Как я ударился об литературу

Я даже не знаю, зачем я начал писать эти своеобразные мемуары. Видимо, повлиял Довлатов. Прочитал недавно его книгу «Ремесло», так вот он в ней говорит, что высший уровень мастерства в литературе – это сочинительство, а есть уровень пониже – описательство. И вот, с одной стороны, я, так как не считаю себя гениальным писателем, на этот раз не буду сочинять чего-нибудь там, а напишу про себя – про себя оно как-то и легче рассказывается; с другой же стороны, все повести Довлатова автобиографичны, а я, между прочим, считаю его писателем очень даже незаурядным, таким образом я ставлю себя на одну ступень вместе с Сергеем Донатовичем… Шутка, конечно… Так или иначе, идея написать эти воспоминания возникла у меня после прочтения «Ремесла».

***

Последние три года я учился  не в обыкновенной школе, а в физико-математическом лицее. Знаете, это был не тот лицей, которые подгоняют под западный стандарт (то есть по нашим меркам образование там никакое), а лицей с реальной подготовкой к высшему учебному заведению. Мне даже иногда кажется, что в лицее нас трахали даже больше, чем в институте.
Я пошел туда с легким чувством, потому что учеба всегда давалась мне легко, учась в простой средней образовательной школе, я никогда не делал домашние задания, не учил и не читал того, что нам на уроках давали под запись, но тем не менее практически по всем предметам у меня были пятерки. Но так случилось, что волею судеб в школе случились некоторые напряженности с математикой и геометрией, и по настойчивому совету своей матушки, я пошел сдавать экзамены для поступления в этой самый лицей. Тем более, что у меня был стимул – если я поступлю в лицей, то мне купят КАМПУТЕР, самый настоящий компьютер, Intel, мать его, Pentium II, а не какой-нибудь вшивый ZX-Spectrum совместимый хлам.
И я туда, конечно же, поступил. С большим натягом, маяча рядом с границей пропускного балла, но среди пятидесяти счастливчиков, (а может быть и «счастливчиков») оглашенных списком, был и я.
Вот тут-то я и понял, что в общеобразовательных школах ничему не учат. По сравнению с лицеем, родная моя школа нумер 16 была яслями детского сада. Я сразу же скатился по оценкам вниз и по геометрии, математике и химии балансировал на грани между тройкой и двойкой. Исключением была почему-то физика. По физике у меня была твердая «четыре».
Был у нас и русский язык. Но к нему я относился крайне равнодушно, если не сказать, что с отвращением. С русским у меня никогда проблем не было, орфография и грамматика у меня всегда были довольно-высокие, если даже не сказать – лучшие. А русский язык в девятом классе – это обобщение того материала, который впихали в человеческий мозг за прошлые пять лет. Поэтому на уроках русского я откровенно спал.
На уроках литературы я откровенно спал. Потому, что мне было неинтересно. Потому, что я плевать хотел на классиков. Имел я Петербург Достоевского с его многозначащим унылым желтым цветом; имел я Болконского с его переменяющимися во времени дубами и душой. Я читал «Преступление и наказание», первые его семьдесят страниц, где Радиоша-таки мочит старуху, и мне даже нравилось, но после того, как Раскольников забился в угол своей каморки и начал ДУМАТЬ, я забросил «Преступление и наказание»; я прочел ТРИ тома «Войны и мира», но на четвертом томе я заснул и опять забросил его чтение.
Я не желал знать, что там думали два века назад всякие бородатые дядьки.
Я думал: неужели в наше время никто не пишет книг, и нет никаких современных образов в литературе, кроме Каменских, Бешеных и урок с вытатуированными соборами на спинах. И по виду всего этого унылого однообразия, я делал вывод: наверное, нет.

***

В десятом классе у нас поменялась учительница литературы. У нее было более здоровое чувство юмора, и она уже не сюсюкала с нами, как с первокласниками, она иногда и нахрен могла послать.
И хотя она обсуждала все ту же самую классику, я уже не спал на литературе, а слушал. Но по-прежнему ничего не записывал, а просто кое-что запоминал. И сочинения, которые мы писали, как минимум раз в неделю, я не сдавал. У меня были двойки по литературе. Чего говорить про меня, про товарища с полностью гуманитарным склада ума, если двойки по литературе мы получали совместно с моим товарищем, а уж он-то прожженый технарь. И если мне литература была по барабану, то уж он-то точно знал, что в своей жизни не прочитает ни одной книги, а если и прочитает одну, то это будет книги по механике или высшей математике.
Тем не менее, того, что я запоминал из сказанного нашей училкой, вполне хватало для того, чтобы получить твердую пятерку, если все-таки на меня снизойдет озарение, и я сяду, и в срок напишу сочинение.

***

Так, незаметно, подобрались мы к литературе века Хэ-Хэ. Вот тут я немного внутренне обрадовался – наконец-то, наконец-то мы будем изучать стоящую прозу. Но меня ждал жестокий облом. Мы начали проходить поэзию серебрянного века. Вы знаете, лучше бы я слушал о роли желтого цвета в произведениях Достоевского. Я до сих не могу понять, почему  некоторые критики (и не только критики, но и простые граждане и гражданки) бились в оргазме от одностишия, если я не ошибаюсь, Бальмонта «О, закрой свои бледные ноги!». Что в этом такого? Это он с бодуна написал, наверное, а все ищут в этом какой-то глубокий смысел. Я тоже могу написать нечто гениальное, типа: «О, не кончай на мою белую простынь!», но это же не значит, что все кинуться за это меня почитать и целовать мне ноги.
Из всего вышесказанного нетрудно сделать вывод, что я впал в глубокую апатию и совершенно ясно для себя уяснил, что нормальной современной литературы не существует.
Но вот, где-то к концу десятого класса, наша училка упомянула о новейшей литературе, в частности она говорила о Пелевине и немножко об Вик. Ерофееве. Сказала, что купила недавно книжку Пелевина прочитала, что ей не понравилось, сплошная чернуха, но подумать есть над чем, да и за литературу считать тоже можно. У меня загорелись глаза – неужели вот они, современные авторы? А что мне надо сделать, для того, чтобы прочитать их?
И я подкатил с этим вопросом к учительнице. Она говорит: нет проблем я тебе могу принести почитать эту книгу, а что есть у тебя? У меня на тот момент вообще ничего не было, кроме семи-восьми книг Стивена Кинга, по которому я фанател очень сильно (кстати, я по нему и сейчас очень сильно фанатею), но она сказала: ты знаешь, я его я не читала, и с удовольствием прочту, посмотрю, так сказать, потому, что люди о нем тоже очень много говорят.
И мы с ней совершили бартер. Я отдал ей «Темную половину» (хоть это и не лучшая книга Кинга, я решил отдать именно ее, ведь в этой книге, кто знает, фигурирует много воробьев, а это что-то символизирует, это явно, но в то время я совершенно не догонял, что это означает, а учительница моя часто говорила о символизме некоторых вещей, описанных в произведении, и я отдал эту книгу учительнице, чтобы она мне, в конце концов попыталась обьяснить, причем же тут эти твари),  а она принесла мне невзрачную темную книжку, на которой небольшими буквами было написано «Виктор Пелевин. Омон Ра. Жизнь насекомых». Прямо тут же на перемене я и стал ее читать. И меня поразило с первой же страницы. Первый же образ про то как советская космонавтика выстрелила в космос сперматозоидом исскуственного спутника Земли (а может это было уже и позже в «Generation П», точно не помню). Это были настолько точные образы, настолько близкие мне, что я прочитал эту книгу запоем, а потом тут же перечитал ее еще раз. Вот она – наша жизнь, реальная жизнь, где люди не говорят: «Дунечка, принеси-ка нам с Зинаидой Петровной по чашечке чая, будь добра», а матерятся, как матерятся все по-настоящему, где забивают коноплю, и размышляют о сбежавших конопляных жучках, где довольно точно и понятно показывается вся структура нашего социума (см. «Омон Ра»). И когда я пришел меняться обратно с учительницей книгами, она мне сказала: «Ты знаешь, Алексей, мне твои воробьи уже ночами сняться»; а я ничего не сказал, потому, что я не мог ничего сказать; я был в приятном шоке.
Вот тогда-то, прочитав Пелевина, я понял, что современная российская литература существует. Пелевин открыл мне глаза на литературу. И теперь по прошествии времени, когда я беседую в виртуальных литературных гостиных с людьми, которые говорят, дескать, Пелевин, это дерьмо, это графоман, писать совершенно не умеет, просто делает деньги, и книги его не литература, а – так… я никогда с ними до конца не соглашаюсь, начинаю с ними дискутировать, а они мне: мил человек, почитайте Толстого, Достоевского, Кафку. Я отвечаю: спасибо, господа, Достоевским были сыты по горло, хватит говорить о литературе, давайте говорить о бабах… Не может быть человек бездарным, если он задевает читателя за какие-то струнки его душонки. Откуда вы знаете, может, Пелевин – гений? Достоевского вон поди весь мир знает и читает, и многие кончают, и кричат – гений! гений! А ведь он тоже зарабатывал деньги, и придумывал он тоже все на лету и диктовал своей машинистке, а та печатала на машинке, а он диктовал, потому, что знал, что за четыреста страниц ему заплатят больше, чем за триста. Так-то. И вообще немногие люди становятся гениями при жизни. Задумайтесь.
Так вот, на чем мы остановились? Ах, да. И вот после этого я стал бегать по библиотекам и искать новые книги. Пелевин, Вик. и Венечка Ерофеевы, это все, что я мог найти, - у нас городок провинциальный, библиотеки нищие. Часть книг приносила мне та самая учительница, часть я находил в Интернете, и мозоля себе глаза, читал с экрана монитора потому, что не было возможности распечатать. Так я прочитал всего Пелевина, узнал Сорокина, Акунина, Довлатова, Аксенова.
А потом на одну из каникульных пересдач литературы (каникульными пересдачами страдали некоторые из нашего класса – это когда четверть кончается, а оценки за нее у тебя нет, и ты ходишь и сдаешь всяческие долги, - аналоги студенческих «хвостовок»), я принес учительнице свой первый рассказ, тогда он был еще без названия. И мне как-то стыдно было отдавать его ей, потому что встречающееся на первой странице рассказа четыре или три раза слово «пидорас» было далеко не единственным ненормативным словом в этой писанине. Но я отдал. И через некоторое время, она пришла, отдала рукопись и сказала: «Ты знаешь, я думала будет хуже». Было это в сентябре. Рассказ я писал все лето.
Потом был период  трехмесячного запоя (это в одиннадцатом классе-то!) и несчастной любви. В этот период родились «Бесконечность» и «Смысл жизни», немногим позже еще пара рассказов, объединенные одним героем, к сожалению, безвозвратно утерянные, один про суицид, другой про четвертое измерение. После этого я стал немного отходить от традиций постмодернизма, начал писать более легкие вещи.
Все свои рассказы я относил читать учительнице. И с каждым рассказом она все больше и больше хвалила, ей уже начинали нравиться некоторые образы, некоторые сравнения and so on. Она посоветовала мне их опубликовать, я конечно, согласился, но до сих пор, так и не могу отредактировать, наконец, что-то и послать в какой-нибудь литературный журнал. Забываю все время. А прошло уже с тех пор два с половиной года.
Более того, она же мне и предложила выбрать выпускной экзамен на выбор – литература рефератом. И предложила тему: «Что-то там традиции постмодернизма в русской литературе на примере повести В. Пелевина «Жынырэйшн Пи». Я согласился. И вместе мы с ней над ним работали. Она подносила мне некоторые материалы, я их обрабатывал, добавлял чего-нибудь из головы, ползал по Сети. Ну и где-то недели за полторы до сдачи, я его написал, получил ее одобрение, и, соответственно стал ждать указанного срока.
Комиссия, принимающая экзамен, во главе директора школы, умилилась от моего реферата, и благосклонно поставила мне пятерку, хотя никто, кроме учителей литературы, наверное, не понял о чем это я бормочу, о какой-то там «ботве, взращиваемой на грядках» и тому подобной шняге. Да, это вам не Пушкин. В итоге, из-за этой пятерки, и из-за 5/4 по плановому сочинению, несмотря на все каникульные пересдачи (а их было много, и выше тройки за них не ставилось) в аттестате по литературе у меня красовалась «четверка». А Л.Г., подводя резюме моей работе, сказала, что мол, Лешенька у нас тоже, дескать, пишет рассказы, тоже мол, в похожей с Пелевиным струе, и может быть, даже очень скоро станет вторым Достоевским (я все, конечно, приукрасил). Директор (как и все, наверное, директора школ, гордящиеся своими знаменитыми выпускниками), тут же, наверное, сидя на стуле и кончила. По крайней мере, была очень довольна.
Вот. Потом дорожки наши со школой и с учительницей моей разбежались. Я некоторое время навещал ее еще в школе, но то были короткие встречи, я иногда подносил ей свои новые рассказы… Ах, да! Забыл сказать, что с подачи Л.Г., младшие классы (десятый и нынешний одиннадцатый) стали читать мои рассказы, и им понравилось, и они бегали к ней и стали просить рукописи, и стали спрашивать, а не написал ли Леха чего-нибудь новенького. Я стал человеком довольно знаменитым среди этой аудитории.
А последний раз я виделся с ней в феврале этого года на вечере встречи в школе. Я стоял в нашем стареньком кабинете, который за три года стал нам родным, и курил в открытое окно. Остальные тоже – кто стоял, кто сидел, кто лежал. Все орали. Почти все. Я не орал, я был поддавшим и оттого немного грустным. И вот зашла она и наша бывшая классная руководительница. Все стали приветственно вопить, в том числе немного повопил и я. И обе они спросили: «Как вам учеба в универах?» И все: «Нормально! Хорошо! Заебись! Средненько! Так себе!». Я крикнул: «А я от нее уже охренел», - и улыбнулся. А Л.Г. посмотрела так и сказала: «И это, блин, говорит будущий писатель. Выбрасывай сигарету, хватит в кабинете курить, совсем обалдел, что ли?».
Тогда поговорить не получилось. Слишком ненадолго она пришла. Да и много нас было. А потом мы пошли пить.
Не только Пелевин открыл мне глаза на литературу, но и самая моя последняя учительница по литературе сделала огромный вклад в это дело. Даже где-то процентов семьдесят. А то и больше.


Июль-август 2003


© Алекс Аршинский