Прости-прощай

Внезапно вечером у нее заболело ухо. По совету врача он решил закапать ей теплое камфарное масло. Он приготовил в водочной рюмке немного горячего масла, настояв его не водяной бане, скатал несколько шариков из ваты, прихватил полотенце, нашел где-то среди аптечки старый одноразовый шприц и, уставив все это хозяйство на поднос, направился к ней в спальню.
Она уже сидела в кровати, прикрыв угловатые коленки одеялом. Удивленно взглянув на него, она откинула за спину темные каштановые волосы, распущенные перед сном и спросила, недовольная вторжением:
— Ты чего?
— Сейчас укол буду тебе делать, - он не нашел ничего лучшего, чем пошутить таким образом, да еще показал для острастки приготовленный шприц.
Несмотря на свои пятнадцать лет, она, видимо, еще сохранила впитанный с раннего детства страх перед этим давним орудием пытки. В детстве она много болела, даже приходилось довольно часто делать уколы и зрелище этого плачущего горючими слезами крохотного существа, которое умещается на одной его ладони, встало у него перед глазами кошмарным видением.
— Ну тебя к черту, — она сморщила нос, видимо представив на минуту, как он в самом деле станет делать ей укол. — Уходи, я спать хочу. Он засмеялся в ответ:
— Да ты забыла про ухо-то, — он протянул ей склянку с теплым маслом, и она недоверчиво потрогала стекло.
— А ты нагрел его? — в ее голосе, по-прежнему, слышалось недоверие и опаска.
— Нагрел, нагрел, — пробормотал он, стараясь придать своему голосу веселую снисходительность, но на самом деле он почему-то ужасно волновался.
В комнате было темно и ему пришлось, поставив поднос на одеяло возле ее ног, включить торшер, свет которого освещал теперь только край дивана. Взглянув на нее, он увидел, как она испуганными глазами смотрит на него, в то же время очаровательным, типично женским движением заправляет свои волосы назад, в пучок.
— Ложись сюда головой, иначе мне не видно будет, — он похлопал ладонью по краю дивана, куда еще попадал свет.
Она откинула одеяло и приподнялась как-то по журавлиному, - сначала одной ногой, затем другой, изогнулась вся, встала на колени, а затем нырнула на одеяло в его сторону.
Теперь ему было видно ее красивое крошечное ушко, обрамленное волосами. Она лежала на боку, одетая только в одну коротенькую ночную рубашку, одна рука лежала вдоль тела, на другую, согнутую в локте, она положила голову и закрыла глаза. Он невольно залюбовался ее грациозной миниатюрной фигуркой. «Вот достанется какому-то дураку», — с отцовской ревнивостью подумал он.
Набрав в шприц теплого масла, он  прикоснулся левой рукой к ее голове, расправил волосы, отведя их в сторону, затем наклонился и, близоруко щурясь, стал пытаться сделать то, зачем пришел - капнуть маслом в ухо маленькой очаровательной женщине, при этом постараться не сделать ей больно или неприятно. Он старался, чтобы его движения были как можно более аккуратными и нежными. Но шприц предательски дрожал у его в руке. Он боялся надавить поршень слишком сильно, опасаясь, что выльется сразу слишком много масла, оно зальет ей ухо, она испугается... Но, ничего, все обошлось, и вот он уже легкими движениями пальцев массирует ей ухо для того, чтобы масло протекло поглубже внутрь, затем маленьким кусочком ватки заткнул ей ухо и облегченно выпрямился.
— Все, можешь поворачиваться, — сказал он, слегка тронул ее за плечо.
Она лежала по-прежнему с закрытыми глазами. По всему видно было, что эта процедура не доставила ей неприятных ощущений, скорее даже наоборот, как ему показалось.
— Врач сказал, что нужно пятнадцать минут так полежать, — она внезапно открыла глаза и теперь смотрела на него пристально, чуть искоса.
— Что же, я, по-твоему, пятнадцать минут буду так стоять на коленях перед тобой, — он в шутку возмутился и даже постарался сделать сердитое лицо.
— Ну не пятнадцать, хоть пять минут посиди со мной, - протянула она нарочито жалостным голосом, — ну Са-а-ш. «Отрабатывает приёмчики», - ласково и снисходительно усмехнувшись, подумал он.
Так они провели вечер. Потом он закапал ей второе ухо, и это было столь же трепетным и в то же время ответственным занятием. Со смехом он  заткнул ей ушки крошечными комочками бинта, так как больше ваты в доме не нашлось, а сверху заклеил еще вдобавок тонкими полосками клейкого пластыря.
— Ты теперь похожа на маленького марсианина, который не послушался маму и побывал на концерте рок-группы, а теперь у него заболели ушки, —  она слабо улыбнулась в ответ, не отрывая глаз от его лица. Потом потянулась, закинула вторую руку за голову и грациозно изогнулась, повернувшись на спину.
Отчаянная нежность переполняла его сердце. Ему казалось, что его ладони обжигает огнем, словно, придя с мороза, он греет их возле горяченной батареи и блаженное тепло от самых кончиков пальцев постепенно охватывает руки, перекидывается на шею и затылок, начинает гореть лицо, становится так покойно и хорошо…
— Ну, давай, спи, — он погладил ее на прощание по голове. Волосы было немного жестковатыми, как и весь ее характер.
На кухне, отмывая от масла рюмку и шприц, он невольно вспомнил старую чешскую пословицу: "До четырнадцати расчесывай дочери волосы, с четырнадцати до шестнадцати не спускай с нее глаз, а потом скажи мужу спасибо, что избавил тебя от этой напасти".
Это была напасть и мука для него. Инстинктивно он, конечно же, как и всякий отец, ревновал ее ко всем ее ухажерам, в которых никогда не было недостатка. Он старался не показать вида, приглашал их домой, шутя обсуждал с ней достоинства и недостатки каждого, но все же иногда не сдерживался, особенно когда она вдруг, ни с того, ни с сего подхватывалась после очередного звонка и пыталась убежать на свидание, наплевав на уроки и невыполненное задание в музыкальной школе.
— Ты куда-то собираешься? — спросил он ее, видя, как она забегала, засуетилась по квартире в поисках своих вещей.
— Мне нужно кое-куда съездить, на часок, — она отвечала, не глядя ему в глаза и продолжая быстро одеваться.
— Ты никуда не пойдешь, на ночь глядя, — он старался сохранять спокойствие, но в душе у него все кипело: "Стоило только кому-то позвонить, — думал он, — как сразу забыла обо всем и побежала». А как же уроки? Только сегодня утром говорила, что нужно подтянуть учебу, что много не сделано… — Он не заметил, как начал говорить на повышенных оборотах. Тут уже наступила ее очередь:
— Никогда не кричи на меня, — откинув копну своих волос за спину и глядя ему прямо в лицо, заговорила она с тихой яростью, — никогда не запрещай мне ничего и никогда не учи меня. Это моя жизнь, понял?!
— Делай, что хочешь, — махнул он внезапно рукой, почувствовав, как гнев уходит, а на смену ему грудь обожгла обида и опустошенность.
С того вечера прошло много лет. Он успел незаметно состариться, но все еще бодрился, сохраняя в своем одиночестве прежние привычки. Дети редко навещали его. Пенсии не хватало на жизнь, поэтому ему пришлось работать. Вначале, покуда еще были силы, он подрабатывал дворником в том же доме, где жил. Он для этой цели даже бороду отрастил. «Для солидности, — шутил он, когда его кто-нибудь спрашивал об этом.  — Какой же дворник без бороды-то?». Будучи родом из деревни под Нижним, он всю жизнь любил физический труд. В городе ему постоянно не хватало физической нагрузки. Всякие фитнесы и прочие современные заморочки ему претили как дело бесполезное. Так что работе дворника он даже обрадовался. Но однажды, после одного очень сильного снегопада, в феврале, сгребая пушистый и вроде быне очень тяжелый снег вокруг машин, стоявших во дворе, он вдруг схватился за сердце, стал судорожно хватать ртом морозный воздух и выронил из рук черенок своей верной алюминиевой лопаты. На счастье радом подвернулся багажник ослепительно красной иномарки, засыпанный ровным одеялом вчерашнего вечернего снега. Руки не слушались его, скрюченные пальцы судорожно скребли снег, вцепляясь сквозь верхний рыхлый слой в нижнюю, смерзшуюся ледяную корку, но ему все никак не удавалось опереться на машину, чтобы отдышаться. Внезапно заорала, заквакала чуткая сигнализация. Он инстинктивно отшатнулся и последнее, что он запомнил, медленно сползая на колени, был блестящий обод литого колеса и матовая черная покрышка со смешной выпуклой надписью "Мишелин". Потом он мягко повалился на бок под колесо и, прежде чем темнота накрыла его, успел подумать радостно, что не нужно больше бороться, что вот, мол, хорошо как, сейчас полежу немножко… И так жарко горело в груди, словно выпил чего-то очень крепкого…
На его счастье сигнализацию услышала хозяйка машины, небольшенькая такая и красивая чернявая женщина неопределенного возраста, жившая двумя этажами выше в его подъезде. Она сбежала вниз, в распахнутой норковой шубке и тут же, с одного взгляда поняв, в чем дело, стала звонить по мобильнику в «Скорую», одной рукой придерживая зачем-то дверь подъезда. Потом нагнулась, подобрала какой-то обломок кирпича, чтобы подпереть дверь и неожиданно для такой рафинированной особы довольно громко выматерилась - видно ключи наверху забыла. Потом подошла к нему, лежащему возле ее красивой машины, присела на корточки, тронула его за плечо:
— Что с Вами? Вам плохо? — в ее голосе чувствовалось неподдельное участие.
Он попытался приоткрыть глаза, но увидел только ее ноги в бежевых из тесненной кожи тапочках и ощутил необыкновенно приятный и сильный запах дорогих духов, и только по ним он узнал ее. Время от времени они сталкивались в лифте, обычно почету-то именно тогда, когда он входил в подъезд, а она только что стремительно выходила ему на встречу и, поздоровавшись, быстрой энергичной походкой направлялась к своей машине.
Он попытался протянуть к ней руку, но смог только слабо шевельнуть пальцами. Она увидела это и удержала его руку.
— Лежите, лежите, — она снова дотронулась до его плеча, — Вам нельзя вставать, я скорую вызвала, сейчас приедут, я побуду тут с Вами.
— Спасибо, — прошептал он слабо посиневшими и онемевшими губами.
После инфаркта он оправился довольно быстро. Но уже и мысли не было, чтобы работать. Он стал прислушиваться к себе, к тому, что там у него внутри происходит. «Старый мешок и разбитый горшок, — ворчал он про себя. — Вот так теперь и ходи, трясись…». Но страх не отпускал. Сил хватало только на то, чтобы прибирать квартиру, постирать бельишко, время от времени выходить на прогулку, проверять содержимое почтового ящика, по большей части пустого, готовить незамысловатую еду, состоящую в основном из гречневой каши, сдобренной подсолнечным маслом. Иногда он позволял себе рыбу и немного квашенной капусты.
Он пытался читать, разбирать свои старые бумаги, даже было сел писать воспоминания, но прошлое тревожило его, было неспокойно, да и копаться в пыльных папках очень скоро наскучило. Его всегда смешили люди, ведущие дневники. «Пытаться слепить прошлое и будущее, — смеялся он, — и при этом крась время у настоящего». Он не любил оглядываться назад – так сложилась его жизнь, – тугая как натянутый лук, испещренная вмятинами и зазубринами, а теперь вот и основательно надтреснутая.
А потом стал страшно болеть желудок. Он поначалу терпел, думая, что разыгралась старая язва, часами отлеживаясь на диване, но потом терпеть уже не стало возможности. Он понял, что нужно идти в поликлинику. Вызывать врача на дом было бессмысленно. Ну что он скажет? Как всегда: «На что жалуетесь, голубчик?».
Кое-как дотащившись по узкой слякотной улице до поликлиники, он терпеливо высидел очередь и даже получал удовольствие после своего одиночества в квартире от зрелища людей в коридорах, слушая орущих детей, наблюдая увещевающих их матерей, даже успел подремать немного, свесив голову на грудь.
Когда подошла его очередь, он почему-то решил, что с ним все кончено и перестал волноваться. Он молча вытерпел все, что вытворяли с ним врачиха, пухлая молоденькая девица в огромных розовых очках. Его послали на рентген, предварительно дав выпить какой-то противной белой бурды из холодного и высокого алюминиевого стакана.
— Кишку глотать заставите, — пытался он шутить, но понял, что тут не до шуток. Больные каким-то неведомым чувством угадывают свой диагноз, особенно когда он так плох. По каким-то неуловимым приметам он понял, что дела его швах.
— Нужно Вам в больничку лечь, — пухлая врачиха на секунду отвела глаза, сделав вид, что рассматривает бумаги на своем столе.
— Когда? — он спросил это просто так, чтобы что-то спросить, а сам стал разглаживать на колене нервным движением несуществующую складку.
— Да хотя бы сегодня, — врачиха даже обрадовалась, как ему показалось. — У Вас есть родные? — Да нет, я один живу, — ответил он, а сам стал обдумывать, что же ему теперь делать с квартирой. Лениво шевельнулась мысль, что бумаги какие-то надо оформлять. «Да, впрочем, все равно, — махнул он про себя рукой, — без меня разберутся…».
— Мы можем перевозку вызвать, — врачиха заглянула в историю болезни и назвала его по имени-отчеству. — Хотите? Вы подумайте, можно завтра, или когда Вам будет удобно.
— Мне время нужно, — он вдруг испытал облегчение, потому что вспомнил о ней. И сразу засобирался, суетливо сгребая с кушетки, на которой сидел, свой шарф и берет, которые по стариковской привычке не стал сдавать в гардероб. Потом уже, взявшись за ручку двери, повернулся и сказал:
— Я послезавтра приду после обеда, часа в два.
Врачиха молча смотрела на него из-за своего стола и только закивала головой в ответ. Стоявшая рядом с ней медсестра ворошила с места на место какие-то блестящие штучки, разложенные на прозрачных полках стеклянного шкафа, громоздившегося рядом со столом, напротив окна. В стеклянной дверце шкафа отражался переплет окна, за которым слегка шевелились серые тени голых деревьев.
Всю обратную дорогу до дома он шел в приподнятом настроении, несмотря на то, что прекрасно понимал всю безнадежность своего положения – эта болезнь не пройдет, не отпустит. Но он собирался побороться с ней по своей упрямой привычке. Причиной хорошего настроения было то, что теперь у него появился повод позвонить ей. Нужно же привести дела в порядок. Мысленно он стал придумывать, что он ей скажет. Нужно чтобы она приехала. Он представил, как она позвонит снизу, как он засуетится в прихожей, как откроет дверь и станет ждать пока лифт сначала опустится, а потом поднимет ее на четвертый этаж, а он, приоткрыв дверь квартиры, будет с нетерпением ждать ее появления. Вот, наконец, мелькнет ее силуэт в стеклянной дверце лифта, откроется дверь и он увидит ее, радостно улыбаясь навстречу. Она войдет в квартиру, скажет свое привычное: «Ну, что?»,  а он будет суетиться вокруг нее в тесной прихожей, пытаясь принять у нее пальто…
Он не заметил, как дошел до дома. Стал тут же звонить ей на работу, ужасно волновался. Вежливый молодой человек холодным голосом сообщил, что она сейчас за границей в командировке и будет не раньше чем через две недели. Он представился, сказал, что дело не терпит и не может ли молодой человек дать ему номер ее мобильного телефона, на что тот уклончиво ответил, что номера он не знает, но попытается связаться или разузнать и посоветовал позвонить еще раз через день-другой.
Он чуть не заплакал с досады. Положив трубку, он долго смотрел с одну точку, сгорбившись в кресле, даже полез по уже, казалось бы, забытой привычке старого курильщика в карман за сигаретами, но потом безнадежно махнул рукой. Сняв телефон с колен, он аккуратно поставил его на край стола и пошел на кухню заниматься своей холостяцкой стряпней.
В больнице было чисто, сестры и нянечки были улыбчивы и заботливы. Пока его оформляли, гоняя по кабинетам, наступил вечер. Его поместили на четвертом этаже, в палате, где уже лежали двое стариков, таких же несчастных и никому не нужных существ, как и он. Они спали. Санитарки раздели его догола, чуть сердито, но решительно отводя его слабые синюшные руки, когда он пытался им помочь. Потом одели его в чистое, застиранное больничное белье слегка накрахмаленное, все в складках, с глубоким косым разрезом на груди.
— Спите, дедушка, — симпатичная краснощекая нянечка приветливо посмотрела на него, погладила ласково по руку, лежавшей на байковом затертом одеяле и ушла, напоследок поинтересовавшись, не надо ли чего. Ничего ему не нужно было. Он погасил ночник над кроватью. Хотелось остаться одному, но спать он не мог.
Простыни приятно холодили тело, он долго лежал на спине, глядя в потолок, на котором в синеватых тенях отражался свет уличных фонарей, слегка доносился шум не затихающего ночного города. Незаметно все же он заснул.
Через неделю ему назначили операцию. Энергичный врач, Михаил Аркадьевич, черный и быстрый в движениях, вечно ходивший в распахнутом халате или зеленой больничной робе с короткими рукавами, вошел в их палату, положил руку на спинку его кровати и сказал решительным тоном:
— Ну что, сказали Вам сестры? — он молча кивнул в ответ. — Вот так, завтра мы Вас прооперируем, все будет хорошо, Вы не волнуйтесь, — он пристукнул слегка рукой по спинке кровати, — часов так приблизительно в двенадцать. И ушел так же стремительно, как и появился.
Он одел тапочки и пошел звонить в коридор, где висел на стене телефон-автомат. Того молодого человека, с которым он разговаривал на ее работе в первый раз, он уже называл по имени-отчеству - Кирилл Алексеевич. Он звонил ему довольно часто за последнюю неделю, но ее то не было на месте, то ему обещали передать, что он звонил, то было совещание с каким-то важными людьми, от которого она не могла оторваться и прочее в том же духе. Ему непременно хотелось поговорить с ней самой, поэтому Кириллу Алексеевичу он не говорил в чем дело, даже не сказал, что он в лежит в больнице.
В это раз Кирилл Алексеевич был, как всегда, на месте, он тоже теперь называл его по имени и отчеству, был вежлив и даже интонацией не дал понять, что они его просто водят за нос, что ей просто некогда. Ему не хотелось верить, что она просто не хочет говорить с ним. Он понимал, что она страшно занятой человек, – как же, такая шишка, страшно сказать, – но он решил, что сегодня добьется своего.
Он перестал волноваться, его внезапно охватила какая-то страшная и веселая злость, когда он услышал в трубке знакомый голос секретаря, который, через непродолжительную паузу, во время которой в трубке звучала какая-то классическая музыка, начал снова плести что-то про совещание.
— Кирилл, — вдруг громко и решительно произнес он в ответ, отбросив всякую просительность в голосе. — Вы давайте, быстренько набирайте-ка еще раз ее номер и скажите, что если она, паршивка, сейчас же не подойдет к трубке, то я старый и больной человек, сбегу из больницы, в которой нахожусь, явлюсь в ваше высокое учреждение и устрою страшный бемц.
Он от души веселился, представив вытянувшуюся от удивления физиономию лощеного порученца. Он словно сбросил двадцать лет жизни, его голос гремел по коридору молодым и страшным басом. Он умел напустить страху, когда хотел, – старые привычки пригодились…
Музыка больше не раздавалась, слышался какой-то невнятный шум, наступила небольшая пауза, потом вдруг спустя томительную минуту он услышал звук энергичных шагов – эти шаги он узнал бы из тысячи, и она взяла трубку. Он даже представил, как она характерным движением поправляет волосы и, прижав трубку к уху, по привычке опускает голову во время разговора.
— Здравствуй, Саша, — он услышал ее голос, сердце тревожно и гулко стукнуло в груди на три неровных счета, — ты что, заболел? Он молчал, пытаясь справится с волнением.
— Ты меня слышишь, Са-а-ш-а? — протянула она нараспев.
— Слышу, — глухо ответил он, поплотнее прижав трубку к уху и, повернувшись возле телефона, прижался плечом к стене, чтобы лучше слышать, — слышу, малыш.
Он даже закрыл глаза, словно мысленно пытаясь представить ее, как она стоит теперь возле стола в приемной, в открытую дверь кабинета раздаются голоса…
— Как дела? — спросил он, — не очень я тебя… — он пошевелил губами, подыскивая слова и прислушиваясь к секундам, — оторвал, небось, от важных дядек каких-нибудь…
— Ничего, подождут дядьки, — голос ее был веселый и такой родной, до боли знакомый, словно только вчера они расстались, будто ушла она на роботу или в университет, а он звонит ей, чтобы узнать, когда она придет домой, просто так, от нечего делать, соскучившись. Или занудно предупреждает, что сегодня обещали дождь со снегом и что пусть поймает машину, или чтобы спросить, что приготовить ей на ужин, или чтобы сказать, чтобы она со своим очередным ухажером не таскались по улице, а лучше пусть приходят домой, в гости…
— Что там за больница такая? — в голосе ее была неподдельная тревога, — давай, не молчи, "говори что-нибудь", — он улыбнулся, вспомнив эту их старую присказку. Ему вдруг расхотелось грузить ее своими проблемами…
— Да так, — он усмехнулся, — это я пошутил, а то не дозвонишься до тебя, мы такие занятые…
— Саш, мне правда некогда, не темни, что случилось?
Вот тогда-то он и не выдержал, вспомнив Михаила Аркадьевича, его энергичные волосатые руки, представил, как завтра в полдень он будет ковыряться в его безнадежно дряхлом теле, ритуальной операцией пытаясь остановить болезнь, которая беспощадным наростом душила его иссякающую жизнь. Снова отчаянно захотелось увидеть ее, коснуться ее волос, взглянуть в ее глаза.
— Короче говоря, так, малыш, — он рубанул воздух рукой, — я хочу тебя видеть и немедленно, – у меня завтра операция и я всерьез надумал, похоже, кони двинуть, а ты, свинтус, сколько лет не можешь доехать старика наведать, а? — Он перевел дух и продолжал, — Вот приедешь, нашлепаю по твоей симпатичной заднице, — он бодрился, но в душе опасался, что вот, сейчас, по своей привычке – тоже умеет быть крутой – она оборвет его, скажет что-нибудь резкое, сошлется на что-то важное…
— Саш, ты прости, — голос ее стал вдруг тихим и таким нежными, каким он уже и не помнил, когда и с кем она последний раз так разговаривала. — Я, правда, свинья, — она помолчала.
— Подожди секунду… И вдруг сказала совсем другим, властным и резким голосом: «Кирилл! Что сегодня на вечер?» Кирилл что-то отвечал ей, она оборвала: «Отмените!». Снова раздалось какое-то бормотание, видно тот снова что-то говорил, но ее голос стал спокойным, словно она ставила точку: «Придумайте что-нибудь..». И через секунду он снова услышал ее дыхание в трубке:
— Саша, значит так, я приеду к тебе сегодня в шесть часов, понял? — голос у нее был такой, каким он запомнил его с тех времен, когда она была еще школьницей и только начинала отрабатывать на нем, взрослом дядьке свой командный голос, а ему доставляло неизъяснимое удовольствие исполнять ее прихоти.
— Есть, ваше величество! Форма одежды парадная?, — он глупо улыбался от счастья, голос сорвался в конце фразы, ему пришлось сделать судорожное глотательное движение, чтобы справиться с волнением.
— Тебе что привезти? Как там кормят-то? — она еще что-то спрашивала, — все, что обычно спрашивают в таких случаях, но он не слушал и отвечал что-то невпопад и односложно. Но потом она спохватилась: «Подожди, а в какой ты больнице-то? Господи, совсем я уже...». Он сказал ей номер больницы и палаты: «Найдешь, дальше сама, ты же шустрик…». Она засмеялась, вспомнив это прозвище, которым он так часто дразнил ее в детстве.
— А фамилию-то мою помнишь, — глупо попытался пошутить он. — Ну ладно, извини…
— Ну, все, пока, не грусти, до встречи, — она собиралась повесить трубку.
— А где "целую"? — спросил он с притворной сердитостью.
— Перебьешься, — она засмеялась и тогда он сам первый повесил трубку.
Потом он медленно пошел по коридору в сторону своей палаты, касаясь пальцами стены и тупо уставившись в неровности линолеума, которым был выстлан коридор, но  вдруг остановился возле большого окна, раскинувшегося серым зимним пейзажем возле лифтов. Тут он простоял немного, глядя вниз на засыпанные мокрым снегом московские крыши. Холодное стекло приятно холодило лоб. Он покосился на стоявшую тут же на подоконнике пепельницу, сооруженную из банки из-под «Кока-Колы», похожую на видавшую виды закопченную печную трубу. Впервые за много лет мучительно захотелось закурить.
Весь вечер он приводил себя в порядок, пошел присмотреть местечко поуютнее, где бы они смогли посидеть, поговорить без помех, нашел кусок рекреации, на этаже невропатологии, где стояла пальма в углу, было мало народу и кресла были не такие рваные. Подумал, стоит ли предупредить персонал о ее приезде, но потом передумал, - начнут суетиться, все испортят. Сама решит, что ей делать, - подумал он горделиво, - поди, есть начальник охраны, вот пусть он и думает.
Он начал ждать ее в шесть часов без десяти минут, ждал долго, принарядившись, во все, что смог найти в своей сумке с вещами. Потом не выдержал и спустился вниз. Долго стоял на крыльце, рискуя замерзнуть и теребя полы пиджака. Через час за ним пришел сосед по палате и сказал, что сестры уже беспокоятся, куда он пропал. Убитый горем и разочарованием, с пустотой в груди он вернулся к себе в палату. Ее не было ни в семь, ни в восемь, ни в девять часов. Безучастно посмотрев на ужин, который соседи по палате заботливо оставили для него на столе, он лег на койку. Пришли сестры, отвели его в процедурный кабинет, где он молча перенес все противные предоперационные процедуры, потом вернулся к себе в палату, лег, отвернулся к стенке и молча лежал, словно мертвый, почти не дыша и не отвечая на расспросы соседей по палате.
Когда все затихло в коридорах отделения и соседи заснули, он стал вспоминать, как растил и пестовал ее, с любовью наблюдая, как она расцветает, превращается в отчаянно красивую девушку, как молча переживал все ее неудачи, как радовался ее успехам, ругался по поводу хождения без головного убора и без варежек, как сердился, когда она утром, проспав, пыталась убежать без завтрака, как отчаянно и совсем по детски обижался на ее грубости, как прощал все через какой-нибудь час и снова с нетерпеньем ждал ее появления дома… Он вспоминал все это и молча, по старчески плакал. Так он потихоньку и заснул, ослабленный слезами и долгим ожиданием, упершись слабой рукой с синими прожилками в белую стену, освещенную мертвенным светом уличного фонаря.
Снился ему странный сон, будто они с ней едут по какой-то странной порожистой реке на ужасно старом колесном пароходе, вверх по течению. Эта, казавшаяся поначалу такой утлой, посудина, со старыми крашеными перекрашенными железными стенами и палубой, украшенной огромными заклепками, удивительно ловко пробиралась через пороги, высоким острым носом разрезая страшные валы голубовато-зеленой воды, которые огромными упругими струями перекатывались через скрытые под ним валуны серого диорита.
Потом на пароходе началась какая то драка со стрельбой, в руках у него неизвестно каким образом оказалась винтовка, он отстреливался, закрыв ее худенькое тельце своей широкой грудью, потом впихнул в ближайшую каюту и сказал: «Сиди, не высовывайся». Враги падали в конце длинного полутемного коридора, он передергивал затвор,  гильзы с веселым звоном падали на металлическую палубу. И тут патроны кончились. Он успел только увидеть еще одну группу вооруженных людей, показавшуюся в конце коридора, потом выпрямился во весь свой огромный рост и, отбросив в сторону ненужную теперь винтовку с длинным, до самого прицела цевьем, пошел им навстречу, весело и сурово усмехаясь. Один из бежавших к ним людей поднял оружие и выстрелил, почти не целясь. Его кольнуло в сердце, он опустил голову и увидел отверстие на серой больничной майке, в которой он почему-то оказался одет. Из того места, куда вошла пуля, понемногу, совсем не сильно, толчками начала вытекать кровь. Потом он упал вперед лицом, перевернулся на спину, почувствовав, как холодная сталь палубы сквозь красную суриковую краску приятно холоди ему спину. У него стало темнеть в глазах, он видел только белый потолок верхней палубы и кусок затейливой кованой вязи металлических поручней, но в эту минуту она выбежала из каюты и, опустившись перед ним на колени, стала целовать его, взял его голову руками. Ее волосы упали ему на лицо и приятно щекотали, она целовала его в глаза, в лоб, в губы, ее слезы были на его лице, смешиваясь с его слезами. «А чего это я плачу, — подумал он еще во сне, —  ведь умирать совсем не больно» и в это мгновенье внезапно проснулся.
В палате было по-прежнему темно. Она сидела на его кровати, молча гладила его по щеке и целовала куда-то за ухом и в щеку, что-то беззвучно шепча… Он резко повернулся к ней на своем казенном ложе, кровать скрипнула, она прижала ладошку к его рту.
 — Тихо, тихо, тихо, лежи так, прости, я не могла раньше приехать.
От нее пахло дорогим вином, сигаретами и чет то еще – терпким и приятным.
— Ты мне снишься? — прошептал он, усмехнувшись и приподнимаясь на локтях. Как тебя пропустили? Уже часа два ночи… Сумасшедшая…
— Три, — улыбнулась она, задорно зажав в зубах резинку, которой были до того, по-видимому, стянуты ее волосы и снова собирая их в пучок. — Попробовал бы кто-то не пустить меня, — она задорно улыбнулась, в темноте сверкнула ее очаровательная улыбка.
— Ну, как ты? —- она снова нагнулась и поцеловала его еще раз, на этот раз спокойно и уверенно, — собрался к верхним людям?
— Точно так! — он шутливо вытянулся, словно по стойке смирно.
— Не рановато ли? — улыбнулась она грустно. — Да нет, самый раз, — он тоже засмеялся, ему тоже передалось ее веселое настроение. Он недавней щемящей печали и старческой обиды не осталось и следа.  Они пошептались еще о том, о сем, начали вспоминать всякие смешные истории будто бы расстались всего неделю назад.
— Я тут принесла тебе кое-что, — она подняла с пола огромный пакет, набитый всякой всячиной.
— Ну, в самый раз, — он засмеялся беззвучно и весело, — на том свете взяток не берут. — А мне как раз душистую ведерную клизму сделали, легкость в членах необыкновенная…
— Да ну тебя, — она махнула рукой, — пожалуйста, перестань, я тебя прошу…
— Отвернись, мне одеться надо, — он решительно сел на кровати.
— Пожалуйста, — она круто повернулась и встала с кровати.
Торопливо натягивая бесформенные больничные штаны, просовывая руки в рукава больничного халата, он невольно окинул взглядом ее стройную точеную фигурку в каком-то модном костюме и подумал: «До чего же хороша, чертовка…».
Они пошли в коридор, он прихватил пакет, который она притащила. По дороге хохотали без умолку. На сестринском посту, как водится, никого не было. Устроившись на больничной продавленном диване в нише рекреации, он стал, дурачась, со смехом разбирать содержимое конверта.
— А, вот оно, — обрадовано протянул он, вытянув после апельсинов, яблок и еще всякой всячины матовую бутылку какого-то дорогущего коньяка.
— Это доктору, — испуганно схватила она его за руку, с твоим диагнозом тебе нельзя.
— А откуда ты знаешь мой диагноз, а? Попалась! — зашептал он с напускной яростью.
— Обижаешь, — ты забыл, кто я?
— Да уж, как же, забудешь тут, — он махнул рукой, — почти месяц пробивался сквозь твоих орлов.
Повертев на руке увесистую бутылку, он разглядывал при тусклом свете фонарей этикетку, а потом вдруг решительно сорвал обертку с горлышка. Она испуганно ойкнула:
— Сумасшедший, помрешь ведь…
— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — буркнул он, — давай-ка, очисти апельсинчик, да открой конфеты, у меня сегодня праздник.
— Ты что, собираешься в больнице пьянку устроить? — смотри, выгонят, — она улыбнулась, склонив голову и лукаво посмотрев на него.
— А ты на что, — сказал он, помогая себе зубами выдернуть пробку, — заступишься.  И добавил, заинтересованно посмотрел на нее, для чего ему на секунду пришлось оторваться от своего увлекательного занятия, — а ты, что одна приехала?
— Как же, одна, — она погрустнела на секунду, словно тень промелькнула, — одной мне нельзя, понимаешь. В коридоре стоит один, другой в машине сидит, вот такие мои подневольные дела.
— Чем же ты так была занята? — решил он сменить тему. Тут ему, наконец, удалось совладать с хитрой пробкой и он теперь нюхал  запах коньяка, поднеся горлышко бутылки к самому своему носу, — не могла приехать в шесть, чуть до инфаркта меня не довела… Да ты рассказывай, не бойся, с меня еще, наверное, и форму-то допуска не сняли… Оттуда, куда я собираюсь, разглашению не подлежит ничего…
— Забей, — она махнула рукой.
— Ну, что, — он приподнял бутылку, — дамы вперед или я, как пострадавшая сторона, имею преимущества?
— Валяй, пострадавшая сторона, — она протянула ему ломтик апельсина.
Он отхлебнул добрый глоток, с непривычки чуть не зашелся в кашле, в груди стало тепло, волшебная жидкость приятно согрела, казалось, все его нутро.
Она молча смотрела, держа в руке бутылку, на то, как он справляется с приступом кашля, как жует апельсин. Он помахал ей рукой, – мол, давай, что сидишь… Она выждала еще некоторое время, потом серьезно посмотрела на него и сказала:
— За тебя, Саша, — она отвернулась на секунду, потом решительно поднесла бутылку ко рту и сделала два больших глотка, даже не поморщившись.
— До чего ж ты хороша, Нефертити, — сказал он, не сдержавшись. Она снова посмотрела на него, а потом сказала задумчиво:
— А я тебя часто вспоминаю…
— Вспоминала, да не вспомнила. Взяла бы да приехала… Что про мои старческие дела говорить, ты человек занятой, я понимаю…
Они весело пили коньяк, по очереди передавая друг другу потеплевшую от их рук бутылку, болтали без умолку. Он расспрашивал ее о работе, хохмил с неожиданно нахлынувшим вдохновением и издевался довольно зло над всякими известными деятелями, с которыми ей теперь приходилось общаться, изображал их в лицах, – очень смешно и талантливо, как все, что он делал когда-то в своей жизни. Сегодня он явно был в ударе. Она смеялась заразительно, откидывая назад голову и прижимая ладошку ко рту.
Он смотрел на нее и думал про себя: «Если бы ты знала, как я люблю тебя, как я всегда любил тебя, Боже мой, обмирая от нежности и вспоминая каждую секунду той жизни, когда ты была рядом со мной…. — думая так, он знал, что никогда не сможет сказать ей это, не найдет таких слов. — Не положено. Держись старик, нужно красиво закончить эту историю…».
— Давай-ка еще по одной, — он протянул ей бутылку.
Прошло уже часа два. Он вдруг посерьезнел, решив, что пора расставаться, на взлете разговора.
— Мне уже пора спать, а ты забери все это и выкини где-нибудь по дороге, я утром проснусь и будто ничего этого не было, словно сон был довольно неплохой и вкусный.
Но они просидели еще час, словно не могли наговорится за все эти годы, которые прошли с того времени, когда они виделись последний раз, прежде чем жизнь разметала их в разные стороны. Он шутливо положил ей голову на плечо и попытался запеть свою любимую застольную песню, пугая ее шутливыми раскатами своего баса.
Он так и заснул у нее на плече, держа ее за руку и ощущая запах ее волос. Подождав с минуту, она тихонько чуть высвободилась и достала из кармана жакета крошечный мобильник, вспыхнувший каким-то синим неестественным цветом, словно волшебная палочка в руках феи.
— Сережа, — проговорила он шепотом, — зайдите в коридор, в рекреацию, Вы мне нужны. Только тихо, не топайте.
Охранник появился через секунду, словно стоял за углом. От него резко пахло дешевыми сигаретами. «Что за глупость, надо сказать ему, чтобы перестал курить эту гадость, — подумала она автоматически, — жена, что ли, отбирает у него все деньги…»
Охранник легко, поднял его как ребенка и понес в палату. Она шла впереди, показывая дорогу. Когда они уложили его в постель, она отослала охранника вниз:
— Идите, Сережа к машине, я сейчас спущусь. — Она села на кровать и поправила его руку.
— Не могу, Наталья Александровна, не положено, — шепотом, пригнувшись к ней,  пробасил охранник, — я в коридоре подожду. Она досадливо махнула рукой, – идите мол… Охранник молча подхватил сумку с остатками пиршества, дверь за ним тихо закрылась. «Как бесшумно, стервец, ходит, — с невольным уважением к профессионализму охранника поежилась она, — Подкрадется, не заметишь». Потом устроилась поудобнее на кровати и стала смотреть на лицо спящего. Даже и сейчас, его небритое, старческое, измученное болезнью и болью лицо показалось ей таким прекрасным, как воспоминание о детстве.
Слезы сами потекли из ее глаз. Как много раз в той, прежней жизни, ей хотелось прижаться к его широкой груди и сказать ему, этому упрямому и грубому мужлану, как она, сидя в школе или гуляя с кем-то, скучала и торопилась домой, лишь бы поскорее увидеть его лицо, – то веселое, когда он подтрунивал над ней, то пылающее неподдельным гневом, когда она, назло ему, обиженная, что он не уделяет ей достаточного внимания, бывало, нахамит ему с три короба… Только теперь она стала понимать, что он значил для нее и что он сделал для нее в этой земной жизни, что все эти годы он незримо всегда словно присутствовал рядом с ней, приговаривая: «Ты далеко пойдешь, малыш, выше голову…».
Понемногу успокоившись, она утерла глаза и, наклонившись, поцеловала его в последний раз куда-то возле глаз, потом осторожно встала с кровати и быстро вышла. В лифте она снова расплакалась. Теперь она уже не сдерживалась, слезы текли свободно,  она плакала как девчонка, навзрыд, уткнувшись в угол лифта головой. Это были слезы отчаяния, так плакала она только в детстве, когда кто-то обижал ее в детском саду, или, бывало, расшалившись, ударится обо что-нибудь, и тогда он брал ее маленькую на свои огромные руки, прижимал к груди и утешал, приговаривая: "У кошки заболи, у мышки заболи, у Наташки пройди…".
Через день в ее кабинет без стука вошел Кирилл и остановился возле двери. Взглянув на него, она поняла все. На кладбище она долго стояла над его могилой. Дул сырой весенний ветер, рвал с ее головы черную косынку, купленную в бутике неподалеку от офиса. Поодаль мялась охрана, а она все стояла, не в силах оторвать взгляда от веселого, смеющегося лица, с буйной копной непокорных кудрей, смотревшего вполоборота с черно-белой, затянутой в пластик фотографии, пристроенной среди зеленых хвойных венков.
На выходе из кладбища, возле небольшой часовенки стояла сгорбленная старушка, опершись на черную палку. На ее руке висела старая клеенчатая сумка, вся в трещинах и сильно потертая, в  подслеповатых глазах старушки стояли слезы, по-видимому, от ветра. Наташа сунула руку в карман и выгребла какую-то мелочь и бумажки, оставшиеся после магазина,  сунула в раскрывшуюся навстречу ее движению сизую старческую ладошку…
— Бог тебя спаси, дочка, — сказал старушка и, принимая деньги, и взглянула ей в лицо пронзительно голубыми васильковыми глазами.
— Вам спасибо, бабушка, — ответила Наташа, вдруг неожиданно для себя испытав какое-то непонятное облегчение. Она быстро пошла к машине, где охранник уже стоял черным изваянием возле открытой задней двери приземистого лимузина. Она села на заднее сиденье и, окунувшись в уютное тепло дорогого салона, почувствовала, как рыдания, теперь еже без слез снова начали сотрясать ее. Дороги она не заметила. Словно огромная стальная дверь медленно закрылась за ней, не издав не звука, отрезав навсегда всю ее прошлую жизнь, которая теперь словно в титрах какого-то дурного фильма медленно ползла перед ее глазами под какую-то грустную музыку. "Я рядом с ним хочу лежать, — вдруг отчетливо возникло в ее мозгу, — рядом… Боже мой, какая же я дура…". Она снова заплакала и сидела так, не утирая слез, пока они не подъехали к крытому черным мрамором и красным гранитом крыльцу огромного здания, равнодушно смотревшего на подернутое облаками серое небо слепыми блестящими окнами.