Сашенькина шальная любовь

Напившись цыганской пепсиколы, Саша шла по бугристому пыльному шоссе, которое встарь называли большаком.
Меж ее сахарных ровных зубов уютно пох
рустывала румяная сушка, ее Саша купила на ярмарке у огромного мужика с грозною бородой.
Сашины мысли, тихие, как Дон и светлые, как парадные брюки моряка, текли по самой поверхности ее ума, никогда не опускаясь уж слишком глубоко.
Внезапно шоссе кончилось двором, заставленным неаккуратными вязанками дров.
На пупырчатом изразцовом крылечке сидела печка и попыхивала папироской, которую нехотя докурил сейчас и положил ее на полочку у щуки.
Сашенька отметила, что трава, на которой лежат вязанки, сегодня изумрудно зелена и свежа, как легкий утренний румянец на щеках девушки, которая вот-вот исчезнет в волнах совершеннолетия.
А ведь именно такой день подстерег нынче в полночь возвращающуюся с ночного бала-маскарада Сашу.

В свои едва пробившиеся сквозь туман времени шестнавосемнадцать лет Саша Каредина была чудо как хороша. Высокий лоб ее обрамляли иссиня-золотистые кудри, высокая грудь вздымалась под теснящими оковами корсета, высокая спина изгибалась, как лира, а высокие чулки обнимали по-девичьи стройные и упругие ноги, которые так хотелось облизывать, наслаждаясь ими, как крембрюлёй.

Саша вошла в незнакомый дом, пройдя мимо пыхтящей печки и увидела три кровати, одна больше другой, начиная с наименьшей. По периметру спаленки располагались милые, явно детские поделки-картинки, с которых смотрели на Сашу Иван-Царевиц на сизом волке, Варвара-Краса, продающая волосы скупщикам и жирный мужчина в бухгалтерских нарукавниках и с надломленной сигарой в пухлых губах.   

От удивления пред открывшейся красою, от мимолетного восторга, который спасет мир, как красота детского обнаженного торса, как легкое дыхание внезапно нахлынувшего вдохновения, тянущего к письменному прибору, Саша села на деревянный стул, придвинулась на нем к самому большому столу и эротично заложив в  коралловый ротик большой палец, обсосанный до состояния тонкости, принялась писать письмо другу милому, ненаглядному и пылкому Евгению Петровичу, который ждал этого дня, чтобы наконец заключить в страстные объятия свет всей его жизни – девочку Сашу.

Саша послюнила химический карандаш и аккуратно вывела на гербовой бумаге: «Милый Евгений Петрович! Я нынче пишу к Вам, и что же большее нужно, чтобы доказать мою к Вам преданность? Уж я знаю, Ваша воля – карать меня законным презреньем или прижать к сердцу, коль и правда, что любите Вы меня и хотите видеть в своем дому всегда, пока смерть не придет, чтобы разлучить нас. Станете ли Вы жить со мной во здравии и в горестях, в богатстве и нищете? Или отринете меня, как нечистое существо, осмелившееся на это дерзкое письмо? Нынче на балу я слыхала чУдное пение и слова эти запали мне прямо в сердце. Нежным голосом статный юноша пел о девушке, которой только-только исполнилось шастнавосемнадцать лет и которая обращается к любимому, призывая целовать её везде. Обнимай меня скорей, увози за сто морей, просит девушка и я вторю ей.
Засим, волнуясь и уже, было, заклеив конверт, вкладываю нынче свою моментальную карточку, которую сделала я в этом странном обиталище.
Придите же скорей, милый Евгений Петрович и я буду Ваша до гроба жизни!
Ваша Саша.
Жду ответа, как соловей лета.»

Тогда Саша заклеила конверт вертким язычком и отправила его воздушной почтою, оставив и себе моментальный снимок, выпавший из черного аппарата бесовской конструкции.

Сей же момент в дверь вернулись хозяева, коих было трое и все – страшней один одного. Одетые в медвежьи шубы, братья страшно рычали, вопрошая испуганную сиротку, кто спал на их ложах и ел из их плошек сашими? «Кто пил сакэ из моей пожарной каски??!!» - ревел Михайла Михайлыч. «Кто угощался моим рокфором!?» - вторил ему баритонистый брат Михайла Михайлыч. «Кто сморкался в мое розовое кимоно?» - пищал вертлявый напомаженный малыш Михайла Михайлыч.

И Сашенька поняла, что пропала она, что не видать ей богатыря былинного Евгения Петровича и юность ее и краса погибла, потому что убьют ее лесные братья Михаилы. Взмолилась да расплакалась Сашенька и на коленки встала, подняв юбки. Как увидал старший Михайла девичьи колени, зарычал страшно и рассупонил штаны. А средний брат грубо схватил сдобные девичьи ягодицы. А младший братишка облизывался на мощные чресла старших товарищей.

Уж солнце зашло, а Сашеньку все мочалили два Михаила, а третий плетью стегал. Саша поплакала, да и вошла во вкус, и к полуночи уж мОчи у братьев не стало, а ей все подавай удовольствия. В две оглобли имели Сашеньку братья, а третий облизывался.

Тут пробила полночь и страшно завыла на дворе собака тойтерьер. Сова в клетке вспыхнула очами, да рухнули двери темницы. В проеме дверей, облитый лунным молоком стоял богатырь Евгений Петрович, смело пришедший спасать поруганную честь невесты.
Сашенька заплакала горько, а Михаилы робко глянули в глаза Евгения Петровича, полные дьявольской отваги.
Только младший брат не испугался, а обхватил непрошеного гостя поперек тела да уволок ****ь в свою темную кузницу.

А Саша вышла в Московскую Ночь, которая несла ее по Садовому Кольцу к готическим Покровским Воротам, к уютному Домодедову, к глиняной Неглинке по берегам хромированной Мойки, а оттуда на Грибоедов канал, где ночью страшно орут утопленники и суетится птица сыч.

Саша шла, дыша теплым вкусным духом из трактира Макдональдса, жевала все ту же сушку, сжимая опухшими от оральных поцелуев губами тоненькие цилиндрики запеченного теста.
В ушах ее сидели странные круглые штуки, подаренные Михаилами, а в них нежно пел юноша: «Я опоздал всего на два мгновенья, Но окружали тебя уж иные лица, Разве не жаль тебе, милая, этот букет сирени?» и Саша счастливо плакала, провожая теплое молочное детство и привечая юность радостную, в которой будет еще так много качественной ебли…