Нахимка

Отец с матерью ругались часто. В эти дни Сашка чувствовал отчаяние и пустоту в груди. Он словно тоже ругался вместе с ними. Отец кричал, надрывался голосом и сердцем, в ярости огромным своим кулаком, которым он сбивал любого мужика в драке, слегка пристукивал по столу, наклонившись вперед всем телом. От этого легкого пристукивания становилось жутко. Мать прижималась спиной в пристенок возле печки и белела лицом, комкая в руках полотенце. Сашка убегал на чердак и там, возле теплой печной трубы тихо плакал, закусив нижнюю губу и всхлипывая.

В начале августа к ним в экспедицию из Москвы приехала тетка Надя - голубоглазая и русоволосая, как отец, энергичная женщина лет сорока. Она пожила у них пару дней, посматривая на все окружающее своими внимательными, чуть на выкате глазами, а потом взяла, да и увезла Сашку с собой в Севастополь, в гости к своей давней подруге по университету. Сашка до того никуда за свою короткую жизнь не ездивший, всю дорогу простоял в коридоре вагона, всовывал голову наружу, смотрел на пролетающие мимо пейзажи, щурился на солнце, косо светившее из-за пыльных угольных терриконов. К вечеру лицо его покрывалось тонкой сеткой едкой железнодорожной пыли. Тетка не пускала его чумазого в купе, заставляла идти умываться, Сашка нехотя брел по мягкой ковровой дорожке в туалет и там долго воевал с жестким рукомойником, оттирал лицо от копоти и пыли, потом приглаживал непослушные, выгоревшие до белизны под казахстанским солнцем вихры и шел ужинать.

В Севастополь приехали ночью. Сашка уже спал, когда тетя Надя начало его тормошить и собирать вещи. Подруга тети Нади жила в собственном доме где-то на горе, ночью они добрались туда с вокзала на машине, долго петляя по узким, мощеным булыжником улицам. Сашка засыпал на ходу и запомнил только слепящие огни уличных фонарей, запах мокрой булыжной мостовой и теплый ветер, который где-то на поворотах врывался через открытое окно машины влажным запахом моря.
Подругу звали тетя Тася, она встретила их у ворот дома и пока тетя Надя рассчитывалась с таксистом, успела зацеловать и затормошить полусонного Сашку до полусмерти, обнимая его своими полными мягкими руками. От нее вкусно пахло духами и пирогами с капустой. Ее муж, тоже Саша, молча стоял рядом, не выпуская папиросы изо рта, потом взял чемоданы из рук тети Нади и понес их на крыльцо, над которым в темноте ярко горела лампочка и видны были только каменные плиты дорожки и черные ажурные виноградные листья, в просветах которых горели звезды. Стол в гостиной был накрыт с непривычным для Сашки изобилием.  Его наскоро умыли, сунули ему две плюшки, которые он еле сжевал, зевая и мучительно борясь со сном, а потом уложили спать на раскладушке в комнате, где на белых стенах и потолке были нарисованы разноцветные цветы. В комнате пахло свежей побелкой и в огромной подушке под Сашкиной щекой шевелилось, как живое, скользкое гусиное перо. Засыпая, он слышал веселые разговоры за столом, о чем-то басил дядя Саша, задорно смеялась тетя Тася, тихого голоса тети Нади было почти не слышно.

Утром, когда Сашка голый по пояс вышел умываться во двор, укрытый густой тенью от растущего повсюду винограда,  то возле крана вдруг повстречал веселую голенастую девчонку в коротеньких шортах. Она весело улыбалась большим ртом и грызла яблоко, держа другое в руках, - видно, что только что сорвала их в саду. Она молчала, с нахальным веселым любопытством рассматривая Сашку, который от неожиданности насупился и вцепился в синее махровое полотенце.

— Яблоко будешь? — спросила девчонка и протянула ему руку ладошкой кверху,  — меня Ликой зовут.

— Не-а, — мотнул он головой, инстинктивно пожав ее мягкую и чуть влажную руку. Потом он посмотрел на ее стройные ноги и смутился. Там, где он вырос, девчонки никогда не ходили в таком виде.

— Да ладно тебе, — она задорно улыбнулась, обнажив ровные красивые зубы, — пойдем завтракать, тетя Тася звала, а потом купаться, я тебе море покажу.

Она сунула ему в руку красное с одного бока яблоко и убежала в дом, прихлопывая по цементной дорожке шлепанцами. "Чистая Буратина, — недовольно пробурчал Сашка, отворачивая кран  и с удовольствием подставляя под тепловатую воду заспанное лицо, — будто яблок я не видал… море она мне покажет… ".

За завтраком тетя Надя, разливая чай из маленького смешного электрического самовара, весело болтала со своей подругой о каких-то своих общих знакомых, вспоминали своих университетских ухажеров, угощали детей румяными поджаристыми сырниками. Лика, которая оказалась племянницей тети Таси, зыркала на Сашку своими огромными зеленоватыми глазами, а потом спросила, наклонившись к нему через стол:

— Ты плавать умеешь? — она размахивала маской, невесть откуда взявшейся в ее руках, — пойдем-ка купаться.

Тетя Надя переглянулась со своей подругой и улыбнулась одним только ей ведомым мыслям.

— Не заплывайте далеко, Лика, — сказала тетя Тася, вытирая полотенцем руки и с притворной строгостью глядя на племянницу, — знаю я тебя…

Лика ничего не ответила, только махнула рукой и потащила Сашку к выходу. На пляже она засмеялась, когда Сашка разделся:

— Ой, ты похож на кочегара, — она показывала на его руки, шею и ноги, которые были черными от крепкого казахстанского загара, все остальное тело было белое.

Сашка молча последовал за ней к морю, украдкой поправляя завязки на своих старомодных черных плавках и с удовольствием ощущая голыми подошвами мелкую прибрежную дресву.

На море Сашка никогда раньше не бывал и, хотя теперь он старался не подавать вида, но весь этот необозримый простор, чернеющие в далекой, чуть туманной синеве силуэты кораблей на рейде, редкая в этот ранний час толпа людей на пляже, предстоящий миг погружения в эту волшебную и прохладную зеленоватую синеву, эта задорная и упругая девчонка, похожая на спелую черешенку, которая теперь шла перед ним наполовину погруженная в море с приподнятыми по сторонам руками, – все это немного оглушало его. На душе у него стало почему-то покойно и радостно. "Как портвейну стакан принял, — с усмешкой подумал Сашка, – балдеж какой…» и тоже вошел в море.

— Ну что же ты, — Лика обернулась в его сторону, — давай.

Тогда он коротко разбежался, которко вздохнул и нырнул. Мир сразу исчез вместе с привычными звуками. Оказывается, на пляже, несмотря на раннее утро, было уже порядочно шумно. Это обнаружилось только теперь, когда он нырнул на глубину метра полтора-два и теперь плыл параллельно дну, погружаясь все глубже и глубже, словно свернул с проспекта в подворотню. Остались только легкий звон в ушах и удивительная чудная прохлада. Сашке захотелось посмотреть, есть ли тут рыбы и он открыл глаза.

Он любил и умел плавать. Доставшаяся от отца широченная грудная клетка и гибкая, не по годам звериная сила, позволяли ему подолгу находится под водой. На спор он легко переплывал пруд возле кирпичного завода. А там было метров пятьдесят, не меньше. Он перевернулся на спину и посмотрел вверх. Лика бултыхалась где-то уже далеко позади, видны были только ее стройные легушачьи ноги. "Еще на минутку меня хватит, — решил Сашка, — нужно удивить девушку". Он рванул вперед, в темно-синюю таинственную темноту, от которой в груди его стало тревожно и весело. Тут уже было не так светло, тело обдало холодом и темнотой, барабанные перепонки сдавило боль и пришлось сглатывать, сердце стало биться редкими толчками. Вынырнул Сашка уже довольно далеко, обернулся и помахал Лике рукой. Он с удовлетворением отметил, что вид у нее был испуганный. "Ага, — со злорадством подумал он, — испугалась, задавака!" и уже не оглядываясь более, поплыл сильными короткими саженками прочь от берега в открытое море.

Волны тут были побольше чем возле берега, его голова начала скрываться между ними, так, что в эти мгновения ничего, кроме колеблемой неведомыми силами кромки волн не было видно. Ветер сбивал вершины волн крошечными барашками, они накатывали, подбрасывали Сашку на мгновенье, ветер шевелил мокрые вихны на макушке и тут же снова опускали в своих объятиях вниз. Сашке было немного страшно ощущать всем телом эту стихийную мощь, от этого его мальчишеская душа приходила в истинный восторг. Он не умел плавать никак, кроме как саженками, но зато этим стилем он владел в совершенстве. Выносливый, как сайгак, он мог находится в воде часами и ничего не боялся. Но потом он все же вспомнил про Лику и решил, что будет невежливо надолго бросать девчонку одну. Он лег на спину, отдышался, раскинув в стороны руки и ноги, а потом повернул к берегу.
 
Лика лежала на розовом полотенце, подставив утреннему солнцу худенькую спину с выпирающими лопатками, делала вид, что дремлет.

— А ты здорово ныряешь, — сказала она, когда он потихоньку, чтобы не потревожить ее, опустился на песок рядом, — где так научился?
 
Сашка ответил, что нигде не учился, само как-то получилось, вот отец еще дальше может нырнуть. Он лег на спину, подложив под голову руки и закрыл глаза. Она еще о чем-то спрашивала его, но он отвечал односложно, потому что ласковое утреннее солнце пригревало остывшее в воде тело, прогоняя озноб. Минут через пять он незаметно для себя закемарил. Проснулся он оттого, что Лика, привстав на локте, стала щекотать его травинкой по груди и возле уха. Сашка глаз не открывал – сделал вид, что спит, шутливо отмахивался, как от мухи, но на самом деле ему было приятно. Не выдержав, он сощурился, как бабушкин кот Васька, когда ему щекотали под подбородком, и резко привстал.  Лика отпрыгнула и, взвизгнув, словно ей было страшно, побежала к воде. Сашка - за ней.
Они еще часа полтора дурачились на пляже, плавали  и загорали. Сашка удивлялся про себя, отчего это ему так легко и хорошо с этой незнакомой девчонкой как бывало с каким-нибудь старинным приятелем, с которым они понимали друг друга с полуслова. Как-то незаметно он рассказал Лике всю свою короткую и нехитрую жизнь и подумал про себя: «А она ничего, легкая такая, свойская...». Что он под этим подразумевал, он и сам не знал, но ему было с ней интересно. Она внимательно слушала его, изредка сама что-то говорила, к месту коротко смеялась, но больше задавала вопросы.

Потом они захотели есть и пошли домой, продолжая по дороге болтать без умолку. "Я сроду по стольку ни с кем не трепался, — с удивлением отметил Сашка про себя, — тем более с девчонками…".

Это было лучшее лето в его жизни. Целыми днями они проводили время с Ликой, бродили по городу, лазили по окрестностям, купались, а через неделю она научила его целоваться. Это случилось как-то само собой, так естественно и просто, что у Сашки все оборвалось внутри, словно он прыгнул в воду с высокого моста.

В этот день было немного пасмурно и Лика повела его смотреть город. Они долго уже ходили, Сашке это поднадоело, после жареной камбалы, которой их утром накормила тетя Тася, ужасно хотелось пить. Невдалеке от набережной, возле морского вокзала, бабки продавали в розлив молодое вино – маджару, насыпали в кульки белые тыквенные семечки, зазывали отдыхающий народ веселыми разговорами.

— Хочешь вина, — спросила Лика? — Давай попробуем, тебе понравится.

Сашка пожал плечами, достал деньги и купил у понравившейся ему ладной бабушки литровую банку красного, чуть пенящегося вина и несколько гроздей матового с боков винограда на закуску.

— Пейте, ребятки, на здоровье, — говорила бабка доставая сдавчу из кармана красного цветастого передника и улыбаясь загорелым морщинистым лицом, — для себя делала.

Они отошли в сторонку, присели в тени на шершавый каменный парапет на изгибе поднимавшейся в гору улочки, откуда еще видно было море и стали прихлебывать по очереди из банки прохладное вино, заедая виноградом. Сашка с удовольствием смотрел, как Лика губами захватывает виноградинки из грозди, держа ее перед собой на весу. Здесь было тихо и уютно.

— Мы не выпьем столько, — показала Лика на банку, — маджара, она коварная, пьется как сок, а потом ноги не идут. Она засмеялась. — Тетя Тася нас убъет.

Сашка типичным мужицким жестом махнул рукой, словно говоря: «Да ерунда, не бери в голову…».

— Смотри, — вдруг показала Лика, вытянув руку куда-то за его плечо, — нахимка.

Сашка обернулся и увидел, как по набережной ровным строем идет отряд мальчишек примерно одного с ним возраста – все в форме, с погонами и в бескозырках с ленточками, с серьезными лицами. "Нахимовское училище, — понял он, сердце его дрогнуло, - эх!…". Он встал с парапета и, прикрывая глаза ладонью от солнца, стал смотреть, пока маленький отряд нахимовцев не скрылся за домами. Тогда он, не поворачиваясь к Лике, сказал глухим голосом:

— Я тоже стану моряком, — он помолчал и добавил, — военным.

От выпитого у него немного шумело в голове, он сам удивился своей откровенности. Он об этой своей давней мечте никому еще не рассказывал.

Лика начала тормошить его и дразнить:

— Три моряка в одном тазу, пустились по морю в грозу, — она засмеялась своей шутке — будь попрочнее старый таз…

Он не обиделся на нее, а только посмотрел искоса и друг стал рассказывать о море. Да, он – выросший в степи, ей, выросшей у моря. Он рассказал, что с малолетства любил книги про море. Особенно нравились ему «Цусима» Новикова-Прибоя и Фрегат «Паллада» Гончарова, а еще «Алые паруса» и «Летящая по волнам». Оказалось, что Лика ничего этого не читала. Он рассказывал ей о том море, которое жило в его душе. Никогда еще Сашка не говорил так вдохновенно ни с кем. У него самого мурашки бежали по спине. Лика примолкла и стояла рядышком. И тут, неожиданно для себя, он запел в полголоса:

— Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает…

По радио часто передавали песню о крейсере «Варяге». Она ужасно волнительно действовала на Сашку – хотелось выпрямиться, встать по стойке смирно, словно он сам был в ряду этих товарищей, готовящихся к последней битве и ровнявшихся в последний раз на андреевский стяг. С тех пор он приобрел привычку, когда ему было совсем плохо или наоборот, вот как сейчас, хорошо, напевать про себя эту песню. Помогало.

Голос у него был приятный, для мальчишки слишком даже басовитый с волнительными бархатными обертонами. Он спел один только куплет и остановился. Волнение перехватывало горло… Лика молчала, и он почему-то боялся посмотреть ей в глаза. В душе он уже жалел о своей откровенности: "Чего это на меня нашло, вот дурак пьяный…".

— Саш, — Лика положила свою ладошку ему на предплечье, — посмотри на меня.

Только тут он осмелился коротко глянуть на нее, боялся, что она снова будет смеяться. Лика смотрела на него огромными потемневшими глазами, полными слез.

— Ты чего, — встрепенулся Сашка, — обиделась?
— Нет, дурачок, — она закрыла глаза, словно выжимая слезы, отрицательно замотала головой, от чего две ее короткие косички ожили и залетали вокруг головы. Потом вдруг, словно что-то придумав, взяла его руки в свои и лукаво улыбаясь, отбежала, таща его за собой, на несколько шагов вверх по улице, где парапет быстро сходил на нет. Не понимая, что она задумала, Сашка со смехом подчинился:

— Куда ты меня тащишь, чумовая?

Не отвечая, Лика решительно шагнула спиной на невысокий парапет, сложенный из белого бутового известняка и, не выпуская его рук, попросила:

— Саша, закрой глаза, — она смотрела внимательно в его глаза и уже не улыбалась.

— Зачем? — он еще ничего не понимал, но сердце тревожно стукнуло в груди.

Тогда она сама ладошкой прикрыла ему глаза, и он был вынужден подчиниться. В наступившей темноте его ресницы приято касались ее ладони.

— Чур, не подглядывать…

Он, конечно, не удержался и чуть-чуть приоткрыл веки, но не успел ничего разглядеть, так как она наклонилась и поцеловала его в губы. От волнения и неожиданности он вздрогнул, но она, быстро пробежав по его рукам и плечам своими ладошками, обхватила его голову и прошептала ему прямо в губы:

— Стоять смирно, моряк…

И снова поцеловала его. Теперь уже он попытался – неуклюже и неумело – ответить на ее поцелуй. Видно, что получилось это у него плоховато, потому что она засмеялась каким-то новым для него, грудным и счастливым смехом:

— Не умеешь целоваться, нахимка…

Откуда ему было научиться? С девчонками их общение было крайне ограниченным – так, посидеть вечером на бревнышке в экспедиции, поболтать на разные темы, совсем детские.
Всю дорогу до дома они шли молча. У Сашки сердце готово было выпрыгнуть из груди. При мысли о Лике мысли в его голове путались. Посвежевший ветер с моря налетал порывами, Лика зябко ежилась и тогда он обнял ее за плечи. Она посмотрела ему с благодарностью в лицо откуда-то из под плеча и сказала: "Спасибо, нахимка".
Возле дома Лика высвободилась из Сашкиных объятий и решительно пошла вперед. Видя, что дети пришли притихшие, тетя Надя и тетя Тася переглянулись многозначительно и позвали их пить чай. Дядя Саша вернулся из порта, где работал механиком и возился во дворе под навесом со своим мотоциклом. Майка, из под которой виделась его поросшая рыжей курчавой шерстью грудь, руки и даже нос были испачканы чем-то черным. «Совсем как батя, — подумал Сашка, — вот так же извозится, а потом матери стирать…». Сашка подошел к дяде Саше, посидел немного на корточках рядом, а потом незаметно стал ему помогать, то подавая нужный инструмент, разложенный тут же на куске брезента, то придерживая колесо, покуда дядя Саша заворачивал гайку. Он и не заметил, как Лика ушла домой.

Через несколько дней было какое-то суматошное прощание на улице возле поджидавшей машины, обмен записками с адресами, обещание писать, неловкое молчание, желание сказать что-то важное и ощущение непонятной пустоты в груди. В глазах у Лики были слезинки, она все время принималась по-дурацки улыбаться. Тетя Надя с подругой о чем-то разговаривали в сторонке, а дядя Саша ухмыльнулся, приобнял Сашку за плечи и скаал:

— Ну, давай, приезжай к нам еще на следующий год.

Сашка как загипнотизированный кивнул головой. Когда они сели в машину, он оглянулся, чтобы посмотреть на Лику. Она, увидев, как он оборачивается, отвернулась, как от удара по щеке, а потом все же повернулась снова, улыбнулась ему и помахала рукой – так, как обычно машут при грустном расставании – чуть приподнятой к небу лодошкой у самого плеча.

***

Домой в Казахстан он ехал один. В Москве тетя Надя посадила его на поезд, затормошила соседей по купе и проводницу бесконечными ценными указаниями насчет чая, постельного белья, денег на дорогу, пока не убедилась, что мальчика не оставят без внимания.

— Яки ж це мальчик? — ответил тете Наде здоровенный
мужичина с усами, ехавший в том же купе до Астрахани, — це ж ганрый казак, а не мальчик.

Тетя Надя насовала Сашке всякой провизии в кульках и свертках, еще раз проверила все ли правильно рассовано и, наконец, облегченно разогнулась, смахнув пот со лба. Посидев минутку в купе, тетя Надя потащила его на платформу, так как до отхода поезда оставалось еще целых пятнадцать минут. Тут она потихоньку сунула Сашке в карман синюю двадцатипятирублевую бумажку: "Не потеряй", поцеловала в щеку, внимательно посмотрела на Сашку своими яркими отцовскими глазами и вдруг спросила:

— Хочешь, может, останешься со мной? В школу тебя определим, тебе же скоро в институт надо будет поступать, — она наклонилась к самому его лицу, — с папой я поговорю…

Сашка на секунду вспомнил ее уютную красивую квартиру на втором этаже углового дома на Серпуховке, синий свет фонарей по ночам на высоком лепном потолке, сердце сладко заныло от этой перспективы, слезы благодарность вдруг навернулись на глаза, он отвернулся чуть, но все же он отрицательно помотал головой:

— Домой поеду, теть Надь, — он потянулся благодарно к ней рукой.

Она снова чмокнула его в щеку, потрепала его непослушные вихры, а про себя подумала: "Упрямый, как Макар, весь в отца. Эх, говорила ему, не женись ты на этой стерве…". Тетя Надя велела Сашке войти в вагон, потом подошла к открытому окну и еще что-то говорила про то, что даст телеграмму отцу, чтобы он не выходил на платформу на остановках и еще что-то, что обычно говорят взрослые в таких случаях. Она подождала, когда поезд тронулся и крикнула через открытое окно:

— Приезжай ко мне на осенние каникулы, тетя Тася с Ликой приедут!

Сашка оживился, помахал рукой ей в ответ и долго смотрел на фигуру тетки, все уменьшавшуюся в размерах, пока поезд, повернув на стыках, не закрыл ее своим шевелящимся зеленым боком с желтой выступающей полосой.
Отец встретил его возле вагона, когда поезд через полутора суток остановился среди ночи на их степной станции. Сашка, загодя разбуженный проводницей, уже полчаса стоял в тамбуре со своим чемоданчиком и с жадностью рассматривал, прислонившись лбом к холодному стеклу, знакомые пейзажи.
Отец взял из его рук чемодан, подождал, пока он спрыгнет на шуршащий гравий и попрощается с проводницей, а потом спросил:

— Ну, как там море? Как тетя Надя? Все в порядке, слушался ее?
— Угу, — ответил Сашка, шагая рядом с отцом к машине. — Там она подарки тебе и маме прислала.
— Ладно, — неопределенно буркнул отец, разворачивая машину на привокзальной площади. — Там мать тебя заждалась…

До дома езды было не больше пяти минут и уже очень скоро Сашка оказался в материнских объятиях.

— Явился твой путешественник, — сказал отец, в сенях, отдавая матери чемодан с Сашкиными вещами, — давай, корми его, да спать укладывай. Отец отправился на кухню, где начал греметь рукомойником.

— Есть будешь, сынок? — мать заглядывала ему в лицо, — у меня тут курица с картошкой…
— Не, мам, я спать хочу…

Засыпая на своей кровати возле стенки в маленькой комнате, Сашка вспоминал Лику, море, думал о том, что расскажет завтра ребятам, что через три дня нужно идти в школу, что на каникулы поедет в Москву, в гости к тетке Наде… Ночью ему снился дядька украинец, его попутчик, разделывающий огромными ручищами его курицу на газете и приговаривающий: "Гарная кура, щас бы горилки стакан, а, хлопче?".

***

В один из дней поздней осенью, когда отец с матерью в очередной раз ругались и мать тоже что-то кричала отцу, не желая ему уступать или в чем-то соглашаться с ним, он убежал из дому в степь и там, сидя в кабине наполовину разобранного комбайна, стоявшего на площадке МТС, написал письмо начальнику Нахимовского училища с просьбой принять его на учебу. Он писал о том, что любит море, что обещает хорошо учится, что иначе жизнь не в жизнь и все у него плохо. Он почему-то словно воочию представил себе этого начальника, – как он, седой и мудрый, сидит за письменным столом красного дерева в своем огромном и в то же время уютном кабинете, уставленном огромными глобусами, макетами парусников, крейсеров и подводных лодок, читает его письмо и удивленно покачивает головой.
 
Почта была одна, в центре поселка. Сашка пришел туда днем, после уроков. Глинобитное строение с облупившимися стенами, из которых торчала вымытая дождями солома, больше было похоже на сарай, чем на государственное учреждение. Возле входа, опустив голову, мокла под мелким моросящим дождем лошадь под казахским седлом с зеленым чересседельником и c украшенной медными бляшками уздечкой. Она тихонько прядала ушами, прикрыв веки, от шеи и груди шел тонкий, почти невидимый пар.

Сашка соскреб комья грязи об железку, специально вкопанную для этой цели возле крыльца, сполоснул сапоги в квадратном чане, грубо сваренном из кусков листового железа, и вошел внутрь. На почте не было никого, если не считать какого-то казаха, который, держа в руках деревянную плетку с закорузлой, видавшей виды рукояткой, разговаривал с женщиной, стоявшей за барьером в отделе посылок. Сашка нащупал мелочь в кармане, купил конверт с маркой и сел к единственному столу в центре комнаты.

Тут были разбросаны бланки испорченных телеграмм, стояла иссини черная, как покойник, чернильница непроливайка, из которой торчала простая ученическая ручка с обглоданным концом. Засунув письмо в конверт, Сашка заклеил его, лизнув полоску сладковатого клея, затем взял ручку, постучал привычным движением пера по дну чернильницы, потом внимательно осмотрел кончик пера – нет ли ошметков грязи – и вывел на конверте: "г. Севастополь, Нахимовское училище, начальнику". Обратный адрес был столь же лаконичен, так как в том казахском поселке экспедиционный городок не имел ни названий улиц, ни домов, поэтому он написал просто название поселка, добавил слово "экспедиция" и свое имя, отчество и фамилию. Помахивая письмом в воздухе, чтобы быстрее просохли чернила, Сашка с опаской посмотрел на огромный, чуть ниже его роста синий почтовый ящик, стоявший у противоположной стены. Ящик зиял непомерно большой позолоченной прорезью для писем, похожей на беззубую пасть какого-то истукана и вдобавок был украшен, словно медалью, выпуклым государственным гербом. Опуская свое письмо, Сашка покосился на почтовых служащих, за стойкой, но они были заняты своими делами и не обратили на него никакого внимания.

С тех пор он спокойно жил ожиданием ответа, словно нашел решение всех своих проблем. Скандалы родителей теперь не волновали его. Ему приятно было думать, что, когда он уедет, они опомнятся, поймут, что нельзя так скандалить, что есть еще он на свете. Он представлял, как он уедет в училище, как будет учиться и вот он уже служит офицером на крейсере или подводной лодке. Нет, подлодка не подходит. После степей трудно будет привыкнуть к замкнутому пространству. Лучше крейсер. Он будет получать большую зарплату и станет помогать родителям деньгами.

***

В тот февральский день, уже под вечер, мальчишки позвали его на буровую. Она стояла за поселком, в полукилометре, возле карьера кирпичного завода, чернея своим решетчатым силуэтом на фоне темного неба, словно недостроенный космический корабль, брошенный пришельцами. Туда уже не доходил свет от крайних фонарей поселка. Пространство вокруг буровой было слабо освещено лишь фонарями кирпичного завода, закрытого теперь по причине зимы и невозможности добывать глину из карьера. Было холодно и немного страшно. Буровую не дотащили  почему-то до экспедиции и бросили тут, в степи. По-видимому, она подлежала списанию или что-то в ней было неисправно настолько, что ее нельзя было использовать для того, чтобы бурить с ее помощью скважины и искать нефть.

Сначала они решили набирать болтов в ведро и бросать их со средней площадки буровой. Ведра летели, слегка  покачиваясь, словно бомбы в кино про войну, потом с грохотом ударялись в железные штуки, которыми был заполнен низ буровой, отчего болты с визгом, словно шрапнель, разлетались во все стороны. Потом это надоело, они нашли рядом с буровой старую покрышку и, затащив ее вверх, бросили со второго пролета лестницы. Вот это было совсем другое дело! Покрышка, словно мяч, ударилась о ротор, согнулась пополам, медленно, словно в замедленной съемке, прыгнула в сторону, ударилась в деревянную обшивку буровой, проломила ее словно бумажную, так что щепки брызнули в разные стороны, и пошла далеко ходить по твердому насту, вихляясь черным задом, словно пьяный мужик…

Дальше пошло соревнование – кто выше затащит покрышку. Сашка хоть и был не самый здоровый в  компании, но отличался крепостью и был на удивление жилист и вынослив. К тому же он совсем не боялся высоты, в душе уже представляя себя капитаном. О его письме никто не знал, это была его тайна. До этого тайн у Сашки ни от кого не было. Наконец коллективными усилиями удалось затащить покрышку на среднюю площадку, расположенную примерно на двух третях высоты буровой. Все вспотели, тут уже прилично дул ветерок. Немного постояли, любуясь с высоты видом заснеженных степных окраин поселка и сплевывая. Отдышались.

— Ну что, бросаем? Сашка, давай ты...

Ребята давно, уважая его за отчаянность в драке и основательность суждений, ненавязчиво отдавали ему первенство. Сашке приятно было это их отношение, но, тем не менее, он почему-то инстинктивно не хотел этого признавать на людях, стеснялся.

— Давайте вместе, — сказал он, упершись ладонью в толстой шерстяной варежке в гладкие выступы стылой резины, блестевшей обреченным боком в мерклом свете далекого фонаря.

Они дружно толкнули покрышку через перила, прокричав при этом что-то нечленораздельное, а когда она стала падать, тая в темноте и уменьшаясь в размерах, все перегнулись через перила, придерживая шапки. Покрышка хрупнула по лебедке, отскочила и понеслась к стоящему неподалеку забору кирпичного завода.

— Неужто долетит?

От удара забор смешно распахнулся, как створки ворот и через мгновенье покрышка уже заскользила по льду замерзшего пруда. Со льда снег смело постоянными ветрами, поэтому покрышка остановилась, лишь сунувшись в замерзшей глинистый обрыв на противоположном берегу и замерла, еле различимая в темноте. Восторгу мальчишек не было предела. Они кричали и махали шапками. И тут кто-то, глянув вверх, спросил:

— А что, робя, слабо сверху?

Наверх вела уже не широкая и хорошо огороженные пролеты с ребристыми ступенями, а узенькая лесенка, без перил, с круглыми скользким перекладинами, в несколько колен обхватывающая оставшиеся метров двенадцать. Мальчишки невольно поежились, представив, каково это – забраться туда, да еще втащить за собой тяжелую покрышку. Да и предложение-то было не всерьез. Это для них оно было не всерьез. Но для Сашки это был вызов. Это как на вершину мачты забраться. Он не трус:

— Не слабо, — Сашка почувствовал на себе недоверчивые взгляды пацанов. — Давайте, тащим, там газоновская еще осталось внизу под настилом, я видел…

Его пытались отговорить, почуяли неладное. Но он закусил удила. Дальше все завертелось как в дурном сне, когда все знают, что этого не может быть, что этого не надо делать, но все происходит именно так, как и должно было случиться, словно по чужой воле.

Несмотря на усталость до средней площадки последнюю покрышку дотащили довольно быстро. Дальше Сашка полез один. Он снял мокрые от снега варежки из козьего пуха, которые связала ему мать, и засунул их за пояс. Там же он привязал конец электрического провода, который они нашли внизу и с помощью которого предполагали поднять покрышку до самого верха. Ледяные перекладины обожгли ладони. Сашка глянул вверх, сердце его тоскливо сжалось. Он прикусил губу и произнес про себя: «Вперед вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает…»

Так он допел всю песню, пока долез доверху. Там он утвердился, упершись одной ногой в перекладину и загнув немного носок валенка за боковую укосину, как это делают акробаты на перекладине, – он это видел, когда был с теткой в Москве на представлении в цирке. Стараясь не смотреть вниз, он отвязал провод от ремня и просунул его через перекладину, за которую держался рукой, стравил вниз и крикнул:

— Толкайте, я буду отсюда тянуть.

Пока они привязывали провод к покрышке, Сашка чуть передохнул и постарался расслабить окаменевший от напряжения и страха живот. Мальчишки плохо различимой сверху гурьбой подняли покрышку на высоту своего роста, но дальше никто не полез, да и бессмысленно это было, так как поднимать нужно было прямиком. Они уже ему были теперь не помощники.

Провод был черный и скользкий, приходилось перегибать кисть, отчего провод врезался в ладони и было больно. Но от холода и отчаянной решимости он уже почти не чувствовал боли. Пот крупными каплями стекал с его лба, немела в локте рука, которую он перекинул через перекладину, чтобы не упасть. "Давай, давай, сука" — про себя бешено повторял Сашка при каждом рывке, а вслух кричал:

— Взяли, еще взяли, — как это делают мужики, когда тащат какую-то непомерную тяжесть.

У него темнело в глазах, при рывках, когда нужно было наклоняться особенно низко, маленькие красные точки мелькали в глазах. Шапка давно уже слетела вниз, но Сашка даже не заметил этого. Наконец черная туша замерзшей, вытертой посредине до самого корда покрышки показалась на последнем пролете лестницы. Теперь оставалось самое сложное – разминуться каким-то образом с ней и, оказавшись ниже, вытолкать эту дуру на самый верх, туда, где выше барабана топовой лебедки, лишенной теперь привычного троса, больше ничего уже не было, только небо в редких сквозь морозную дымку звездах. «Не вытяну, — вдруг тоскливо и отчетливо пропищал со слезой какой-то подлый голос внутри, — вытянешь, не дрейфь, — Сашка-моряк не давал расслабиться, испугаться одинокому и не по годам упрямому пацану, — а ну-ка, взяли...».

Он умудрился в один из очередных рывков подставить под покрышку колено, затем, не отпуская ее, сполз на пару ступеней вниз, отчаянно цепляясь и скользя по железке животом, заголившимся из-под задравшегося полушубка. Тут он уперся снизу в покрышку головой и плечом и стал толкать ее наверх, держась за лестницу руками. «Шапочка не  помешала бы», — подумал Сашка, по мужицки усмехаясь и чувствуя, как холод проникает сквозь мокрые волосы ему в голову, как дрожат от напряжения руки и ноги.

Наконец покрышка заметно подалась вверх, изменила свое пространственное положение, потому как улеглась боком на пустой барабан лебедки, отчего тот скрипнул и слегка провернулся. "Все, дело сделано", — радостно, не веря своим глазам, подумал Сашка и с удовольствием подставил ветру разгоряченное, мокрое от пота лицо.

— Есть! — торжествующе крикнул Сашка вниз, своим товарищам.

Они ответили ему дружным восклицанием, в котором было столько же радости от свершенной им тяжелой работы, сколько же и облегчения, так как в душе они очень волновались за него и уже были не рады, что затеяли по дури это дело.

— Не шлепнулась бы раньше времени, — пробормотал Сашка озабоченно, отпустив одну руку от лестницы и, придержав другой рукой покрышку, которая теперь, словно черная чалма, венчала головку буровой.

— Давай, бросай, — кричали мальчишки нетерпеливо.
— Отойдите на другую сторону, — Сашка махнул рукой, показывая, куда именно ребятам нужно отойти на средней площадке, чтобы падающая покрышка не задела кого ненароком.

Отдышавшись немного, он стал понемногу толкать покрышку с барабана так, что вскоре она уже едва держалась на его покатой лысине, цепляясь лишь внутренним своим краем за потертый и еще поблескивающий сквозь свежую ржавчину металлический бортик. Оставалось только чуть толкнуть, и она полетит вниз. Страх и усталость уже куда-то делись, теперь Сашке хотелось подольше растянуть оставшееся удовольствие, поэтому он маленькими толчками все продвигал и продвигал покрышку к роковой черте, после которой ее уже ничто не удержит.

— Ну, что ты там? — Сашка увидел бледные пятна задранных кверху лиц своих друзей, — давай, бросай!

— Эх, пошла родимая! — крикнул Сашка, отпустил левую руку от лестницы и сильно пихнул двумя руками сразу покрышку, отчего она послушно скользнула вниз, но напоследок вдруг предательски крутнулась, словно в отместку, – видно попала на льдинку, намерзшую на барабане.

От этого неожиданного облегчения Сашка потерял равновесие, валенок скользнул по железке,  и Сашку бросило вправо, в предательскую пустоту. Еще какую-то секунду, пока ребята, восторженно крича, любовались полетом покрышки, он пытался ухватиться левой рукой за перила, скользил замерзшими пальцами по гладкому железу, правая рука уже висела в пустоте, словно указывая место падения, потом мокрый валенок окончательно выскользнул из угла лестницы и Сашка, выгнувшись, спиной назад, молча полетел вниз. «Словно ласточкой в море… головой или…», — это все, что успел он подумать, пока еще видел опрокинувшиеся назад звезды и мелькнувшие вдалеке ослепительные огни экспедиционного поселка. Падая, он два раза глухо ударился – сначала о ферму буровой, затем боком о деревянное ограждение вокруг ротора, после чего его тело бесформенным комком скользнуло в сугроб метра в трех от буровой, рядом с какой-то ржавой бочкой и грудой досок, торчавших из-под снега.

Мальчишек было много, человек десять. Они гурьбой кинулись вниз, перепрыгивая через ступени. Сашка еще дышал, из угла его рта сочилась кровь. Они, хотя и с перепугу, но довольно быстро сообразили, что надо делать. Нашли две доски, связали кое-как их косым крестом, так и принесли Сашку прямо к дому, впеременку меняясь местами возле досок и бестолково толкаясь в узких местах дороги, сильно занесенной снегом. Словно плохой признак, когда они уже подходили к первым домам, в поселке выключили электричество. Умолкло привычное слуху рокотание дизеля, и странная тишина и темень окружили ребят. Было уже поздно, никто из взрослых им не попался навстречу. Как во многих других соседних домах экспедиционного поселка, окна Сашкиного дома уютно светились тусклым желтоватым светом керосиновой лампы.

Мальчишки встали возле крыльца, положили импровизированные носилки на снег, потом старший из них, Сашкин сосед, сняв зачем-то шапку, вошел в сени и, не открывая дверей, крикнул глухо, срывающимся голосом:

— Теть Рит, тут Вашего Сашку принесли!

Не прошло и секунды, как от страшного глухого удара распахнулась дверь и мать Саши, как была, – в ночной рубашке, простоволосая, со страшно перекошенным лицом, выбежала на снег в чулках, отшатнулась вначале, как от толчка, при виде Сашки, лежащего на досках, с запрокинутой в сторону дома головой с русыми, смерзшимися уже волосами, а потом со стоном упала вперед на колени. Сначала она ощупывала лицо сына суетливыми никчемными движениями и что-то тихо приговаривала:

— Саша, Сашенька, ты что? Сынок, где болит? — а потом вдруг закричала дико, страшно:
— Господи! Люди добрые, помогите…

От крика, кто-то из соседей выбежал из дома, где-то загорелись огни, побежали за доктором, но Сашка смотрел на все это уже спокойно. Он перестал стонать еще на околице. И теперь, открыв глаза и увидев мать, он улыбнулся:

— Мама, а в Севастополе уже тепло?… — прошептал он, а затем добавил, — холодно, море замерзло.

Затем он закрыл глаза и умер, чуть дрогнув телом, будто поежился и словно стал в этот миг чуть длиннее.

Все стояли словно оцепенелые. Рита уже не кричала, она билась в объятиях двух соседок, которые силились ее поднять, а она, навалившись спиной на заснеженное крыльцо, слабо махала руками и только стонала, сучила по снегу босыми ногами, словно хотела встать, на одной ноге виднелся скатавшийся и мокрый от снега чулок.

— Да помогите же вы, мужики, — вдруг в голос закричала одна из женщин, повернув голову в сторону столпившихся людей.

От этого крика все словно очнулись. Риту внесли в дом, приехал доктор и начальник экспедиции, крупный и спокойный мужик, друг Сашкиного отца. Он постоял несколько времени возле Сашки, опустив голову и засунув руки в карманы галифе, как был, – в тапочках на босую нугу и в накинутой на плечи телогрейке. Молча смотрел, как доктор, стоя на коленях что-то суетится возле Сашки.

— Ну? — спросил он доктора, который только что встал, одной рукой придерживая полу нелепо белого халата, а другой отряхивавшего колени от снега.

— Умер, — ответил доктор и поежился, — внутреннее кровоизлияние, разрыв селезенки и печени… Мы все равно ничего бы не смогли сделать.

Начальник застонал как от зубной боли, развернулся по военному вполоборота к стоявшей чуть поодаль толпе, отыскивая глазами главного инженера, но того, на его счастье, не было рядом:

— Говорил же этому говнюку, убери ты ее от поселка…
Затем бросил доктору:
— Отвезите его в больницу, в поселок, пусть до завтра там пока…

Потом выманил из толпы механика:

— Возьми вездеход, поезжай на тридцать первую, найди Макара, он где-то там мотается уже неделю.

На следующий день к вечеру возле дома Саши с грохотом остановился взмыленный, весь в комьях грязи и снега вездеход ГТС. Из него вышел Макар, Сашкин отец с огромными, словно у марсианина, потемневшими от горя глазами и направился к дому. На крыльцо, услышав шум, вышла Рита, слабо опираясь рукой о стенку. Увидев мужа, она упала перед ним на колени и заплакала, приговаривая тихо и обреченно:

— Не уследила я, Макарушка, прости ты меня...

Соседка, торопливо поправляя платок, спешила к крыльцу, но Макар, не глядя, махнул рукой в ее сторону, подхватил жену за плечи и увел в дом, что-то тихо ей приговаривая.

Всю ночь в экспедиционной столярке горел свет. Это Макар строил гроб своему сыну. Он славился своим мастерством работы по дереву. Всю ночь он строгал одну доску за другой, что-то прилаживал, вырезал, красил морилкой и лаком, много курил и время от времени принимался тихо по-мужски плакать, стыдливо смахивая слезу из угла глаз и сморкаясь на пол.

На похороны собралась вся экспедиция. Макара любили за веселый нрав, открытую душу и безотказность в помощи, Риту тоже уважали.

Через пару недель после похорон, когда уже потеплело и весенний ветер начал осаживать сугробы в ноздреватые грязные комья, пришел ответ от начальника Нахимовского училища. Он действительно оказался мудрым и чутким человеком. По обратному адресу он понял, что письмо написано из экспедиции, – одной из тех, что в большом количестве тогда разведывали полезные ископаемые по всей стране. Поэтому он написал не родителям, а начальнику экспедиции и парторгу. В письме он указал, что, к сожалению, он не может принять парнишку таким вот образом в Нахимовское училище. Это делается совсем не так, но что он просит обратить внимание на судьбу паренька, письмо которого задело его за душу. Его описание моря в Севастополе и вид кораблей в бухте он зачитывал курсантам перед строем со словами: "Вот, как надо любить свое дело и Родину". Видимо, писал начальник, что парень неплохой, искренний, а из-за неладов в семье может пойти по кривой дорожке. И что если действительно родители не против того, чтобы их сын учился в Нахимовском училище, то следует обратиться с заявлением и ходатайством от экспедиции в военкомат по месту жительства и в этом случае на следующий год, при наличии хорошей успеваемости и прочее, можно будет вернуться к этому вопросу…

Отдавая в своем кабинете это письмо отцу Саши, своему давнему фронтовому товарищу, начальник экспедиции, не глядя ему в глаза, закурил и, отойдя к окну, глухо сказал, уставившись невидящими глазами во двор, где на черной теплой прогалине возились два лохматых щенка:

— Вот, понимаешь, такое дело Макар…

Отец Саши держал, напечатанное на бланке училища и сложенное вчетверо письмо в больших и закорузлых пальцах, смотрел куда-то прямо перед собой в пол ничего не видящими глазами, которые уже не могли плакать и ничего не отвечал. Потом он встал и молча вышел из кабинета, тихонько прикрыв дверь.