Я просто хочу спать...

Я хочу спать...
 Нет, не так: я хочу спаааать...
И даже не так: я хочу спа-ау-увау-ааать...

Ну вот, челюсть вывихнул... Досадно... Их у меня всего две... Я вывихнул ту, которая нижняя. Радует, что верхней это не грозит: она-то уж намертво к черепу приклеена... Печалит, что без нижней - ни пожрать, ни покурить.
И спать что-то расхотелось, с увечной-то челюстью.
Поэтому лучше чего-нибудь напишу...

Философская интермедия.
Вы думаете, откуда миниатюры берутся? Оттуда: сидел чувак, зевал, вывихнул челюсть. Вот и готово дело... Знайте истоки, как говорится...

Ладно, не отвлекаться!
Глаза - прямо, мысли - в кучку, пальцы... Пальцы уже  работают маленькими убойными коперами. И фильдами.

Я буду доброжелателен и мил, как моя вновь обретенная бесподобная улыбка.

"- Барыня, кудой мертвяков-то шкладировать? - просипел со двора завсегда развеселый Михей, имевший дивное и пользительное свойство надираться даже со сбитня.

Он стоял, пошатываясь, подле возка, засупоненного кое-как, наспешно, ржавой рогожею - и стылый пар от бывших человеков вздымался ввысь, мешаясь с низкими облаками, похожими на большие и грязные собачьи треухи.

- Кудой, кудой... - проворчала барыня, злая с малого сна и усталая "месяцами", не унимавшимися третью неделю. - А кудой допреж того ложил - тудой и сувай!

Покладистый Михей принялся стаскивать с возка теплые покамест, чадящие жизненным дымом туши в сермяжных зипунах и горлатных коцавейках. Три раза утерев пот по дороге, и пять разов молвив хульное слово, Михей валил трупы в белую яму посередь черного от долгой копоти снега. Яма была белой по причине света, стоявшего к небу из ее земляного нутра.

Отдав ядренющему, игольчатому воздуху тридцать и пять хульных слов, Михей крикнул барыне:
- Аллес махен, майн либе! - и начебучил на кудлатую свою головизну рогатый шелом с бармицей до самой мужской срамоты.
- Я, я! - откликнулась барыня и павой поплыла по яровчатому настилу.

Михей заухал и заплясал круг ямы, рьяно охлестывая себя по гачам кистенем на ухватистой берестяной ручке.

Барыня, установивши свое дородное тело на краю ямы, истово взмахнула оренбургского пуха тальмой с рыжим стеклярусом и возопила протяжно и жалостливо:
- Имук Афилат! Имук Афилат!

И делала так несчетное число разов, покуда из ямы не почал вылезать первый высмерт.
Выбравшись на черный снег, он сидел без мысли в осанке и хлопал все еще синюшными веками, будто не верил в явление счастья.
Вскоре все семеро сгрудились у ямы и жались друг к другу - так они проверяли себя на нечаянную теплоту, но все одно не могли превзойти сомнения.

Барыня замолкла, прокашляла горло от застрявших тонких нот, и кинула в высмертов положенной напоследок суровостью:
- Ну чо расселись-то? Брысь отсель! И другой раз не замерзайте!

Выпроводив высмертов, барына прикрутила краник воскресителя, чтоб не палить попусту первородного пламеня.
Михей вздохнул: казалось, слаженное благое дело растрогало его душу сквозь железную кисею бармицы и сырую тяжесть тулупа. И как будто он стал даже протрезвевши.
- Эхма, барыня - образ с тебя писать, да оклада потребного во всем свете не сыскать! - выразил он нехитрый свой восторг. - Ладно, пойду сызнова на шлях, пошукаю ще трохи до замерзавцев, кого путь одолел...
- Иди, иди! - напутствовала барыня, ломая брови усердной сердитостью, но не имея сил погасить лучистое добро своих глаз..."

Ну а я, пожалуй, все ж таки спатеньки пойду...