Марфа Стрешнева и Яков Лукич - часть вторая

Март на дворе. Коты в свирепой истоме орут на чердаках. А зима, вдруг, залютовала. Сковала весеннюю капель с крыш в блестящие елочные гирлянды. Не приведи Господь сорвется с высокого этажа. Убьет. Ватная шапка не спасет. С опаской задирает голову прохожий и не видит зеркала бывшей лужи под ногой. Считай, что еще повезло, если отделается сломанной ногой в гипсовом чулке. А соскочит на лету шапка, и каменный лед ударит в затылок?  Нелепая мартовская смерть стережет прохожего на улицах города.

Третий день не покидает Яков Лукич свой дом-дворец, свои хоромы. Надо бы выйти. Сова вернулся из зоны, подбирает своих. Оставил Яков Лукич большое торговое дело в городе без хозяйского пригляда. Не пускает его боярская дочь. Он у нее, как пес на цепи. Вот и сидит в  халате перед камином. Отпустил обслугу и, не мигая, щурится на огонь. Танцует пламя на рубиновых углях. Алые сполохи мечутся на помеченном глубокими морщинами лбу, на впалых щеках, на парче халата. Старик, седой старик сидит перед камином. Руки с длинными пальцами тяжело лежат на коленях. Белый, с синевой, шелк волос падает на сутулые плечи. Углы губ скорбно опущены, а вот серые глаза смотрят молодо, не видны в них прожитые годы.

В каминной зале, за спиной Якова Лукича, освещенная луной, свет которой густо льется через высокое окно, стоит нагая распутная дочь боярина Стрешнева. Хороша Марфа. Чудо как хороша. Смоляные коса и бровь, чистый высокий лоб, алые чуть припухшие губы, жемчуг зубов. А шея, плечи, грудь! Увидишь раз и не сможешь забыть до гроба. Не портит ее кровавый под левый сосок поцелуй кинжала. Без малого пять веков прошло, как ткнул его в сердце по рукоять жених. Не вынес позора древнему роду. А потом, глядя в глаза невесты, заколол и себя. Пять веков. Истлели в серую пыль кости княжича. А глаза невесты и поныне горят неуемной похотью. Волшебная власть Луны не отдала их Смерти.

- Пора Яков Лукич. Луна в небе - жар в крови. Пошто сидишь, меня маешь? - голос боярышни охрип от страсти. Молчит Яков Лукич. Не шевелясь, смотрит в огонь, как бы и не слышит слова своей вековечной полюбовницы. А та подходит сзади, зарывается лицом в белый шелк  волос старика.

- Видел я, как ты на Николку смотрела, а ему пятнадцати нет. Подожди годок.

- Дурак, дурак ты Яков Лукич, - нежность прикрыла похоть в ее голосе,

- не нужен мне никто окромя тебя. Кто же меня полюбит как ты? Да и ты жить без меня не волен. Если уйду, не мила тебе станет жизнь, удавишься. - Рука ее по хозяйски раздвинула халат, прошла по груди по животу, и стало видно поверх халата, что не стар еще Яков Лукич. Ласкова была рука, и не выдержал старик, сбросил халат, застонал и тут же в каминной зале повалил девку в лунный столб на полу. И через минуту мартовской кошкой заорала на весь дом-дворец беспутная дочь воеводы.

А лунный столб уползал с них. Тяжко вздохнув, лег Яков Лукич спиной на персидский ковер, положил белую голову на черные кольца лобка, задышал ровнее.

- Умрешь ты вскорости Яша, - тихо сказала боярышня, - вижу, нехорошо умрешь.

- Это как же? - равнодушно поинтересовался старик, - убьют что ли?

- Убить-то не дам…

Долго, молча, лежали не шевелясь.

- Мил ты мне, буду молить Духа Луны, может и отмолю. Обещано мне было… - вдруг осеклась боярышня, замолчала. Закрыл глаза Яков Лукич, поболе минуты молчал и он, потом сказал:

- Если мил я тебе еще, не моли за меня. Пусть сбудется.

- Пошто так? Али меня разлюбил?

- Про то ты сама знаешь. Устал я, душа выгорела.

А лунный столб все дальше уходил от них. Не гнаться же за ним. Тонкие девичьи руки сдвинули седую голову чуть ниже, и снова яростная похоть засветилась в распутных глазах.

А зима, вдруг, затеяла метель. Тяжелые хлопья снега слепили окна, били в лица прохожих, не пускали в город весну. Подтаявшие было сугробы, усилились, заледенели на ветру, загородили дороги. Из сил выбивались дворники, били их ломами, сыпали соль. Да разве в силах человек победить сбесившуюся зиму?

На скрещении двух улиц города, прижавшись спиной к морозным кирпичам большого дома, стыл на ветру человек. Многодневная щетина не могла скрыть длинный шрам-рубец от левого глаза через щеку до горла. Человек был без шапки, но было видно, что не мерз. Большие круглые глаза его под нависшим низким лбом равнодушно щупали редких прохожих, провожали их взглядом. Дорогая, сватлой замши, дубленка ловко сидела на плечистой фигуре. Человек посмотрел на часы, вздернул брови, огляделся, но удивиться не успел. Рядом тормознул вишневый джип, открылась дверь заднего салона, и человек нырнул в нее. В машине было тепло и дымно. На заднем сидении сидели двое. Оба курили. Сдвинулись, освободив место вошедшему, и тот , не здороваясь, сел.

- Что решили? - высоким, почти женским, голосом спросил он. Соседи промолчали. Ответил водитель.

- Не мы решаем, Сова. Поговоришь с Тузом, - не оборачиваясь, сказал он и круто завернул в ворота какого-то дома.

- C Тузоом! - ухмыльнулся Сова, - и велика ли колода?

- Это смотря для какой игры, - водитель повернул зеркальце заднего вида, чтобы видеть собеседника, метнул на него взгляд, - не нарывайся мужик, вон тебя и поцарапали за дерзость, а здесь… могут и глубже ковырнуть. Листочки твои  мы знаем, кроме шестерок у тебя ничего нет. И о тебе наслышаны. Не тянешь ты пока на картинку. А то что по мокрой статье в зону ходил, тебе не в зачет, а в убыток. Сейчас тебя побреют и, по возможности, в божеский вид приведут, не хочу шелупонь старику показывать. Проводи Витек.

При слове шелупонь Сова вскинулся, даже и зубами скрипнул, но тут же и завял. А джип остановился перед роскошной, в два этажа, парикмахерской.

Полвека назад работал Сережа Козырев на ринге. Хорошо работал. И удар был у него поставлен, и техника была, и реакция. Один был недостаток у мастера легковеса, - злоба. Кровав был Козырев, увлекался. Не интересно ему было - по корпусу, бил в лицо, метил в рассеченную  бровь. Если видел, что уже раскрыт противник, бил его нокаутирующим правым хуком в челюсть, и в первых раундах боя этот удар скрывал. Корил его тренер, да что толку. И сделал бы карьеру молодой боксер, может и в сборную страны попал, но в первенстве общества жребий свел его с ереванским чемпионом Енгибаряном. Уже в первом раунде верткому армянину стал ясен противник. Он провел сильный прямой по корпусу, сбив его дыхание, и опустил руки. Озверел Сережа. Бил и бил в мелькавшее перед ним ненавистное лицо. Бил в полную силу. Бил и не попадал.

- Теперь он твой, - шепнул тренер армянину перед последним раундом.

В раздевалке  Сережа, еле двигая ногами, подошел к зеркалу, посмотрел на свое лицо и заплакал. Это был последний бой молодого боксера. Сломался Сергей Козырев. Не мог больше выйти на ринг. И метала его потом судьба по городам и весям страны, от Белого до Черного, от циркового жонглера до кладбищенского землекопа. И в старости стал он Тузом. Старшей картой в бандитской колоде.

Туз, прихрамывая, ходил по самой большой комнате своего дома. Предобеденный моцион. Нагуливал аппетит. Знал, что толку не будет, но старался. В правой руке он держал черную трость с серебряной рукоятью, но не опирался на нее, помахивал. С каким удовольствием, без дурацкого моциона, съел бы он сейчас толстый кровавый ростбиф с жареной картошечкой, потом нежный балычок со слезой… Нет, в начале балык с долькой лимона, запивая белым сухим, а уж потом кисловатое от крови мясо, запивая красным каберне, после чего уже можно жареные орешки с солью, фрукты и коньяк. Фрукты, пожалуй, не обязательно, а вот коньячок… Печень. Проклятая печень заставляет его есть проклятую овсянку и пить проклятый кефир.

В комнату вошла не старая еще экономка Ксения Петровна, почитай хозяйка в доме Туза.

- Костя к тебе какого-то недорезанного мужика привел. Говорит ты велел.

- Когда кормить-то будешь, Петровна?

- Никак проголодался? Да хоть сейчас.

Туз сел на длинный в полстены диван, выставил вперед плохо гнущуюся ногу.

- Костю зови. Мужик пусть отдохнет.

- Так когда обедать?

- После разговора. Короткий будет разговор.

- Знаю твои разговоры. Тебе что доктор…

- Все Петровна. Ступай зови, - даже и от хозяйки не терпел Туз возражений. Вежливо постучав, в комнату вошел парень с морозным румянцем на щеках.

- Здравствуй Сергей Павлович. Сова говорит, что у Якова перстень древний есть небывалой ценности. Будто цена ему - многие миллионы.

- Что за перстень? Откуда?

- Перстень русского царя, золотой, с зеленым камнем. Яков его много лет назад какому-то армянину в залог давал на год. Армянин хотел кинуть Якова, но неожиданно загнулся, и Яков перстень вернул.

- Как Сова про это узнал?

- Армянин, говорит, хороший знакомец ему был, и в раковой больнице перед смертью все рассказал. А Сова ему за это смертельный наркотик принес, чтобы тот не мучался, - парень пожал плечами и добавил, - кино.

- Кино, - задумчиво повторил Туз, - сам что думаешь?

- Туфта все это. Пургу гонит мужик.

Не любил Туз блатную феню, поморщился, но замечания делать не стал, спросил коротко:

- Зачем?

Костя гримасу понял, заговорил медленнее, переводил.

- Поквитаться с Яковом хочет твоими руками. Своими-то боится. Пробовал, но сильно ожегся, в зону пошел. Вижу, боится он Якова люто. Про какую-то девку мелет, которая армянина навестила перед тем, как тому заболеть.

- А квитаться из-за чего?

- Темнит Сова. Говорят, пощипал его Яков, а потом и совсем разорил.

- Ясно, - Туз долго молчал, потирая больное колено, - перстень царский… У кого другого, не поверил бы… Позови мужика.

Костя вышел и вернулся с Совой, который тут же и уселся в угловое, глубоко просевшее под ним, кресло. Побрили его, причесали, даже и обрызгали чем-то, но мерзкую изуродованную рожу поправить не смогли.

- Дело у меня к тебе Туз, миллионное…

- Встань, - не громко приказал хозяин, - стоя будешь отвечать на мои вопросы. Про Туза забудь. Помни, что можешь и не выйти из этого дома. Зовут меня Сергей Павлович. Все понял?

Сова побледнел, заглянул в злое, с перебитым носом, лицо хозяина и, не сразу, но встал.

- Так понял? - теперь уже ярость послышалась в тихом голосе.

- Понял, чего же тут…

- Где же тебя разрисовали?

- В зоне, - вместо Совы быстро ответил Костя.

- За что?

- К куму ходил и подворовывал у своих.

- Хорош, - оценил Туз и замолчал. В большой комнате повисла тишина, нарушаемая мерным постукиванием трости. Думал хозяин. Костя сидел тихо, не решаясь закурить, а хотел очень. Сова, как приказали, стоял.

- Перстень видел? - вдруг спросил Туз.

- Видел. Не раз. Сурен показывал. Царь его невесте своей дарил.

- Откуда цену знаешь?

- Сурен знатока-ювелира вызывал… Француза. Не помню точно. С ним и договорился предварительно за три лимона.

- В этом доме не врут, Сова. Смотри.

- Не вру я… Сергей Павлович.

- Не простой мужик Яков Лукич. В деле написано, что ты стрелял в него. Стрелял?

- Стрелял, - согласился Сова.

- Но промахнулся, и убил приятеля Якова Лукича, какого-то старика директора. Ладно садись и рассказывай про девку.

Cова, теперь уже осторожно, без наглости, сел на краешек.

- Страшная девка Сергей Павлович.

- Ты видел что ли ее?

- Сурен говорил. Яков почти удавил его, когда она объявилась и приказала, брось, говорит, его. Бери перстень и уходи, и сказала Якову шифр сейфа. А потом наложила руку ему на голову, и Сурен от нее заболел.

- От нее? Руку наложила… Ты хоть с врачами-то говорил?

- Говорил, Сергей Павлович.

- Ну?

- Удивлялись доктора. Тайный рак вроде был в его голове и в одночасье взорвался. Пять дней он только и прожил в больнице.

- Ну так помог ты ему.

- Не сумел он. Надо было вену колоть, а он уже не смог.

Снова задумался Туз, застучал тросточкой.

- А что твой армянин без охраны жил?

- Была охрана. Разметал ее Яков.

- Совсем кино. Ведьма… Рембо… Как же девка шифр узнала?

Промолчал Сова, а хозяин не стал повторять вопроса.

- Как, Костя, отпустим мужика? Или к профессору?

- Как скажете, Сергей Павлович.

- Вы хоть глазки ему прикрыли, когда сюда везли?

- Нет, Сергей Павлович.

- Вот это напрасно.

Понял Сова, что решается его судьба и молча упал на колени.

- И кого только не творит Господь на земле? - сказал Туз с омерзением, - выведи эту падаль, Костя, пусть уходит. Однако чувствую я не уйти ему от профессора. К куму, говоришь, ходил?

- Ходил, Сергей Павлович.

- Ладно, выгони мерзавца и вернись. Обедать будем.

Костя встал, вынул сигареты, хотел что-то сказать, но хозяин его опередил.

- Да ты не шатайся, тебя-то она покормит, и я посмотрю, как люди едят.

Не ошибся Туз. Костю Ксения Петровна кормила и розовой семужкой, и ушицей стерляжьей, и пирогом с визигой, от которого и Тузу достался малый кусок, и графинчик водочки поставила на стол подальше от хозяина. За обедом Туз был молчалив и только крякал завистливо, когда сотрапезник пил водку. В конце обеда спросил:

- А много ли человек в доме?

- Два старика и парнишка иногда бывает, внук одного из них.

- И более никого?

- Да я ведь докладывал тебе уже Сергей Павлович.

- Помню, помню, - задумчиво сказал Туз, - приведи-ка ты ко мне парнишку.

- Рассердишь Якова.

- Это верно. Да ты никак совет мне хочешь дать? Знаю. Опасный, очень опасный мужик.

Очень, очень верно заметил, насмотревшийся на всякое, тертый жизнью старый бандит. Кого только не творит на Руси Господь? Вроде, как полигон выбрал для опасных экспериментов. Кто только не рулил государством? Кого только не видел народ у верховного кормила? Царь Иван корчевал крамолу, трудно лепил из вязких комьев государство и отдыхал душой в подвалах лютого Малюты. Петр прорубал окна в мир и, вытирая пену под вздыбленными порочной страстью усами, собственноручно изобличал и карал. Большой был любитель. А в соседнем двадцатом столетии… Да и на  нашем грустном уровне такой перл иногда сыщется, рядом с которым тот же Сова белым ангелом увидится. Шутят, смеются боги на полигонах.

Профессорский сынок Петенька рос, как говорят, беспроблемным ребенком. Хорошо учился, всегда был спокоен, вежлив, и аккуратен. Дрался редко, когда уже совершенно нельзя было мирно извернуться без большого ущерба мальчишеской гордыне. Но, если уж доводилось, то норовил ударить ниже пояса, а упавшего, оглянувшись, бил с полного маха ботиночком в лицо. Но это в раннем детстве, а классе в пятом драться и совсем перестал. Был Петенька строен голубоглаз с нежным румянцем на щеках и с волнистыми светлыми локонами падавшими на плечи. Вполне можно было писать с него полотно на библейский сюжет, скажем, "Херувим и голуби". Голубей, кстати, Петенька любил и часто кормил стайку хлебными крошками. И однажды, вдруг, возник у него вопрос: - а сможет ли голубка взлететь без ножек? Смеются боги, и херувим побежал за ножницами. Как ни старалась, без прыжка голубка не взлетела. Ну а зачем ей тогда жить? И Петенька свернул доверчивой птичке головку. Медленно, глядя в умирающие глазки.  Потом он выкопал ямку, уложил в нее маленький трупик и положил на могилку красивый камешек. Петенька рос, боги смеялись и могилки становились крупнее. Были в них ничейные кошки, заблудившийся щенок, да всего и не перечислить. Через год херувим стал профессионалом. Мужают херувимы и в семнадцать, выпив рюмку на выпускном балу, он изнасиловал и убил влюбленную а него одноклассницу. Стало богам не до шуток, и профессорский сынок получил максимальный срок в колонии строгого режима. В мужской колонии царят голубые нравы. Херувима насильника сочли подарком судьбы, и в первую же ночь на него кинулся барак. Установили каждому пять минут. Если видели, что мужик дозревает, продлевали. Длинны зимние ночи. Успели все. Утром Петенька был в сознании, но ходить не мог. Сердобольные зеки надели на него штанишки и снесли в санчасть. Лежал Петенька на животе, слушал шепот богов и перед выпиской нашел ножницы и в одночасье напрочь извел в себе херувимчатость, стал уродом. Умильно смотрел на него сверху экспериментатор, но эксперимент продолжил. Выйдя на свободу, попал Петенька на глаза Тузу, и стал заметной картой в его колоде. Так профессорский сынок стал "профессором" и нашел работу по призванию. Каких только приспособлений не изобрел изощренный профессорский ум в подвальной лаборатории дома Туза. Люто возненавидела Ксения Петровна нового постояльца и скормила бы ему припасенный от крыс порошок, если бы не свирепость хозяина.

После обеда голодный как бродячий пес Туз пытался дремать перед телевизором, когда Костя привел парнишку. Парнишка был мил и ясен. Туз выключил телевизор и вопросительно посмотрел на помощника. Тот отрицательно помотал головой.

- Как зовут-то? - улыбнулся Туз, оглядывая рослую крепенькую фигурку.

- Николай Савельевич Певцов, - по взрослому, не торопясь ответил парнишка.

- И сколько тебе лет Николай Савельевич?

- Пятнадцать уже скоро.

- С Яковом Лукичом дружишь?

Парень молча пожал плечами, лицо его перестало быть милым, появилось в нем хмурое упрямство. Видал Туз такие лица, не раз видал.

- Говорили мне, женщина у Якова Лукича живет. Видел ее?

- Да вы что? Какая женщина? - быстро удивился парень, будто ждал вопроса, - нет у него никого.

- Придется в подвал, - грустно подумал Туз, - а жаль щенка. Хорош. Ладно, - вслух сказал он, - нет так нет. Костя, сведи Николая Савельевича вниз и познакомь с профессором.

Туз прилег на диван, оставив больную ногу на полу, и прислушался к подвалу. Если там громко кричали, то доносилось. Час он лежал, потом не выдержал, нажал кнопку, вызвал помощника. Костя вошел мрачный и злой, дымил, не опасаясь, сигаретой.

- Ну, - спросил Туз.

- Молчит.

- В четырнадцать лет? - не поверил Туз, - что с ним?

- Сволочь твой профессор. Падаль. Выродок. Гад паршивый, - Костя глубоко затянулся, рука с сигаретой дрожала, - теперь мочить надо. Глаз выбил…и вообще…

Побелел Туз, вытер испарину, сказал:

- Отпусти мальчишку.

- Не дойдет. А дойдет, озвереет Яков.

- Подвези к дому и отпусти, - Туз встал, подошел к окну, не оборачиваясь сказал, - теперь Яков Лукич сам сюда придет. А может и девку с перстнем привести...

Продолжение следует…