Прокол или проверки на дорогах

              Электрочасы на панели машины показывали начало двенадцатого ночи. Несмотря на такой поздний час, встречное  движение было оживленным. Люба  часто  переключалась с ближнего света на дальний. Вчера еще она  испытывала величайшее наслаждение  от    езды      в новом своем    «Reno». Сбылась, наконец – то, ее давнишняя мечта - она стала владелицей этого белого чуда. Сейчас же уверенно  рассекая  темноту, отмечая про себя, беспрекословное повиновение  машины  рукам и ногам, тем не менее, все ее существо было омрачено  этим звонком Алика.  Звонком, который не шел у нее из головы.  Она    чувствовала себя  бесконечно  обманутой.  Настолько оскорбленной  и униженной, что  от невеселых мыслей ее не могла отвлечь даже эта  езда, еще вчера доставлявшая ей воистину  ребячий  восторг  и  удовольствие. Она не могла припомнить случая,  когда последний раз  было так плохо, когда    так  пугающе, с абсолютным безразличием   воспринимала  бы  она все происходящее вокруг. Тем не менее, вот же она едет к нему...
…Люба уже собиралась ложиться спать, когда получила  этот неожиданный  звонок.  Сердце ее  и женская интуиция   подсказывали: «Не поддавайся этому    твердому голосу. Еще вчера родному.  Голосу  человека, решившему окончательно все. Не слушай его, не мчись, выдержи паузу».   Однако  она летит   по ночному шоссе  в аэропорт  проводить его   в Москву. А то, что  сейчас  убедиться  в том, что никогда не была ему нужна, это второстепенно, это так,  это -  между прочим.   Из головы не  шла его последняя  фраза, произнесенная Аликом, прежде чем он выключил пелефон: «Как хочешь, осуди этот внезапный мой отъезд, но, по - моему, мы исчерпали свой любовный ресурс. Во всяком случае, он иссяк у меня.  Я   раскаиваюсь  и испытываю величайшую вину перед тобой за  то, что мое предчувствие любви так и осталось предчувствием. Прости. Если приедешь проводить – значит простишь». На это его внезапное   признание,  она, как  форменная дура, только спросила: «В котором часу самолет?». Он ответил ей. И по ответу  поняла, что Алик не сомневается,  что  приедет.  Особой радости в голосе  не прозвучало. Вот так вот.  Он опередил ее. Не  поэтому ли она теперь  гонит, с превышением скорости,  чтобы   не  дать ему  почувствовать себя инициатором, ставящим точку в  их отношениях.   Гонит, чтобы не дать насладится  этой ситуацией. Ситуацией  смоделированной  им самим. Вот оно что!  Отношений, оказывается, не было никаких.  Так – предчувствие любви. И вот она  мчится, подстегиваемая все тем же предчувствием, но только теперь  чтобы  взглянуть на него и простить?  Он,  раскаявшись, уходит первым, а она его, виновного,  прощает. «Счастье – это удовольствие без раскаянья» всплыло неожиданно у нее в голове  где-то слышанная фраза. «Если счастье – это только удовольствие, то, что тогда любовь? – подумала Люба.  Неужели  любовь тоже  удовольствие?  А ее  отсутствие  или предчувствие любви,  не оправдавшее себя  – это раскаянье? Нет, должно быть не так.   Предчувствие любви должно быть   удовольствием, а  ее  отсутствие  должно быть   раскаянье. Вот и наступило  раскаянье. В чем же раскаиваться мне? Мне не в чем раскаиваться. Разве только в том, что я люблю его. Люблю  по - прежнему. И он об этом знает».
Она признавалась ему в этом много раз, застигнутая внезапно  пронизывающим, щемящим  чувством  нежности. Это часто случалось  в ситуациях самых неожиданных  и разных. Казалось бы -  обычный жест его руки: он коснулся ее волос, заглянул участливо в глаза, или просто  - напросто  удачно сострил, рассмешил ее.  В такие моменты  ее  окатывала горячая волна неистребимого желания раствориться в нем до конца, у нее перехватывало дыханье,  и   ей казалось, что она взлетает  в немыслимые, звездные дали…
 В то же время  старалась не думать о том, что  рухнувшая  на нее   эйфория, когда  она ничего вокруг не замечала кроме его, не вызывала  у Алика  никаких особенных перемен. Он как будто даже не видел ни шального блеска ее глаз, ни того, как она изнемогает от переполняющих ее чувств, от любви к нему.    Ничем  себя не выдавал - ни  выражением лица,  ни в словах, ни в поступках.  Оставался  участливым, рассудительным, рафинированным даже каким – то.   Ни больше, ни меньше.







 Как-то в  один из вечеров, сидя в его машине, они  слушали красивую   песню. Она звучала на иврите. Это была грустная песня  о переживаниях  одной девушки, любовь которой отвергли. Сердце Любы  буквально теснили и разрывали   чувства, возникшие стихийно.  Ей казалось тогда, что песня, каким – то образом повторяет  мелодию ее  жизни  с Аликом.  Но он  заговорил о следующем:  вдруг заметил ей что,  все  разведенные  мужики  в отношениях с женщинами вынуждены всегда   выбирать между рабством и предательством. «Подобный выбор вздохнул  он, - лично на меня может подействовать с обескураживающим опустошением   собственного сердца». Тогда она  не придала этим словам какого-то особого значения. Не помнит даже, что сказала в ответ.  Сегодня она уже воспринимает  их иначе. «Он сделал  выбор, -  потащила Люба из пачки  сигарету, - предал меня».
 Она бросила взгляд на часы.  Они показывали 12.30. До   самолета у нее еще было около часа времени.  Затормозила  под светофором. Взгляд ее заскользил по пыльным,  широким листьям какого–то то ли эквалипта, то ли  плантана, растущего у самой дороги. Качались ветки подсвеченные светом желтого фонаря, качался  пред   глазами серебряный самолетик  тонкой серебряной цепочкой привязанный к зеркальцу Аликом в день, когда они  забирали ее новую «Reno»  из автосалона. Это был красивый оригинальный сувенирчик.  Самолетик  один к одному повторял  точную копию российского МИГА. На  шасси  можно было даже рассмотреть протекторы  колеса – так  ювелирно, так  мастерски   он был сделан. Он  тогда привязал игрушку, качнул ее  пальцем  и заметил Любе,  что она женщина без предрассудков. А женщинам без предрассудков, незакомплексованным ничем просто необходимы символы: талисманы, брелки, тетрадки, камешки… «Мы хоть и евреи, но жуткие язычники, - улыбнулся он. Вы, женщины, не можете обойтись без амулетов».
В СССР Алик служил в  авиации. Он был кадровым офицером ВВС, летчиком первого класса. Не очень  любил перед  Любой   «ворошить героическое прошлое», как он говорил. В разговорах о прошлой жизни был немногословен. Люба знала что, уволившись из армии,  развелся с женой,  и та с  маленькой дочкой уехала в Штаты.  А потом  Алик с мамой репатриировался в Израиль.  Здесь в Израиле его как-то  нашел один человек, с которым он летал, оказывается, не то чтобы в   одной эскадрильи - в одном экипаже!  Он приехал к нему из Афулы. От этого друга, его звали  Вениамин, Люба впервые узнала, что Алик воевал в Афганистане. На двоих  у них было  более  двухсот  боевых вылетов. Они  летали над Кабулом, бомбили Кандагар,  Мазари – Шариф. Как-то во время одного из полетов  они потеряли своего командира. Собственно Вениамин и приехал к Алику, чтобы помянуть их  товарища именно в этот день. Мама Алика накрыла стол, они разлили водку, помянули Андрея. Неожиданно Алик что-то шепнул  маме, и та вынесла показать Любе шлем, царапнутый пулей душмана, в том воздушном бою, когда  они  не сберегли  своего командира.
 В Афуле, до некоторых пор, Вениамин работал охранником какого-то завода.  Но недавно его уволили,  и Алик  посоветовал ему попытаться устроиться,   в «русскую»  больничную клинику альтернативной медицины «Яд леахлама» таким же агентом, как и он. «Я езжу по стране, нахожу клиентов для нашей больницы, заодно предлагаю купить  препараты израильских, американских, российских и других фирм». Вениамин криво улыбнулся и ответил, что подумает. На что Алик сказал ему, что зря он так скептически смотрит на подобные предложения. Благодаря своей работе он летал уже в Турцию, был в Америке, а в ближайшее время  по делам фирмы летит в Москву.  «Поинтересуйся  у хозяев твоей фирмы, - затянулся  Вениамин сигаретой, - им летчики не нужны?».
Люба отвлеклась от воспоминаний, щелкнула выключателем радио.  В салон машины стремительно  ворвался голос Аллы Пугачевой.
                «С кем нибудь, где нибудь, как нибудь,
                разговаривая ни о чем…».
По «Седьмому каналу» шла музыкальная программа «По дороге домой». В паузах между песнями, звонившие  говорили о политической ситуации,  которая складывается сегодня  в  стране.





Говорили  о принятой  недавно  «карте дорог», о том,  как долго продержится   палестинское перемирие? Насколько оно реально? Сколько будет длиться  наступившая  тишина? Кто может поручиться, что время   терактов кончилось? И можно ли верить очередным обещаниям арабских лидеров?
           Неожиданно Люба услыхала резкий хлопок, машину кинуло в сторону, она едва выровняла руль. «Reno” накренилось на один бок и стало катиться, издавая хлюпающие звуки, беспорядочно шурша  протекторами  по асфальту.  Дотянула до обочины, притормозила  прямо у желтой полосы, заглушила мотор и выскочила из кабины. У нее лопнуло заднее, левое колесо! Покрышка, прижатая ободом, буквально, распласталась на асфальте. «Прокол, - печально констатировала  Люба. Этого мне только не хватало!». Присела на корточки у лопнувшего колеса. «Что делать?» – рассеяно  взглянула  на часы. Сама колес она  никогда не меняла, а вызвать тех. помощь – значит ей ни за что уже не успеть к самолету. Люба огляделась, трасса была пустынной. Позади  осталась Беэр – Шева. Значит она где – то на подъезде к Сдероту. Но знать бы конкретнее  где? Никаких указателей вокруг  не было.  Люба снова  закурила. Она волновалась, она не знала, что ей  делать. Полезла в багажник убедиться хотя бы, что запаска на месте. «У меня нет выхода - надо вызывать грар ».  Вдруг   услышала, как за спиной завизжали тормоза, свет фар вырвал очертания придорожных  пальм.  Рядом замерла машина. Водитель  крутил ручку двери, опуская стекло.
                -Что случилось? Может быть вам нужна помощь? – высунулся он в окно. Люба увидела худое, небритое  лицо.  Внутри   у нее все похолодело. Это был  араб. В этом она   ни на секунду  не усомнилась. Этот пытливый, наглый взгляд и  несколько фраз, которые он   произнес, сказали ей о многом.   Так  говорят  только арабы. На каком – то своем особом диалекте. За  десять лет проживания в  Израиле она научилась практически  безошибочно отличать  израильтян от  своих  исторических   братьев. Люба  оцепенела. Смотрела на него  глазами полными  страха. «Жаль я  никогда  не узнаю: мальчика или девочку носила под сердцем.  И никогда уже не скажу об этом своем женском секрете   Алику», - пронеслось у нее в голове мысль.  Ее молчание араб понял по – своему. Решил, наверное, что она его не понимает.  Неожиданно  обратился к ней  по - русски:
                -Ты говоришь по - русски?  Чего ты испугалась?
Он вышел из машины. Это был высокий, молодой  мужчина, одетый в черную рубашку и черные джинсы. Рубашка у него была на выпуск. Все мужики в Израиле носят их на  выпуск.  И не важно израильтянин он  или араб.
                -У тебя панчер ,- остановился  он перед  лопнувшим  колесом.  - Я тебе помогу.
                -Спасибо, - сказала Люба и пелефон у нее  непроизвольно выпал из рук  в целлофановый пакет.
                -Да перестань ты так бояться, - показал ослепительно белые зубы незнакомец  и сделал шаг навстречу  Любе.         
                -Не подходи! - она хотела  крикнуть, но крик не поучился, а вышел какой-то сдавленный хрип. Незнакомец замер.
                -Да ты чего, геверет ? Смотри, - он задрал  рубашку, -  взрывчатку видишь? Нет  же ничего! Люба увидела плоский, волосатый живот. - Нет у меня ничего, - похлопал он себя по нему. Где у тебя еще одно  колесо? – и подойдя, к   распахнутому багажнику,  склонился над  ним. -  Как это вы говорите:  за – пас – ка, - произнес  по слогам и  открыто улыбнулся.  Домкрат у тебя есть?
                -Должен быть, - ответила Люба и только  теперь обратила внимание, что машина араба, а это была новая «Субару», ее заднее окно было разбито, а на сиденье валялись камни. Она не могла отвести взгляд от этих булыжников.  Тем временем,  парень  вытащил  домкрат,  зафиксировал его к днищу машины и стал  быстро  ее  поднимать.
      




                -А почему у твоей «Субары»  разбиты стекла? – не удержалась  Люба от вопроса.
                -Потому что эта машина не моя, - большой никелированный ключ  замелькал у него в руках. Я  ее  украл в Беэр –Шеве.
                -Ты вор? – напрямую  спросила Люба.
                -Вор, автоугонщик, -  кивнул  араб. Согласись это лучше чем  террорист, - и опять она увидела его ослепительную белую улыбку.
                -Да уж, пожалуй. А где ты так хорошо выучил русский?
                -Вот именно выучил. В Москве. В университете имени Михаила Васильевича Ломоносова, - араб  сноровисто надевал запаску на выступающие болты. - Было это давно, до распада СССР, когда я учился, но не доучился  на  филолога.  Он поднял   глаза на ее  изумленное лицо.  - Ты мне не веришь? - и вдруг, распрямляясь от колеса начал читать.

                Мы учили слова отборные,
                Про общественные уборные
                Про сортиры, что будут блистать,
                Потому что все злато мира
                На отделку пойдет сортира,
                На его красоту и стать.

Слушая стихи, Люба была в не меньшем шоке, чем совсем недавно, когда поняла что перед ней – араб.  Странно было слышать строки советского еврейского поэта    из    уст этого палестинца.
                -Это  Борис Слуцкий, - просветил ее недавний студент филологии. Причем «Борис»  произнес  с ударением на «о», как  говорят   израильтяне. -  Иудей, между прочим.
                - А ты иудеев не любишь? – страх уже  отпустил Любу.
                - Я люблю забирать у них машины, - снова  улыбнулся он.  А еще люблю красивые стихотворения. Не важно кем они написаны, -  стоял перед ней и тряпкой  вытирал руки. Люба протянула ему  сто шекелей.
                -Спасибо тебе. Теперь я успею в Бен –Гурион.
                -А откуда ты едешь?
                -Я недавно получила работу в школе молодого городка Ерухам. Там и живу.  Работаю  учительницей.
                -Спрячь  деньги, учительница - сказал араб. Я обижусь. У меня в Москве была девушка. Она со мной училась.  Ее  звали Джамиля. Она приехала из  Махачкалы. Она похожа на тебя – такая же красивая. Дай мне свой телефон.
                -Давай я лучше  запишу твой, -  сказал Люба.
                -Меня зовут Наджиб, - хлопнув крышкой  багажника, сказал  араб. И он продиктовал красивой девушке  свой номер. Люба набрала его  на  пелефоне. Они стояли, друг перед другом, в некоторой растерянности пока  не  услышали, как ночную тишину         пронзили завывающие, резкие сирены полицейской машины. Наджиб встрепенулся и прыгнул в  украденный автомобиль.
                -Ты позвонишь мне или это просто так? - завел он «Субару».
                -Позвоню. Обязательно позвоню, господин вор, - взмахнула  рукой  Люба.  Счастливого  тебе пути! - пожелала она ему. Вдруг он сказал:
                - Сейчас  худна . Но я рад был тебе  помочь не только  из-за этого. Ты мне нравишься, ты красивая. Мы должны помогать друг другу! Наджиб  подмигнул   ей,  и машина сорвалась с места.
       






              … Люба   медленно  ехала, успевая читать  указатели. Впереди был Ашкелон.  До самолета Алика оставалось все меньше и меньше времени, но  грозящее  опоздание  неожиданно  для самой себя перестало ее заботить. Где-то далеко сзади, за ее спиной  ночное безмолвие снова вспороли истошные крики полицейских машин. Они то стремительно приближались, то отдалялись. «Неужели это ищут  моего нового знакомого - араба Наджиба,- подумала  Люба. Так интенсивно, так настойчиво, несколькими машинами… и все из-за  обычного угона?». Она знала, что в случаях кражи автомобилей израильская полиция не очень активно бросается на ее поиски. Рекомендуют недавнему владельцу машины заняться оформлением страховки и все. Угоны происходят так часто, что работники полиции круглосуточно  были  бы  вынуждены  искать  краденый транспорт. У них есть дела куда важнее, чем эта  арабская уголовщина.   «А вдруг он не только украл машину? – осенило неожиданно Любу. Потому что откуда эти булыжники в салоне? Вдруг он какой - нибудь   хамасовец ! Как я об этом сразу не подумала? То есть, подумала, конечно, когда он только вышел из машины.  Но потом  араб вел себя вполне прилично, меняя запаску.  За то короткое время, пока он возился с колесом, я почувствовала,…как  бы это сказать… доверие  что ли, почти симпатию.  Даже  больше того! Когда он читал  стихи Бориса Слуцкого, я чувствовала себя в большей безопасности, чем, скажем, где-нибудь ночью в Яффо или Рамле, где  вокруг израильские арабы.  Надо себе сейчас  в этом признаться: в какой-то момент, когда он красиво декламировал,  мне очень хотелось, чтобы я ему понравилась. Потому что, потому что…  он понравился мне! В противном случае – зачем бы я брала у него  телефон? Выходит, телефон мне  дал  террорист!?». У Любы потемнело в глазах. «Террорист мне дал телефон,  чтобы у него была  возможность  навещать меня!?». Она   крепко сжала  руль,  пальцы ее побелели.
          Снова неожиданно  где-то совсем уже рядом  слух противно резанула  полицейская сирена. И тут же  на бешеной скорости  мимо  промчались,  заливая дорогу голубым светом, две машины. Они пролетели на красный свет, предостерегая об опасности завыванием  и беспрестанно сигналя, редкие машины.   
           На каком-то  крупном перекрестке, перед въездом в город Люба заняла крайнюю левую полосу, дождалась зеленого светофора, и резко развернувшись, понеслась в обратном направлении. Она возвращалась домой. Затренькал пелефон, скосив глаза,  увидела, как пульсирует  на нем имя:  «Алик, Алик». Люба покрутила ручку приемника. Передавали сводку погоды. По всей  территории Израиля  обещали ожидаемое всеми похолодание.  Израильтяне хотели  снижения температуры, жара донимала.  Любе  же   сейчас хотелось только одного: чтобы   Наджиба   полиция  не  смогла    догнать.
 
 

                Дмитрий Аркадин
                Ришон ле - Цион