочь – белые дверные ручки, коричневые доски пола, обои… Всё это жило во мне столько лет…
  Марина отдыхает с дороги – моё бесценное счастье! Подумать только! Я думал о ней всё эти годы с момента нашей первой встречи. Я искал её глазами в толпах прохожих, я пытался наводить справки. Всё было бесцельно. Я уже стал её забывать, ведь новая жизнь давала себя знать – университет, экзамены, новые друзья, как вдруг… Февральским хмурым утром я столкнулся с ней на Невском… Я не узнал её сначала, ведь она очень повзрослела. Она не хотела меня узнавать ещё дольше. Тогда я не верил ещё своему счастью. Мы проговорили целый час, стоя у Казанского собора, а потом ещё час просидели в небольшм трактире близ Перинных рядов. Там я её и объяснился…
  Боже мой! Десять лет! Сколько всего прошло с той поры. Уже и царь другой, и люди другие, а чувство всё ещё живёт во мне. Даже и теперь я поверить не могу в то, что то, о чём я так мечтал и не смел верить свершилось… Но вот что странно - когда я об этом мечтал и грезил; повторял её имя, как музыку и засыпал с ним на устах - я не видел её год от года. Когда же я её уже почти забыл, когда мне и не надо было уже видеть её, она сама меня нашла. Странная штука - жизнь...
  Только одно обстоятельство смущает меня. Когда мы сегодня шли от повозки, я встретил на дорожке Хелен…
  Мы стояли и смотрели друг на друга, не смея проронить ни слова. Я, Хелен и моя жена. Я читал в глазах Хелен что-то такое, что до сих пор не могу осознать. Может быть от этого на сердце такая тревога и хочется выть волком оттого, что не сумел разглядеть того, что было так близко…

* * *

  Прошло десять лет. Я женился ещё учась в институте, самым первым в своей группе. На свадьбе друзья весело шутили, что я так и не успел как следует погулять, но... зато Тамаре достался праведный муж. Да, я женился на той самой Тамаре, которую так долго искал... Не знаю почему, но время от времени жизнь всё время сводила меня с ней. Первый раз это было летом 1996-го, когда она появилась на своей даче в июле. Я, Олег, Тамара и её подруга Ксенья проводили всё время вместе. Потом, осенью её родители продали дачу, и я думал, что больше её не увижу.
  На рубеже 1999-го и 2000 мне позвонила Ксенья, та самая, что ходила тогда с Олегом. Мы поговорили о том о сём, и невзначай вспомнили Тамару. Я вроде бы заикнулся о том, что она мне очень нравилась, и что я до сих пор помню её. А та как бы невзначай предложила мне её телефон. Я взял, и как бы между прочим позвонил…
  Была встреча. Это были зимние школьные каникулы. Мы встретились на станции «Маяковская», сходили в ресторанчик «КФЦ», где произошла не очень содержательная беседа - так о том, о сём. Потом взяли билеты в «Коллизей», где шло какое-то кино про призраков. В тот день мы друг-другу ужасно не понравились и дальше двух звонков дело не пошло.
  Спустя два года, мы случайно встретились в гостях у наших знакомых, которые, как оказалось, общие. Мы были так поражены этой случайной встрече, что провели весь вечер вместе. Потом я провожал её на другой конец города…
  Второе свидание, третье. К тому времени я уже работал и мог бы запросто обеспечить семью. Шутя мы подали заявление в ЗАГС и шутя расписались. Никто не пламенел от страсти. Никто не лез на стену от любви. Мы просто поженились, потому что поняли, что вдвоём лучше, чем в одиночку…
 
  Мы приехали на дачу рано утром, и сразу же легли спать, чтобы компенсировать утренний недосып. Когда я проснулся в три часа дня, Тома уже приготовила обед. Поев, я повёл её по своему участку. В густой траве мы нашли полуразложившуюся лестницу и, приставив её к стене моего дома, полезли на чердак, рискуя не собрать костей. Там мы нашли открытку, которую когда-то написали с Олегом.
- А знаешь, мне ведь тогда Олег нравился, а не ты, - сказала Тамара. Поймав мой суровый взгляд, она вдруг рассмеялась. В тот момент мне было не смешно. То, что она сказала я знал и раньше.
  А потом мы пошли прогуляться по узким дорожкам, наслаждаясь весной и радостным апрелем. Когда мы проходили мимо участка Катьки, дверь в её дом была открыта... На крыльце сидела её бабушка и курила папиросу.
- Ба, да это же Витя! – закричала она. Пулей распахнулась дверь, и на крыльцо выбежала прекрасная девушка с большими серыми глазами….
 
ЭПИЛОГ.

  Мы стояли и смотрели друг на друга, не смея проронить ни слова. Я, Катька и моя жена. Я читал в Катькиных глазах что-то такое, что до сих пор не могу осознать. Может быть от этого на сердце такая тревога и хочется выть волком оттого, что не сумел разглядеть того, что было так близко…

2002