Пришлые люди

ПРИШЛЫЕ ЛЮДИ (повесть)
Александр Кордашов


1.

В конце девяностых почти всё мужское население уходило на заработки в Москву. В колхозах этому не противились, а наоборот выделяли автобусы до Ельца для каждой организованной группы. Бригады скидывались на бензин и билеты на поезд, благо после урожая все имели деньги, не успевали пропить, потому что нужно было думать о будущем, и женщины по старой привычке прибирали и откладывали большую часть заработанного на зиму. Сразу же после работ в поле нужно было уезжать – становилось холодно. За много лет все оставшиеся уже так привыкли к этому, что осень и зима для них наступали не потому, что уставало солнце, способное в это время лишь перекатываться по горизонту, а потому что уходили здоровые мужчины, оставляя на память женщинам, детям и старикам стопки свеженаколотых дров. Старики тогда не слазили с печек, покуривая папиросы и обдувая старух вонючим дымом, дети играли в своих отцов, строя из снега дома, а женщины долго плакали по ночам, потому что днём плакать было холодно.
В автобусах всегда было мрачно и душно, пахло пылью и старым машинным маслом. Мужики обычно молчали, переговаривались лишь короткими фразами с едкими улыбками. В бригадах были постоянные люди, которые знали друг друга как облупленных, поэтому и говорить было не о чем. Хорошо было, если в группе появлялся новичок из молодых, заменявший своего отца или деда. Тогда всё внимание уделялось ему, из хриплых пропитых глоток мужиков прорывались жестокие шутки, издевательства и гоготание. Дорога от дома до Москвы тогда не была жуткой и тоскливой.

В этот раз со своей бригадой ехал бригадир Степаныч, здоровый и хитрый мужик. У него были прочные связи со строительными компаниями. Обычно он оставался в селе на мастерских, но когда намечалось что-то крупное и выгодное, он выезжал сам на две недели с огромными сумками картошки, сала и яблок для новых работодателей. Рабочие из других бригад косо поглядывали на Степаныча и тайно завидовали, потому что знали – его бригада будет опять при больших деньгах.
Как всегда собрались у правления колхоза «Восток». Вокруг было серо, грязь по утрам уже подмерзала, а под ногами похрустывали опавшие листья. В правлении было пусто, потому что председатель уехал в город выбивать недоплаченные за свёклу деньги, а у бухгалтерш домашние дела были поважнее счёта никому не нужных цифр.
Мужики сидели в ряд на длинной ржавой трубе. Кто-то молча покуривал, улыбаясь прошедшей ночи с голой бабой. Кто-то сжимал кулаки и, согнувшись, смотрел в землю. Только бригадир Степаныч с важным видом от своей новой затеи прохаживался мимо своих ребят, да непутёвый и злой Севрюков вскакивал с трубы и ворчал, раскидывая руки, «где эта грёбаная колымага».
Умрихин появился со стороны мастерских. В руках у него был старый чемодан, на который все посмотрели своими заспанными глазами с удивлением и настороженностью.
Он подошёл к Степанычу, поставил на землю чемодан и сказал:
- Я поеду с вами.
К бригадиру не раз приходили мужики из других групп и просились к нему, зная звериное чутьё Степаныча на хорошую работу, но никого он не брал, разве что на замену одного из своих, заболевшего или умершего, потому что адреса общежитий и телефоны строительных компаний хранились им в строгом секрете, не дай бог о них узнают другие бригады. Он долго смотрел Умрихину в глаза, вспоминая, из какой он бригады, но так и не вспомнил. Мужики тоже гадали, но похожего на человека с чемоданом они на выездных работах не видели.
- А с какого перепоя…
- Я хочу работать, - сказал Умрихин.
- Степаныч, гони его в баню, это ж безногий, - сказал Севрюков, показывая пальцем на Умрихина.
Севрюков стоял рядом, зло ощериваясь и переминаясь с ноги на ногу, и тогда новичок сделал то, чего никто не ожидал и не представлял. Умрихин медленно сжал правую ладонь в кулак и двинул им в лицо Севрюкова.
Сначала все молчали, напряжённо глядя как Севрюков медленно ощупывает свою щёку и пытается встать. Потом несколько мужиков хохотнули. Степаныч, недолюбливавший Севрюкова за паникёрство, сказал - «Нормально».

2.

Андрей Умрихин женился в мае на дочери врача сельской больницы Вале. Эту девушку до прошлой осени не видел никто, хотя слышали о существовании её многие люди. Целыми днями она сидела дома, читая книги. Её школьные подруги уже давно стали взрослыми, и каждая вышла замуж, теперь ни одна из них не вспомнила бы о том, что когда-то учились вместе с красивой необщительной девочкой, которая носила серые платья и не выговаривала букву р. Училась она хорошо, но учителя ничем её не выделяли, думая, что это обычная ученица, которая зубрит каждый предмет и своих мыслей не имеет. После школы Валя осталась дома, не желая превращать жизнь отца в ад одиночества. Она помнила тот летний вечер, когда пришла с выпускного бала, раскрасневшаяся и счастливая, помнила как отец обнял её и заплакал, сказав, что она уже взрослая и что мать не увидела этого и что ему так жалко прощаться с ней, хотя Валя и не собиралась никуда уходить. После этого отец не разговаривал с ней, стал больше времени проводить в больнице. Дома ей не было скучно, потому что у отца была большая библиотека, которая пополнялась каждую неделю подаренными пациентами книгами. В перерывах между чтением она убирала дом, готовила еду и слушала радио с классической музыкой. Летом, когда совсем темнело она подолгу сидела на скамейке и слушала искажённую дальним расстоянием музыку из клуба, что был в центре.
Прошлой осенью отец сжёг все книги. Накануне в больнице произошла первая смерть по его вине. Операция была пустяковая, аппендицит у пятилетнего мальчика. Медсестра дала слишком много хлороформа, и уже никакие способы вернуть жизнь не помогли. Через несколько часов всё село узнало о смерти и перед входом в больницу собрались молчаливые люди с непонятной целью – убивать его никто не собирался, но и простить такое они не могли. Врач сидел в своём кабинете и, прикусив нижнюю губу, рисовал бессмысленные картинки. Голова его была пуста. В кабинет зашла мать, по-восточному строгая и сдержанная. На её смуглом лице не было никаких следов от слёз. Когда врач рассеянно посмотрел на неё, она лишь покачала головой и вышла. Толпа разошлась, потому что мать сказала, что у всех бывают ошибки и винить она никого не собирается.
Он сидел перед костром в тёплом ватнике, подперши голову правой рукой, левой он задумчиво ворошил чернеющие страницы книг. Было уже очень темно и прохладно, когда догорел костёр. Валя подошла к отцу, села рядом с ним на бревно, которое раньше держало турник, и тронула его за рукав. Он даже не пошевелился и всё продолжал ворошить золу.
Наутро он выгнал Валю на улицу, приказав появляться на пороге, только когда будет темнеть. На её обиженную улыбку отец ответил, что ей уже давно пора искать мужа, так как скоро настанет день, когда он не сможет себя вылечить. Врач сельской больницы много лет назад потерял жену и с тех пор стал равнодушно относиться к боли людей, приходивших к нему за помощью. В основном к нему обращались старухи, которым просто скучно было сидеть дома. Иногда он раздражался на их никчёмную старость и спрашивал с улыбкой, заготовлены ли у бабки доски – для чего? – для гроба. Помогал им травами, заготовленными летом, так как химических препаратов не хватало. Он договорился с директором местной школы о том, чтобы дети на каникулах проходили двухнедельную практику на сборе трав. В кабинете его пахло земляникой, ромашками, ноготками, полынью, полевым хвощём и прочей целебной растительностью. Он вспарывал животы, не боясь заразить больных нечистым инструментом, который остался с давних студенческих пор Москвы. После смерти ребёнка он превратился в известного знахаря, и тем повысил свой авторитет среди жителей села и близких деревень, так что, когда он говорил человеку, что тот скоро умрёт и сделать ничего нельзя, человек его понимал и ставил ему бутылку самогона – помянуть и на протирку, а если кто-то всё-таки не понимал его слов о смерти, он добавлял, глядя тому прямо в зрачки сквозь затемнённые стёкла своих очков - это ничего… у меня жена умерла… тоже.
На целые дни Валя уходила из дома в перепаханные поля. Ей было стыдно за то, что обманывала отца – мужа она не искала. Во-первых, потому что не знала как его искать, в книгах они находились сами собой, таинственно проговаривали женщинам пароль из трёх слов и оставались рядом, а во-вторых она не понимала зачем всё это нужно, если одной жить хорошо и трогательно. Сельские бабы, среди которых были её одноклассницы с усмешкой поглядывали на неё и крутили пальцем у виска. Им казалось, что Валя сумасшедшая. Они уже никогда не вспоминали свою молодость и ушли в заботы о доме, не могли уже просто гулять часами и не тревожиться домашними делами. В своих тёмных сомнениях Валя бродила по умирающему полю, пахшим холодом и мокрым хлебом, прислушивалась к оставшейся жизни небольших птиц и крохотных насекомых, которые с тоскливой заботой готовились к снегу, до ночи глядела на чёрно-белое осеннее небо. Оно двигалось в сторону юга. В том же направлении текла маленькая речка Семенёк. Именно в ней девятнадцать лет назад утонула мать Вали. Тогда Семенёк был настоящей рекой с омутами, холодными родниками и раками. Такой застали её молодой врач с женой, когда приехали в село по распределению. Они долго стояли на берегу и, переполненные радостью, смотрели друг другу в глаза. Они простояли бы так до ночи, если бы лодочник, взявшийся бесплатно перевезти их на другой берег и имевший на ночь планы порыбачить, не плюнул в зелёную воду и не крикнул с раздражением, прикрывавшим его тихое наслаждение от чужого счастья – пора, дети мои. Люди в селе, настороженно относившиеся к неместным, встретили их добродушно, потому что настоящих врачей в местной больнице не осталось. Им быстро поправили дом и даже обставили его нехитрой мебелью. Старухам нравилось вспоминать молодую и «интеллигентную» пару в своих пустых разговорах, обсуждать их одежду, манеры и дружное сосуществование.
Через год у них родилась дочь, и с тех пор они с каждым днём становились чужими, боялись смотреть друг другу в глаза, словно изменяя друг другу в мыслях о том, как относится к появлению в их доме третьего человека. И когда дочери исполнилось два, и врач сельской больницы выдержал над горящей свечкой прозрачные стёкла своих очков, мать пошла на реку и утопилась. Тогда-то, по мнению особенно наивных и набожных старух, Семенёк и стал с каждым летом усыхать.

3.

После уборки хлеба, в последних числах сентября Дохлый возвращался в большой красный дом с высокими окнами и узкими дверями, над которыми висела табличка ЦРБ – Центральная Районная Библиотека. Он заходил в неё, с трепетом открывая дверь, вычищая подошвы своих грязных ботинок о рваную половую тряпку, стараясь шагать тише и идти осторожнее, чтобы не громыхало большое зеркало, стоявшее на маленьком шкафчике в прихожей. Потом Леночка будет рассказывать как в первый раз услышала тихие шаги и робкое «здравствуйте», как в первый раз увидела его сутулую худую фигуру, молодое лицо, тонкий долгий нос, решительные губы и больше всего её поразившие большие зелёные глаза с длинными ресницами. Леночка будет жалеть, что сразу прозвала его про себя Кащеем и что увидев его девичьи руки. перепачканные мазутом, не разрешила пользоваться абонементом. «А что же делать?» - растерянно спросил он тогда, не поинтересовавшись даже, почему ему запретили брать книги на дом. «В читальный зал», - строго сказала Леночка и презрительно посмотрела на его грязные руки. Первые недели он просиживал в большой светлой комнате, где стояло всего лишь несколько полок со словарями и справочниками. Последний стол он заваливал книгами и сидел за ним по нескольку часов над каждой. Потом Леночка будет корить себя за свою раздражительность, которую вызывали его частые заказы и постоянное «извинитечтопотревожил» каждый раз после того, как она с грохотом скидывала ношу на стол или забирала книги обратно. После каждой просмотренной или прочитанной книги он выходил на улицу, садился на корточки, опершись спиной о стену библиотеки, и, глядя на серо-голубое осеннее небо, курил дешёвую сигарету. Когда же пошли дожди, и на холодную улицу было неприятно выходить, он награждал себя стаканом крепкого (Леночка видела густую черноту) чая из термоса с большими жёлтыми бабочками на побитом корпусе. Света, молодая заведующая архивом, будет вспоминать, как напугала его своим вопросом, когда он читал «Дон Кихота» - «а вы, наверное, на заочном!». Он резко поднял голову, уставился на неё своими большими зелёными глазами, в которых блестело что-то сумасшедшее, и когда понял вопрос, молча замотал головой, встряхивая тонкие темно-русые волосы. Он не замечал, как шепчутся за библиотекарским столом две подруги, посматривая в его сторону, как Света подначивает Леночку, чтобы та спросила что-нибудь у него.

Дохлый пришёл из города. Всё выдавало его – и торопливая походка и задумчивый взгляд, который пугал сельских и даже одежда, в которой он ходил, была явно не из местного рынка.
Прошлой весной он стоял в длинном институтском коридоре, опершись о широкий подоконник и щурясь рассматривал тень своих пальцев в широкой полосе солнца. Он защищал диплом филолога. Сейчас он зайдёт в огромную аудиторию, в которой уже сидят преподаватели и скучно переговариваются между собой после защиты одного из студентов. Диплом Дохлого уже давно был всеми прочитан и оценён, и он знал это, и ему стало вдруг скучно и противно от всего, что должно было происходить через несколько минут. Дохлый задумался и представил, что будет после защиты. Он выйдет… выйдет… но ничего больше представить не смог. Дохлому стало страшно, от того, что понял – жизнь его кончена. Понял, что пять лет безделья и пьянства (Дохлый слишком много пил) только оттягивали день ненавистного для него вопроса – а дальше? Филолог он никакой, это стало понятно ему давно, просто любил читать и толком не мог высказать свои мысли о прочитанном, больше он ничего не умел. Не умею – повторил про себя Дохлый и почувствовал вдруг, что давно стоит со злой усмешкой. От небывалой жалости к себе и совершенного одиночества ему стало трудно дышать. Все его однокурсники были счастливы от конца учёбы, так как знали о своём будущем и хотели что-то делать. Дохлый, снисходительно относившийся к их планам, злорадно смеялся над ними и тешил себя мутной картиной своей жизни. Он рисовал для себя необъяснимое продолжение, которое не было похоже ни на чьё другое, перед сном тешил какой-то непонятной надеждой, что скоро настанет его день. Понимал его только вечно хмельной сосед по комнате Коля Чёрт. Когда они допивали последние рюмки с водкой Дохлый спрашивал с деланной насмешливостью – «А что, Чёртушка, что дальше делать нам грешным». Пьяный Чёрт бил по столу кулаком и рычал – «назад к корням», после чего они с озлоблением и особой старательностью смеялись до слёз. Дохлый отделился от подоконника и медленно пошёл к выходу. Потом, в библиотеке он будет вспоминать, как сзади выкрикивали его фамилию и даже кто-то за ним пошёл (или ему показалось?), как он бродил по городу и от злости на себя часто курил, выбрасывая по полсигареты и закуривая снова, сталкивался с прохожими, которые с удивлением смотрели на его засыпанный пеплом пиджак. «Давай, барахтайся, как можешь, всё равно ты конченный»», - повторял он слова своего брата, который не мог терпеть его за лень и надменность. Тогда Дохлому казалось, что брат проиграл в их нервном споре, и что затюканный работой брат произнёс эти слова от обиды. Ночью он уже сидел в поезде и ехал в неизвестном направлении с надеждой, что сама поездка поможет ему разобраться в своём гнилом положении. Позже он вспоминал, как долго не мог заснуть в поезде, то и дело выходил курить в тамбур, спрашивал проводницу – скоро ли остановка, как в непонятном ему самому бешенстве рванул стоп-кран. Когда поезд остановился, он успокоился и улыбнулся по старой привычке иронизируя над собой. «Как в фильме, - подумал он. – Остановись. Станция жизнь.» Вспоминал, как проводница орала на него, грозила милицией и даже пыталась ударить его совком. Дохлый спрыгнул в темноту и быстро пошёл к далёким домам.

Село было окружено полями и ограничено кольцевой асфальтированной дорогой, от которой шли ответвления, совпадавшие со сторонами света. Улицы села были прямые. Вдоль каждой дороги стояли дома. Деревянные, каменные, кирпичные, двухэтажные, одноэтажные, с водопроводом, колонками, колодцами, заборами, собаками. Ровно в центре, на розовом постаменте, с протянутой рукой стоял каменный человек, выкрашенный в розовый цвет. Вокруг него были здания администрации, у которых стояли дорогие машины и у входа постоянно курили люди в чистых костюмах; двухэтажный магазин, который продавали нужные и ненужные вещи, и которые закрывались на осень и зиму; рынок, наполнявшийся раз в неделю жителями села, близких деревень и превращавший каждую пятницу в праздник; через дорогу от рынка, рядом с нарсудом, и стояла библиотека. Осенью, когда не переставая шли дожди, в селе было пусто. По улицам люди старались не ходить без надобности, а если выходили по делу, то при встрече друг с другом опускали головы, словно внутри голов вечно рождалась какая-то великая идея. С уходом мужчин женщины не испытывали общности между собой, а наоборот, терзали себя одиночеством под холодными низкими тучами, чтобы потом разлиться в преданности мужьям и сыновьям. Почти не разговаривали, так как у всех в домах и в душах становилось бедно. Обменивались только сплетнями и свежими слухами. Те, кто по надобности всё-таки выбирался в центр, позже вспоминали как незнакомый человек быстрой походкой, слегка пригнув непокрытую от дождя голову и не видя под ногами луж, направлялся к библиотеке или из неё же домой.
Осенью в селе было особенно тоскливо свежему человеку. Вокруг было серо. Деревья легко и спокойно отдавали дань земле, бесцветное небо закрывало собой солнце, ветер сортировал листья, дети от нечего делать отрубали кошке хвост, гнали перед собой велосипедное колесо на длинной спице или кидали друг в друга камни, толстая тётка в красном халате с большим нагрудным вырезом разрубала чёрные ветки за дощатым забором, криком взрывали тишину гуси, с глухими диспетчерскими перебранками грохали составы на далёкой станции, за голыми посадками на окраине гудела ферма, допахивал последние метры гусеничный трактор, дымил единственный завод, кирпичный, запах гниющих листьев и мокрой земли был похож на запах смерти, но воздух всё же, прозрачный и щекочущий, хотелось вдыхать без конца, - в общем, видя всё это, свежему человеку оставалось только погладить белую бородку, зябко отвернуть воротник старой куртки, сунуть руки в карманы и плюнуть.
Ни в одном из домов не было квартирантов, потому что чужих людей в городке побаивались.
Каждый год сюда приходили люди, и не находя места в холодных домах местных жителей, уходили на тёплую свалку. Из-за этого на окраине села скапливался другой народ из пришлых людей. Народ был разный. Здесь были сумасшедшие, которые охотились на кур и собак, но не для того, чтобы съесть их, а для того чтобы поддерживать в них жизнь, заперев в брошенных ржавых вагонах. Были те, кто целыми днями бегали по свалке с поднятыми руками и, с воспалённой радостью в глазах, пели непонятные местным жителям песни. Здесь же, среди железяк и парных отходов обитала совершенно голая женщина, которая неустанно просила у зелёной бутылки с подтёками воска какого-нибудь ребёнка, потому что получить его другими способами не получалось. Беженцев с юга здесь особенно недолюбливали, по этому тем приходилось строить свои временные жилища на свалке и обрабатывать расчищенные от мусора куски земли. Главным же здесь был седой старик, пришедший сюда много лет назад после Великой и Отечественной. Уже тогда он начал строить непонятное сооружение из гнилых досок и жестяных листов, похожее на огромный дом с высокими подпорками. Он ходил в синем полотнище, которое окутывало его крепкое, с большим животом тело, был увешан цепочками из металлических пробок и битых стёкол, общался только взглядами, потому что был нем. Однажды, по молодости у него спросили имя, и он с раздирающей старательностью выдавил – Н-н-о-э. С тех пор в селе и на свалке знали его под именем Ной.

4.
Платонову и не нужно было ничего знать, кроме того, что на вид ему около сорока, что не имеет четырёх зубов, что на спине его несколько больших шрамов, а в кармане бумажка с незнакомым размытым адресом. Больше ничего не напоминало ему о прошлой жизни. Отчего-то Платонову не хотелось копаться в своей памяти, для него не было ни детства, ни прежней работы, ни знакомых людей, иногда он думал о том, что это большая удача – родиться снова, пусть и слегка постаревшим.
Последнее, что он помнил, это сидящего на краю дороги безногого старика, который вдыхал пыль и закуривал папиросу. Старик не обращал на него внимания и смотрел прямо перед собой, редко смаргивая красные от солнца слёзы. Тогда он попросил одну папиросу для себя, но старик, качнув лысой головой, ответил – последняя, и бросил сожжённую спичку в молодую майскую траву.
Солнце уже садилось, всем своим видом выказывая равнодушие природы к каждому его движению. Он решил идти вниз по течению какой-то меленькой реки, помня о том, что по берегам уже много тысяч лет живут люди. Когда он вошёл в село, было совсем темно, дома стояли без света, а по чистому небу ползли белые разводы облаков. Он пошёл на свет, который пробивался с восточной стороны, как оказалось потом, это была станция с огромными мачтами и блестящими путями, гудевшими от далеких перемещений поездов. Он постучал в маленький домик, стоявший возле самых рельс, и сел на порог. Ему открыла большая женщина с большим носом, большим ртом и маленькими ушами, спрятанными под редкими рыжеватыми волосами, и вообще лицо её от частых рыданий было похоже на большую картофелину. Она села рядом, испытывая тихую радость от того, что теперь она не одна, ощутив вдруг громадную тяжесть от того, что каждый день должна была переводить стрелки за своего мужа, которого убили два года назад в станционном парке, тяжесть даже не от тяжёлой работы, а самого положения, что она должна выполнять работу за несуществующего человека. Когда она попыталась положить свою руку на его плечо, он вздрогнул, но всё так же продолжал сидеть, даже не посмотрев на женщину. На нём был толстый серый свитер и пыльные брюки. И от одежды, и от выражения измученного лица женщине было жалко его. «Что ж вы не прикаянные такие». – выдохнула она и сильно обняла его за плечи.
Утром она разбудила его, чтобы отправить к начальнику станции устраиваться на работу, одела в новый синий костюм и сказала – иди.

Начальник станции Кондратов каждый день сидел в своём полуподвальном кабинете в полом одиночестве и думал о своей жене, которая бросила его несколько лет назад. Как же без женщины-то жить, никак невозможно – говорил он про себя. Он думал о том, что не хватало ей, и как она могла так нецелесообразно с ним поступить. Он не курил, пил мало и в меру, в доме был аккуратен и чистоплотен, и даже душа его, как ему казалось, была ухожена и приятна. В молодости он очень потрудился над тем, чтобы любимая женщина вышла за него, хотя она с самого знакомства говорила, что он ей нравится и готова даже стирать для него носки. Женщина вышла за него, но постоянно изменяла ему с одним колхозным человеком, который был ей дорог больше всего на свете. Когда Кондратов узнал об этом, он ничего не сказал ни жене, ни колхозному человеку, а поступил как великий стратег – так ему казалось - позвонив по секретному номеру. Через два дня колхозного человека забрали в неизвестном направлении.
Он стоял у окна, размешивая земляничный чай, и смотрел на весенний ливень. Он жалел о своей жене, о том, что кружка его полна веточек и несварившихся листьев и что с утра пошёл дождь. В кабинете его было полутемно и стерильно. На стене висел портрет писателя – когда-то он тоже хотел стать великим прозаиком, но способностей его хватало лишь на вычурные пасквили и доносы – на столе были разложены самые необходимые бумаги, в книжном шкафу, кроме технических инструкций, стояли замусоленные книги Наполеона и Ницше.
Кондратов услышал тихий стук, и, обрадовавшись внутри незваному гостю, он всё-таки напустил на себя полководческую важность и сказал раздражённо – да-да. В комнату вошёл человек в нескладном, широком в плечах синем пиджаке.
Да, конечно, а откуда вы знаете, что нам нужны стрелочники?
Бедная Вероника Ивановна совсем изводится.
А муж-то её совсем чокнутый был, вы-то как на этот счёт?
А что в наши края… а ну да ладно.
А вот у нас тут случай один был. Приехали к нам как-то негры на проводку ЛЭП, ну, знаете, посылали раньше студентов на стройки, а эти, значит, с Москвы, со строительного института, здоровые гады, черные, на них всей деревней ходили смотреть, я-то тогда тоже стрелочником работал, сидел себе спокойно по вечерам на лавочке и наблюдал, как они работают, изучал, так сказать, расу неизведанную, а работали не ахти как, больше смеялись, а по пятницам у нас танцы были, так вот эти негры тоже не лыком-то шиты, ну и давай туда похаживать, девок охмурять, ржут гады, зубы белые, толстогубые, а наши девки и не прочь с ними потанцевать, якшаются с ними, встречаться некоторые даже стали, наши раздолбаи пытались их приструнить, да куда там те по одиночке не ходили, а если один на один драка намечалась то сладить с ними и не возможно было, так вот к чему я это рассказываю, уезжать им назавтра, и в ночь перед отъездом, значит, одного негра-то самого большого и нашли в овражке за клубом, ножом его прикончили, уж кто так и не нашли, говорят на почве ревности, да, такая вот история, а чего я вдруг-то, х-хе, ну, значит, вы будете стрелочником, - сказал начальник станции, - как вас зовут.
Человек долго замолчал, но, взглянув на портрет, сказал – Платонов.
Начальник еще долго стоял с пустой кружкой. Давно ушёл гость и затих дождь, а он всё ещё стоял в смутном раздумье, время от времени посмеиваясь над своей негритянской историей. Наконец, он вынул из кармана пиджака фотографию женщины и тяжело, как рота артиллеристов, вздохнул.
5.
У водонапорной башни стоял дом, у которого были разорваны каменные стены, и прогибалась шиферная крыша. От забеленных окон внутри были сумерки, разбухший от воды и капустного сока стол стоял посередине большой комнаты, забыв о многолюдье на лавках, в отгороженной кухне стояла маленькая, но добрая печка и железная кровать, на которой лежал молодой человек.
От скуки своей неподвижности он смотрел на переваливающиеся по полу жёлтые листья. Когда пошёл первый снег, старуха, жившая в этом доме, выгнала осенние листья. Под вечер того же дня к ним пришла девушка. Старуха ухаживала за больным крестником, и ей нужна была посильная помощь, поэтому, когда она приютила замёрзшую девушку, всю неделю по ночам благодарила чёрный угол за милость, оказанную её редким седым волосам.
Валя уже забыла свой дом. Всё, что было за восемнадцать лет, она принимала как затянувшуюся полудрёму. Она не помнила об отце, потому что он не появлялся на улице и готовился к смерти. Иногда только она становилась задумчивой, в те секунды, когда перед глазами из темноты появлялись два знакомых лица – мужчины и женщины. И в те секунды она жалела их одинаково, хотя женщину знать ей не полагалось по закону природы.
Андрей не ходил с той осени, когда подобрал на перекрёстке, что за Большим лесом, золотой крестик. Он был ещё слишком малолетним, чтобы понимать слова бабок о том, что с дороги поднимать ничего не стоит, иначе плохо будет. Он никому не показывал свою блестящую красоту, проходив с ней ровно три дня, сохраняя крытую гордость, пока не слёг с опустевшими ногами. Крёстная тогда сорвала наговоренный металл и выбросила его, целыми днями потом нашёптывала ему сказку о том, что кто-то шёл по дороге, встретил топор на перекрёстке, разрубил все четыре дороги, повернулся три раза напроть левого плеча и плюнул на четыре стороны…
Валю Андрей встретил с непонятной ему самому обидой и жалостью. Он всегда отворачивал свои глаза и тело к стене, когда та появлялась на кухне за чем-нибудь. А она только тихо улыбалась и старалась побыстрее молча уйти, словно на кровати было то, что видеть ей нельзя, но увидеть интересно.
Врач сельской больницы сказал Андрею, что никогда ему не ходить, потому что у него – и он сказал иностранное слово, от которого Андрей, наконец, почувствовал, что ходить ему никогда. Единственное, что спасало его до первого снега и Вали, это понимание того, что каждый рождён для чего-то очень важного, для какого-то дела, от которого всем будет хорошо. Проходили годы, зимы, когда из села уходили все мужчины, всё ближе было время, когда и его сверстники должны были пойти на заработки, а он всё надеялся на оживление своих ног, хотя и видел, что хорошо только ему, а старухе крёстной всё тяжелей от старости и обузы. Он твёрдо знал, что надежда требует будущего, но в день появления в доме Вали, он разочаровался в своей правде и почувствовал себя тем ребёнком, который умел ещё ходить, но был очень глуп и жалок.
Старуха видела, что с Андреем происходит неладная тревога, и потому всё чаще стала рассказывать небылицы про жизнь в городке, в то время, когда Валя кормила животных или готовила еду в большой комнате. Рассказывала, что в Семеньке завёлся страшный зверь, придумывала предсказание о том, что за двадцать лет до появления этого чудовища должен родиться не ходячий человек, который его и убьёт; шептала о каком-то человеке в военной форме, который бродит по городам и сёлам и наводит порядок, что у него даже на груди написано – справедливость питает порядок, что на самом деле это не обычный человек, а святой ангел, посланный предупредить о великих делах Его; прикрывала губы ладонью и чуть ли не колыбельную пела о том, что из глаз Матери в день, когда появилась Валя, пошли сладко пахнущие слёзы, и все в селе гадали к чему бы это, а только она, старуха, знала, что это к добру.
В конце зимы Валя уходила во двор на целый день и приходила поздно, и Андрей в те дни понял, что привык к ней, как привыкают по весне друг к другу птицы. Он был рад тому, что Валя живёт в его доме, и испытывал по этому поводу некую несмелую гордость. Она была красива, поэтому единственное, что мог он переживать при виде её – стыд и жалость к себе.
Ради нескольких секунд он старался укоротить время, поэтому днём спал, а поздно вечером просыпался, чтобы видеть через полоску между двумя шторами, отделявшими кухню и большую комнату, как в полусвете луны медленно с лёгкой осторожностью разувается Валя, как она при этом опирается поочерёдно руками о стену и боится разбудить своим дыханием человека; видеть, как снимает она старушечью шубку с мокрым мехом, а потом, раздевшись до белой короткой рубашки перед зеркалом, разглаживает по лицу воду.
Однажды Андрей почувствовал на себе взгляд и проснулся. Это смотрела Валя, сидевшая на его кровати. Андрей увидел её большие коричневые глаза и открыл рот. Она сидела и просто улыбалась, и на лице её дрожали весенние солнечные лучи от бочки с водой, что стояла на улице перед окном на кухню. Валя погладила его лоб и сказала – хватит спать. Я хотела отрезать волосы, но потом передумала. Правильно, что передумала? Андрей дёрнул головой, хотел сказать – да, но в горло его будто засыпали горячее просо, и он только хрипнул. Потом Валя сказала, что все дни, когда она уходила, занималась похоронами старухи крёстной, и что не будила его только потому, что сама старуха перед смертью просила Андрея не будить. Андрей понял её слова, но почему-то не испытал к своей крёстной той тоскливой и запоздалой нежности, которую думал испытать с её смертью раньше. Наверное, это Валя – подумал он. Этой ночью они спали вместе.
На следующее утро Андрей встал, вышел на порог, долго сидел на табуретке и в спокойном отрешении смотрел на крикливые ручьи, разгонявшие последний снег, на хрупкость прозрачного неба и на Валю, которая ловко и продуманно вывешивала постиранное бельё.
В селе переполошились женщины, узнав об исцелении Андрея. Они чётко подозревали то, что это старуха крёстная своей праведной жизнью помогла своему крестнику, не предполагая иного объяснения тому, как неходячий в одну ночь вдруг стал ходить. В первый же день к ним в дом пришёл человек из налоговой конторы, потребовать плату за землю, и заодно проверить – может ли Умрихин передвигать ногами. Человек из налоговой конторы хмурил губы и поглаживал затылок на то, как Андрей подбивал хромой стол и уплотнял старую кровать в большой комнате. Разве нужно платить за землю – спросил Андрей, постукивая подошвой отцовских сапог, не привыкнув ещё к тяжести в ногах. Дык, да – ответил человек из налоговой конторы – все платят. Андрей встал, чуть-чуть покачнувшись с непривычки, и с большой улыбкой пихнул его ладонью в грудь. Валя долго смеялась над тем, как гость вылетел из дома и побежал вниз по улице, брызгая ручьями и хмуря губы, уводя за собой сладкое любопытство. Когда Валя успокоилась, и Андрей поцеловал её тёплые и мягкие губы, которые приятно пахли варёной кукурузой, она сказала, что заплатить всё-таки нужно.

6.
Второго мая Самохин получил письмо в странном длинном конверте, на котором не было никакого обратного адреса, ни фамилии. Перед тем, как отдать письмо, местный почтальон долго блуждал в своих сомнениях и угрызении совести. Он закрыл все двери и окна, чтобы ни один глаз не выхватил факта его сургучной жизни. Оказавшись в тёмной комнате, почтальон продержал плотный конверт над кипящими щами, которые необходимо было съесть по расписанию с двух до трёх. После этого он аккуратно раскрыл его, ещё раз осмотрев тревожными глазами места проникновения нежелательных адресатов, вынул розовую бумагу, сложенную в три оборота и сказал себе – нет. Он не стал читать, так как увидел в углу своего кабинета большую крысу, смотревшую на него голодным взглядом. Такого укора он вынести не мог, и ему не важно было, почему крыса смотрит на него так, потому что глаза были глазами, и воля каждого объяснять их по своему, а потому он взял банку с клеем, кисточку и склеил конверт.
В тот день Самохин сидел на узкой скамейке станционной площади в ожидании единственного поезда, который следовал из степных районов в Москву. Он приходил сюда уже не первый и не второй год, в точное время и в точное место, и окрестные люди уже не замечали его, как и поезд, который ни разу не останавливался здесь. Станция своей выгоды не имела, и существовала лишь потому, что так было положено. По дороге в виде кольца ездил всего один паровоз, которым управлял машинист первого разряда, был здесь ещё начальник станции и стрелочница, работавшая за своего убитого мужа.
По еле слышимому гудению рельс Самохин узнавал, где сейчас находится поезд: на старом мосту, мощным телом своим заставляющем двигаться медленнее и осторожнее насколько это возможно поездам, либо на быстром перегоне между мостом и лесом, давя оцепеневших зайцев и украшая стёкла окон бледными пятнами крови мошкары.
Каждый раз при далёком стуке машины, Самохин чувствовал, как сердце выбивается из клетки рёбер и колышет грубую ткань рубашки на груди. Лёгкие его с силой наполнялись свежим и щекочущим воздухом, и он уже почти не мог дышать от предстоящего минутного счастья. Поезд пролетал, оставляя в его молодой памяти чьи-то головы, лица и руки и горсть необъяснимой печали, от которой пострадало немало людей на земле.

Самохин жил только с матерью, потому что отец его был лётчиком-испытателем и умер при испытании сверхсовременной машины. Самохин помнил последний день житья с отцом, когда тот сидел по весне пред домом на пеньке и, озадаченный своим семейным счастьем, курил папиросу. Мать потом рассказывала, что его взяли четверо людей в кожаных пальто, не дав даже переодеться и пообещав ему всё, что надо, вплоть до кальсон и платочка с запахом жены. Но в городе никто маленькому Самохину не верил, говорили, что он подозревался в убийстве негра, приехавшего по студенческой разнарядке, и когда он с деткой яростью начинал доказывать свою большую правду, взрослые лишь отмахивались от него, как от захмелевшей пчелы. Именно тогда Самохин решил для себя, что люди живут в своём обмане, и им всё равно до правды, словно её и нет совсем. И ему было горько от такого вывода, что хотелось иногда плакать или, в крайнем случае, рычать. Когда он повзрослел, то понял, что ничего никому доказывать не нужно, и поэтому так обращал своё повзрослевшее дело, что доказывал не он, а доказывали ему. Из-за этого молодого человека Самохина боязливо уважали, и если других одногодков называли Павлухами, Мишанями или Выбейглазами, то его только по фамилии.
Поезд давно ушёл, и стрелочница перевела стрелки, а Самохин сидел на скамейке, глядя перед собой, как те люди в окнах вагонов, до самого заката. Когда солнце стало совсем красным, к нему подошёл почтальон, который целый день бегал по селу с одной единственной целью передать письмо лично в руки, потому что за много лет своей бесполезной работы он вдруг почувствовал, что выбранная им профессия – это и было его высшее призвание, и что письмо это, нетронутое и чистенькое доказательство его благородной деятельности. Отдав единственный раз за всю свою практику нетронутое письмо, почтальон понял, что после таких потрясений нужно либо умирать, либо уходить на пенсию.

Мать Самохина передвигалась плохо, каждый шаг она терпела с болью. Сын запрещал ей ходить, но она, помня свою недавнюю бодрость, старалась спугнуть боль, чтобы в какой-нибудь солнечный, обязательно солнечный, день сесть на вспухшую от снега и дождей лавочку перед домом и сказать себе – наконец-то. Но всё это время она боялась быть дома одна, пребывая в смутном ожидании. Она глядела в окно и хотела, чтобы поскорее пришёл сын, а если не он, так какой-нибудь другой человек. Ближе к вечеру она начинала плакать оттого, что глаза её странно улавливали переход вечера в ночь, когда она могла с точностью до секунды сказать, где эта потайная граница. Она чётко видела, как передвигаются тени деревьев, которые росли за окном, как падает солнце и темнеет запад. Весь мир, проникающий в дом через три окна главной комнаты, в последнее время приобрёл для неё ускоренное движение.
Иногда к матери приходила пожилая соседка, которая работала медсестрой в сельской больнице. Она была одинока, но нужда в общении у неё была не такой как у матери, соседка была уже совсем стара, но не знала, когда умрёт, ей уже было всё равно и даже мать Самохина, которой она приносила и вкалывала морфий. Старуха рассказывала о своей молодости, скаля белые вставные зубы от приятности воспоминаний. Тогда её лицо становилось похожим на сушёный абрикос, который лежал в магазине, продающем нужные и ненужные вещи. Рассказывала интересно, так, что мать ясно представляла себе её первых мужчин, ухажёров и подруг.

Сын пришёл поздно, и, не сказав ни слова, лёг в своей небольшой комнате. Мать с недавних пор ничего не спрашивала у него, боясь обидеть своей назойливостью и любопытством. Он всегда был серьёзен с ней и даже немного грубым. Мать узнавала о его жизни лишь по слухам, которые приносила соседка, и из снов, в которых она видела его переживания.
Иногда мать от муки незнания с большим трудом поднималась с постели и передвигаясь с помощью табуретки заходила в его пустую комнату, просматривала его вещи, тетрадки, кровать с матрасом и большую коробку со старыми игрушками. Сын этого не любил, но молчал, повинуясь давним законам об уважении родителей. Ему и самому порой хотелось рассказать матери о том, что видел и знал, но никогда не мог решиться под остролюбящим взглядом. Он понимал, что матери уже давно не важен смысл слов, и всё что ей нужно – это его внимание, а это было бесполезным занятием.
Когда он зашёл, мать видела в его руках длинный конверт. Она долго не могла заснуть оттого, что в голове её ожили прошлые страхи за жизнь своего ребёнка. Думала о том, что перемены с письмом будут недобрыми и что она должна выяснить всё до конца, что не вколола морфий, и что будет боль… с трудом она заснула.
7.
На краю села располагался колхоз «Восток». В осенней грязи мокли принадлежавшие ему стога соломы и гнили кучи соломы с навозом, которые ещё были пригодны на удобрение. Уже совсем развалились коровники, страшно смотревшие на осеннюю тоску голого берёзового леса чёрными квадратами окон, и лишь некоторые из них взрывались по вечерам секундным рёвом мотора и до ночи поддерживали нудный, однотонный звук дойки, который покрывал всё село.
Превратились в труху ограды стойбищ, в которых ещё, под фиолетовым влажным небом прогуливались грязные по вздутые животы коровы, помнившие прежние пределы, и потому не выходившие за условную линию, обозначенную редкими одинокими столбами. По унавоженной дороге с глубокими колеями, внутри комплекса, иногда ходили шальные лошади и неторопливые люди в ватниках и больших сапогах. За комплексом, у пограничной дороги была колхозная мастерская, представлявшая собой кладбище покорёженной техники и несколько амбаров с пригодными комбайнами и тракторами. Возле амбаров, среди груды мёртвого металла, лениво суетились рабочие, перебрёхиваясь и покуривая папиросы. Они видели и вспоминали потом, как Дохлый неумело обращался с паяльной лампой, которую еле удерживал в своих тонких руках. Бригадир Степаныч будет ходить мрачным и убитым, когда вдруг вспомнит, что это он дал пришлому молокососу кличку, которую быстро подхватили в колхозе – Дохлый.
Из Москвы бригадир вернулся через месяц с задатком и хорошим настроением. С его широкого лица не сходила благостная улыбка. Когда он разносил по домам письма мужиков, то подолгу оставался там, беседуя с жёнами бригадных о предстоящих заморозках и общем положении дел в селе. Бабы охотно поддерживали беседу и изредка неожиданно спрашивали о мужьях.
Бригадир будет с жалостью вспоминать, как Дохлый сидел в амбаре и с какой-то отрешённостью и жестокостью промасленной ветошью чистил до блеска стержни коленвала, тогда как вся бригада, оставшихся на мастерской мужиков и Степаныч сидели у буржуйки и пили вонючий самогон, изрыгая запахи сала и солёных огурцов. «Пришёл работать – работай!», - говорил пьяный бригадир, когда уже после обеда все расходились, давал новое задание и поучал, жуя губами: «Трактору до весны жить надо, трактор как баба, его чистить надо, щупать каждую детальку и заводить раз в неделю».
Как-то Дохлый сел в трактор, включил «массу», чтобы прогреть двигатель, но ничего не получилось. Трактор даже не чихнул. Полетела дорогая форсунка, которой не было ни в одной мастерской района. Позже бригадиру Степанычу становилось стыдно от того, что обматерил Дохлого до селезёнки и пообещал засунуть непригодную форсунку в …! Леночка вспоминала, как под вечер того же дня он пришёл в библиотеку и попросил книгу стихов Пушкина, и как минут через двадцать он заснул на ней с открытым детским ртом, оставляя на страницах лужицу слюны.
С бригадиром приехал и Севрюков, взлохмаченный, колючий, с ненавистью в глазах оттого, что Степаныч унизил его перед всей московской бригадой, не разрешив работать на стройках до весны. Он ходил по селу, втянув голову в плечи, в своём замызганном ватнике и пинал замёрзших собак.
Севрюков запил. В селе его побаивались, поэтому старались даже не подходить к нему. От этого он злился ещё больше и пил сильнее, потому что по пьяни было всё намного проще и не так противнее от окружавшей его несправедливости. С похмелья ему становилось невмоготу. Он подолгу ворочался в своей грязной кровати, совершенно один в тёмном холодном доме бубнил себе под нос невнятные фразы, значение которых ему самому было непонятно и пил старые, размякшие от влаги таблетки аспирина. Вечерами он приходил в дом к уже седой пожилой алкоголичке Алёнушке, с которой они молча пили самогон и ложились спать на печку, когда всё вокруг в глазах превращалось в одну сплошную карусель. Когда же у Алёнушки были другие бабы, он молча подходил к одной из них, хватал рукой за грудь и кивал в сторону чулана, и если не достаточно пьяная Алёнушка устраивала бабам скандал, называя их ****ями и мокрощелками, он ударял своей ладонью ей по уху и шутливо грозил пальцем.
Трезвым он мечтал о том, что женится на библиотекарше Леночке, которую приметил лет пятнадцать назад ещё в школе. Вечерами он ждал её у выхода с работы и молча провожал её до дома, едва сдерживая себя от того, чтобы крепко схватить её за талию и потянув за волосы прикусить её губы. Однажды он подстерёг Дохлого у библиотеки и сплюнув сказал: «Ты чёй-то, Дохлый! К Ленке што ль подъёбываешься?» И не дожидаясь ответа из его перекошенных в улыбку губ, ударил его ножом в ногу и сказал к чему-то: «Смотри у меня».

8.
Вероника могла теперь отдохнуть. Пустое пространство, которое оставил ей после себя муж, теперь было заполнено. О муже она теперь и не вспоминала, словно всю жизнь с ней был только один человек, у которого менялось только лицо и голос. Мужа убили два года назад из-за того, что был озадачен одним вопросом, зачем нужно каждый раз передвигать стрелки для одного единственного поезда. Он писал письма, куда следует, звонил и требовал, а под конец жизни начал писать научную статью по железнодорожному делу. Однажды он исчез, и только через несколько дней в станционном парке нашли его тело, на котором сидела белая кошка.
Теперь Вероника смотрелась в зеркало, разглаживая жёлтую кожу на лице и трогая нос, она говорила – пусть, пусть я буду Анной. Часто новый человек во сне обнимал её и называл её этим именем. Она быстро привыкла к побоям и издевательствам первого мужа, к его железнодорожному бреду, но с трудом привыкала к новому ночному имени.
Каждый день стрелочник Платонов выходил по расписанию на работу, ровно за час до прохождения поезда, и через час после. Всё остальное время он бродил по летнему полю. Платонов смотрел вокруг и радовался так, как будто был перед смертью. Он рассматривал каждую травинку, которая старательно лезла из-под чёрной земли к солнечному свету, трогал деревья, благодарно шумевшие, ему в ответ, смотрел на глубокое небо, и ото всего этого внутри его делалось счастливо. Он наблюдал за тем, что происходило в природе, и хотел жить такой же вечной и деятельной жизнью.

Соседский мальчик Женька, которому ещё не исполнилось и девяти лет, стал его провожатым по окрестности села, показывал ему потайные и страшные места, с которыми были связаны самые непонятные происшествия в селе. Женька показывал овраг, где двадцать лет назад убили негра, заброшенный кирпичный завод, в котором от самогонки сгорело трое подростков, издалека показал свалку Ноя. Женьке было приятно водить взрослого человека, который улыбался как вылитый идиот и всему удивлялся, так как радости всё обустройство села Женьке не приносило. Год назад у него открылся рак, и ему сразу же сообщили, что жить ему не больше года. Раз в месяц его возили в Елец и гоняли по жилам и венам непонятную жидкость вместо крови. Отец его ждал, когда же он, наконец, умрёт, потому что ему нужно было осуществить самую заветную мечту своего скучного детства – купить машину. У него даже была особая тетрадочка расходов и приходов, в которой имя его сына стало всё реже и реже мелькать. Женька уже давно решил, что он не жилец, а потому каждый день нюхал бензин и орал на всё село матерные частушки. Иногда, показывая Платонову новое место, он становился по взрослому задумчивым, мучительно растирал грудь своей маленькой грязной рукой и говорил: «Эх, бабу бы!»
Однажды на полевой дороге Платонов встретил низкого, плотного человека в форме машиниста. Человек поздоровался с ним. «Я знаю, вы новый стрелочник». Платонов кивнул. Ему показалось удивительным то, что среди поля встретился прохожий, так как здесь он чувствовал себя единственным живущим на земле. «Как вам наши окрестности, вы человек новый, потому и спрашиваю», - сказал машинист. В руках его был колос, который дрожал с пальцами. Платонов широко улыбнулся – «здесь хорошо». «Вы наверное из города?» - спросил машинист, и Платонов пожал плечами. Но видимо машинисту было не так важно, откуда встретившийся человек и он перешёл к самому главному для себя вопросу, который волновал его уже второй час – стоит ли печатать собственные стихи.
Платонову нравилось сидеть по вечерам в поле рядом с поездом и машинистом первого разряда, слушать его свежие и мудрые мысли и думать о чём-то настоящем и живучем, в то время, когда садится солнце в тёмных полосах далёких облаков и меняет цвета лес. Как же всё-таки удивителен мир, - говорил машинист, сидя рядом с Платоновым под единственным во всем поле кленовым деревом, - как в нём много прекрасного. И завидую я тебе друг мой Платонов, что чист ты, так сказать, духовно как ребёнок, не помнишь ты ни зла, ни добра и всё тебе сходит с рук и никому ты и ни перед кем не обязан, хотя если бы у нас в селе была милиция, сдали бы тебя с потрохами и мучался бы ты одинокий как вот эта мошка в паутине. Они же все поедают друг друга, делать им нечего и бесятся от безделья, этот город полон психов, каждый третий точно псих, говори Платонов тихо – а то окажется, что я тоже псих, не старайся быть умнее, не торопись узнать, кто из нас быстрей успеет ножик остренький достать.
Ночью он тихо, чтобы не разбудить Веронику, он пробирался на кухню и ел приготовленный ею и давно остывший ужин. Поев, он сидел на ступеньках и предполагал, что с ним могло быть до прихода в это село. Судя по тому, что ему было сейчас очень хорошо, Платонов предполагал, что раньше он много мучился, что наверняка у него была жена, а может быть дети, и не были, а есть, что есть люди, которые его знают не таким, какой он сейчас. Ему хотелось лишь не надолго встретиться с таким человеком и выслушать рассказ о себе, которого он не знает. Он с интересом представлял эту встречу. Может быть, человек этот ненавидел его или наоборот любил, знал бы всю его жизнь и взахлёб, до конца не веря в беспамятство Платонова, рассказывал подробности его жизни. Даже если этот человек расскажет мне всё, - думал Платонов, - всё равно это буду не я. Платонов удивлялся, как можно ненавидеть друг друга, когда по-настоящему человек так спокоен и добр, как он сейчас. И Вероника, и работа, и село, и его новый друг воспринимались Платоновым как предельно правдивые и светлые стороны его обновлённой жизни.
В один из летних дней Платонов узнал о смерти машиниста первого разряда, но воспринял это, как осенний дождь, потому что в последнее время его друг говорил о какой-то девушке, с которой он хотел жить, а она была у другого. После поминок, на которых были начальник станции, большая женщина и несколько сельских людей, бывшими кредиторами машиниста первого разряда, Платонов пошёл в поле и до ночи читал его стихи.
9.
В мае Умрихин и Валя поженились. В тот день Валя была в белом платье, которое Андрей раздобыл на чердаке. От пыли оно погрустнело, но Валя всё равно была рада, так как такого платья у неё никогда не было. Андрей улыбался на то, как она кружилась перед треснувшим зеркалом, оглаживая ткань на животе, и в отуплённом восхищении говорил, что скоро кончится лето, он уйдёт на заработки в Москву и купит ей настоящее новое платье. Но Валя не обращала на его слова внимания и продолжала радоваться. Вечером накрыли стол картошкой, капустой, хлебом и водкой. Пришли гости из неизвестных родственников Андрея, люди старые и больные, почувствовавшие в его здоровье личную выгоду и долгожданное счастье опоры. Был и отец Вали сумасшедший колдун, который весь праздник переворачивал песочные часы, сосредоточенно наблюдая за падением каждой песчинки, и проговаривая хрипящим голосом – вот оно.
Оживление, которое вызвало исцеление Андрея, вскоре утолилось, потому что из Москвы пришли работники, и никого уже не интересовало, что происходит за забором их жилья. Город наполнился довольными людьми, на лицах которых было отпечатана самодовольная сдержанность, которая появлялась в людях лишь весной после голодных морозов. Каждый день люди ходили в магазин за нужными и ненужными вещами, что-то продавали, что-то покупали, одалживали и получали долги, откладывали и прятали в шёлковые платочки, кричали – держи вора и сорили направо и налево. Дети были разбросаны в кучки по окраинам и играли в чеку, вдовы гуляли в мужских компаниях и выбирали для себя самые дорогие угощения – в городе было много денег.

От денежной лихорадки машинист первого разряда спасался тем, что закрывался в станционном флигеле и пил, а когда пить надоедало, писал стихи. Он знал, что пишет хорошие стихи и хотел даже издать их за свой счёт, откладывая для такого важного дела по несколько бумажек из зарплаты. Отложенные деньги вскоре вытекали из длинной водочной бутылки, но мечта оставалась мечтой. Он всегда хотел жить один, без женщины, потому что с детства не понимал их, а они не понимали его. Тем более женщины мешали его идее уничтожения себя, как личности, потому что знал, что женщина будет его боготворить. А чтобы стать настоящим поэтом – надо покончить со своей личностью. Но однажды осенью он вёл свой паровоз через окраинное поле. Он всегда любил ездить по этому участку, потому что был виден горизонт, и его поэтическая сущность рисовала в воображении пустую круглую планету, на которой растут только травы и яблони. Вдруг он увидел, как перед самой машиной переступила пути молодая девушка. Она словно не заметила огромного паровоза и не услышала сигнальных гудков, которые подавал по инструкции машинист первого разряда ранее, и которые срывал он же, нарушая все инструкции, правила и предписания, после того, как увидел её. Он запомнил её небольшие губы, средний нос и большие глаза, и с того дня стал посвящать стихи только ей, потому что до этого посвящать их было некому. Он стал мечтать о том, как посадит её на стул напротив себя и будет читать ей свои стихи, а она внимательно слушать и шевелить губами. С того самого дня он перестал ухаживать за поездом, и поезд начинал нервничать. Однажды он остановился в поле и ехать отказался, ввиду небрежного к нему отношения со стороны хозяина. Машинист первого разряда от безнадёги, которую подогревали в его душе жизнь и паровоз, закурил в кабине. Он сидел бы так долго, боясь выйти на холод и ступить на первый пушистый снег, если бы на горизонте не показалась знакомая фигура. Да – сказал машинист первого разряда – сейчас я догоню её, предложу прокатиться со мной, потом попить изумительного чая со слонами, и, наконец, предложу прослушать мои стихи. Ей понравится. Он быстро побежал по полю, нагнал её уже в селе и, чтобы не смущать девушку резкими движениями, стал догонять её ускоренным шагом. Но догнать её он не сумел, так как девушка зашла в дом с глубокой трещиной в стене и больше оттуда не выходила.

10.
Самохин проснулся очень рано, потому что быстро светало, и мир был в его кармане. Когда он ел гречневую кашу с молоком, мать с постели спросила о письме, с трудом разминая во рту слова. Самохин ничего не ответил, отодвинул тарелку с кашей и, прожёвывая гречку, подумал о том, что опять ему приходится обижать мать и что срочно нужно идти из дома.
Была пятница. На главной площади вокруг каменного человека с самого раннего утра уже стояли машины. На самодельных клеёнчатых прилавках был разложен разный товар, и люди ходил между прилавками, мало обращая внимания на кофточки, полезные инструменты и редкие продукты. Гордо ходили парами, здороваясь со знакомыми и родственниками, обсуждали последние новости и быстро расходились. Взаимную ненависть в этот день они прятали под самодовольными улыбками и особенно вежливым обращением. Остальные дни каждая семья вела обособленную жизнь, не выходя за свои участки. Летом мужчины поздно вставали и поздно просыпались, пили во дворе своих домов чай, били по задним местам своих жён и вздыхали от удовольствия устроенной жизни. Зимой же ходили на заработки в Москву, чтобы принести домой много денег, и каждый знал, что дома его дождутся, а по прибытии обласкают и накормят настоящей домашней едой.
Самохин быстро шёл по улицам села, промокнув под коротким дождём. Он шёл к молодой женщине Наде Устиновой, которая жила за селом. Она прибыла сюда два года назад по распределению от педагогического института, поселилась в доме у одной старой учительницы, вскоре умершей, и стала вести уроки литературы в местной школе.
Надя спала, когда Самохин постучал к ней. Она встала, заколола свои длинные волосы, похожие на тину и спросила – кто. Она уже привыкла к тому, что всё её время принадлежало городским мужчинам, которые приходили к ней, когда испытывали жгучую тоску по молодому женскому телу. Да и женская природа её не протестовала против этого, а наоборот, сподвигала на разные отношения. Надя всегда одевалась по последней моде, то есть по модным журналам двадцатилетней давности, которые остались от старой учительницы. В селе к ней относились с презрением, потому что для своих двадцати пяти лет она оставалась незамужней, а это по всем неписаным законам было противоестественно и вредно.
Самохина она заметила давно. Он выделялся из класса, и она всегда ставила его в пример другим, только делала это так, как будто Самохин завоевал её расположение всем чем угодно только не хорошей учёбой и образцовым поведением. После выпускного бала она привела его домой и долго не могла его разговорить. Он рассматривал её студенческие фотографии и слегка улыбался всему происходящему. Надя открыла полупустую бутылку шампанского и разлила в два гранёных стакана – «С успешным окончанием». Потом Самохин с трудом вспоминал, как стал пьяным, ходил за самогоном и что говорил («не дай бог про отца») и как оказался в постели Нади. Помнил только, что ему было всё время холодно.
За что тебя люблю, Самохин, сама не знаю, - часто говорила Надя, глядя куда-то в сторону от него. Ещё она любила говорить о том, какие Самохин писал умные сочинения, и как она им гордилась, когда ей не к чему было придраться и приходилось ставить высшую оценку. Самохин понимал, что Надя, по женской своей щедрости, говорила подобные вещи не только ему одному, но старался себе этого не объяснять, чтобы не потерять единственную возможность общения с живым человеком.
Когда они лежали в кровати, Самохин рассказал о письме, которое лежало в кармане, и добавил, что читать ей не даст, пока не прочитает сам. А когда же ты прочитаешь – спросила Надя, и Самохин ответил – не знаю.

Самохин хорошо помнил свой выпускной вечер, после которого он навсегда решил уехать отсюда. На небольшой площадке стояли все выпускники в дорогих костюмах, зализанные и прыщавые. Кто-то был уже пьян, кто-то лез под юбку нарядных одноклассниц, кто-то хохотал. Долго ждали появления директора, лысого и толстого старика с огромными очками на носу. Он осмотрел серый горизонт позади всей толпы, поглядел на небо, сильно прищурившись, словно хотел увидеть там высшую правду и начал речь: Уважаемые ребята, вы стоите на опасном перепутье. Во всём мире сейчас идут войны, деньги добыть всё труднее и труднее, нет уверенности в завтрашнем дне. Нам, руководителям, учителям школы страшно выпускать вас из этих стен, где вы так хорошо учились, где мы пытались заложить в вас основы доброты и человеческого отношения друг к другу. Мы хотели вас сделать умнее и порядочнее, а что получиться из это никто не знает, только ваше чувство будет руководить вами, только ваш уже сформировавшийся характер будет определять ваше будущее… А хотя что это я за чепуху несу, ничего мы в ваши дурные головы не вбили. Я вам статистику лучше приведу… Вот – за последние пять лет в нашей школе обнаружено шестьдесят три девочки, у которых в животах оказалось по ребёнку, на вопрос кто стал их отцом бессознательные малолетние девочки лишь хихикали. Около половины из них пришлось отправлять в Елец на абортирование, у одной трети родились мёртвые младенцы, а у одной девочки даже родился двухголовый мальчик. Куда ж вы катитесь, остолопы. Посмотрите, что на дискотеках происходит – я не говорю уж о фактах группового… группового занятия любовью, пьянство поголовное. Что из вас, ублюдки вырастет, если такими темпами вы будете развиваться. В прошлом году ни один не поступил в высшее учебное заведение нашей страны, зато почти все ездят зарабатывать в Москву, и пропивать заработанное здесь. Поймите, жизнь коротка, не успеете оглянуться, как уже будете гнить в земле, но придёт момент, когда вы спросите себя, а зачем я, собственно, живу, что я полезного сделал себе и людям, и поздно будет и стыдно от немого ответа. А кто задумается, тому не сдобровать, будете вы ходить по земле, как перекати поле и толку от вас никакого не будет. Где у вас мораль, простейшие её принципы? Нет, и не будет. Звери вы молчаливые, звери…

Самохин не любил, когда Надя напоминала ему о делах двухлетней давности. Тогда у Самохина были три друга – Павлуха, Мишаня и Выбейглаз. Вместе они собирались в заброшенном кирпичном заводе, чтобы убивать время и приближать своё будущее. Целые дни они играли в карты и пили самогон, купленный у Алёнушки, жившей неподалёку от станции. Те дни в памяти Самохина склеились в одну сырую колоду, он не помнил ни разговоров, ни замечательных случаев, от воспоминаний ему становилось душно и горько. Он хорошо помнил только один осенний вечер, когда после школы они собрались на старом месте, замёрзшие, но довольные, потому что у каждого в кармане была бутылка самогона, заткнутая давнишней газетой. Они долго согревали свои подростковые тела и обсуждали новую учительницу по литературе, которая возбуждала в них своей молодостью и одиночеством непонятные переживания и тоску. Самохин помнил, как здоровый с тонким голоском Выбейглаз достал из кармана пачку розовых таблеток и раздал каждому по пять штук, сказав, что их нужно пить. Никто тогда и не спросил, зачем и для чего, но со смехом все проглотили, запивая самогоном. Все, кроме Самохина. Он выпил всю бутылку, незаметно выплюнув таблетки, и от большого количества алкоголя, упал без сознания. На утро он очнулся оттого, что по лицу текла красная жижа. На улице шёл дождь и размывал кирпичные осколки. Рядом лежали его друзья с открытыми улыбающимися ртами и остекленевшими глазами, и у каждого в руке была пустая бутылка.
Потом Самохин часто приходил на завод, пролазил в тёмную пещерку, и начинал слышать знакомые голоса. Он чувствовал, как его по очереди бьют в спину, и он, каждый раз забываясь, подпрыгивал, резко оборачивался, словно в танце, и называл имя…
Самохин сидел с Надей в пустом кинотеатре и смотрел чёрно-белый фильм про ковбоев. Он не видел, что происходит на белой плащанице, потому что думал о своей жизни и о жизни Нади. До начала фильма она сказала ему, что выходит замуж за какого-то Бояринова, который обещал ей много денег и замок, который он собирается в скором времени начать строить. Надя его не любила, но женские мысли о семейном быте не давали ей покоя с детского возраста, ей надоела вольная жизнь, и ей хотелось получать каждый день по заднему месту, готовить еду, стирать и обманывать. Бояринов уже давно ходил к ней, крепко садился за стол и каждый раз предлагал ей свои условия. К тридцати годам он никак не мог жениться, потому что давно хотел быть самостоятельным и иметь свое добро. Теперь у него был большой дом с огромным двором, обвитым сеткой, трактор, несколько коров и поросят.
Он говорил, что пора кончать ****скую жизнь и начинать жизнь семейную, и Надя с ним соглашалась. Он говорил, что он человек сильный и хозяйственный, и Надя соглашалась с ним. Он говорил, что он умный и талантливый, и Надя полностью с ним соглашалась.
Когда плёнка в проекторе начала плавиться, Самохин шмыгнул носом, и сказал, что убьёт его. Надя посмотрела на него так, как смотрела, когда снимала перед ним ночную рубашку и спросила – как своих друзей?.

11.
Леночка со страхом вспомнит, как под Новый год Дохлый зашёл в библиотеку, не отряхнув ноги и громко топая своими огромными валенками. Прошёл мимо читального зала прямо в абонемент и сходу заявил, что отныне будет брать книги на дом. Тогда она только пролепетала, испуганная его безумным взглядом: «Да, да, конечно». Без лишних вопросов и, не глядя на него, заполнила формуляр, протянула на подпись. Когда он расписывался дрожащей, с въевшимся маслом рукой, она увидела, как он улыбается и как радостно сверкают его глаза. «У вас номер 63, запомните, пожалуйста». Он взял три книги – Сартра, «Рассказы» Бунина и пособие «Эксплуатация трактора ДТ-75».

По пятницам рыночный праздник заканчивался дискотекой. С девяти часов вечера у входа в клуб уже стояли пригнутые напускной важностью малолетние жители села, которые значительно держали сигареты в двух пальцах, прикрывая остальными тлеющий табак, и гоготали во всё горло. У ларьков местных коммерсантов и в маленьком парке тоже было живо – в тёмных пятачках стояли группки и с одобряющими возгласами на морозе разливали друг другу спирт. К середине дискотеки приходили и приезжали на своих машинах уже работающие, молодые, крепкие ребята и сформировавшиеся девушки. Света вскоре пожалела, что, узнав его, шедшего домой из мастерской, затащила его в грохочущий от музыки клуб. Он стоял в мерцающей темноте под зеркальным шаром, тушуясь среди пьяных, и не понимая, что она говорит, смотрел в заплёванный пол. И Леночка не могла себе простить, что допустила его в абонемент и поэтому стала реже его видеть. Она вспоминала как к его приходу, ближе к вечеру (бригадир Степаныч был в запое и долго не выпускал Дохлого из мастерской, загружая его работой), она подводила свои маленькие глазки на длинном лице, подкрашивала уродливые губы и пудрила красный нос, как долго искала книги нарочно на нижних полках, чтобы, нагнувшись или присев, показать все прелести своей неправильной фигуры. Уже потом она узнает, что у него в то время ещё не затянулись швы на ноге и что он лишь усмехался, глядя на неё. Узнает и другое.

Возле восстановленной церкви стоял длинный одноэтажный дом, выкрашенный в белый цвет. Среди наваленных снегов к дверям его шла узкая, еле протоптанная дорожка. Это была редакция районной газеты. С улицы здание напоминало заброшенный дом с мёртвыми окнами, в которых изредка, как приведения мелькали люди. Газета выходила раз в неделю, заполненная школьными вестями, которые писал один старый учитель, рецептами из областной медицинской газеты, телепрограммой, поздравлениями и соболезнованиями. Позже главный редактор Кретов будет чувствовать себя виноватым от того, что пытался разговорить его, унижаясь до того, что вслух и в глаза называл его нужнейшим человеком, чтобы тот согласился с ним сотрудничать.
Потом бригадир Степаныч будет жалеть о том, что по весне поручил ему вспахать поле в сто гектаров у кольцевой дороги за два дня; ему будет не смешно, когда он вспомнит зубоскальство своё и мужиков, которые издевались над Дохлым и говорили, что никогда в жизни он не успеет вспахать за два дня сто гектаров. И все будут вспоминать его волчий взгляд, надменную улыбку и тонкие руки, сжимающие рулевое колесо и рычаг привода, и навсегда запомнят они неестественный рёв мотора и нелепое ворчание Степаныча: «Муха ****ская, кольца на поршне не подогнал»; навсегда в памяти останется картинка, как бегал, раскачиваясь вверх-вниз, словно по волнам, взбесившийся трактор двое суток; запомнятся вспаханные на утро третьего дня сто гектаров, блестевшие на весеннем солнце жирными отвалами земли.
Трактор нашли на следующий день в другом районе, восточнее села, в семидесяти километрах от кольцевой дороги, серый асфальт, который был поперёк перерезан лемехами. Остывший и угрюмый, он одиноко стоял на берегу реки. Дохлый так и не вернулся. Он исчез.

12.
Все летние месяцы сельские люди по тихому начинали растить в своих душах зло от того факта, что Самохин имел у себя неопределённое письмо. Каждый ложился спать с мыслью, что скоро что-то произойдёт и произойдёт неожиданно и больно, и каждый зал, что нужно совершать какие-нибудь действия, потому что за последние двадцать лет никому письма не приходили. Все кто уезжали отсюда навсегда, пропадали с концами, видимо далеко отсюда была совсем другая жизнь, такая, что сыновья, дочери, племянники больше не хотели связывать себя с этим местом.
Бояринов, вообще, видел по вечерам галлюцинации. Ему казалось, что настаёт конец света, и он не достроит свой замок. Он искренне жалел, что письмо пришло не к нему, а то бы он повесил его у себя на стенке и гордился самим стечением обстоятельств прибытия письма именно к нему.

Анна не знала ни о Бояринове, ни о об остальных. Как-то утром, в конце мая она стояла на кухне с зажженной спичкой и смотрела из окна на ржавые качели, которые вяло отсчитывали ржавое время мерным стоном кривой рамы. В это время в городе Ельце, где и проживала Анна, умер старик, который не знал Анну, и которого не знала и она, птица летевшая над степью, устав расправила крылья и тяжело вздохнула, паря в недостаточном воздухе поднебесья, в это время потухла звезда далеко в космосе, оставив для земли крошечный огонёк в небе ещё на несколько сотен лет. Когда спичка стала обжигать пальцы, Анна выбросила её в форточку, и вышла из дома. Она не стала закрывать дверь на замок, она сказала – пусть. И в одном платье она пошла по майской дороге.
Все эти три года она жила сомнениями и неопределённостью. Три года назад к ней пришёл молодой человек, которого она очень хотела видеть с собой рядом каждый день, и который испытывал то же самое к ней, но боялся такого быстрого счастья.
Сначала он зайдёт в магазин и купит бутылку водки, шоколадку и две пачки любимых сигарет. Потом сядет на автобус и немного поспит, предупредив соседа, чтобы тот толкнул его на нужной остановке. Он выйдет на Пролетарской. Пройдёт дворами, мимо табачного завода, спорткомплекса и пустой голубятни. Будет уже темнеть. При свете зажигалки он ещё раз прочтёт адрес в блокноте в синей обложке, покурит возле подъезда и, наконец, зайдёт. Она тогда очень удивилась. Была одета в брюки и серую кофту – только что пришла с работы. «Я только что с учёбы», - сказала она. Они выпили водку, запивая водой. Почти молча. «Целую неделю дождь», - сказала она. «Осень», - сказал он. «Учусь потихоньку», - сказал она. «Не ври», - сказал он. Потом она ушла в ванну и долго сидела там. Он лежал на не расправленной кровати и смотрел в окно. Снизу подсвечивал фонарь, и было видно, как в стёкла бьёт дождь. В тёмной комнате было холодно. От живота к горлу перекатывался сладкий ком – хоть он и сказал ей с самого начала, что ляжет на полу, знал, что завтра проснётся с ней. В ванной было тихо, и он подумал, что она захлебнулась. Сшибая от темноты и водки стены, он резко открыл дверь и прищурившись от вспышки света, увидел её голую сидящую спиной на краешке ванны. Она брила ноги. Медленно обернулась. Всё-таки она красивая – подумал он тогда, пошатываясь в дверном проёме, и то ли от обиды на неё, то ли для оправдания себя он сказал тихо – «дура». Он долго тыкался в её шею, давил на грудь, пытался вставить не отвердевший член (каждый раз она шептала хрипло «мни-ы»), когда получилось, она помогла ему, сильно обхватив ногами и двигая бёдрами. Кончив, он пытался гладить её, но движения его были всё медленнее, и он заснул.
Утром они лежали и мёрзли под одеялом. Отвернувшись к стенке, она рассказывала о себе, временами всплакивая, ища его руку. Он лежал на спине и курил, думая о том, что это самое счастливое для него утро. Она поглаживала его шрамы на спине и всё говорила. Он и представить себе не мог, что для того, чтобы встретить её придётся сидеть взаперти несколько лет и пред самым освобождением получить бумажку с каракулями её адреса. Старый убийца, которому нужно было сидеть ещё всю жизнь подошёл к нему тогда и сказал, протягивая клочок бумаги – «ты меня выручил когда-то, вот». Это была его дочь.
Женские откровения по утру как раздражали, так и приносили радость. «Наверное, так чувствуют себя садисты». Она была постоянной женщиной по вызову у четырёх местных толстосумов-ларёчников. «Как ты вышел на меня?» - спросила тогда Анна. Он рассмеялся и сказал, что не помнит ничего до вчерашнего дня.
Через неделю он сказал, что ей нужно хорошо подумать над тем, стоит ли его считать самым лучшим человеком. Он хотел одного, чтобы Анна сказала не задумываясь, но она промолчала, а на следующий день он ушёл, оставив в душе Анны болотную пустоту, которая всё больше засасывала её сердце с каждым днём. За эти годы она была со многими мужчинами, которые были намного сильнее его и умнее, но пустота оставалась незаполненной. Они быстро уходили от неё, сильно хлопая дверью, ничего не говоря, а только зло всматриваясь на последок в её большие глаза, как будто готовые разорваться от накопившихся слёз.

Мать уже не вставала с постели, потому что кончился морфий, и боли заливали её тело свинцом. Старая медсестра устало успокаивала ёё и заваривала какие-то травы, которые только усыпляли больную, но и во сне боли не утихали. Старуха вливала свои настойки, но мать отворачивалась от них к стенке и плакала.
Бояринов с каждым днём становился угрюмее, почтальон сидел в своей маленькой комнатушке и смотрел из окна на закрытую сельскую жизнь, Надя чаще стала плакать от неустроенности жизни, а Вероника трогала лицо руками и говорила – Анна.
В одно дождливое утро осени стрелочник Платонов застегнув последнюю пуговицу своего пальто, вышел из дома и пошёл мимо окна полуподвального кабинета в здании вокзала. В окне стоял человек, думающий о жене и жалеющий о дожде. Платонов прошёл мимо станционного парка, в котором два года назад убили стрелочника. Он скрылся в холодном дожде, чтобы не вернуться сюда никогда.
В то же самое утро Бояринов собрал людей, для того, чтобы изъять письмо у Самохина. Бояринов знал, что мучения, доставляемые неожиданным письмом, испытывают и другие, и что даже любимые жёны с этими мучениями совладеть не могут.
В тот же самый день Самохин как всегда готовился к походу на вокзал. Он уже выходил, когда услышал за спиной – Иван. Это сказала мать. Он остановился на мгновение, в тяжёлой тишине. Ему показалось, что за это мгновение он может пробежать полпути до вокзала. Мать тяжело дышала и он чувствовал, как бьётся её сердце. Там не осталось ещё – спросила она. Он зашёл на кухню, достал из стола шприц с крупинками сахара на игле и тупо посмотрел на чашку с недопитым чаем.
Когда он вколол тёмно-жёлтую липкую жидкость в вену, мать спокойно улыбнулась и медленно отвернулась к стене, к обоям с белыми бабочками.

Стрелочника Платонова нашли на другой день, сидящим в поле на большом пеньке липы. Он смотрел в землю и думал о том, зачем переводить стрелки. Двое конвоиров, руководствуясь инструкциями и предписаниями, ударили Платонова прикладами по спине и поволокли в сторону западающего солнца. Последнее, что он видел, это старика, который закуривал последнюю сигарету.
Самохин лежал в грязной луже крови возле железнодорожных путей. Рассвирепевшая толпа допытывалась, где письмо, а когда нашли распечатанный конверт, пытали содержание. Он ничего не сказал, потому что розовый лист оказался чистым.
Поезд, на котором ехала Анна в сторону Москвы, остановился ночью среди поля, потому как заехал в тупик из-за халатности стрелочников. Анна вышла на прохладный воздух и долго стояла, вглядываясь в чистое от дождевых облаков небо, она внимательно смотрела на звезду, которая давно погасла, но ещё долго будет посылать на землю крохотный огонёк.

13.
На летние месяцы Андрей устроился работать пастухом. Уходил рано утром и приходил, когда было темно. Валя встречала его на пороге, они обнимались, и долго стояли так, улыбаясь друг другу. Пока Андрей ел, Валя рассказывала новости городка, она говорила о девушках, которые носили красивые кофточки и цепочки, о том, что на центральной площади опять подрались мужики, о том, какие дорогие украшения лежат в магазинах, которые продают нужные и ненужные вещи. Тогда Андрей обнимал её, завидуя сам себе из-за такой возможности, и представлял с ней следующую весну, в которую она будет самой красивой и богатой во всём городке. Да ну – отвечала Валя – я же просто так. И Андрей обнимал её крепче, и замолкал в радостной уверенности предстоящей весны.
Андрей боялся каждого дня, так как знал, что Валя скоро уйдёт от него. Он подарил браслет из пятаков, который носил с самого рождения с тем, чтобы в день своего ухода Валя повесила браслет на дверь, не говоря ни слова. Тогда Валя выслушала его и, обняв, назвала его дураком. Но каждое утро он просыпался с тревогой, потому что сны, в которых снилась Валя, заканчивались плохо. Да ещё этот машинист первого разряда, который зачастил к ним летом. Ни Валя, ни Андрей не понимали зачем, он приходит, но гнать его не гнали, потому что человек был хороший и добрый и писал стихи, которые очень даже нравились Вале. Как-то машинист первого разряда остался наедине с Андреем в большой комнате, был вечер, заходило летнее солнце, поэтому в комнате было красно. Я хочу забрать Валю к себе – сказал машинист первого разряда – я хочу катать её на паровозе, тратить на неё все свои средства, и читать ей свои стихи. При этом гость пустил слезу и почесал в дырочку жёлтый носок левой ноги. Андрей стушевался, подумал, что все эти сны не даром, и неуверенно сказал, что скажет Вале.
Да уж, пожалуйста – сказал машинист первого разряда. Когда Валя зашла в комнату, и узнала в чём дело, то несколько минут с серьёзным лицом стояла по середине большой комнаты, утопая в красном дыму пыли. Потом она рассмеялась и убежала на улицу. Машинист первого разряда иного исхода дела и не предполагал, и сделал это предложение лишь потому, что любил доводить любое дело до логического конца. Таким способом он достигал гармонии. Теперь он знал точно, что он дурной человек и поэт, и что его идея об уничтожении себя нашла хоть какое-то выражение. Да, я никто – сказал про себя машинист первого разряда, а вслух сказал – в гармонии предел счастья и ушёл.

К ноябрю уже почти все мужчины ушли. Андрей уходил последним. Чем ближе был день, когда он должен был выйти за калитку, тем крепче Валя обнимала его и дольше целовала. Её уже мало интересовали дела по хозяйству, и даже книги, которые она читала по вечерам, ей хотелось без конца прикасаться к Андрею. Он же, чувствуя излишнее внимание Вали, старался занять себя вырезанием фигурок из дерева или большой задумчивостью, так как считал, что за наивностью следует поддельность. Он и боялся больше всего того, что Валя охладеет к нему, но будет делать вид, что всё хорошо. Такое ему показалось в один из последних дней, когда Валя очень долго не отпускала из своих рук его шею. Тогда он мягко оттолкнул её и сел в углу большой комнаты. Валя, почувствовав неладное, села на кровать включила небольшую лампу с зелёным абажуром и стала читать книгу. В комнате было темно. Андрей наблюдал за Валей из тёмного угла, не веря в то, что они одни, и он может с ней поговорить и даже прикоснуться к её колену. Он чувствовал себя так же, как и год назад. Андрей смотрел, как Валя, увлёкшись чтением, распутывает движением пальцев длинные чёрные волосы или как покусывает их, проводя по губам, как вздрагивает она от его взгляда, словно рядом стреляли, и смотрит в тёмный угол, прищурив большие глаза. Наконец, Андрей не выдержал своего тёмного пребывания в углу и сел рядом, выключив свет.
Я встречу тебя в своём белом платье – сказала Валя, когда Андрей укладывал вещи. Брюки, рубашку и носовые платки. Он старался не говорить, потому что сильно волновался. Руки его тряслись, и ноги, казалось, опять становились пустыми. Через полгода мы заживём – повторял он время от времени. А, может, ты не поедешь – сказала Валя, ещё не до конца осознав, что будет. Андрей шнуровал сумку и виновато улыбался. Когда он вышел за калитку, и пошёл вверх по утренней тёмной осенней улице, то ни разу не оглянулся, на стоявшую у порога Валю. Она хотела его догнать, но подумала, что это будет плохо.
Она зашла в дом, села за стол и осмотрела большую комнату. На стене висели поломанные часы с жёлтой стрелкой, вразнобой висели картинки многоруких людей, людей со светящейся головой и обычных людей, над кроватью был повешен кусок серого полотна с тигром, разукрашенного в чёрную и красную полоску, на пыльном подоконнике лежали апельсиновые корки, а среди них человеческие фигурки из дерева, на окнах висели небольшие белые занавесочки, украшенные по краям вышивкой. Валя вдруг поняла, что внутри её стало скучно и пусто.

Машинист первого разряда возвратился домой слишком поздно для себя. Он решил сегодня не ложиться и писать стихи. Во флигеле на столе горела одна керосиновая лампа, и он почувствовал, что это именно та обстановка, о которой он мечтал всю жизнь, наконец, он почувствовал себя творцом. Он открыл тетрадь, в которую записывал свои несвоевременные мысли, и вывел – судьба это мудрость, а мудрость результат греха.
Машинист первого разряда знал, что сильнее страдания может быть только идея, поэтому после позорного исхода из дома, где жила Валя, он в ту же ночь принялся оформлять идею до конца. Вражда – это орудие взаимности, но в жизни я не встречал взаимности, тогда о какой вражде может идти речь – записал он дальше. Опыт глушит жизнь, это верно - записал он. Потом Машинист первого разряда оторвался от напряжённых мыслей и огляделся. Его вдруг пронизало ощущение свободы и мирового счастья, он заспешил написать строчки, засветившиеся в его голове – тёмная комната светит лампа где простота там и покой. После чего он взял со стола чистый нож и ударил им себя в живот.

14.
Через две недели после ухода Андрея, Валя узнала, что в её животе кто-то есть. От этого ей стало чуть-чуть теплее, но ещё тоскливее от скуки и ожидания. Целыми днями она сидела у окна и думала, о том, как быть завтра, и что такое жизнь. Наверное, жизнь это когда ждёшь – придумала она, но мысль эта не привела ни к чему хорошему.
Пошёл снег, всё стало белым и простым. На улицу редко выходили женщины и старики. Дети строили из снега дома, играя в своих отцов, старики лежали на печах и курили папиросы, обдувая вонючим дымом старух, а женщины плакали по ночам, потому что днём плакать было холодно.
Всю зиму Валя спала, редко поднимаясь с постели, чтобы потолочь зерно и протопить печь. Однажды мимо морозного дома проходил свежий человек. Он зашел внутрь и увидел на кровати в большой комнате спящую красивую девушку, укрытую тряпьём. Свежий человек подождал, пока согреются запотевшие стёкла его очков, подумал о том, будить или не будить хозяйку, решил не будить, снял с себя пальто, накрыл им девушку, нерешительно погладил свою белую бородку и ушёл.
В мае Валя проснулась, надела белое платье, которое пришлось в саму пору по животу, посмотрела в треснувшее зеркало на чьё-то худое и некрасивое лицо, и пошла на станцию. Она была рада тому, как быстро прошли холодные дни, тому, что не сегодня-завтра приедет Андрей. Она просидела один день на скамейке у вокзала, смотрела на то как сходят с поездов усталые мужчины, как радуются женщины, как прыгают по шпалам воробьи, как идёт дождь, бьёт гроза, бьются друг о друга вагоны, распускаются листья, подходит Андрей, воет гудок, зажигаются фонари, бьют по лицу, кричит ребёнок, ползут крохотные насекомые, глупо смотрят куры, кричат держи вора, покупают и продают, питает справедливость порядок, наполняются песочные часы лунным светом, подходит Андрей, смыкаются веки, следует за наивностью поддельность, было тоскливо свежему человеку, падает небо, раскалывается стена, разрубает чёрные ветки, искрят колёса, ищут и не могут найти, встречают взаимность, проходит день, проходит ночь, светит солнце, наступает жара, гладят белую бородку, пронзает ощущение свободы и мирового счастья, подходит Андрей, хромает стол, висит тигр, растут цветы, летают шмели, клубятся красные пылинки, кто-то говорит, сидят одни, идут далеко, проходят месяцы, уходят домой, подходит Андрей, приходит сон, идут по ночной улице, пересекают путь голодные собаки, их ведёт рыжий кабан, идёт с верхних веток синий дым, боится подросток, ждёт свидания, молит, чтобы побыстрее ушли собаки, возвращаются домой, теряют дом, хозяйничают на огороде, ищут ботинки, не находят ботинки, идут босиком, видят далёкий костёр, кто-то говорит, сидят одни, идут далеко, быстро темнеет, брызжет костёр, поют непонятные песни, просят бутылку с подтёками воска, пинают термос с жёлтыми бабочками, подходит Андрей, кормят кур и собак, уплотняют дом на подпорках, злятся, старательно выговаривают, рвутся швы на белом платье, бьют по лицу, бьют по груди, бьют по животу, так надо, опыт глушит жизнь, смеются, сжигают, радуются, подходит Андрей, кричит ребёнок, греют воду, моют лица, укладывают спать, плачут тихо и громко, несут, чтобы не опрокинуть, кинуть, подходит Андрей, приходит Андрей, Андрей пришёл.

Андрей пришёл в село в начале сентября. Почти за год он исхудал, но силу не потерял. В руках он нёс тяжёлый чемодан и был уверен в том, что никого богаче в селе нет. Голодные завистливые глаза из окон провожали его до дома, Андрей чувствовал их и думал о Вале. Он думал о том, что может теперь не бояться её ухода, что, наконец, сделает кому-то хорошо. В этом была его правда.
В доме было прохладно, по большой комнате перекатывались жёлтые листья, стол, часы, картинки, человеческие фигурки и апельсиновые корки были покрыты пылью. На кровати лежали белое платье и браслет из пятаков. Валя умерла в августе, во сне, под чьим-то пальто.
Андрей Умрихин пошёл на Семенёк. Он долго просидел на берегу, думая о том, что делать завтра, и что такое жизнь. Когда стало совсем холодно и темно, он заснул, подложив под голову чемодан. Проснулся под утро, когда почувствовал воду. Разливался Семенёк в прежние пределы. Семенёк становился рекой. В тот день всполошилось всё село. Сообща придумывали объяснение. Сошлись на том, что сверху прорвало плотину, и тут же стали снаряжаться на новую работу по восстановлению этой самой плотины. Пришлые люди и Ной радовались тому, что наконец-то на севере пошли большие дожди. В то время, когда все обсуждали главную новость, Умрихин сидел в запертом доме, за столом в большой комнате с зашторенными окнами и пересчитывал деньги.