Привычка Евы

Привычка

Самым большим удовольствием для нее было: забраться с ногами на старое мягкое кресло, расположенное перед сияющим соитием точек и черточек телевизором – телевизором Samsung с пультом управления и красной кнопочкой, включил-выключил. И обязательно ноги под себя. Закутаться в синтетический (наплевать) но теплый и такой красивый плед, фиолетово-оранжевый плед с бахромой, так закутаться, чтобы не чувствовать своего тела, а ощущать лишь тепло и мягкость.  Непременно с собой – ах, не забыть взять с собой, иначе придется выныривать из блаженного тепла, шлеп-шлеп, босиком по холодному полу -  пачку песочного печенья с прослойкой из земляничного крема и упаковку конфет, шоколадно-мятных кругляшков Hershey’s, таящих на губах и языке, мятно-шоколадных конфет, белых внутри и коричневых снаружи, не гладких, а с волнами, шершавыми на ощупь.
Аккуратно она разрывала ребристый край упаковки, вдыхала аромат сладости, и запускала руку за шоколадкой - а вытаскивала наслаждение, и ведь она имела право, ведь она заслужила, да, скажите? Песочное печенье на сливочном масле, с золотистой корочкой, между двумя солнцеподобными ароматными дисками – розовая нежность. Телевизор мерцал экраном, во рту таяли песочно-шоколадные крошки, плед грел по-настоящему.
В это время за окном была ночь, или утро – в зависимости от того, в какую смену она попадала. Ее звали Ева, родители соригинальничали в свое время, а здесь все называли просто Ив. Ветер в ивах, думала она. Ветер во мне, но никто не поймет каламбура, или что это там такое – язык-то совсем, совсем другой, для них Ив – просто Ив, имя как имя, никто еще не жаловался. Был еще такой: Ив Монтан. Только он был мужчиной, а Ив – женщиной. Она жила в Портланде, одном из тех, что в Америке, их там, кажется, два. Край этот был ей чужим. Работала Ив в прибрежном кафе – официанткой.
Ей было тридцать, наверное, да кому же было считать – для нее время отмечалось по-особенному, шло изгибами и рытвинками, отмерялось сменами и телепередачами, и днями распродаж в магазине напротив, и количеством сладких пластинок в пакетике. Ночная смена, дневная смена. Шоколадка, полшоколадки, пустой пакет. День, ночь – сутки прочь. В голове у нее становилось иногда пусто, от усталости, и казалось, что ходит и говорит не она, а кто-то еще, ходит и говорит вместо нее, а  она, Ева, уже сидит в своем кресле с шоколадками.
 В супермаркет Ева ходила каждый день. Она брала корзинку из железных прутьев и шла вдоль полок. Ей нравился супермаркет – большой и безразличный к ней. Никто не спрашивает, откуда она, не пробует угадать, взвесив в уме акцент, Чехия? Румыния? Один раз назвали даже Японию, ха, вот это да, а Ева была просто-напросто русской, да и жила в Америке нелегально – но давно, и кому какое дело, даже если и так. Никому, и правильно, только полки и ровно разложенные продукты, и усталые продавцы с синевой под глазами простукивают счет. Она покупала шоколад, печенье, а еще – чай и молоко, старая привычка, осталась вот, что ж, привычки скрашивали одиночество. Они делали Еву Евой в ее собственных глазах (поскольку всем остальным, в общем, было неважно, Ева она или Ив, или вовсе Ив Монтан): вот она, Ева, русская, в детстве пила чай с молоком, чай ей заваривала мама, наливала  в чашку с золотым ободком и синим оленем. Привычка сохранилась и по сей день, только чашка другая, и чай, и молоко, но все равно – это ее привычка, а не, скажем, ваша.
А то иногда задумается она – не то что даже задумается, а так, отключится не несколько мгновений, - и ощутит себя шариком воздушным, пустым таким, с розовыми стенками, круглым.  Без содержания и значения, без назначения в общем. С фальшивым удостоверением личности и иностранным в несовершенстве, с парой шоколадок про запас. Кто-нибудь ткнет – и бум, шарика нет, и ее нет, и кто она, Ева или Ив, никто не знает. Может, и в самом деле – шарик. Вот какие мысли приходили ей на ум, когда он, ум, нее не был занят подсчетом чаевых за день или  не вливался в поток светящихся телекартинок.
Когда она сидела в кресле. С шоколадкой во рту. Иногда она плакала – слезы скатывались по щекам и порою затекали в нос, или соскальзывали на пухлые губы, и тогда она слизывала их языком, добавляя соленого в сладкое. Почему плакала Ева, никому особенно не было интересно, если только она не делала этого публично, а она так никогда не делала. Иначе бы было неприятно – представляете, официантка, рыдая, подает вам пиво? Да ладно вам, конечно же, она плакала только так вот, перед телевизором, и внутри все сжималось, делая больно, и слезы тихонько божьими коровками стекали по закону притяжения, вниз, вниз, капая на крошки печенья. Почему? Причин было много, но если честно – не было ни одной стоящей. Как бывает – случится что-нибудь незначительное, а потом за этим и потянутся, как флажки на веревочке, все гадости, что были вчера и позавчера, а то и год назад, и десять лет. Вот так и с ней, закончатся шоколадки, потухнет экран, обидит посетитель, она и не подаст виду, а вечером – после работы, завернувшись в плед – вдруг вспомнит, как ее назвали толстой коровой, а бармен накричал за разлитое пиво, хотя ее толкнули, а она и расплескала его прямо на стойку. Вот вспомнит Ева, и станет грустно, а потом подумает, как же одиноко ей жить, и как пусто в квартирке ее, и холодно, и как с утра не налезло старое платье, значит, стареешь, Ева, и толстеешь, а вокруг глаз уже морщинки, а руки шершавые, Ева, как язык овцы. Она знала, какой у овцы шершавый язык – как-то в детстве была в деревне, кормила овец с рук, хлебом ржаным, а овцы жадные, раскрывали рты и ворочали шершавыми языками, тянулись к еде.
Ева, Ева. Поплакала – и отпустило, и думаешь уже, что завтра рано вставать, и заводишь маленький китайский будильник, а слезы глядишь – и высохнут, глядишь, и забудешься, а подушка маленьким взрывом приветствует твою стареющую щечку, и крашеные кудряшки, и вот ты уже спишь.
Да, вот так она и жила. Когда работала днем – с девяти до девяти – вставала под будильник, быстренько натягивала одежку (без зеркала), взбивала волосы, пудрилась и садилась на стул плетеный – уф, вот и новый день. Пятнадцать минут  до выхода – сигаретка, кофе растворимый из того же супермаркета, тост с маслом. И вот – сюрприз! – варенье поверх. Да, не поверите, но Ева ела на завтрак самое настоящее варенье  - не какой-нибудь там джем или повидло, нет-нет-нет!!! Варила сама, из яблок, резала меленько, сахарку, водички – и на плиту, потом можно и немного корицы добавить, для аромата. В общем, вот какой был завтрак: тост, масло, варенье. Тоже привычка, вроде как.
Шла она вдоль берега, по асфальтированной дорожке – а навстречу бежали какие-нибудь спортивные старички, делали утреннюю пробежку, и блеяли бодрое «хелло-о». Ева им тоже в ответ не плоховала, говорила «гуд морнинг».
Портланд город ничего, птицы там были – все чайки морские, и они любили садиться на памятник, что на центральной площади стоял. Кому памятник, Ева не знала - как-то и не поинтересовалась в свое время, а потом уже как-то забыла про то, что нужно бы узнать, кто это тут, бронзовый, с бородой, с птичкой на макушке. Стоит себе. Ева иногда думала, смогла бы она просто так вот стоять, стоять и смотреть, и ничего не делать, и вроде бы не испытывать ничего – не думать, не двигаться. Смогла бы, думала она иногда. А после рабочей смены, когда домой возвращалась, шутила про себя: смогла бы, но только если бы к ней еще и каменную кровать изваяли, то есть не стоять бы смогла, а лежать, хоть вечность, так порой уставала она на работе.
Вот менеджер – тот был противный, толстый, усатый, Ева не любила его, а порой ненавидела и хотела убить. Она представляла: беру я кухонный нож у повара-китайца, они у него в ящике хранятся, подхожу к менеджеру – Филипп зовут – и втыкаю в его жирный живот по самую рукоятку. Почему-то потом представлялось: вот я режу его живот, а он оказывается арбузом – мякоть красная, семечки черные, и на вкус неплохой, мясистый. Менеджер скажет: это мой арбуз, он стоит десять долларов кило, и  я вычту из твоей зарплаты. А Ева ответит: вот и неправда, арбузы так дорого не стоят.
А так – работала она хорошо, чаевые давали. Она складывала их в карман – был карман специальный на фартуке. Там копились бумажки, приятно шурша.
Ночная смена Еве нравилась больше – в кафе включали музыку, а посетители пили спиртное, и в воздухе повисала дымка из сигарет и алкогольных паров. Тогда она делала вот что – конечно, если не так вымотана была, если настроение хорошее, и проч., и проч. – так вот, Ева танцевала. Возьмет поднос на одну руку, поднимет повыше, и пока пробирается к столику, двигается в такт музыке, покачивает бедрами,  подпевает тихонько. Мало кто мог заметить такую вольность – а ведь вольность, согласитесь? Но однажды заметил кое-кто, и кое-кому понравилось, и утром, выходя из кафе. На ватных ногах, с повисшими кудряшками, Ева увидела: стоит у дверей мужчина и вроде как хочет ее проводить до дома.
Вот как было дело: появился у Евы ухажер. Так она про себя подумала, и тут же откуда-то взялось все сразу: и дрожь в коленках, и надежды, и волны теплые в теле, и силы улыбнуться. Застенчиво правда, Ева так только и могла – чуть поднимет уголки пухлых губ, и тут же смутится, застесняется за себя, за свой плохой английский, с акцентом, за складочки на боках и розовое платье, из супермаркета, да мало ли за что. А он – оказалось, шофером работал, и звали его Том. Том – в кожаной куртке и с бородкой, щеки красные, нос картошкой, а глаза красивые. Глаза как у жука – темные, круглые, непонятные. Танцуешь ты, говорит, хорошо. А она идет и говорит спасибо, и думает, что вот. Вот, собственно – а что сейчас? Она как-то совсем забыла, что ей нужно делать, и как было бы правильно, ведь не будешь же спрашивать его, чего бы он хотел выпить, а эта фраза все лезла на язык, а еще почему-то – мысль такая была, что  вот притворюсь-ка я глухонемой, он поверит или нет? Ева, вот такой момент – а ты забыла, что же дальше, и тебе хочется шоколадки и кресла с пледом, и телевизора, а совсем не Тома с жучьими глазами.
И все-таки: пригласила его в гости –  накормила вареньем, а потом они сели перед телевизором, и он ее за руку – как цапнет! Уж не девочка ведь, правильно, знала она, что к чему, руки – руками, а целоваться придется, и Ева закрыла глаза, чтобы не напугаться взгляда в упор. Когда целовались, Ева думала, что завтра нужно занавески постирать, а занавески были у нее в цветочек ситцевые, дешевые такие, неприхотливые. Она думала, что сейчас он навалится на пакетик с шоколадками, и они растают, и потом будет неприятный шоколадно-мятный ком. И что будут у него на джинсах пятна от шоколада. И что живот у него почти как у ее менеджера, пивной такой животик. И что никогда еще ей не было так одиноко, как в постели с шофером Томом, похожим на жука. А он уже спал, а джинсы лежали горкой на полу, и шоколадки, конечно еже, будут комом.
Ну, в общем, так она и жила. Ходила в супермаркет, смотрела на птиц.
А самым большим удовольствием ее было – сесть на кресло с ногами, накрыться пледом, и отправить в рот шоколадку с мятной начинкой. Или сливочное печенье. Телевизор тоже – включала. И слезы высыхали, потому что – завтра должен был быть новый день. Будет день – будет пища, думала Ева,  и думать по-русски тоже было вроде как привычкой, а из привычек была соткана вся ее жизнь. Но о них никто особенно не знал – ведь она была совсем, совсем одна. А может, ее и вовсе не было.

2.09.03