Музыка

Кириллову снится, что он стал великим маэстро. Его гигантский чёрный рояль стоит на сцене в залитом светом огромном переполненном людьми зале с колоннами.
Кириллов парит вместе с роялем, со сценой, над залом, над миром. Мимо проплывают облака. Земли не видно. Ничего и никого не видно. Просто не существует. Есть только он и музыка. Он сам превратился в музыку, едва коснувшись клавиш. Музыка заполнила всё: и то, что было Кирилловым, и этот светлый зал, и всё, что в нём, и всё, что вокруг него, – небо, воздух, землю.
Музыка приносит чувство упоения, всесилия, полета. Уносимый неведомо куда, он хочет во что бы то ни стало сохранить эти ощущения.
Однако возвращение не разочаровывает. Он терпеливо вставляет голову в зев огромного венка. Вымученно и виновато улыбаясь, словно прося прощения, не стирая капелек пота со лба, щёк и висков, позволяет целовать себя, пожимает чьи–то руки.
Что ж, гений – тоже человек. В данный момент ему хорошо от сознания, что он, великий маэстро, позволяет себе роскошь публично расслабиться. Побыть таким, как все. Даже свое пробуждение он воспринимает без досады и сожаления.


****
…Клава тяжело прошагала из комнаты в коридор, и он понял, что проснулись дети, что надо младшему сменить пеленки, старшего будить, будить, а то опоздает в школу. Да и Клавке надо помочь - у неё в парикмахерской сегодня собрание в честь 8 Марта - обещал отпустить, так надо поторопиться. Кириллов спустил ноги с постели в предусмотрительно приготовленные с вечера шлепанцы и, подтягивая пижамные штаны, направился в туалет. Жили они в хорошей двухкомнатной квартире в центре города. На работу Кириллов всегда ходил пешком.
Он трудился библиотекарем в музыкальном училище. От какофонии звуков, доносящихся со всех сторон, у него в конце рабочего дня раскалывалась голова, а от нотной литературы рябило в глазах. Кириллов машинально, не заглядывая внутрь, не листая, выдавал и принимал сборники сонат и прелюдий, романсов и оперных партитур. Но если бы кто-нибудь увидел Кириллова в ту пору, когда он оставался в библиотеке один, - он бы немало удивился. Усевшись на вершине деревянной стремянки и раскрыв на коленях какую-нибудь из старых книг с нотами, Кириллов застывал в неподвижности. Нет, он не изучал текст, не рассматривал страницы, пытаясь отыскать на полях чьи-нибудь пометы. Он смотрел куда-то поверх стеллажей. Лицо его становилось мягким, расслабленным. На губах блуждала мечтательная улыбка… Но в такие мгновения Кириллова никто и никогда не видел.
Три раза в неделю он терпеливо и даже радостно ходил на репетиции хора в Дом учителя. Да нет же! - не терпеливо, а именно радостно. Он шел, медленно приходя в себя после рабочего дня. Но по мере того, как цель становилась ближе, он прибавлял шаг, распрямлялся, а по старой винтовой лестнице уже мчался, перелетая через три ступеньки. Ему нравилось ходить сюда. Его окружали на занятиях милые, добрые, чуткие люди. Бухгалтер тетя Полина, уборщица в ЖЭКе Капитолина Марковна, повар Анастасия… да просто Тося и мужики. Мужики! Два пенсионера: Иван да Геннадий Гавриловичи. Два брата–погодка, Роман – учитель литературы с пятнадцатилетним школьным стажем, да Василий – не то студент, не то рабочий, – трудно понять по его замшевой потёртой куртке да по тёмным очкам, за которыми и глаз–то не видно. Были ещё какие–то люди, они пели вместе со всеми, но никто их не знал как следует, и «мама Роза» - так уважительно называли все руководительницу, единственную и неповторимую Розу Емельяновну, за то, что она собрала, сплотила и вела за собой дружный коллектив, – мама Роза не настаивала на том, чтобы все запоминали «массовку» поименно, хотя сама она, разумеется, знала всех превосходно.
Только здесь Кириллов чувствовал себя человеком. Он мог, он правил бал. У него был инструмент, который подчинялся только ему, и по велению руки мамы Розы – нет, просто по её малейшему намеку! – Кириллов модулировал свой голос так, чтобы он вплетался в общее звучание.
Но вот наступал особый момент. Все вокруг как бы расступались. Роза Емельяновна обращалась к нему, смотрела на него в упор, а он словно отделялся от всех, и выводил, поражая тембром и силой своего голоса, своего инструмента: «Играет, играет орган, и звуки уносятся к небу»…

- Кроме хора, лично у меня ничего нет! – твердил Кириллов, медленно остывая после занятий… Кириллов обожал своих детей. Но вскоре после их рождения он вдруг понял, что кроме вдохновенных дел по дому должно быть что-то ещё, какое-то Дело. Что-то такое, к чему привязана душа.
- Клавка вон ножничками чикает, - с обидой говорил он сам себе, - а смотри–ка, её ведь не узнать, когда за работой. Дома всё – баба бабой! А подружки её, дуры эти, Зинка с Вероникой Степановной! Вчера Зинка, не успела в дом войти, прямо с порога заголосила: «Нет, ты подумай: я, говорит, в рейс, я, говорит, в рейс. А сам явился пьяный, а от одежды, блин! – чужими духами разит. Это я, говорит, билеты проверял, проталкивался, народу много было. Я ему: духи-то вонючие! Подначиваю, понимаешь? А он, дурак, мне в ответ: вовсе, говорит, и не вонючие, а, между прочим, кучу денег стоят… Прикинь, Клав, проболтался, каков нахал!..”
А сама прямо в дом и заходит, и заходит. Вот уж и двери за собой закрыла. Клавка её на кухню увела, а то я бы ей, заразе, выдал. Хоть бы разделась, дрянь этакая. А то ещё Вероника звонит и воркующим медком в трубку: «Э-э, Бэ-эрис? эт Вы? А где Клэвочка? Окажите любэзность, позовите, оч, оч важно…»
Ох, не любил Кириллов этих разговоров с подружками. После них Клавку лихорадило. Вот, к слову, в выходные что случилось. Клавка по квартире, как чумная, носилась часа полтора. Глаза блестят, сама суетится, в шкафу всё что–то ищет. Спросишь, – отмахнётся, скажет: «Да ну тебя!» – и продолжает бегать из комнаты в комнату. В коридоре все антресоли вверх дном перевернула, из ванной всё бельё, месяц не стиранное, на пол вывалила и роется, роется. Нашла, что искала, села прямо там, где нашла, и хохочет. Да ещё приговаривает: «Вот дура-то, вот дура-то!» Передохнула, наругавшись и насмеявшись, – и к телефону: «Вероника Степановна, нашла, ой, вы извините, что долго не звонила. Ой, вы знаете (трубку рукой прикрыла), это всё мой… Ну, да Вы же знаете… Хи-хи. Ну да, связал всё моё в узелок и спрятал. Ну да, посмотрела, четвёртый у меня. Ага, так Франция, да? Или Италия? Ой, ну надо же. Как договорились, да? Нет-нет, у меня такого нету-у».
И так день за днём… Пропади они пропадом, эти выходные!

Накануне 8 Марта Кириллов решил зайти в Клавкину парикмахерскую. Шёл, напевая под нос романс, предложенный ему для выступления на вечере мамой Розой, шёл с мыслью сказать Клавке, чтобы отпросилась с работы, не дожидаясь праздничного собрания, и пошла с ним в кино. А за детьми пусть Зинка приглядит, ничего, не облезет… А то всё: дом – дети, дети – дом. Клавка ему, как-никак, жена, и ей тоже нужна пища духовная, не всё ведь ему одному – книги, музыка…

В зале шесть кресел. Клавкино около окна, второе справа. Обычно, когда он заходит после работы, она ждёт его уже в своем сереньком плаще, и они сразу идут домой или по магазинам. Сейчас до конца рабочего дня ещё далеко, и Клавка, видимо, не спешит собираться. В вестибюле и около кассы её не оказалось, и Кириллов посмотрел на Клавкино кресло.
В нём сидел грузный мужчина. Его шевелюра была густой и пышной, и женщина-парикмахер решала, как она будет стричь. Да, именно женщина-парикмахер, с упором на первом слове. Свою Клавку Кириллов не узнал. Это была именно Женщина…
Он поймал себя на мысли, что давно не думал о своей жене, о своей Клавке как о женщине. Она была для него просто бабой. И в хозяйстве, и в постели. Но эти глаза, эта осанка…
Вот Она начала стричь. Её пальцы так и летают. В них что–то блестит, стучит, позванивает, пощёлкивает. Она пробивается сквозь непокорность волос, приручая их, как дрессировщик приручает хищного зверя. Губы улыбаются - она разговаривает с подругами, но из глаз не уходит выражение внимания. Есть в её лице что–то ещё. Полёт, вдохновение. Осенённость. Человек делает своё Дело. Она словно рождает музыку и танцует под неё вокруг кресла. Инструменты в её руках вовсе не парикмахерские инструменты – Кириллов мог поклясться, что и сам слышит, как будто Женщина не подстригает клиента, а вдохновенно исполняет Музыку…
Откуда это в Клавке? Кириллов представил себе, что сейчас она почувствует взгляд и повернется к нему. Её движение будет гордым, она лишь на мгновение задержит на нём свой сразу ставший строгим взгляд: «Да, это я. Ты не знаешь меня такой. Что делать, милый, но это всё же я. Я твоя, твоя Клавка. Тебе придется с этим смириться…»
Нет! Нет! Это не по мне, этого я не могу. И надо же, какова! Нет, вы подумайте! Парикмахерша, а туда же! И что им всем неймётся… Кириллов выскочил из парикмахерской, забыв и про 8 Марта, и про собрание, и про кино. Он твердил себе разные слова, способные только еще больше завести его. Ему бы остановиться, сосчитать до двадцати. Но что-то гнало и гнало вперед. Его глубоко ранило то, что он увидел. Пока он не мог объяснить себе, что же происходит, но он понимал, что увиденное способно перевернуть всю его жизнь.

Когда он подошел к Дому учителя и уставился в дверь, сам не понимая, зачем он здесь, ведь сегодня нет занятий, – что-то уже направляло его. В этот миг он уже всё сообразил и на всё решился.
Роза Емельяновна была в классе одна.
«Надо же», - подумал он с холодной радостью.
Увидев Кириллова, она не удивилась, а произнесла спокойно:
 - А, это вы, Борис Петрович. Проходите, очень кстати. Проходите. Присаживайтесь. Купила новый сборник, хочу предложить вам одну вещицу. Взгляните. А может быть, хотите чаю?
Роза Емельяновна легко встала и прошла к окну, где стоял чайник на керамической подставке. Кириллов так и впился взглядом в её спину. Только сейчас он увидел, что «мама Роза» - стройная сорокалетняя женщина. Фигурка что надо. Одинокая к тому же… «Откуда я это знаю? - пронеслось в голове у Кириллова. – Ну, впрочем, вовсе не только сейчас ты все это заметил. И значит…»
Мама Роза обернулась. Встретив взгляд Кириллова, улыбнулась глазами радостно и смущённо. Затем она проговорила, сделав паузу после его имени… и не произнесла отчества:
- Что-то Вы сегодня, Борис … какой-то необычный.
- Это вы, мама … то есть… Роза… вы необычная.
- Да нет, я всегда такая. Просто мы всегда как-то не по-семейному с вами.
- Ну что вы, Роза… Отчество не выговаривалось. Кириллов подошел к ней, взял её руки в свои и поднёс к губам:
- Мамочка Роза. Благоуханная вы наша… – Кириллов достал из кармана плитку дорогого шоколада, предназначенного Клавке и вложил маме Розе в ладонь.
- С праздником…
- Вот и спасибо. Давайте-ка чайку попьем. Что это вы, Борис, сегодня, право, расшалились. Или я вам повод подала? Эдак вы на каждую знакомую женщину кидаться станете.
Кириллов слушал её и не слышал, лишь смотрел в глаза. А они улыбались и манили, и говорили совсем другое. В них звучало: «Дурачок, милый, милый. Не слушай меня. Ты умница, ты талант. Я давно тебя выделила, как ты не замечаешь?..»
Эти глаза обещали, и звали, и невозможно было оторваться от них.

В тот вечер Кириллов пришел домой около часа ночи. Клава не спала. Она сидела в кресле и смотрела в окно. Денис во сне причмокивал губами и словно прислушивался к чему-то, происходившему в нём. Кириллов вошёл, разулся и сел на тумбочку, что стояла в прихожей. Клава не повернула головы. Обе её руки лежали на животе – шёл уже пятый месяц беременности. Скоро должен появиться Егорка…
Молчание становилось невыносимым. Кириллов прошел в кухню, забрался в аптечку и сыпанул на ладонь несколько успокоительных таблеток.
- Ишь, примадонна! Подумаешь, нос воротит, надо же. Хотя ведь - её праздник…
На душе было гадко, и хотелось что-то изменить. Лгать Кириллов не умел, и делал это всегда по-дурацки беспомощно, выдавая себя с головой. Не врать же было нельзя – жена ждала ребёнка, его ребёнка.
- Клава, а пожевать чего-нибудь имеется? – крикнул он из кухни.
Она не ответила. Холодея в коленях, он пошёл к ней в комнату.
- Ты что, не слышишь? Пожевать же охота…
- А тебя что, не накормили?
- Где?
- Там, где ты был.
- Клав, ну ты чего? У нас сегодня спевка была. Ну, не предупредил, ну прости.
- Тебе что, трудно было дойти? Ведь два шага до меня? Эх, ты, а я тебе верила. Не даром мне Зинка все твердила: «Ох, гляди, твой тебе рога наставит, тогда меня поймёшь! А куда я теперь с этим?..» Она обхватила руками живот. Кириллов кинулся к ней, припал, обнял, заговорил что-то горячо и беспамятно.
…Её руки теребили его волосы.
– Оброс совсем… Зашел бы, я бы тебя привела в порядок. А хочешь, домой принесу инструменты?..
Кириллов никогда не стригся у Клавки. Не разрешал ей стричь дома и даже Дениса водил в другую парикмахерскую. Почему? Он и сам не мог понять. Но тогда её слова о стрижке словно раздавили в нём что-то. Он заснул рядом с ней, но таким далёким, как в эту ночь, он для неё ещё не был никогда.

По понедельникам, средам и пятницам он по-прежнему ходил на занятия, но не пел вместе со всеми. Роза перенесла репетиции группы на вторники, четверги и субботы. О нём она с сожалением сказала, что Борис Петрович сильно простудился и потерял голос. Они придумали это вместе.
Петь теперь он не мог. Глядя на неё, он думал совсем о другом. Да и само пение перед ней теперь было для него равносильно стриптизу на кладбище – отчего–то именно такое сравнение пришло ему в голову, и он долго криво улыбался этому.
Прежними дни репетиций остались лишь для Клавы. В эти дни Роза дирижировала Кирилловым, и он молча следовал за её руками, пытаясь без слов и без голоса создать музыку, так долго согревавшую его душу. Он молчал, и это молчание переполняло его, рождало тоску. Не умея объяснить её, он во всём винил Клавку, находил в ней всё новые и новые недостатки.
Чем дольше он молчал, тем сильнее думал о себе как о непризнанном гении, зарытом таланте. В своей библиотеке, выдавая книги, он стал смотреть на учеников и преподавателей особым, рассеянным и несколько ироническим взглядом.
В коридорах училища он теперь без стеснения вмешивался в разговоры, если слышал, что речь идёт о музыке, делал замечания капризным и не терпящим возражений голосом.
Теперь Кириллов улучал время и прибегал в училище раньше всех. Находил открытый класс, садился за рояль, открывал крышку и смотрел на клавиши. Иногда он робко, с опаской касался их поверхности пальцами рук. Он не пытался играть, нет. Если он опустит свои красивые кисти на клавиши, раздастся…
Ему стало мниться, что окажись он вдруг один, совсем один, без Клавки, без Дениса, без Юрки, без тогда ещё не родившегося Егорки, он обретёт подлинную свободу художника. Он будет творить, его пальцы будут создавать искусство. Он потрясёт мир. И что Роза с её уверениями?! Он и сам знает, что гениален.
- Дайте время, я вам покажу! Я стану! Я буду! Вы увидите, что такое настоящий творец!
Все они раздражали Кириллова с каждым днем всё сильнее. Хотелось что-то предпринять, но он не мог побороть голос совести, пилившей его и невнятно что-то бормотавшей о детях, о долге. Кириллов похудел, издёргался сам и издергал окружающих.
Клавка стала чаще встречаться с Зинаидой, и та, скосив глаза при его появлении в кухне и прикрыв рот ладонью, торопливо выбалтывала дежурную гадость. Теперь, наверное, её главным козырем был он, Кириллов. Клавка теперь представляла для неё особо благодарную аудиторию.
Увидев в своём Бореньке чужого мужика, она глядела на него словно со стороны, изучающе. Кириллов не мог понять, что преобладает в её отношении к нему – не то брезгливая отчуждённость, не то недоумение: «Как это – он, отец её детей, смог совершить то, чего она могла ожидать от кого угодно, но только не от него?...»

Кириллову казалось иногда, что она хочет его убить. Однажды он, глотнув компота, замер, решив, что Это уже произошло. Он прислушался, как проваливается внутрь холодный комок. Подождал немного… Нет, ошибся.
С того дня он стал убирать подальше все ножи, вилки, спрятал в сундук старую отцовскую немецкую бритву «Два толстяка» - ему казалось, что Клава зарежет его, когда он будет безмятежно спать. Почему именно «толстяками», он не знал, ведь она могла принести с работы десяток бритв. «Э, нет, не могла, ведь она уже в декретном отпуске и на работу не ходит. Значит, правда…»
Натянув под самый подбородок одеяло, и прикрыв им внезапно занывшее от недоброго предчувствия горло, он думал, погружаясь в сон, сначала о том, как будут жить без него его дети, потом - как он станет знаменитым и подкатит как-нибудь к подъезду на роскошной чёрной машине.
Но сам не пойдёт в дом, а пошлёт водителя. Тот вернётся, неся назад коробку с огромным шоколадным тортом. Тогда Кириллов выйдет из автомобиля и, поправив на плечах черный фрак из отличного сукна, окинет взглядом мгновенно собравшуюся толпу, сделает после паузы картинный жест в сторону своего бывшего балкона и скажет, что – да, он ушёл и бросил детей, но для чего?! для того, чтобы стать знаменитым. И вот теперь, когда у него есть всё, он пришёл, чтобы это всё отдать, а его – смотрите! Смотрите! – не принимают. Тут он церемонно покажет другой рукой на водителя и на торт.

Клавка грузно опустилась рядом в постель, и он переключил свои мысли на другое. Рядом с ней ему думалось о Розе, о её теле. Он слышал запах её духов и ощущал на губах вкус её помады, вспоминал, что ему всё время приходилось просить Розу, чтобы она не пользовалась ими, что Клавка учует.
Вдруг Кириллов подумал, что Клавка может услышать его мысли. Украдкой вытирая мгновенно вспотевшие ладони о пододеяльник, повернулся к ней, заглядывая в глаза, потрогал живот рукой и спросил, не шевелится ли ребёнок, о её самочувствии.
Она повернула к нему голову, и ему стало так жалко её заплаканных глаз, вокруг которых образовались синие, почти чёрные круги, опухших губ и покрасневших крыльев носа, что он почти в беспамятстве стал целовать эти глаза, губы, нос. Она громко всхлипнула, обхватила его руками и завыла долго и протяжно. Живот её при этом вздрагивал, потом уже ходил ходуном, и Кириллов испугался, что вот сейчас начнутся роды, он не сможет помочь, и она умрёт.
Он тут же представил себя идущим за её гробом. На руках у него Юрка, рядом идёт Денис. Как же его слава и известность?.. Кириллов соскочил с постели и направился в кухню за валерьянкой и водой для Клавы.

…Роза уже несколько раз порывалась начать с ним разговор «о чём-то серьезном», но он, обуреваемый тревожными догадками, отшучивался. Каждый день, с утра ожидая встречи с Розой, Кириллов внутренне готовился, понимая, что объяснения не избежать.
Наконец Роза резким тоном объявила ему, что больше ждать не желает, хватит того, что она терпела всё то время, пока Клавка носила ребенка. Пусть Кириллов выбирает, с кем он.
Чувствуя шаткость своих позиций, она после недолгой паузы мягко и вкрадчиво сказала, что теперь они смогут уехать вдвоем в один маленький городок в Прибалтике. Там у неё есть небольшой домик, уютное такое гнёздышко недалеко от моря. Там можно будет начать серьёзно заниматься.
Несколько лет тому назад она приобрела рояль… Не стоит долго гадать, для кого она его купила. Кириллов сможет играть – и сбудется его мечта о занятиях композицией, о серьёзной музыке. Она станет во всём помогать ему. Пусть только намекнёт, только скажет…

…Правая рука затекла, и Кириллов с трудом вытянул её из-подо лба, положил на колени. Улегшись лбом на левую руку, он почмокал губами и пробормотал что-то невразумительное…

…Вот уже несколько лет Кириллов живёт вместе с Розой на побережье Балтийского моря. Недавно он блестяще окончил консерваторию. В печати его называют надеждой музыкального искусства. Его руки способны творить чудеса. Как исполнитель он – один из лучших в мире.
Всё чаще Кириллов вспоминал свой давний сон. Он, видимо, должен сбыться. Скоро назначен его концерт в самом лучшем зале страны, напоённом светом, с ослепительными белыми колоннами. Он включил в программу свои первые сочинения. Он поразит мир. И тогда, тогда…
Тогда он вновь увидит детей. Дениска, Юрка и Егорка будут дичиться, не узнавать, да и не мудрено – столько лет прошло. Егорка будет называть его, чужого человека с бабочкой и в смокинге «дядей» и прятать за спину ручонки, когда дядя протянет ему невиданную конфету в блестящем фантике…
При мыслях о детях голова Кириллова томительно и тяжело болит. Корни волос словно разбухают и давят на череп. Хочется вцепиться руками в собственную шевелюру и рвать её, рвать, стаскивая с себя непосильную боль.
Такие припадки часто происходили с Кирилловым в последнее время. С Розой он обращался всё более холодно. Снова стал звать её по отчеству, и даже называл «мамочкой». Роза не обижалась. Она сильно сдала, поседела, кожа на шее одрябла, лицо испещрили морщины.
Узнав, что Кириллов даст сольный концерт, да ещё с такой программой, Роза Емельяновна решила сделать ему сюрприз. Не говоря своему Борису Петровичу ни слова, она телеграммой вызвала всех бывших хористов, пообещав оплатить им дорогу.
И вот все приехали.
Роза собрала их около комнаты Кириллова утром в день концерта. Борис Петрович заснул лишь перед рассветом. Всю ночь его преследовала Клавка. Она держалась обеими руками за свой большой живот, который то и дело подпрыгивал от того, что Клавка плакала. Из-за её спины выглядывал младший сын Дениска и грозил Кириллову худеньким кулачком. Старший, Юрка, зажмуривал один глаз и показывал Кириллову язык. Откуда-то появлялся Зинкин ухажер и целовал Клавку в губы, лапая её своими пахнущими бензином руками. Зинка при этом кружила рядом, пощёлкивая ножницами и грозя оттяпать Кириллову блудное место.
Кириллову мерещилось, что он находится в своей старой квартире, – входят и выходят преподаватели консерватории, студенты и студентки. Все они заговорщически подмигивают ему и как-то нехорошо хихикают. Кириллову стало не по себе, и он проснулся.
За дверью раздавалось громкое шушуканье. В нем Борис Петрович различил до того знакомые голоса, что от догадки облился холодным потом. Тихонько выпростав ноги из-под ватного одеяла, он на цыпочках подбежал по холодному полу к двери и рывком открыл её.
Человек десять стояло в тесном коридоре. Они перешептывались, но увидев, кто – его помятую и влажную от пота физиономию, кто – чёрные, скрученные набок трусы до колен, кто – свисающую над ними несвежую майку, – дружно ахнули. Кириллов перебегал глазами от одного лица к другому, узнавал их, и ему становилось всё хуже и хуже.
Капитолина Марковна, уборщица из ЖЭКа, ради такого случая покрасила волосы, сделала химку и нарумянилась. В руках у Капитолины Марковны был нелепый букет, составленный из ромашек, роз и кал...
Повариха Тося, ещё больше располневшая, широко улыбалась, обнажая новые золотые зубы.
Из мужиков был скромный Роман. Его прилизанный поредевший пробор Кириллов разглядел за плечами оживившихся женщин.
Роза оценила ситуацию, приложила палец к губам и подвела к дверям худощавого мужчину в чёрном кожаном пиджаке.
- Помнишь, Кирюша (так Роза Емельяновна теперь ласково величала своего Бориса Петровича), он тогда был студентом, а сейчас окончил, практикует. Он врач, к нему не пробиться. Пусть он тебя посмотрит, пока ты не одет. Тебе ведь сегодня выступать. Ладно, милый? Пожалуйста, Василий Януарьевич.
Кириллов, увидев, что мужчина снял тёмные очки, попятился. Он не знал, как выглядит Василий без очков. Примерно так же, как с отчеством… Признаться, это его никогда и не волновало. Теперь же он испытывал почти мистический ужас.
Светло-серые спокойные глаза в упор смотрели на Бориса Петровича, тонкий рот складывался в доброжелательную улыбку, ещё что-то происходило, чего он сразу понять не мог.
Этот Януарьевич был вестником, он что-то принёс – и сейчас всё станет ясно. Кириллов побледнел. Он почувствовал, что этот человек пришёл, чтобы отомстить ему за Клавку, за детей…
Василий, всё так же невозмутимо улыбаясь, плавным движением опустил руку в боковой карман. У Кириллова потемнело в глазах, он пошатнулся и ухватился руками за дверной косяк.
Василий медленно достал стетоскоп и участливо посмотрел на Кириллова, прижавшегося к двери:
- Как же вы, Борис Петрович, устаёте! Не бережёте вы себя, не бережёте, вот что я вам скажу.
- А-а. Да-да, проходите, пожалуйста, – засуетился Кириллов, кинулся к постели, потом, охнув, спрятался за дверцу шкафа и там натянул на себя пижаму.

…Свои композиции Кириллов должен был играть во втором отделении. В первом шли его любимые вещи – Чайковский, Моцарт, Вивальди. В первом отделении концерта Кириллов надеялся забыть о том, как начался сегодняшний день, о Розе и её неуместных теперь гостях, о вновь занывшей душевной ране…
Он вышел на сцену, едва переставляя ватные ноги. Первое, что он увидел, был рояль.
Инструмент поразил Кириллова ослепительно белым великолепием. Почему он заранее не подумал о цвете инструмента? Играет ли это какую-то роль?.. Наверно, играет, раз это так его взволновало? Почему белый, всегда он исполнял на чёрном? И даже стремился к этому. Этот белый цвет – он режет глаза, он слепит, он заставляет вспоминать…
Опять эта проклятая испарина. Белые простыни на зеркалах. Умерла мать… Нет, это уже отец. Он тогда не мог переносить чёрного цвета, просил завесить белым. И гроб оббить красной, а не чёрной тканью. Белый рояль… В такой-то день. Дурацкие, дурацкие сны...
«Отчего так болит голова? Брось!.. Расслабиться. Всё хорошо, всё хорошо. Я спокоен, я спокоен. Ты спокоен. Он спокоен. Они все тебе рады. Почему их так много? Чего они все от меня хотят, что они так держат руки? Почему я не слышу звуков, если они хлопают? Да, да. Вот. Вот. Аплодисменты. Кланяться, кланяться. Довольно. За инструмент. Никогда не было так страшно. Отбросить назад полы фрака. Сесть. Ноты. Так. Всё… Пошёл».
Пальцы опустились на клавиатуру, взяли аккорд… Звука не было. Кириллов снял руки, растёр пальцы в ладонях, снова взял аккорд. Он вдруг вспомнил, как в детстве ему купили маленький игрушечный рояль. Он сломал что-то внутри, и инструмент перестал издавать звуки. Вот и теперь!
Кириллов бросил руки на клавиатуру. Рояль должен был отозваться: он брал невероятные аккорды. К чёрту Моцарта. Это была его первая симфония, она ещё нигде не исполнялась. Своя музыка не могла не звучать. Не оглох же он! Ради этой минуты он жил, к этому шёл.
Музыки не было. Пальцы извлекали из этого проклятого рояля только глухое блямканье.
Кириллову стало жутко. Он услышал мерный басовитый звон и хор низких строгих голосов. Сцена вплывала, кренясь и раскачиваясь, в ядовитый туман. Горло перехватил спазм, из груди рвалось рыдание.
Из-за кулис показался Дениска. Он рос, увеличивался в размерах, потрясая перед лицом Кириллова сухоньким и почему-то старческим морщинистым кулачком.
Борис Петрович попытался спрятаться за роялем, но тот таял на глазах. Пропал блеск, белая поверхность съёжилась, осела, стала серой. Пропало ощущение весомости инструмента, словно сделан он был из бумаги.
Кириллов молотил по клавишам, молотил так, словно перед ним был не рояль, а кнопки дьявольской клавиатуры. Но земля не разверзлась, и Небеса не обрушились. Из-за кулис на сцену выходили люди, они всё шли и шли к нему неотступно, неотвратимо…

… - Бо-рень-ка, Боренька! Вы уже здесь? Уснули, голубчик? Да-да, вижу. Не извиняйтесь, понимаю, понимаю. Бывает. Бедняга, вот что значит отец многодетного семейства. Ничего, ничего. Пожалуйста. Мы подождём. Все в сборе? Борис Петрович, вы готовы? Давайте начинать. Василий, станьте, пожалуйста, рядом с Борисом Петровичем. Так! Друзья мои, Поленька и вы, Анастасия, помните, что у нас не получалось в прошлый раз? Да-да, верно, второй такт. Начали. И-и раз, два, три…