Niente- non quando, или слово за мной

Елена  Лисина



















NIENTE – NON guando











































/НИЧЕГО-НИКОГДА/ ?

Редакция первая









Или







Слово -  за  мной!




















I

Человеческий мозг может рождать смелые образы, создавать поэзию и радары, вынашивать идею Сикстинской капеллы и сверхзвукового самолета «конкорд». И в то же время мозг – из-за своей способности хранить воспоминания и осознавать происшедшее – может терзать человека, мучить его, не давая ни минуты покоя; Выход этому может положить только смерть.

Артур Хейли

II

Жизнь.
Я умер 2000 лет назад. Я хотел жить. И я был слишком маленький, чтобы умирать. Но мне нужно было уйти. И я шел по лесу и упал в открытую могилу. Конец. Спасибо. Счастливой смерти и спокойной ночи.

Из сочинения мальчика –
жителя нью-йоркского гетто


























Niente – NON QUANDO
(Ничего – никогда)

I

E la vecchia casa. E molto la vecchia casa. Это – дом. Это – очень старый дом. Его изломанно-ребристый силуэт представал перед нами, когда мы спускались по склону горы, оставляя далеко позади себя мост.
«Очень старые дома наводят на меня скуку», - говорил я ему, поднимаясь с коленей. Примятая нами трава – даже молодая, но с желтизной – как унылые, необычно холодные весна и лето последнего года. Один вид ее, жалкий, заставлял сердце сжиматься.
Да… Это был очень старый дом. И, когда мы спускались к реке, он один тревожил естественность и покой, вносил дисгармонию и сумятицу – единственный вестник – след городской культуры.
Я свинчивал крышку и, осторожно держа бутыль за горлышко, разливал по пластмассовым стаканчикам спирт, щедро разбавляя водой.
В это время Костик заворожено следил как птицы – хрипло каркающие, облезлые вороны, мелькая в странно побелевшем небе, исчезали за полу развалившимися останками стен дома.
Он так и говорил, полушепотом: «Дом», голосом выделяя в слове большую букву: «Д-Дом». Это был, какой-то трепет; что-то мистическое, чего мне никогда не понять. Для меня в этом было что-то от гладких шелков, сухих вин и чувственных женщин – тех вещей и смыслов, всегда отталкивающих от себя, вызывающих во мне вражду и протест.
- Костян, - свистящим шепотом звал я, и, медленно, словно бы нехотя, выждав минуты две, он возвращался. А я ревновал его к Дому.
- Диман… - Виновато улыбаясь, он крупными шагами приближался ко мне.
На траве, уже усеянной за время его отсутствия моими окурками, он тоже любил сидеть, стремясь поскорее испачкать и затрепать свои новенькие джинсы.













II
Мой друг не любит зигзагообразных и волнистых линий, блеска и, в то же время, полной темноты. Он не любит истории, загадок и тайн, антиквариата и отсутствия цельности, единства впечатлений и мыслей. Но с некоторых пор я начал замечать в нем перемены.
Когда мы спускались к реке и, полулежа на траве, множили окурки и прочий мусор в виде одноразовых стаканчиков и банок, Диман иногда, изредка, но все же поднимал голову и задумчиво смотрел. А, внезапно ловя мой взгляд, коротко вздрагивал и, щурясь, пробовал меня провести, пытался сделать вид, что смотрит на желто-бурую траву, на комья земли и окурки под толстыми подошвами кроссовок. Но я-то знал, что он смотрит на Дом.
И в те минуты – словно резануло … раскрылась услужливо память. Впервые – и всего на один единственный раз – Диман отчетливо напомнил мне свою бабку; я успел застать ее за полтора – два года до смерти – нестарую еще женщину, черноволосую и кареглазую, с надменно-властным взглядом и отрывистыми жестами; Полупрезрительно – снисходительную к знакомым и собеседникам. Уроженка Бергамо, северо-итальянского местечка в двух-трех часах езды от Венеции. Во времена Второй Мировой войны она вышла замуж за русского, участника движения местного сопротивления. Спустя годы после окончания войны судьба забросила ее на родину мужа, в одно из глухих провинциальных средневолжских местечек, где она и осталась до конца своей жизни.
Светловолосый и голубоглазый, мягкий спокойный Димка, казалось, - ни внешне, ни по характеру – не напоминал синьору Лючию. Но там и тогда, недалеко от реки, увидев, как он недовольно поджал губы и сощурил глаза, я чуть не вскрикнул. Вот где и когда сказались его итальянские корни!
- E non bene, - пробормотал он, - e non carino. E la brutta vecchia casa.
- Что? – переспросил я. – Ты что, Диман?
Он совершенно не реагировал. Я встал, подошел к нему и резко встряхнул за плечи.
Он вроде опомнился, посмотрел на меня совершенно осмысленным взглядом, сжал кулаки и … от несильного, но внезапного удара лучшего друга я упал на землю, на землю, на примятую желто-бурую траву.
- Ты что? – я встал и … агрессия во мне моментально потухла, когда я вдруг понял, что словно бы ничего и не произошло.
Диман, как ни в чем, ни бывало, наполнил стаканчики.
- Жуткое место, - сказал он кивая в сторону мрачного старого дома. – Молчит. С какой стороны ни зайди – молит. И все. И это молчание будет всегда, ничем не нарушится, не прервется.
Он взглянул на меня, как будто бы дожидаясь ответа, но я, в свою очередь, промолчал, сделав вид, что страшно занят важнейшим на свете делом – пережевыванием хлеба и колбасы.
Больше мы в тот день не говорили о доме, но я долго думал о том, что насколько мне известно, по-итальянски Диман знает только четыре-пять фраз: Buona notte! Che cosa e? Che cosa? Chi e? Chi sono? – Доброй ночи! Что это? Кто это?


III

Утром он, Дмитрий, проснулся рано. Он даже мог бы сказать: «Непозволительно рано», но он ничего не сказал; он не потянулся как обычно, не зевнул со вкусом, проводя ладонями по лицу – как будто умываясь.
Проснувшись, он тихо лежал в постели, тупо рассматривая несвежую штукатурку на потолке.
Именно сейчас он смог бы многое; многое бы смог – и в то же время – не смог бы совсем ничего. И это ничего было вернее; самым верным, твердым и крепким: ничего – все.
Тихо – тихо… В квартире не было никого, он мог слышать вчерашнюю музыку. Он обостренно – отчетливо чувствовал вкус отвратительной сивухи – дешевой «левой» водки – «самопалки», подозрительно отдающей, казалось, жженой пробкой (в бутылках вроде даже плавали какие-то странные крупные крошки), жидкостью от комаров и еще бог знает чем. Сейчас он чувствовал этот вкус так, слово одновременно, этими же секундами, переливалась она в его горло.
И так же естественно и, пожалуй, слишком – ощущение нежной блестящей, мокрой от пота, открытой кожи, когда касаешься ее губами в душном воздухе.
Лица и руки… открытые коленки и плечи девушек высвечивались в полутьме. Нервные токи – интервальная, но непрерывная пульсация – и желание. Бешеное, изнуряющее рвущее – жестокое – оно, желание, - но бессильное.
Зато у него хватило сил все-таки встать, одеться и выйти на улицу. Неожиданная жара наступила на город в последние дни. Но двадцати градусное тепло ранним утром еще позволяло часа три чувствовать себя вполне сносно. Он купил в киоске пиво и, медленно потягивая из горлышка, побрел по краю тротуара.
У автобусной остановки, буквально на расстоянии вытянутой руки от него остановилась маршрутка. Он, Дмитрий, постоял минуту или две, с бесцельным интересом наблюдая за выходящими пассажирами, и в самый последний момент, совершенно неожиданно для себя, - кругом пошла голова, решительно – необдуманно – шагнул на ступеньку видавшей виды «газели».
Решив, что покатается, пока не допьет пиво, он вышел только на конечной. Прошел немного по теневой стороне улицы, по еще мокрому после проезда «поливальных» машин асфальту, и – остановился.
По какой-то безумной, по чьей-то прихоти, кошмарной случайности он, Дмитрий, снова оказался недалеко от реки, от той самой реки, куда они часто спускались вместе с другом; от той самой реки, куда он пришел вчера.

IV

На вечеринку их привели девушки, которых где-то за пару дней до этого подцепил Костик. Было шумно и весело. Почти сразу, куда-то испарился Костик, исчез, где-то в глубине дальних комнат большой элитной квартиры, оставив Дмитрия, приятеля, бывшего однокурсника и теперь – коллегу, совсем одного среди множества незнакомых людей, снующих туда – сюда.
- Привет… привет… - Он правда не остался незамеченным и растерялся, не зная как отвечать на откровенные заигрывания обратившей на него внимание девушки. Ее звали Лида. «Киска, кошечка Лида» – говорила она, кончиком языка облизывая пухлые не накрашенные губы, и очень смешно пытаясь изобразить своим хрипловатым и низким голосом нечто, напоминающее кошачье мурлыканье. Ей правда это плохо удавалось, «но зато, видимо получилось другое», - почему-то подумалось мне – хотя нет. Конечно, знаю, почему. На ней были ультракороткие шорты, туфли на высоком каблуке и золотистая маечка. Ее тонкие бретельки, совсем свободные, почти не держались, то и дело быстро сползая по сильно загорелым плечам, по руке. И она делала вид что не замечает этого или действительно не замечала. И только когда бретельки сползали почти до локтей, она делала внезапное и резко движение полусогнутыми руками – от бедер к напряженным соскам груди, туго натянувших легчайшую ткань – и запускала тонкие пальцы в рыжие волосы. И нахально, в упор, смотрела голубыми глазами, хлопала длинными ресницами. И…

V

Она прижималась ко мне всем телом, тесня в угол… дразняще покачивала бедрами… щурила глаза… облизывала губы… Ее руки крепко обнимали мои плечи. И…
Я чувствовал каждый участок ее тела. Необыкновенно остро. Но в то же время мне представлялось, что не со мной это все, не со мной, но с кем-то другим эти руки, ритмичное покачиванье, прерывистое дыхание, этот пот, прищуренные глаза и спутанные волосы. Не со мной – я только вижу все это совсем издалека, со стороны.
А тонкие пальцы, тонкие чужие пальцы, расстегнувшие три верхние пуговицы на моей рубашке, вызывали у меня ощущение влажных комочков льда, обжигающих, тая на разгоряченной коже.
Рукой, тесно сжатыми пальцами, тыльной стороною потной ладони, она погладила мою шею, волосы, спину. Продолжая прижиматься ко мне и, как будто бы совершая танцевальные телодвижения, она, словно невзначай, заставляла меня делать некрупные и неуверенные шаги назад – к раскрытой двери, ведущей из большой комнаты в коридор.
Я и почти не заметил даже как мы оказались в каком-то темном углу, в тесном пыльном закутке, между массивными настенными полками и громоздким шкафом.
Выражая или мастерски разыгрывая страсть, она целовала меня в шею… она уткнулась лицом мне в плечо.
- Ну же, ну, - шептала она, снимая с меня рубашку.
Одной рукой продолжая обнимать, она протянула вперед правую руку: и повернула ручку двери, оказавшейся скрытой каскадом толстых цветных шнуров.
В этой маленькой комнатке не был ничего, кроме ковра и постели, занимавшей чуть ли не более половины помещения. Пушистый ковер с длинным ворсом, в котором по щиколотку утопали ноги, устилал пол. Огромную кровать – единственную здесь мебель – не заправляли, а только прикрывали поверх простынь легким бело-розовым покрывалом, разбросав по нему подушки.
Она подвела меня к самому краю постели. Она посмотрела в мои глаза; по-прежнему обнимая и прижимаясь ко мне, провела рукой по груди… закрыла глаза.
Теперь… Теперь – и это понял – дело было за мной. Эта мысль… Эта догадка обожгла меня… обволокла чем-то жгуче-терпким, пугающе – липким. И… Я нерешительно, даже робко, скользнул руками, своими большими потными ладонями, по ее нежной полуобнаженной спине. Она толкнула меня на кровать.
Приподнявшись со спины на локтях, я смотрел на нее. Высоко закидывая руки, она сняла маечку и, не глядя, небрежно, швырнула ее куда-то в сторону. Золотистым облачком отлетела легчайшая ткань и аккуратно спустилась по бело-синей стене в углу.
- Ты что? – она заметила, что я не смотрю на нее… пропали даром ее ухищрения в стиле «эротик – данс – improvisation».
Я только проследил глазами направление полета золотистого облачка.
- Ты что? – а я не мог ей сказать, что я.
Ее легкое движение – рук и бедер – и одно легкое движение воздуха – ветерка. И вот уже она легла на меня. Губы скользнули по изгибу моей шеи – там, где плавный переход в плечо.
- Ну же, давай…
Маленькие тонкие руки настойчиво исследовали мое тело, «каждую точку» - в каждой «точке», отвечающей цветными – как я это чувствовал – фейерверками – ощущеньями… какими-то такими, что…
- Ну же, давай…
- Ну же, ну – мокрая кожа… мокрые волосы, в беспорядке налипшие на вспотевший лоб.
- Ну же…- И я вспомнил, как пытался сделать это однажды. Я обхватил ее за пояс – она с готовностью прогнулась назад. Тогда… тогда я… я… один рывок – к ней… И…
Это могло случиться секунды три-четыре спустя. Могло позже. Не помню. Помню только как она откатилась к стене, закинула голову, неловкими, выдающими откровенное изумление, жестами поправляя чудесные рыжие волосы. Она запрокинула голову, и я увидел недовольно поджатые губы, прищуренные сердито глаза… увидел, как она нахмурила брови и стиснула зубы. Потом она усмехнулась. Недовольно поморщившись, отодвинулась от пятна, расплывшегося на покрывале.
Брезгливо провела рукой по моему скользкому, мокрому животу. Шлепнула по плечу и соскочила с кровати.
Схватив одежду в охапку, снова подошла ко мне.
Я открыл глаза.
- Убирайся… - раздельно и отчетливо сказала она. Я вздрогнул. Мне не хотелось смотреть в ее глаза, и я опустил голову. Пятно на бело-розовом покрывале приобрело уродливые очертания.
- Убирайся… - она отошла к противоположному углу маленькой комнаты и оттуда швырнула мне рубашку и джинсы.
Пока я, чувствуя как горят мои щеки… Пока я, проклиная все, все на свете, неловко, наспех оделся, путаясь в пуговица и молниях… пока я должен был сгорать со стыда за свою неумелость и неудачу, она явно не собиралась никуда уходить. Она стояла все в том же углу, перекинув через плечо легчайшие шортики и маечку. Стояла и, презрительно скривив губы, наблюдала за моими попытками, едва не обрывая пуговицы, скорее одеться. По ее соображениям, я должен был, конечно, сгорать со стыда. Но я понял это потом, позже.
- Пошел ты! – сказала она, и я закрыл за собой дверь, еще успев услышать, как выпустила Кошечка коготки – расхохоталась: - Блин! Жаль! Какой экземпляр пропадает!

VI

Быстрым шагом я пересек две большие комнаты, прихожую. Я не мог и не хотел понимать, зачем я здесь оказался. Даже немного позднее, на улице, я никак не мог отделаться от ощущения нереальности, эфемерности, зыбкости всего происходящего.
Я медленно шел… Я почти не заметил, как миновал бульвар, оставил далеко позади многоступенчатый спуск.
Неожиданная дневная духота сменилась легкой прохладой, иссиня-черными сумерками, мягкостью в воздухе.
Держа руки в карманах, опустив голову, я шел, не разбирая дороги. Не думал ни о чем и ничего не вспоминал. Странная Пустота была вокруг, во мне и возле меня, и совсем рядом. И нельзя, да и не нужно было, что-то делать с этой Пустотой, с этим Абсолютным Безмолвием. Ничего не осталось. Но было и другое – полнейшее отсутствие желания и смысла чувствовать Боль потери.
Я просто шел, хотя у меня не было цели придти куда-то.
И только когда передо мной – совершенно внезапно – возникали очертания полу развалившихся стен того самого дома, я почему-то понял: что-то произошло!
Но вот что именно? «так… Стоп! Дурак!» Я остановился и закурил. Сигарета подействовала благотворно. Я внутренне посмеялся сам над собой. «Действительно, дурак! Какая мистика? Зачем она мне? Чепуха!». Пытаясь что-то доказать самому себе и, возможно, кому-то Неведомому внутри, я хотел разоблачить свои страхи, свои неясные опасения. Я решил войти в дом.
Уже сейчас я подошел к нему близко и даже слишком близко. Так, что очень четко мне были видны все зубчато-волнистые линии проломов в стенах; давно выбитые окна, зиявшие бесформенными отверстиями – дырами как слепые глаза или беззубые рты; выщербленный пирог; оббитые косяки – там, где когда-то была дверь.
Осторожно перешагивал через обломки кирпича, выступающие из-под земли коряги и угловатые камни, кучи мусора – тихо-тихо, словно боясь потревожить что-то, сломать, нарушить… что-то, может быть, хрупкую драгоценную Тишину: такую редкую и такую нужную, необходимую.
Именно сейчас для меня было важным сломать другое:
- Бред! Чушь! Ну что особенного в этом доме?
Мне даже показалось, что вся проблема: это – моя новая – еще достаточно слабенькая, но все-таки уже на тот момент существовавшая – вера в предопределенность, в мистику Знаков, случайностей и совпадений. И символ ее – это дом.
«Нужно уничтожить символ – и тогда исчезнет проблема!». Так я подумал тогда. Боже, каким я был дураком!

VII

Нисколько не подумав, он, Дмитрий, шагнул за порог. И вошел в дом, а вернее – вовнутрь того, что раньше когда-то служило домом. Тихо-тихо переступая, настороженный, он шел по комнатам очень медленно. Он, Дмитрий – и хищник, и жертва – словно спасался от чего-то и одновременно, что-то преследовал.
Дом как будто бы жил своей собственной, абсолютно обособленной жизнью. Он был просто ПЕРЕПОЛНЕН звуками: они сплетались, образуя замысловатые картины, сотканные из тончайших колебаний – движений. И я не мог отделить один от другого. Не мог выделить из общего звукового потока – из сумбурного хаоса – что-то знакомое, что-то… поэтому…
Я обошел большую часть дома довольно быстро. В маленькой жалкой каморке сохранились допотопная печурка; погнутый, помятый алюминиевый чайник с отбитым носиком и короткий коридорчик соединял кухню с большой комнаткой, чуланчиком, а также выходом на площадку и участок земли – бывший огород, теперь заполоненный сорняками – какой-то гигантской, в средний человеческий рост, травой, мелким колючим кустарником. Повсюду царило запустение, везде – слой пыли.
Обычно такие зрелища не производят на меня никакого впечатления, не имеют ни значений, ни смыслов. Я не люблю истории с археологией, а вид музейных экспонатов и прочих достопримечательностей вызывает у меня только тоску, смертельную скуку и раздражение.
Но в тот вечер, в те минуты, щелкая плоской кнопкой фонарика – неизменного спутника еще в студенческих экспедициях – я пытался найти здесь что-то, что могло бы меня успокоить. Пытался…
Но я сам не понимал, что здесь делаю… что мне нужно.
Я подумал: «самый разумный поступок сейчас – это уйти». Но, в то же время, у меня было такое чувство, что здесь и сейчас произойдут важные изменения в моей жизни. Я не мог отделаться от этой навязчивой идеи.
Из большой комнаты я увидел, в нескольких метрах от ее порога, сейчас плотно закрытую – почти целую!!! – дверь, на петлях, со щеколдой и неплохой ручкой.
Неудержимое любопытство занялось во мне. Я быстренько преодолел площадку, отделявшую большую комнату от этой двери и нажал на круглую резную ручку, странную, почти нелепую посреди пустынного мира загаженных, захламленных комнат, где я, конечно, не видел еще ни одной относительно новой или хотя бы относительно целой вещи.
Дверь тотчас открылась, даже не скрипнув, как будто кто-то – намеренно и регулярно смазывал ее петли маслом.
Дверь открылась, и я застыл на пороге. Да, и здесь были битый кирпич; противная мелкая пыль, похожая на серый загустевший песок, трава и прочий мусор. Но было и другое.
Большой фонарь в углу слабо освещал комнату.
Обнявшись, переплетая руки и ноги, они лежали, прикрытые ярким клетчатым пледом. Они не заметили, как я остановился на пороге. Что-то вспыхнуло во мне. Вспыхнуло, чтобы тут же погаснуть, сломаться. Я чувствовал свое бессилие. Я просто стоял, словно кожей, каким-то седьмым – нет, восьмым чувством «вбирая» в себя новые и новые детали.
С тех моментов и навсегда – восприятие мое обострилось – и до предела.
Импровизированной кроватью им служили два тонких, сдвинутых вместе матраса. Одежда – джинсы, топик, еще какое-то барахло – небрежно брошенная, свисала со спинки расшатанного колченогого стула.
Больше я не разглядывал ничего, потому что тихонько подошел к ним и увидел их лица. Нежное лицо молоденькой девушки, ее тонкие губы, растрепанную короткую светлую стрижку. И другое, еде одно – лицо приятеля, лучшего друга, Костика.
В тот момент во мне вроде ничего не изменилось. Потом это оказалось ложью, а в те минуты я постоял немного рядом, потоптался на одном месте, повернулся и вышел. Они так и не проснулись, не заметили, что кто-то их видел.
А я… я был уже далеко. Я шел очень, очень быстро. Я почти бежал – прочь, скорее, скорее от проклятого, проклятого дома.
Я был зол на него, на себя, на Костика. Ноя еще больше – на тайны и мистицизм, на историю и старые вещи – обломки, покрытые толстым слоем пыли.

VIII

Утро уже уступило дню, когда он брел по пляжу. Оставляя на песке следы, изредка поднимая голову, он был воплощением панического страха и неуверенности.
Он, Дмитрий, утратил счет – да и само понятие – времени. Он не мог бы сейчас сформулировать: «Что – оно?». Он даже ничего не смог бы сказать, если кто-нибудь оказался бы рядом. Он, Дмитрий, казалось, не мог разговаривать. Он больше ничего не умел, не хотел. Он ничего не видел.
Странно белеющее небо, когда он, Дмитрий, поднимал голову, заставляло его тут же встревожено опускать глаза… отзывалось в голове тяжелой и тупой, невозможной свинцовой болью… головокружением – пугающим, Лишь чудом не сбивающим с ног.
И снова я подходил к этому дому – старому дому на склоне, недалеко от реки.
И – чудо! – по мере того, как я к нему приближался, все самое важное – все неуловимо и необратимо менялось.
Пока я был далеко, пока я только проходил мост, я еще помнил, что много раз был у этого дома с другом и единственный раз – один. Вчера. И мы снова встретились там с Костяном.
Спустившись к реке, он, Дмитрий, уже не вспоминал о часах, проведенных им здесь у подножия с другом, искуривая пачки, опустошая банки – бутылки. А взобравшись повыше, в каких-нибудь двух – трех метрах от Дома, он действительно реально не знал, что бывал здесь вчера.
Он подошел близко, совсем близко, с неподдельным интересом разглядывая полу развалившийся дом: источенные временем стены и крышу, бесформенные, зияющие страшной Черной Пустотой провалы – проломы на месте окон.
Входной двери не было, но, переступая порог, я почему-то пригнулся, вжал голову в плечи: странно – подсознательно я опасался, что непременно ударюсь. Но это многие месяцы, годы спустя, ТО ПРОИСХОДЯЩЕЕ может показаться нелепым и странным, а тогда, я ничего такого не почувствовал. Ничего подобного мне не пришло в голову.
Я долго ходил по нескольким комнатам, оставляя следы в плотном слое похожей на серый загустевший песок пыли на полу и сам весь, порядочно измазавшись в этой противной пыли.
В «изолированную» комнату вела почему-то хорошо сохранившаяся, крепкая дверь, запиравшаяся на щеколду. Эта комната была квадратной по форме. Меня удивили ее относительная чистота и порядок: один угол аккуратно застелен свежими, еще не успевшими пожелтеть газетами, в другом – два тонких, сдвинутых вместе матраса, прикрытых ярким клетчатым пледом.
С большим любопытством рассматривал я эту незатейливую обстановку, но никаких предположений у меня не возникало. И тогда я просто – машинально, но осторожно, присел на краешек расшатанного колченогого стула, при входе.

IX

Я, вне сомнения, чувствовал бы себя идиотом, если бы я мог тогда что-нибудь почувствовать и заметить… признать «потерю» своего мышления – логического, по крайней мере.
Над распавшейся связью времен, над нарушенной безнадежно структурой пространства… - я парил… и только!…
Я сидел в таком «не» - состоянии; я встал, не осознавая и так же не осознавая, стал снова ходить по дому.
Я трогал руками стены, не замечая, не понимая, как ладони мои скользят в пыли. Я даже бегал… Я по-детски шаркал ногами, поднимая из углов застарелую грязь.
Теперь понимаю: в тот день я был «на» - или, скорее «за» – гранью Безумия. Сумасшедший, счастливый – я забыл, что такое ПАМЯТЬ. Правда вспомнил: пытался я поймать его… безуспешно ловил маленького мальчика. Худенького и бледненького мальчика в джинсовой кепке и коротких штанах. Еще недавно беззаботный, веселый, он звал кого-то, протягивал руки. Бедный ребенок. Он просто любил подслушивать. И однажды, уже почти взрослый, он был испуган, встревожен странными, как ему показалось, несправедливыми, злыми словами. Этот парнишка был я. Я, который часто сам себе снился.
В тот полдень мальчик ко мне вернулся. Наяву. Ты помнишь – лет тому назад…
Я стоял, прислонившись к стенке, заглядывая в широкую замочную скважину, приникнув уходом к дверной щели. Я буквально дрожал от любопытства, потому что в 15, в 14 лет, даже позднее, я не мог избавиться от маниакального почти стремления подглядывать и подслушивать. А уж тем более, если речь шла исключительно обо мне!… Тут и говорить было нечего, ведь пятью, или около того, минутами ранее, я сам вышел из этого белого кабинета, стиснув зубы. Длинный худой врач с зализанными седыми волосами мне, мягко говоря, не понравился.
Все в нем вызвало у меня отвращение: впалые щеки и неприятно поджатые губы, маленькие глаза под густыми бровями и далеко выступающий, с горбинкой, нос; засученные рукава халата, частично открывающие волосатые руки и тонкие, как будто женские, с тщательно отполированными ногтями, пальцы.
Посвистывая, неприятно пощелкивая языком, он долго осматривал, ощупывал меня, чем едва не довел до слез. И, наконец, я все-таки вышел из его кабинета. Но на этом мучения мои тогда не закончились. Выпустив меня, он тут же пригласил родителей. Конечно, мне не стоило труда услышать: «Вы обратились слишком поздно… Да… Он может быть красивым, сильным, смелым, умным. Да… Но вот мужчиной он не будет никогда!».
Воспоминания об этих словах МАГИЧЕСКИ преобразило ВСЕ: время – настоящее, прошлое и будущее – вновь обрело свои былые четкость, ясность, взаимосвязь.
Я все-таки пришел в себя. Я встал и вышел из комнаты. Проходя по коридорчику, я услышал шум, доносящийся с площадки: шарканье ног, какие-то странные свистящие звуки. Я подошел к пролому в стене (бывшему когда-то дверью) и выглянул наружу.
На площадке маленькая девочка в яркой полосатой майке играла в мяч. Небрежно завернутые, почти до коленей, брючки, в песке и пыли. Высоко поднятые к затылку растрепанные волосы. Лихое, бесшабашное выражение на лице. Чудесная улыбка – зажигательная, беспечная. Все это – вместе и по отдельности – делало ее похожей на сорванца-мальчишку.
Заметив незнакомца, она нисколько не испугалась. Только оставила игру и спокойно поджидала меня на краешке площадки, у самых «зарослей», прижимая к себе обеими руками полосатый мяч. Улыбаясь, я помахал ей ладонью.
- Привет, - сказала она, еще крепче обнимая свой мяч.
- Брось, он же грязный, посоветовал я. – Посмотри, ты уже испачкался.
Она взглянула – как будто недоверчиво, исподлобья – и протянула мне этот свой мяч.
- Меня зову Аня. А как ваше имя?
- Дима. Дмитрий Юрьевич, - запинаясь, ответил я с чувством такой неловкости, словно бы передо мной стояла взрослая женщина; а на самом то деле еще не подросток, даже – ребенок восьми – девяти лет.
- Что же ты здесь делаешь? – спросил я, прерывая тяжелое для меня молчание.
- Играю. – Девочка посмотрела на меня с недоумением: что мол за нелепый вопрос? Не видишь разве? Нет?
- Давай поиграем вместе, - предложил я и тут же почувствовал себя шутом: двусмысленная – даже трехсмысленная… - ситуация пугала и выводила меня из себя.
- Давайте, - отозвалась она и огляделась вокруг. – Правда здесь очень мало места.
- Можно взять этот мяч? Он же твой, да?
- Так мы возьмем его и выйдем на пляж поиграть. Хорошо?
Вместо ответа она подошла ко мне и доверчиво взяла за руку.

X

Прошло каких-нибудь дня два, а я уже совсем привык к Анне. Смуглая и худенькая, кареглазая, с вечно растрепанными темно-каштановыми волосами. Эта Сорви – Голова, это бойкая, живая, но очень ласковая девочка приручила меня и сама ко мне привязалась.
Я водил Анютку гулять по пляжу, водил в цирк, в зоопарк и в кино, и просто по улицам города. Угощал мороженым, подарил несколько замечательных мягких игрушек, до нашего с ней знакомства скучавших – пылящихся у меня дома в шкафу.
Все то время – недели три, почти месяц – осторожно, но настойчиво я пытался узнать о ком-либо из ее родственников; может, и увидеться с ними.
Самые первые дни она назначала мне встречу всегда где-нибудь на нейтральной территории: в центральных парках, где ветви старых деревьев низко – шатром – опускались к скамейкам, и большие фонтаны радовали – спасали свежестью каскадов воды … на общественном городском пляже; у грибков-зонтиков… в семейных кафе; там брал я себе кружки легкого пива, ей – сок и пирожное.
Она говорила со мною охотно и много, но о родителях, о родственниках – крайне редко и мало. С трудом я мог составить разрозненную и неполную картину: мать – в психиатрической больнице, отец – в тюрьме. Оба лишены родительских прав. Кода это произошло, четыре года, детей распределили следующим образом: над младшими оформила опекунство бабушка. Анютку и ее старшего брата определили в детдом. Однажды я спросил у нее, хочет ли она увидеть мою квартиру, в которой живу. Тогда я снимал однокомнатную недалеко от центра, в приличном районе.
Доверчиво держась за руку, Анютка заставляла меня ходить с ней по комнате, а из комнаты – в кухню и в коридор, заглядывать в ванную.
- А ты… ты хочешь такую же? – внезапно ляпнул я, когда она подобрав под себя ноги, уютно устроилась на диване и вертела в ладонях, и восхищенно поглаживала кончиками пальцев забавную – в виде мягкой игрушки – подушку.
Девочка недоуменно посмотрела на меня и тут же отвела глаза; и неловко улыбнулась, и ничего не сказала. Только крепче прижала к себе подушку, укачивая, баюкая ее как куклу – младенца.
Этим вечером она была какая-то странно притихшая, какая-то сама не своя. Слоенное, наполненное кремом пирожное так и осталось наполовину не съеденным на ее любимом тонкого фарфора с изящно-угловатым, китайски – стилизованным рисунком блюдце.
В наших чашках остывал кофе. И тогда я снова взял ее за руку и почти силой повел на улицу, в киоск на углу – покупать воздушные шарики.
Уже много позднее, на улице, уже сама, наигравшись с шариками вдоволь и рассовав по кармашкам несколько не надутых в подарок сестре и братьям, она тихо сказала:
- Бабушка приезжает завтра. Теперь три недели она меня никуда не отпустит. Буду сидеть в доме, возиться во дворе. И… - девочка тряхнула головой, - пока опять не отправят в приют.
Украдкой, чтоб она не заметила, я взглянул на нее сверху вниз. И я понял, как давно родилась у меня к ней теплая щемящая нежность. И этот крохотный комочек рос, рос, рос. И мне хотелось обнять ее, погладить по голове, целовать глаза и шелковистую кожу тугих щечек. И хотя в этом чувстве реально – как представлялось мне – не был ничего от педофилии, от сексуальных влечений, я все же боялся ее испугать.
Тем временем мы шли по пыльному асфальту узкого тротуара, почти у самой дороги. Я осторожно – не причинить бы ни малейшей боли! – сжимал в своей большой руке маленькую узкую ладошку Анютки.
- Давайте посмотрим, где я сейчас живу. Пойдемте к тете. – Неожиданно предложила девочка.
Тщательно скрывая неожиданную радость, вызванную новым доказательством ее хорошего отношения ко мне и доверия – конечно – я согласился.

XI

Старый частный домик был обложек кирпичом. Блестели свежевымытые оконные стекла. И мне снова почему-то стало неловко, словно эта чистота несла в себе что-то угрожающее… и даже зловещее.
По-прежнему держась за руки, мы подошли к воротам. Анютка нажала кнопку звонка, искусно замаскированную в толще обшивки забора. Мы ждали довольно долго; наверное, минут семь? Пять? – стесненно топтались на небольшом «пятачке», зажатом между предельно узкой полосой тротуара у самой дороги и забором, огораживающим двор. Наконец, надрывно бренча ключами, кто-то, тяжело ступая, подошел со стороны двора к воротам.
Спустя пару минут нам, оглушенным ужаснейшим скрипом, открыла женщина. Еще молодая и, может быть, вполне миловидная. Вот только яркая густая косметика расплылась по лицу, да и волосы, собранные в пучок на затылке, производили далеко не приятное впечатление своим цветом, не поддающимся какому бы то ни было определению.
- Здравствуйте, - негромко, медленно проговорила она и неторопливо вытерла руки о фартук.
- Да… - пробормотал я.
Женщина выжидательно посмотрела на нас. Тяжелое молчание с присущей ей непосредственностью нарушила Анютка.
- Тетя Роза! Я Вам говорила! Это Дмитрий Юрьевич! Он – хороший!
Тетя Роза улыбнулась одними уголками губ, словно даже удивленно – вздохнула.
- Заходите. Посидите у нас немного. – Приветливо обратилась она ко мне. Анютка уже убежала в дом. И тогда я тоже откликнулся на приглашение хозяйки.
Меня провели в небольшую квадратную комнату. Пыль на старых коврах, на экране телевизора, в углах на полу – все это отнюдь не говорило о безупречной чистоте… все это меня почти успокоило. Дети сидели рядом со мной на диване – маленький, удивительно красивый мальчик, черноволосый и кареглазый и Анютка – непоседа, уже успевшая стащить горячий пирожок с кухни. Младая девочка, совсем не похожая на сестренку, только показалась на пороге смежной комнаты. Взглянула на меня исподлобья, чуть ли не сердито, и быстро спряталась, скрылась, опустив портьеру.
Сама Роза, покачивая бедрами, несколько раз прошмыгнула из комнаты в коридор и на кухню. Наконец, вернулась с ворохом не глаженного чистого белья в большом тазу. Выпроводила детей поиграть во дворе и тут же разложила гладильную доску. – Переглажу что покрупнее до ужина, - пояснила она, хотя я ничего не спрашивал. Просто сидел на истертом, поблекшем покрывале дивана и не знал, что мне делать… чувствовал, что не в силах ни остаться, ни уйти.
Но Роза, казалось, ничего не замечала… не заметила… Очень долго я сидел на том диване, совсем недалеко от нее. Немыслимым количеством времени обернулись для меня пара – другая минут на пороге у двора.
Роза неутомимо гладила постельное белье – бесчисленные пододеяльники, наволочки, простыни – и без умолку болтала. Но ее слова летели мимо меня как легкие, удивительно легкие шарики.
Более или менее осмысленно я посмотрел на нее только в тот момент, когда она дотронулась до моего плеча – нет, даже потрясла меня за плечи.
«Уже поздно», - думаю, она хотела сказать мне, что пора уходить.
- До свидания…
Откровенная враждебность, почти презрение, почудились мне в ее тоне, которым Роза прощалась со мной.
- До свидания, - запинаясь, ответил я и, неловко теребя рукав пиджака, боясь почему-то поднять на нее глаза, еле выдавил:
- Д… Да… Вы знаете… Я хотел бы… Не могу ли я спросить… И тут я все-таки поднял глаза увидев, как от удивления Роза полуоткрыла рот. Стало еще труднее выразить свою мысль.
- Я хотел бы… - тут она поощрительно закивала и, как ни странно, ободренный этим ее маленьким знаком внимания, уже более уверенно, даже смело, я продолжил: - Я хотел бы увидеть детей. Вы знаете, мы очень привязались друг к другу. Анютка.
Она… - И тут меня понесло. С одной стороны, я вроде бы и чувствовал свое, какое-то, бессилие, но  - в то же время – зал, что нужно… говорил. Я говорил долго. Наверное, очень. Я пытался рассказать ей о том, как могут быть благодарны и преданны тебе, восхищены тобою маленькие дети. Какой может быть их любовь к тебе, завоеванная без огромных сверх титанических усилий в кратчайшие сроки. Я говорил ей о том, как трудно признать и принять отсутствие безусловного и самоочевидного смысла в нашей жизни. И о том, как невозможно – одновременно – не брать и не отдавать – не любить, не быть к кому-то привязанным. И пусть даже это будет не женщина, не мужчина – А маленький ребенок: тем лучше!
И все это я говорил очень долго. Это и много еще… еще многое. Потерял все ориентиры – и во времени, и в пространстве.
«Помнишь? Что это было? Короткая вспышка памяти. Боль. Это мучительно. Но она отрезвляет. Помнишь… Лет тому назад?». Помню, мое «второе Я». Помню:
в тот раз меня отрезвил поток холодного вечернего воздуха. Зачем-то я вытянул перед одну руку… Затем увидел: сквозняком тянуло из полраспахнувшейся входной двери.
И вот только тогда я услышал слова Розы: видимо, ее ответ на мой (дурацкий?) прочувствованный монолог.
- Да… да… Я поняла Вас.. Насчет опекунства. Но я тут ни при чем. Это Вы обращайтесь к бабушке, Анне Гавриловне. Она сама хотела оформить его в этом году на Аню. Только Толик останется в специнтернате. Он совсем больной мальчик. У него с головой не в порядке. Видно, в мать. – И отвратительно сморщившись, она выразительно покрутила пальцем у виска.
После этих ее слову – а главное, и не слов даже, а интонации, с какой были произнесены эти нехорошие, злые слова, - мне захотелось бежать от нее что есть сил, без оглядки. Мне едва удалось сдержаться. Я наскоро распрощался с Розой, пытаясь соблюсти хоть слабейший намек на вежливость. И быстрым, очень быстрым шагом, почти переходящим в бег, я пошел прочь, прочь от нее, от растрепанной неряшливой фигурки, затянутой в кричаще яркий халат.

XII

Спустя неделю, ранним вечером понедельника, где-то часов около семи, я снова был у перекрестка, на отшибе, у самой дороги – возле того самого старого частного домика, обложенного кирпичом. Я постучал в окно, а после этого еще, наверное, минут пять слонялся по узенькой асфальтовой дорожке, гордо именуемой тротуаром. Мне показалось, что прошло не пять минут – целая Вечность. И я подумал, что никого нет в доме или же мне нарочно не хотят открывать.
Но я ошибался. Дверь все-таки открылась. На пороге стояла пожилая, еще крепкая ля своих лет, женщина. Это и была Анна Гавриловна Каратаева, бабушка Ани.
Она встала на пороге, крепко вцепившись обеими руками в косяки. Всем своим телом Анна Гавриловна как бы заслоняла мне вход в дом и во двор. И я сразу понял, что мне не зайти. И смирился, и смирился перед это женщиной, в которой – «решительно ничего от толстовского Каратаева», - почему-то в первый же момент нашей встречи подумалось мне. Он был, в моем представлении, кругло-добродушным, весь – смирение, всепрощение. А она – высокая и резко-угловатая, с завитками упрямых, непокорных черных кудрей, торчащих словно рожки. В это было что-то от девочки и от девки. В этом было что-то от девчонки. И от девчонки – легкомысленно пестрый цветной халатик с поясом-кушаком в талии. И очки. Кокетливо приподнятые на голове повыше лба – будто не для коррекции зрения носила она их, а декорации ради.
Она даже не поздоровалась. Просто стояла, смотрела неприветливо и сурово. Я забормотал что-то – быстро, неразборчиво и негромко.
- Я… я… я…
Я хотел сказать ей, что…
Но она ничего, ничего не захотела слушать.
Я почему-то понял, что она окончательно решила оформить опекунство на Анечку. Но я попытался использовать свой последний шанс:
- Я мог бы позаниматься с Аней, - несмело предложил я. – Я уже говорил об этом розе Валерьевне. Математикой. Да и остальными предметами… тоже.
- Нет… - категорично заявила старушка Каратаева, замотав головой и плотно сжав губы. Нет. – Всем телом она, казалось, хотела загородить, заполнить собой весь дверной проем – так, чтобы я не мог пройти, но и увидеть ничего не смог. Открывшейся из дома двери, например, край юбки и взлохмаченные темные пряди волос, по ветру мелькнувших из-за этой двери. – Вы нам не нужны! Мы не нуждаемся в Ваших услугах! Все отлично без Вас!
И посреди этой фразы она резко захлопнула, прямо передо мной, ведущую во двор дверь.
Ошеломленный, разбитый, подавленный, уничтоженный… Я остался стоять у порога. Один… Совсем один.
Больше у меня ничего не осталось. Но я не мог сейчас допустить ни единой подобной мысли в свою бедную больную голову: «Все люди делятся на маньяков и невротиков?».

XIII

Темнота в этот вечер наступила внезапно. Казалось, что она буквально съедала. Съедала и… разъедала кожу, забиралась вовнутрь, разрывала тело, оседая тугим и холодным комком глубоко внутри, оставляя странный горький осадок… очень болезненные ощущения.
Я медленно шел по дорожке… по тротуарам центральной улицы. Повсюду зажигались огни. Стайки веселой подвыпившей молодежи – и тем, кому «за…», и еще совсем молоденьких подростков – беззаботно сновали прямо по проезжей части, рискуя поплатиться жизнью или здоровьем, попав под колеса автомобиля.
Они шли небольшими группами или парами, время от времени объединяясь, а то и совсем упуская друг друга из виду. Они, жестикулируя, громко, оживленно говорили, курили сигареты, пили пиво и что-то еще из разноцветных банок, бутылок и пол-литровых стаканчиков.
Их было много. И я… только я – один. Мыслей тоже не было. Никаких. Совсем. Я долго… довольно долго стоял посреди столиков маленького летнего кафе в уютном, когда-то любимом мной, парке.
Я купил себе пиво, банку «Арсенальное – Традиционное». Я смотрел на этих людей, танцующих под громкую музыку, извивающихся под вопли ди-джея. Пьющих, курящих, жующих за белыми, красными, зелеными пластмассовыми столиками кафе.
Очень сильный… сильнейший ветер пронесся над городом, ломая ветви деревьев, срывая с них листву, а с открытых, незащищенных старых балкончиков – сушившееся там белье. А в этом кафе тоже обрушились два зонтика – тента вместе со своими столиками. Гуляющие по соседству завизжали и запищали, конечно. Впрочем, инцидент был тут же устранен и тут же благополучно забыт.
И даже не сильный, но холодной дождь – ну не дождь, а так себе дождик – не помешал никому Все были только рады: «после страшной жары!…».
«Надо же!» – скользнув взглядом по стойке, я заметил совсем рядом… рядом!… - Кого бы вы думали?… Двое… Эти двое… Костик и пухленькая девушка со светлой короткой растрепанной стрижкой, протиснувшись сквозь толпу танцующих, остановились у стойки, оглядываясь в поисках свободного столика.
Я вспомнил как поссорился с другом – абсолютно надуманной, глупой, жесткой была эта ссора. Затеял ее, естественно, я. Дело едва не дошло до драки. И теперь он сделает вид, что не знает меня… И теперь он не подаст мне руки. А ведь как глупо все вышло! Он поверил мне, что я – «голубой». Я, зная, как он ненавидит гомосексуалистов. После моей неудачи с рыжей… после того, как я увидел в старом доме друга, в обнимку с девушкой, мне было почему-то противно, мерзко смотреть на него или просто идти с ним – как будто я испачкался в чем-то ужасном, отвратительном, липком. То я думал, что мне лучше не общаться с ним, потому что в противном случае Костян принесет мне несчастье. То наоборот, что я – недостоин его и не должен навязывать ему свою дружбу… мешать жить ему, такому классному парню. Словом, в итоге, однажды поздним вечером, когда, после очередной вечеринки, мы «случайно» все-таки оказались одни в моей квартире, я включил специально заготовленный «гей – порнушник»… мы были пьяны… и я стал приставать к нему с недвусмысленными пошлыми намеками и предложениями интимной близости.
Больше мы не виделись – с того раза… Больше мы не здоровались… не говорили друг с другом. Я не знал, сможет ли он, захочет ли он понять меня и пойти на примирение. И не знал, хочу ли этого сам. Готов ли к этому я?…
Знал только, что хотел поначалу, чтоб мы были унижены… уничтожены – именно мы – друг другом… чтоб нам было совсем мерзко… чтоб мы были как будто вывалянными в грязи – исходя из нашего отношения к «педикам» – к гомосексуализму.
Теперь, добившись наверное отвращения лучшего друга… теперь под холодным дождем… совсем один… в окружении компаний беззаботно веселых… (счастливых?) людей, я понял, что был не прав.
«И тот должен быть счастлив, и тот занимается сексом – даже если при этом его лучший друг – импотент… И педики – тоже люди. Ни то, ни другое не имеют никакого значения!» А все остальное – засунуть куда подальше! Никто не должен… никто не обязан носиться с твоими несчастьями… С тобой – в ущерб самому себе.

XIV

Я все-таки ушел из кафе и, медленно допивая пиво, пошел к остановке. Мне было слегка грустно. Все же пиво чуть подняло настроение. Легкое опьянение расширило границы и отодвинуло горизонт восприятия. Небо казалось не просто шире – бескрайним; воздух – не просто чище – прозрачным. Ночь, кое-где слабо рассеиваемая фонарями, мягко окутала город.
Проходя к остановке, я механически взглянул на часы: ПОЛНОЧЬ. Ясно, что на городской транспорт рассчитывать не приходится. Да и коммерческие по этому маршруту уже не пойдут.
И все же я остановился у одной из скамеек. Дождь давно прошел, освобождая, очищая город от жары, грязи и пыли. И мне, как и городу, как и всем другим людям, тоже стало намного легче. И не только… и не столько из-за дождя. «Из-за чего же?» – но сейчас я не мог ни о чем думать. Только одна мысль была благосклонно воспринята и не признана подлежащей уничтожению: «А не купить ли мне еще пива?». Зачем-то я оглянулся. Недалеко от меня, почти в центре прямоугольника – света, отбрасываемого огнями соседнего большого кафе, на этой же остановке, стояла девушка. Совсем молодая: может, пятнадцать, а может и двадцать. Пухлые губы… тонкая нежная кожа… пышные русые волосы выше плеч… лицо без малейшей косметики… маленькие ноги и руки. И вот еще что сразу бросалось в глаза: все в ней было просто… очень просто: видавший виды рюкзак (одна порвавшаяся лямка у основания сколота булавкой). Черные ботиночки на шнурочках. Черные брюки… в низком вырезе черной майки блеснули цепочки: серебряный скорпион и металлическая пластина с какой-то монограммой. Я мог разглядывать ее в профиль. Она так и не обернулась. Я закурил. Она – в это время – перекинулась парой слов с женщиной, поймавшей такси для себя и мальчика – сына или внука. Из их короткого разговора до меня отчетливо долетело название улицы, произнесенное девушкой: «Олимпийская». Да… Таким путем ей явно сейчас туда не добраться.
Я быстро докурил сигарету, бросил окурок и поспешно шагнул к ней: - Девушка…
Она обернулась навстречу. Меньше чем через десять минут я уже знал историю ее ночного похождения. Юля (а ее звали Юля) оказалась молоденькой замужней женщиной. Муж уехал к родителям, а она, оставшись одна и, как я (вот странное – может и не случайное? – совпадение), рассорилась с единственной лучшей подружкой.
Поздним вечером в гордом одиночестве отправилась она гулять по улицам города. Случайно встретила парня, бывшего попутчика, соседа в плацкартном вагоне; вместе возвращались поездом из Москвы. Он, единственный среди приглашенных без девушки, отмечал с приятелями в ночном кафе день рождения.
Пиво в полутора и двухлитровых бутылках, водка, арахис и фисташки в надорванных пакетиках, крабовые палочки, плохо разогретая пицца и колбаса крупными кусками, сигареты, зажигалки, спички – всем этим были густо усеяны сдвинутые вместе пластиковые столики в одном из летних кафе.
Их даже обслужили – официантка, худая, умело накрашенная женщина, уже отцветающая, но хорошо сохранившаяся – вытерла столы и поставила пустые пепельницы – самоделки.
Но Юля не засиделась в этой компании. Она даже не поздравила именинника. Ей вовсе не улыбалась мысль провести ночь в шумной гульбе и, обкурившейся, пьяной, закончить ее неизвестно с кем… неизвестно как.
Юля помнила, что ее ждали, что к полуночи, предположительно к возвращению мужа – она должна быть дома. Поэтому она ушла, хотя ее «старый – новый» приятель, Алик, гнался за ней пол-улицы, умолял вернуться, кричал, что она позорит его перед ребятами.
«Но я все же ушла», - сказала она и, рассмеявшись, коротко встряхнула волосами. Я предложил ей сигарету, и она не отказалась. В ее руке тут же блеснула затейливая маленькая зажигалка. Неумело закрывая узкой ладонью крохотный огонек – язычок пламени, она прикурила со второй или третьей попытки.
Девушка наотрез отказалась от моего предложения ловить машину.
- У меня денег нет. С собой совсем немного. Только двадцать рублей. – Отмахнулась она и тут же спросила, щурясь от дыма и не слишком решительно уклоняясь от моих попыток ее обнять: - А у вас есть телефон?
Я согласно кивнул: «Да, есть».
- Может, дашь позвонить…
- Обожаю тебя, девочка! – ухмыльнулся я. – Обожаю твою непосредственность! Ты – супер! – И протянул ей трубку мобильника.
Она неторопливо набрала номер. После четвертого или пятого гудка на том конце провода взяли трубку.
- Алло, Кирилл. Это я, Юля. – Громко, но очень медленно заговорила девушка. – Ты только не беспокойся, дорогой. Ты только не подумай чего. Я тебе все объясню. Со мной все в порядке. Вернусь через час. Целую. – И она отключила телефон. Облегченно вздохнув, протянула мне мобильник обратно.
- Кто этот Кирилл? – спросил я. – Муж? Действительно? Неужели? – И неизвестно какая нотка яснее всего прозвучала в моем голосе: плохо скрытой ревности, удивления или досады?
Юля ничего не ответила. Только рассмеявшись, прикусила губу и попросила еще одну сигарету.
Я спросил, чтобы она сейчас предпочла. – Winston, - ответила девушка. Я купил в киоске пачку, на которую она указала, и раскурил для нее одну сигарету. Сигарету она взяла, но от пачки решительно отказалась. – Нет-нет, спасибо. Вообще-то я не курю.
- Тогда, может, по пиву.
- Нет. Не сейчас. Нам всем нужно домой. – Снова возразила она, хотя я чувствовал сомнение в ее голосе: она не прочь бы выпить пива, но…
- Но от сока ты не откажешься? – настойчиво продолжал я гнуть свою линию.
Она рассмеялась. Лукаво взглянула на меня, и даже в слабом, неверном свете отдаленных огней я видел, как подрагивают от еле сдерживаемого смеха уголки ее губ. Это было хорошим признаком. Как и то, что она по-прежнему держала меня за руку. Нет… даже не так – она еще крепче обхватила мою ладонь своими маленькими тонкими пальцами.
- А где ты возьмешь сок? Он у тебя в пакете? А какой сок, если ты его уже купил?
- Ну и ну, - я тоже рассмеялся. – Откуда столько вопросов? Зачем тебе знать столько?
- А как же иначе… - серьезно сказала она. И в голосе, и в лице ее я не уловил и тени иронии. – Иначе я бы не шла здесь, с тобой… Или, по другому, иначе я не была бы жива и здорова после всех тех приключений, которые все-таки выпадают на мою долю. Иначе просто не выжить. – Но вот, договорив, она снова улыбнулась, и я почувствовал себя значительно лучше.
И это был МОМЕНТ ЯСНОСТИ, потому что потом… потом все… многое… сместилось – смешалось. Помню только, что видел – над нами на темно-синем, почти фиолетовом небе, царствовали роскошные россыпи звезд. Мы пили виноградный сок, прямо из коробки, сидели н спинке какой-то скамейки, и я шептал ей на ухо стихи Омара Хайяма… шли, держась за руки… и я нес ее на руках… и даже вверх по ступенькам подземного перехода. «Уронишь!» – Только однажды, когда я на первых ступеньках взял ее на руки, воскликнула она. – «Уронишь!» Потом уже не говорила ничего. Только теснее прижалась ко мне, крепко обнимая за шею. Жаль, что не могу вспомнить все особенно – и обостренно – отчетливо. Все эти минуты слились для меня в одну, восхитительную и волнующую, картину.



XV

«Ну что, давайте прощаться», - весело произнесла она: как раз тогда мы оказались недалеко от перекрестка больших, плохо освещенных улиц, в микрорайоне многочисленных шестнадцати этажек.
- Давайте… - и я осторожно сжал ее узенькую ладонь. Отважился спросить:
- А мы можем… еще увидеться? Снова?
После минутного замешательства Юля кивнула. Я радостно улыбнулся.
- Вот здорово! Как в сказке! Среди всех этих ужасных проблем – Вы! Мне хочется пока называть вас на Вы. – С ней я чувствовал себя необыкновенно хорошо. Мне хотелось быть рядом с Юлей – Умным, ироничным, внимательным, замечательным собеседником – и просто настоящим мужчиной. Но в ответ я услышал.
- Так приходите сегодня вечером к нам. Можно прихватить с собой свои ужасные проблемы. – Она низко наклонила голову, и я увидел как озорные и диковатые, словно бесенята, смешинки заплясали в ее серых глазах. – Мой муж – психотерапевт. Очень хороший специалист и человек – чудо. И мне пора домой!
- Ну, счастливо… - она торопливо нацарапала адрес на мятом блокнотном листе и, сунула небрежно свернутую бумажку в кармашек моей рубашки. Шлепнув меня по плечу, она придерживая болтавшийся на спине, пустой почти, черный рюкзак, заспешила к дому – одной из много этажек.
Только ранним утром дополз я до порога своей квартиры. Проводив Юлю, я еще долго бродил по широким улицам микрорайона. Потом взял такси с твердым намереньем отправиться на нем домой спать. Я действительно планировал поступить именно так. Но с удивлением заметил, что до меня как в тумане… как чужой… доносится собственный голос, произносящийся название совсем другой улицы. И снова, выйдя из такси, немногим меньше часа гулял я по рассветному городу.
И лишь в половине пятого… нет.. почти в пять утра… я снова очутился в своей квартире. Нельзя сказать, что я был этому рад. Но в привычности всей обстановки, в неоспоримой ее принадлежности Мне, скрывалось – подразумевалось что-то очень хорошее… позитивное… что-то вроде нужного, очень эффективного лекарства. Я включил душ, центр и чайник.
Зевая, с удовольствием потянулся перед большим зеркалом. Осторожно провел ладонью по слегка отросшей на щеках и подбородке щетине: «А… ничего… сойдется… завтра». Снова зевнул, потянулся. Ощутил приятную усталость в мышцах. «Ладно… Воскресенье все-таки… отосплюсь…» - подумал, откидывая с кровати край одеяла. Но взгляд машинально скользнул по книжным полкам, по новеньким и затертым томикам… по корешкам на обложках. С неизвестным и непонятным еще чувством увидел несколько книг по психологии. «Да что же это?» – с удивлением спрашивал себя и, не находя ответа, снова смотрел на книги. «Да что же это?» Психология… Психотерапия… Что?
И вдруг я вспомнил, что сегодня вечером, в одном из домов так называемого «двадцать третьего» микрорайона, меня наверное будут ждать. Хорошо, когда тебя где-нибудь очень ждут. Хорошо, когда тебя ждут каждый день. Хорошо самому ждать любимого человека. Это лучше, чем что-либо. Это – все… И в ту минуту я верил: для меня еще возможна новая – осмысленная жизнь.
Жизнь! Ты слышишь меня? Может, мы еще прикурим от Солнца?… Может… Но даже на дне самых темных зловонных ям… даже в самых жутких трясинах… совсем одинокий… я буду помнить сегодняшний вечер – вернее не вечер, а ночь.
Одинокий, разбитый – теперь я никогда не буду один.
Слышишь, Жизнь? Может, мы еще прикурим от Солнца?! Но даже на дне самых темных зловонных ям…
Это – все… слышишь?