Стукач и убийца

                СТУКАЧ И УБИЙЦА

С Николаевичем мы сошлись давно. А чего, два одиноких, больных мужиках, вдобавок непьющие. Квартиры через этаж. То в подъезде встретимся, поговорим, то в магазине, то я ему займу десятку до пенсии, то он мне до зарплаты. Потом я стал ходить к нему телевизор смотреть. Мой я давно уже пропил, а его хоть и плохо, но показывал. Только незадача, что Николаевич исключительно политикой интересовался. Толковый мужик. Он сам из Москвы, образованный, все понимает, знает, уйму чего рассказать может. Интересно с ним посидеть. Только такая беда, что исключительно политику смотреть.  Смотрит да переживает, рассказывает мне как на самом деле и кто сволочи. Мне даже удивительно, что так человек нервничает из-за чепухи всякой, кричит, спорит с телевизором. Можно даже подумать, что того немного. Но умнейший человек.
Я его сижу, слушаю открыв рот, мне бы то лучше кино какое посмотреть или футбольчик, но телевизор же не мой, что Николаевич выберет, то и смотрю. Мне и так хорошо, а то ведь всё сам да сам, чуть ли волком не вою, так что мне любое общество приятное. Сидим вместе, когда чаю попьём, когда кофе, а чтоб спиртного, так ни-ни. Тут уж я своё выпил давно. И ничего бы человек, но попутала меня водка. Больше пятнадцати лет пропьянствовал. Начинал с коньяков, окончил бражкой. Если бы самому сказали, так только смеялся бы. А чего, я молодой был, видный, окончил институт заочно, в партии состоял, шла карьера в гору. Жена у меня красавица, дочка родилась, квартиру получили. Тут бы и радоваться, тут бы и жить, но выпивать стал.
Я в отделе снабжения работал, мотался по всему Союзу, где только не был. А тогда как, приезжаешь на предприятие, сразу выставляешь, выпили-закусили, тогда только разговор и начинается. И так я умел дела обделывать, что был у руководства на хорошем счету и всегда мне премия была и путевка на юг и портрет на доске почета. Потому что я ж не просто так выпивал, я ко всякому человеку подход имел. Гляну на него и сразу определяюсь про что говорить. И так ухитрялся, что ещё и бутылки не допили, а я уж с человеком о сокровенном треплю и так ему приятен, что выпишет любой дефицит. Вот глянь на меня сейчас и только сказать, что огарок какой-то. А тогда во многом на мне завод держался, планы перевыполнял и в флагманах ходил. Начальство мне даже без всякой очереди машину дало, совсем я хорошо зажил.
Но тут стало случаться мне, что вот приеду с командировки, а мне грустно. Тут и жена молодая рядом соловьём поёт, а жена у меня красивая! И по си поры женщина, видная, а тогда уж и вовсе была. В квартире всё есть, дочка маленькая улыбается, сыта, одета во всё импортное. Чего ещё? А меня тоска берёт и хочется в командировку скорей. Сперва думал, что это от цыганской крови у меня действие. Бабка мою цыганка была, вот и гонит меня в дорогу, кочевая натура. Дурак был, даже не догадался, что водка меня хватала. Тогда ещё коньяки. Оно ведь каждый день по бутылочке и так привык, что даже еду в дороге, никакой надобности нет, а накачу и вроде просветляется. Дуновение какое-то в душе проявляется, весело мне и хорошо, в окно гляжу и не надоедает.
Но дома долго не пил, разве что по праздникам. Дома боялся, ведь если пить, так это что ж я пьяница? Не пьяница я! Это каждый алкаш вам скажет, что он не пьяница, в любой момент может бросить, а не бросает так лишь только потому, что не зачем и вообще пьёт он в меру. В общем сперва на работе это сказалось. Стали поступать руководству сигналы, что является снабженец в состоянии дощатом, а ведь член партии. Начальство бы и терпело, но стала во мне хватка пропадать. Не то, что раньше, когда всё мог достать и любые двери открывал. А тут и то что верное было, упускал. Меня на ковёр пару раз вызвали отругали, потом понизили в должности, поставили мне в начальники Тольку Калюжного, пацанёнка, которого я всему научил. Это ж мне как унижение было и тут я на неделю дома запил, скандалы начались. Жена в слёзы, я в отруб. Вот сейчас думаю, а если бы со мной тогда кто по человечески поговорил, уговорил пить бросить, рассказал, что жизнь ведь меняю на водку. И самое страшное, что ведь не послушал. Я тогда в таком отчаянии находился, что любой человек мне враг, а одна водка понятлива и приветлива, всё мне прощает и со всем соглашается.
Ну, тут и пошёл я в разнос. То есть так пил, что сейчас и вспомнить страшно. Изо дня в день и всё подряд. Про коньяк и думать забыл, больше водку да плодово-ягодное, когда с водкой трудности были. Каждый день вдрызг пьяный и так мне хорошо. А жена злиться, жена кричит. Единственное моё преимущество, что я по пьяни смирный, будто овца. Не то что руку поднять, а даже чтоб заругаться. Лежу на диване, слушаю её и смешно мне делается, что вроде умная баба, а такую глупость несёт. От этих улыбок она меня ещё больше ненавидела. И дочка тоже. Дочка то помнила ещё те времена, когда привезёт папаша чемодан подарков, на руках её носит, налюбоваться не может. А потом папаша приходить стал стеклянный, мать злиться, нервничает, а мне всё равно. И возненавидела меня. Ей лет четырнадцать было, когда пришёл я домой, её увидел, сказал, что-то ласковое. Я ж её любил. А она как сорвётся, будто с цепи, давай кричать, что ненавидит меня, ждёт не дождётся, когда я сдохну и нет у неё отца больше. Ведь всё сама придумала, я верно знаю, что жена её не подучивала, жена тогда другим занята была, чем со мной воевать. Сама дочка до такого додумалась, сама.
Высказала мне всё и задумайся же гад, что делается. Родная дочка, любимая дочка, в глаза тебе говорит, что не дождется пока сдохнешь. И по делу говорит! Но мне тогда ничего не доходило, вроде как за стеклянной стеной жил. Что-то оно делается вокруг, но что и куда, так не доходило до меня. И крик дочкин ничего я не понял, сижу на диване, улыбаюсь.
Потом жена сказала, что на развод подаёт. Мне там что-то говорили, будто нашла она себе мужика, начальник цеха ни химкомбинате. Но мне тогда всё равно было. Суда и не запомнил, сказал, чтоб забирали всё что хотят. Но жена у меня баба гордая, одежду только и взяла, а чтоб мебель или телевизор или машину, так и нет. Зря, потому что начал я всё это пропивать. Денег то нет, а выпивать каждый день организм требует. Ну ещё шабашил понемногу, у меня ведь разряд электрика. Я ж сирота, ПТУ окончил, на заводе сперва в цеху работал, потом уж в снабжение попал. Может и зря, может надо было оставаться электриком, потому что не по Сеньке шапка. Но кто ж знал.
Так и жил. Шабашки всякие, там проводочку сделать, там плафон переставить, я потружусь, мне нальют и хорошо. Я то ослаб и грамм двести выпью, уже достаточно, уже развезло, хорошо мне. И ел мало. Кусок хлеба с утра или картошки варённой парочку с солью и до вечера, а там когда выпью чай, когда и так спать лягу. По скотски жил, опустился, зарос, грязный ходил. Несколько раз в милицию меня забирали, но тогда принудительное лечение уже отменили, так что морду начистят и отпустят, тем более, что жильём обеспечен, не бомж. Несколько раз подкатывали ко мне ухари, чтоб я квартиру им продал, а мне взамен денег и дом в селе дадут, мол какая разница где пить, а там самогон дешёвый.  Но я как-то уберёгся, уж и не помню с каких причин.
Существовал годами животно и беспросветно и так бы наверное и сдох, потому что сердце пошаливать начало, в животе болит, зубы посыпались. Руина, а не человек. Тут пришёл ко мне женин брат. Здоровый мужик, а плачет. Говорит, что Людочку того, убили. Я дурак такой, улыбаться стал, что мол за шутки такие. Он меня за грудки, к стене припёр да как гаркнет. Её все очень любили, она красивая была, смышлёная. Кричит, что убили её. Напал кто-то, ножом чиканул, кровью изошла, лежит в больнице, врачи сказали похороны готовить.
Тут меня и ударило. Или током или дубиной по голове, но протрезвел за секунду и сделалось мне страшно. Отвык я от трезвости, чужой тут стал. А потом про Люсю вспомнил. И завыл. Что у меня в жизни есть, кроме неё? И меня самого нет, только она, доченька родная. И если помрёт, куда ж я денусь и как же мне жить и что это такое делается! Я и побежал. К ней бежал, в больницу, чтоб проведать. Только едва из подъезда выскочил, уже задохся, сердце колотится, глаза потом заливает, шатает меня. Пропил всё своё здоровье, подчистую пропил. И мозги тоже,  почти ничего не осталось. Даже не спросил ведь в какой больнице Люсечка. Не знаю куда бежать. Хорошо тут деверь вышел, усадил меня в машину и подвёз.
Около больницы жена стоит, родственники её, все почерневшие, заплаканные, от меня отворачиваются. Я не в обиде, есть за что от меня воротиться, сам дурак виноват во всём. Стою и не знаю, что делать. У жены спросить стыдно, с самого развода с ней не разговаривал, а у кого ещё спросить. Побежал к врачам, а они вытолкали. Кричат, что тут медицина, а не бомжатник. И тут я себя вроде со стороны увидел. Что вонячий, закудланный, в рвань одетый, пальцы с туфля торчат. И есть бомж. Уже хотел бежать домой мыться, когда про Люсечку вспомнил и чуть не подавился. Вот ведь идиот, так мозги пропил, что и мысли не держат.
И тут меня садонуло. Вроде как в панцире был, оно конечно страшно, что с дочкой случилось, но как-то всё мимо, защищала водочка. А то взяло меня и скрутило в барани й рог. Люсечка умирает. И так мне больно стало, что не описать, что слово то и слабенькое, не про то говорит, а как сказать и не знаю. Уж и не скажу, потому что время прошло и подзабыл как оно было. Но так, что упал я там вроде мёртвый. Тем и спасся, иначе с ума бы сошёл.
Ругали меня. Что дочь при смерти, деньги нужны докторам да за лекарства, я упал тюфяком и ещё за мной бегай. Так я ж не специально, вроде так и придумал отмазаться. Пропил всё своё здоровье и не осталось сил мне, чтоб терпеть. Удар случился. В голове сосудик лопнул, через двое суток только в себя пришёл, потом ещё месяц парализованный лежал, отходил частями. Я то жить не собирался, если б с Люсей что и днями бы не жил, даже нож складной припас под подушкой, чтоб вену чикануть и всё. Но слава богу спаслась Люся. Чудом выжила, врачи так и говорили, что чудом. Про меня тоже, что чудом, но какое ж это чудо, если я алкоголик никчемный, что есть, что нету, всем без разницы. А с Люсей чудо. Мне сразу сказали, что в сознание пришла, я как давай плакать, даже подушку меняли, столько плакал. Никогда в жизни столько не плакал. Так то выпью и море по колено, улыбаюсь, песни пою, а плакать так и не плакал. А оно ж человеку слёз отмеряно и всё равно своё выплачешь, разве что каменный.
Врачи сказали мне, что если ещё пить буду, то верная смерть. Больше для порядка сказали, не надеялись, что я пить перестану. А я захотел. Перекрутило меня за эти дни. Вроде как молотком стену мою кто разбил. И стал я как голенький на ветру. Страшно мне, тяжело, но за стену не хочу. Даже вот спиртом запахнет, когда укол делают, а меня воротит. Из-за Люси всё это. Очень я её любил и когда стала она умирать, так испугался, что вышла из меня вся водка. Не хочу пить и всё. Для гарантии решил я и зашиться.
С тем и вышел из больницы. Хотел к Люсе сходить, но жена не пустила, пусть девочка выздоровеет, тогда придёшь, а то она нервничать будет. Главное, чтоб жила, а подождать я согласен. Пошёл домой, а сам осматриваюсь по сторонам, привыкаю к жизни. Не замечал даже сколько изменилось всего, даже деньги. Я ведь последние годы жил без денег. Что дадут за работу, то и моё.
Пока дошёл, сто раз потом облился. Фуфло здоровье. Сердце стучит с переборами, голова кружиться, в пот бросает, руки дрожат. Пенёк трухлявый, а не человек. Но жить то надо. За квартиру долги, отобрать грозились, жрать что-то. Я стал работу искать. Работник с меня чепуховый, только и могу, что сидеть да по сторонам глядеть. Устроился в охрану. Там надо вроде экзамена сдавать, пробежаться, отжаться, но я сунул на лапу и взяли меня. Притом видят, что точно не пью, им это главное. Сперва дом сторожил, новый дом, чтоб не разворовали окна да двери, потом цех перевели охранять. В доме совсем хорошо было, спи себе ночью, никто не беспокоит. А цех на отшибе был, рядом с детским домом, там приходилось смотреть, чтоб пацаны не спёрли чего со двора. Смотрел. Ночь отсижу, днём завалюсь спать и вроде жизнь.
Чуток разобрался с деньгами, купил себе диван, чтоб не на полу спать, да стол на кухню, из квартиры то всё выносил, последнее время на полу спал. Одеждой обзавёлся, которая бывшая, из сэкондхэнда. А чего, шмотьё хорошее и по деньгам посильное. Оделся и стал трохи на человека похож. Лицо посвежело, хоть и видно, что выпивал крепко, но на алкаша мало похож. Вот поди ж ты человек, уж совсем казалось труха, а стал жить и вроде ничего, вроде как люди. Работаю, сплю, еду готовлю. Смены и на выходные брал, чтоб бездельем не мучатся. Оно ведь в четырёх стенах скучно, мыслишки всякие появляются, чтоб бухнуть. Зачем оно надо, лучше работать. Приду на производство и хожу кругами, не столько для службы, сколько чтоб время занять. Потом ещё приёмничек купил себе маленький, радио слушаю, мне и весело. Нахожусь на свежем воздухе, в каморку свою зайду, а там уже в горячей золе картошка поспела или суп сварю. Так потихоньку день и пройдёт. Потом я подметать начал, зимой снег убирать. Мне за это дополнительно десяточку дадут, а я и время в добавок убью. Работал то медленно. Десяток лопат кину, стою потом отдыхаю. Так ведь мне спешить некуда, ночь провожусь, потом день сплю и прошли сутки.
Мне ж время самым большим врагом стало. Девать его некуда, один я. Как Люда выздоровела, пошёл я к ней, с подарками, чтоб помириться. Она меня даже на порог не пустила, выругала, сказала, что я для неё давно мёртвый и чтоб ни видеть, ни слышать не желает и пошёл прочь. Я извиняться пробовал, на колени становился, плакал даже, но дверь закрыла и сказала, что милицию выгонит. Я к жене пошёл. Она жила хорошо, мужик ей попался хороший, сейчас в больших начальниках ходил, жили обеспеченно. И она ладная такая, ухоженная, приятно глянуть. Её попросил, что с Людой поговорила, убедила.
-Мне ж ничего не надо. Мне ж чтоб только иногда прийти можно, поговорить, дочка ведь, люблю я её.
Но жена сказала, что ничего тут не поделаешь, ненавидит она меня и сколько ни говори, а толку не будет. Жена вот, та меня совсем не ненавидела. Я ей всё равно был. Она жизнь свою устроила, довольна была, а я ей что есть, что нет. Поэтому говорила со мной вежливо, но так вроде, что спешит куда-то и пора заканчивать. А дочка ненавидел. Значит я ей важен был. Если тебе на человека наплевать, так и в мыслях не будет ненавидеть. Люда ненавидела. Я на неё не в обиде. Есть за что. Перепортил детство, без отца оставил, в чужой семье росла. Она у меня гордая, видать там тяжело ей приходилось. То есть наверняка, что не обижали её, обеспечивали. Но там ещё дети были, нового папы и она чувствовала, кто важнее и потому ещё сильнее меня ненавидела. Потому и уехала в Киев учиться, что не хотела тут оставаться. Потом приехала, беременная. Родила, учебу бросила, устроилась тут работать. Я ещё к ней ходил, но сказала, как отрезала. Нет меня для неё, давно я умер. А у меня ж кроме неё никого. Зачем жить если не для неё?
Были мысли, что может про всё забыть и жить для себя. Бабу там найти, чтоб не самому и жить. Но только не хотел. Что мне сейчас рыпаться, если руина? Даже не мужик. Иногда, конечно, встанет среди ночи, но постоит чуток и валиться. Кому такой нужен? И мне кто нужен? Хозяйствовал я сам вполне хорошо и как-то привык, что уж никто не нужен был. Тем более на работе пошли у меня дела. Накрыли начальника караула на воровстве. Пёр красочку машинами прямо. Когда начали расследовать, так выяснилось, что все сторожа кроме меня в деле были. И ко мне подходили, но я руками замахал, что ни когда. Денег мне хватало, а чтоб ещё воровать, не хотел. Уже себя обкрал на целую жизнь, хватит. Ну меня и назначили новым начальником караула. Зарплата вдове поднялась, плюс премии. А я ж пока сторожем работал, успел все каналы изучить и тут же их пресёк. Многим это не понравилось, даже лом с крыши на меня бросили. Переломало мне ключицу, месяц в больнице лежал, начальство всё оплатило, ни копеечки на лекарства не потратил. Ценили меня. Я то мужик толковый. Если бы не водка, так большую карьеру бы сделал. Это точно.
А так, что есть. Появились у меня тогда денежки, а дочка то родила, ребёнка девать некуда, денег нет, а ведь и за квартиру платить надо и на еду. Я опять было сунулся, что вот на тебе мою квартиру, а я уж по общежитиям перекантуюсь. Она только рычит. Плачет, а выгнала и дверь закрыла. И так мне её жаль, ведь вижу что зашивается. Ну, я к жене. Придумали мы так, что я квартиру свою двухкомнатную поменял на однокомнатную с доплатой. Доплатой хорошей, у меня квартира то в центре была. Своих добавил и передал жене, а та уже дочки отдала, как от себя. Купили им квартиру. Потом каждый месяц я сотни три-четыре через жену передавал. Она даже меня зауважала, думала, что совсем я пропал, а оно вот как. Ну, мне её уважение всё равно, а вот, что дочке помогаю, так приятно. Это ж у меня цель единственная в жизни появилась, ради чего ворочаться. Зачем каждый день просыпаться, идти на работу, там бегать, проверять. Сделал такой порядок, что на загляденье. Ни бурьянины, клумбы разбиты, дорожки отремонтированы, курилки сделал, производство то огнеопасное, краски, всё-таки, чтоб в цеху не курили. Образцовый порядок, директор так шутил, что будто в военной части. На проходной ещё и строже было. То раньше проходили все кому не лень, а сейчас только по пропускам, все проверяем, машину и сверху и снизу изучаем, чтоб не оказалась упаковка краски где припрятанной. Воровство почти полностью прекратил, даже на химкомбинат приглашали, чтоб и там занялся. Но там такая банда, что либо убьют, либо скурвлюсь и не пошёл. Тем более что тут меня уважали и ценили.
В новой квартире сделал ремонт, чтоб чистенько и хорошо всё. Хотел было мебель новую покупать, но передумал. Сколько, думаю, мне жить то осталось, что с мебелью валандаться. Откладывал себе пару сотен на прожитие, а остальное дочке передавал. И внуку. Его назвали Евгений, такой славный малыш, на заглядение прямо. Я то узнал в каком он садике, стал ходить туда, стану возле забора в кустах, чтоб не видно, смотрю и плачу. Меня там даже милиция прихватила. Думали может маньяк какой или извращенец. Но я им по человечески объяснил всё, что не даёт дочь видеться, а в моём возрасте единственная то радость, чтоб на внучка посмотреть. Меня и отпустили. Сказали только, что больше так в кустах не смотрел. Так я с воспитательницей договорился, что буду приходить и сидеть в садике. Так мне хотелось Женьке конфету дать или пряник, но ведь дитё малое, проболтается, а Люда даже воспитательнице специально говорила, что деда и близко не подпускать. Я так понимаю, что несчастливая была. Когда человеку хорошо, так ненависть его попускает. Это как с женой моей было. Тоже ведь сперва ненавидела, а потом и думать забыла. А Люда мать одиночка, недоучилась в Киеве, работа у неё нервная, пару раз мужиков принимала да всех гнала. Тут не до прощения, вот она и ненавидела меня за всю жизнь свою незадавшуюся. Может я и вправду виноват, может если бы нормально жил, так и не было бы. Только сожалеть мне поздно, осталось, что можно делать.
На новом месте я с Николаевичем и познакомился. Незадолго до моего переезда он жену похоронил, говорят хорошая была женщина, с соседями ладила, всю жизнь учительницей в школе проработала. Николаевич похоронил её, пока сгоряча после похорон так и ничего, а потом одиноко ему стало. Всю жизнь привык, что не один, а тут и слово сказать некому. Я к тому времени тоже от одиночества нудился. На работе то ещё среди людей крутишься, а домой придёшь, ляжешь и пялишься в потолок, пока не заснёшь. И вот как-то стали мы товариществовать. Встретимся, поговорим обязательно, потом Николаевич пригласил меня телевизор смотреть. Я то себе и свой мог купить, но сперва руки не доходили, а потом пристрастился к Николаевичу ходить. Не сколько ради телевизора, а чтоб поговорить. Он мне всё про политику объяснял, кто прав, а кто виноват и что дальше будет. Так посидим вечером часа два-три и расходимся. Вроде как и не одиноко.
Про жизнь он свою ничего не рассказывал, скрывал, но так соображаю, что тоже она у него не задалась. Вроде сын у него в Москве был, но ни разу не видел, чтоб он приезжал. И Николаевич его никогда не поминал, вроде как и не было. Понятно, что не от хорошей жизни. Но раз не рассказывает человек, так в душу лезть не буду. Я тоже не рассказывал, раз помню заикнулся про дочь, что вот мол, сколько не бьюсь, а не может простить меня, уже ведь даже и глупо меня ненавидеть, без толку. Но Николаевич скривился только, видать неинтересно ему было. Я больше и не рассказывал.
Раз пришёл я с работы, звоню к нему, никто дверь не открывает. Странное дело, всегда он вечером дома был. Тут соседи говорят, что с Николаевичем приступ случился, увезли его в больницу и может уже умер. Я уже по больницам ориентировался после всего и поехал сразу в пятую, куда мы относились. Нашёл, врачи говорят, что тяжёлый инсульт, парализовало левую часть, жить скорее всего будет. Ну и слава богу. Я к нему каждый день бегал, не чужой же человек. Он пока говорил слабо, на языке тоже сказалось. Потом врачи говорят, что выписывать его пора, коек не хватает, а ему всё равно где лежать, что тут, что дома. Я со скорой договорился, перевезли его в квартиру. Хотел я сыну его позвонить, всё-таки как не поссорились, а помочь отцу надо, но Николаевич телефона не сказал, только головой крутил. Ладно, не велика потеря, я поухаживаю. Купил судно, лекарств и утром зайду, покормлю, судно вымою, рядом поставлю, чтоб взять мог. После работу опять поухаживаю. Мне то и не трудно даже, я человек не брезгливый, чтоб там судно убрать побоятся или что другое. А Николаевичу тяжело было. Он то человек гордый и так ему калечество своё мешало, что рычал прямо. Говорить ещё не мог, а кряхтит. Стыдно ему было, что ли, передо мной. Я уж его успокаивал, что мне не тяжело, я ж сирота, ещё в детском доме ухаживал за младшими. А он кривится, бурчит, что помереть лучше. Но тут уж смерть не спрашивает, когда желаешь, смерть сама, когда желает приходит. 
-И зачем умирать, если ты ж выздоравливаешь. Ничего, здоровый мужик, отходишь потихоньку, скоро ходить будешь, чего ж тут умирать. Вот жене памятник поставишь, тогда и думай, а сейчас рано ещё.
Памятник его жене сын поставил. Он тайно приезжал, жил где-то и памятник поставил. Я сам случайно узнал. Но Николаевичу не рассказывал, куда ж ему рассказывать, больному человеку.
Недели три прошло, как Николаевич дома лежал, говорил уже, левой рукой потихоньку шевелить начал и так выходило, что поправиться через время. Уже про смерть не заговаривал, всё лежал да думал про что-то. Я хозяйничаю рядом, а он молчит, иногда что-то только зашепчет, вроде как спорит с кем-то. Даже телевизор перестал смотреть, всё что-то думает. Мне даже страшно за него. Это столько думать, так можно нехорошего чего-то выдумать. Когда зовёт меня.
-Садись, Гриша, садись.
Я сел, а сам догадываюсь, что сейчас будет. Что будет и зачем не знаю, но будет. Таким голосом сказал мне и сам лежит, будто умирать собрался.
-До сих пор не знаю, стоит ли тебе рассказывать или глупость, но расскажу. Хоть кто-то же должен знать.
Он скривился и закрутил головой, будто ему воздуха не хватало. В последние дни он похудел сильно, есть ничего не хотел, только думал себе.
-Расскажу. Как я, блистательный московский пианист очутился в этой дыре и если бы не ты, так уже б сгнил в своём дерьме, никому не нужный. А ведь я был человек в Москве известный! Я был прекрасный пианист! Может даже в десятку лучших пианистов тогда входил! У нас была прекрасная компания. Молодые талантливые, с энергией бьющей через край. Послевоенное время, нужда, развалины ещё лежат, но нам казалось, что мы живём в прекрасное время. Часто собирались по домам, посещали рестораны, уже тогда неплохо зарабатывали, но мы не ценили деньги, мы были для этого слишком талантливы. Больше всего мы ценили свободу, оттого и наше фрондёрство, впрочем не переходящее рамок ребячливости. Писали стишки, эпиграммы, я сочинил несколько музыкальных острот. Мы прекрасно знали о 37-м годе, о репрессиях, но нам казалось, что после войны это уже не повторится. Тем более, что мы были не антисоветчики, мы искренне верили, что коммунизм прекрасный строй и что он будет построен, стоит только во главе государства стать достойному человеку.
Вдруг арестовали Лёшу Кострова. Он был блестящий поэт, дарования невероятно крупного. Это был настоящий талант, может даже гениальность, потому что стихи давались ему легко, практически на одном дыхании. Прекрасные стихи! Я тогда думал, что дружу с Пушкиным нашего времени и вдруг его арестовали. Ходили слухи, что по доносу. Мы тщетно перебирали общих знакомых, кто бы мог это сделать. ведь мы были очень осторожны и смелости позволяли себе только в узком кругу проверенных людей. Значит доносчик может быть среди нас. Это страшное, подлое состояние, когда ты в каждом человеке видишь доносчика. Ты не можешь нормально говорить с человеком, ты постоянно думаешь, а может он? Или тот, или этот? Наша компания была на грани распада.
Мы с женой тоже очень переживали за Лёшу. Он был моим лучшим другом. И жена, Елена, мы вместе ухаживали за ней и она выбрала меня, но тёплые чувства к Алексею у неё остались. Мы ходили по высокопоставленным знакомым, просили помочь, но нам везде советовали оставить хлопоты, чтобы накликать неприятности и себе. тогда ведь легко могли открыть дело только за то, что ты хлопочешь за врага народа. А Лёшу обвиняли в антисоветской агитации и шпионаже в пользу Франции. Последнее из-за того, что он отлично знал французский и читал в подлиннике своих любимых поэтов. Нам говорили, что Лёшу уже не спасёшь, что лучше подумать о себе. Но мы были воспитаны иначе. Мы даже подумать не могли спасать свои шкуры, это казалось нам подлым и мы продолжали оббивать пороги, писать письма, доказывать, что произошла страшная ошибка, что Лёша ни в чём не виноват, он настоящий патриот, в конце концов он же воевал! Он пошёл добровольцем на фронт, хотя мог бы остаться в тылу, он был ранен! И главное, он великий поэт! Его арест это страшная потеря для русской литературы!
Ничего не помогало, все наши старания были тщетными и вдруг от Лёши пришла весточка. Кто-то видел его на пересылке, поговорил несколько минут, Лёша только успел сказать, что не виноват и назвал имя доносчика. Стукача, как это называется на блатном жаргоне. И стукачом был назван я. Лёше на следствии предъявили салфетку с написанным его рукой стишком, высмеивавшим Сталина. То есть никаких фамилий не называлось, но намёки были очень прозрачны и сомнений о ком идёт речь не было. Лёше был талант, он мог продуцировать стихи в любое время, зачастую произнося и забывая их, но чаще записывая на то, что было под рукой. Столы, салфетки, кусочки бумаги, стены. Раз он даже выписал лирическое стихотворение на снегу.
Так вот, та салфетка, которую предъявило следствие, Лёша был уверен, что на этой салфетке он писал, будучи в гостях у нас. Следовательно, кто-то из нас был доносчиком. Елена была вне подозрений, оставался я. Краснов стукач. Мало того, что фамилия контрреволюционная, так ещё и предал лучшего друга. Иуда. Гриша, ты даже представить себе не можешь, что началось! Ад, это был форменный ад! Мне не подавали руки, на меня смотрели, как на растлителя малолетних, как на какого-то ужасающего подонка. Каждый приличный человек считал своим долгом показать своё призрение ко мне. Вот, дескать, ты стукач, но я тебя не боюсь, беги, доноси своим кровавым хозяевам! Были и такие, что в лицо плевали. В порыве возмущения.
Я первые дни так и ходил, как оглушенный. Это для меня был нокаут. С самой неожиданной стороны удар. Круги перед глазами идут, воздуха не хватает, а ответить ничего не могу. Настолько абсурдны обвинения, настолько неожиданны были, что я решительно ничего поделать не мог. И воспринималось это, что нашкодил негодяй, а сейчас хвост поджал. Как прямое доказательство воспринималось, что даже не оправдывается. Но как же оправдываться? Ну, если бы тебя, Григорий, обвинили например, что ты детишек маленьких убиваешь! Неужто ты бы спокойно сказал, что нет и стал алиби своё излагать! Ведь непременно ты об от возмущения дар речь на время потерял, потому что в такой дикости тебя обвинили, что ни в какие ворота не лезет.
Потом уже, через несколько дней, стал я подробности выяснять. И ведь туманное дело! Так и не удалось докопаться, кто же с Лёшей на пересылке виделся и кому он про свои подозрения относительно меня изложил! Не было человека такого. И не было одного корня, кто ж первый такую дичь выдумал! А просто враз заговорили вдруг все, что я предатель! С радостью заговорили! Потому что ведь все в напряжении жили, каждый каждого подозревал, а тут нашёлся негодяй! Все с облегчением поверили и принялись меня третировать. Я как находка был. Ведь совсем было распалась наша компания под гнётом взаимных подозрений, а теперь снова склеилась ненавистью ко мне.  И никому не надо было доказательств предательства, ведь если не я, тогда опять кто-то, опять подозревать каждого. Пусть уж лучше Краснов. Мерзавец. Кто бы мог подумать!
Я ещё и потом был удобной кандидатурой, что все знали о некотором нашем соперничестве с Лёшей из-за Елены. Но ведь она меня выбрала! За что же мне ему мстить! Но придумали так, что всё равно она любила Кострова, я это чувствовал и нанёс удар в спину. И как же выглядит всё, будто в романе Дюма. Весточка из тюрьмы, ревности, любовь, прекрасный герой и мерзкий доносчик! И пусть он бегает, как ошпаренный, пусть оправдывается, пусть доказывает, что не доносил, но мы то знаем правду! Это очень страшная черта, невыносимая черта. Когда человек так поднимается в мыслях над тобой, когда смотрит на тебя как пустое место. Дескать, сколько ты тут в словах не захлёбывайся, а я тебя, мерзавец, насквозь вижу и знаю кто ты таков. Откуда знаешь? Какие у тебя резоны смотреть на меня, будто ты высочайшей нравственности человек, а я последний негодяй? Но смотрели! Иные думали, что и подвиг совершают, когда плевали то меня. Вот они какие смелые, вот они какие возмущённые. Мерзавца то к ногтю! И ни у одного вопрос не появился, а имеют ли право решать, мерзавец я или нет. Имеют ли право судить меня? каковы доказательства!
Точно тройкой меня судили. Просто сказали приговор и отбывай. Хоть бы меня кто спросил! Как же я мог, родного друга! А никто и не спрашивал! Что спрашивать, когда ясно всё! Когда ясно, оно же легче! Вот тебе белый, вот черный. И смелость так легче проявлять, принципиальность свою. Плюнь в Кроаснова, смерь его уничижительным взглядом и вот ты уже благородный человек, давший оплеуху подлости. И сколько сразу таковой благородности людей выискалось, что не ожидал даже.
Приступили и к Елене, чтоб уходила от такого мерзавца. Только я к ней раньше пришёл. Так и сказал, что не предавал никого, про ту салфетку ничего не знаю и желаю знать её мнение. Если и она считает, что я доносчик, что лучшего друга продал, значит я иду в петлю, потому что жить мне больше незачем. Но она расплакалась, стала меня утешать, говорила, что верит меня и никогда не сомневалась, что я не доносил. Господи, мы же любили друг друга, мы были пара на загляденье! И когда она так сказала, я как будто крылья получил. То я совсем изнемог. Знаешь, Гриша, как тяжело презираемым жить! Невыносимо. Когда прихожу в консерваторию и все на тебе смотрят с такой ненавистью, когда все друзья с тобой сношения разорвали,  а как встретят, так переходят на другую сторону улицы, будто от чумного шарахаются. И ты ходишь, как прокажённый! Вроде табличка у тебя на груди - предатель. И все знают об этом. И каждый взгляд, каждую улыбку, каждый жест на свой счёт воспринимаешь. Кажется тебе, что только про тебя и говорят, осуждают, неистовствуют по подлости твоей. Ад! И если бы и Елена мне не поверила, то и секунды бы не думал, пошёл в петлю.
Но спасла она меня. сели мы вместе думать, как быть. На самом деле то всё белыми нитками шито. Взять ту салфетку. Салфетки у нас были обычные, ничем не отличающиеся от тех, какие в ресторанах подавались или в других домах были. Как тогда Лёша мог опознать, что именно наша? По стиху, так ведь он их забывал мигом! Потому и записывал, старался оставить их, потому что сочинит и забывал в погоне за новыми. Как же он мог именно эти стихи вспомнить? Но даже если предположить, что мог и верно опознал, что наша салфетка, точнее у нас писана. Что из того? Ведь мог её любой из гостей взять, а у нас собиралось и человек по двадцать! Лежала салфетка с его стихами на столе, кто-то и взял на память, так часто делали, все у нас тогда думали, что Костров это новый Пушкин, некоторые даже автографы заранее брали! Поэтому ну никак нельзя было точно утверждать, что я доносчик. На общих основаниях проходил. Да мог! Но и другие могли! Совсем не стопроцентное доказательство.
Потом встреча эта таинственная на пересылке. Куда пересылке? А главное, кто же всё-таки встретил Лёшу! Кто такой, что в течении нескольких минут тот выложил ему подозрение против лучшего друга! Посещала меня иногда подлая мыслишка, что не мог ли Лёшка специально так сделать, чтоб мне отомстить. Может он Елену мне не простил или вправду подумал, что я его предал, вот и решил насолить. Но это я сразу отбрасывал, ложь это! Не такой человек был Лёшка, чтоб до такого опускаться! Не такой! Я знаю, то в тюрьме тогда людей легко ломали и бывшие бравые командиры оговаривали всех своих боевых товарищей, так что могли и Лёшку сломать. Могли, могли добиться, чтобы себя оговорил или друзей, но добиваться, что он меня стукачом сделал НКВД не зачем было. А по своей воле Лёшка никогда бы этого не сделал. Никогда. Это я точно знаю. Даже если бы подозревал, то никому бы не рассказал, чтобы потом со мной переговорить и выяснить всё.
Думаю, никакой встречи и не было. Потом уже, в перестройку, ездил я в Москву, добился, чтоб допустили меня к его телу и обнаружил, что Лёша умер через неделю после ареста. Мы ещё долго с Еленой ходили, хлопотали за него, а он уж в земле лежал. В деле написано, что причина смерти сердечная недостаточность. Я говорил с бывшими узниками, они все сходились, что просто забили его. Он же молодой, горячий, признательное писать не согласился, а как стали бить, то отбивался. Он же войну прошёл, решительный был человек. Его и забили насмерть. Тогда такое частенько бывало. Но я тогда этого не знал. И всё равно выходило, что не было никакой встречи. Раз даже нет человека, который говорил, то не было встречи. Кто-то слух пустил и пошёл он, как огонь по сухой траве. Очень был нужен этот слух, доносчик был очень нужен, чтоб определиться и не тяготится в неизвестности. Вот и пошёл слух да из слуха сделался правдой, истиной в последней инстанции! Неоспоримой!
Вот ведь тоже страшно. Все милые интеллигентные люди! И вдруг такая большевистская уверенность, такая одержимость, что имеют право судить и знают, как всё по настоящему. Стукач! Хоть ты голову о стену эту расшиби, а стукач и ничего не поделаешь! Стукач! Никаких доказательств не надо, без слушания и адвокатов, вынесли приговор и обжалованию он не подлежит! Кто мы мог предположить, что так они, в духе Берии, смогут работать?
Мы с Еленой пробовали объяснится. Именно не оправдаться, а объясниться. Изложить свои аргументы, что вовсе не так всё просто, как представляется. Просили просто выслушать. Хотите верьте, хотите оставайтесь при своём мнении. Но даже выслушать никто не захотел! Никто! Вот уж никогда не подумал, что интеллигентные люди могут такую жестокость проявлять! Только выслушать просили! Но даже этой малости нам не дано было. Только и слышно, что стукач да дверь перед носом хлопнет. После того, как стало ясно, что хлопанье дверью перед моим носом в тюрьму не приводит, обычай этот стал распространяться со скоростью эпидемии. Увидят меня да дверью со всей дури хлопнут. У одного бедняги, моего сокурсника, так дверь даже с петель вылетела, так хлопнул. Коробка трухлявая была, дверь и вылетела. Да прямо на него. После этого стали ходить слухи, что избил беднягу. Даже морду хотели мне бить, подлецу, но как-то определились, что к срыву двери я не причастен.
Но ненавидеть не перестали. Я терпел, я как мог терпел. Я ждал, что Лёша выйдет и всё расставит по своим местам. Расскажет, что я вовсе не виноват и никого не предавал. Я ждал этого момента и погрузился в музыку. Играл часами, выбирал партитуры посложней, оттачивал мастерство. Меня прозвал "музицирующий Иуда". Вот как. Негодяй, предал лучшего друга, а теперь перебирает клавиши. И ведь талантлив! Это признавали даже самые большие мои недоброжелатели, но талант только усугублял мою вину. Подлость моги простить какой-то серенькой личности, ничтожеству, которое совершило её, чтобы добиться хоть чего. Его подлость была если не оправдана, так хоть объяснена. Но зачем совершил подлость я? У меня был талант, мне досталась Елена, значит я предал друга вовсе без причины! Чистая подлость, подлость ради подлости! Рафинированный мерзавец! Хуже и не придумать!
Елене тоже доставалось. Когда она отказалась бросить меня, попыталась меня оправдать, её сразу же перевели из жертвы в палачи. В помощники палача. Охотно вспоминали наше лицемерие, когда мы вдвоём хлопотали за Алексея. Вот ведь выдумали! Сперва предали, а потом хлопотали. Иуда до такого не додумался! Вот уж сошлись два сапога пара! Правда придумать почему Елена, женщина умная и красивая, держалась такого мерзавца как я, не могли. Ходили слухи, что толи она тоже глубоко порочна, то ли я её запугал, что расправлюсь с её больным отцом. Всё это звучало совсем уж фантастически и потому на вопрос почему Елена со мной отвечали, что это загадка женской души.
Но никак не смягчающее обстоятельство для меня. я был по-прежнему нравственный прокажённый, изгой и негодяй. Мне не подавали руки, при мне умолкали беседы, люди просто отворачивались и дожидались, пока я уйду. Соответственное отношение распространялось и среди учащихся. В консерватории учились мальчики из хороших семей, вопросы чести имели для них вес и моё падение казалось им весьма показательным и отвратительным. Что они старались мне, по мере сил и высказать. Мне оставалось только терпеть. Я старался не думать о происходящем, старался сосредоточиться лишь на музыке. Ничего нельзя изменить, пока не вернется Алексей и всё не расскажет. Всю правду. До тех пор ждать. Ждать и терпеть. Я терпел, хоть это было неимоверно тяжело, страшно тяжело! Будто каждый день идти сквозь строй со шпицрутенами. И строй старается, работает на совесть, каждый норовит ударить побольней, пнуть подлеца.
Тут ещё меня вызвали на Лубянку. Предложили сотрудничать. Всё равно ведь меня называют стукачом, ничего уже не испортишь. Но я отказался. Они все смеялись, доказывали, что глупо, что так ведь я и здесь наживу неприятностей и там моя репутация от этого безрассудства вовсе не улучшится. Я отказался. Грозили завести на меня дело, но так и бросили, я им был безынтересен. Один как палец. Им нужны были группы, чтоб прихватить сразу много народу, а со мной была только жена.
Тем более тогда начались гонения на евреев, всякие обвинения в космополитизме, а я русский, с очень давней примесью какой-то горской крови по матери. В этом отношении я был бесполезен и органы меня не тронули. Зато кто-то пустил слух, что я расправился с Алексеем из-за того, что антисемит. Алексей был еврей, его фамилия была Фридман. Так вот я, убогий черносотенец позавидовал таланту Алексея, возненавидел его национальность и упёк в тюрьму. Опять же красиво всё выходило, за исключением того, что Елена наполовину еврейка. И не совсем логична зависть пианиста к таланту поэта. Но о логике здесь не спрашивай, здесь вершился суд истинный над мерзавцем Красновым, который из музицирующего Иуды  вдруг переделался в антисемита. Вот уж мерзавец, всюду поспел!
И начался новый круг мучений. В консерватории было много евреев и среди преподавателей и среди учащихся. И слухи о том, кто я таков на самом деле, не замедлили распространится. Меня стали ненавидеть ещё больше, работать было решительно невозможно, я чувствовал, что каждый день в консерватории убавляет мне год жизни! И я не выдержал. Я пришёл к Елене и сказал, что не могу больше там работать. Невозможно работать среди людей, которые тебя ненавидят. Притом не за что! Ладно бы я был фашист и включал газ в Освенциме! Ненавидьте! Но за что меня!
Впрочем, я к тому времени уже не задавал вопросов. Я ждал возвращения Алексея. До того что либо предпринимать не имело смысла. Я хотел идти работать в ресторан. С моими способностями освоить весь местный репертуар не составляло труда, а платили неплохо плюс чаевые. Но Елена сказала, что я не должен зарывать свой талант. Что я должен передавать своё умение детям. Пусть не здесь, но где-то в другом месте. В Ленинград мы не поехали, там было много наших знакомых и я там тоже был стукач. Вдруг я узнал, что в маленьком провинциальном городке на Украине, организовывается училище культуры. Нужен преподаватель и даже дают жильё. Она одобрила мой выбор, сказала, что на сносях и на природе ребёнку хорошо да и питание будет получше.
И мы уехали из Москвы. Естественно это было воспринято как постыдное бегство и как победа добра над злом. В качестве зла я был очень безопасным противником, потому как был безответен. Сперва я хотел бить морды, но всем ведь не набьёшь! Да и что это за аргумент такой! Я терпел и я уехал. Думал, что в городке всё будет иначе, что я смогу заниматься музыкой по настоящему, воспитаю хороших пианистов, Елене скоро рожать. Это была маленькая светлая полоска в моей жизни после годов мрака. Я устроился неплохо, Елена счастливо разродилась мальчиком, умер Сталин. Отлично помню, как я прибежал к ней, она кормила малыша грудью, я обнял их обоих, расцеловал и тихо рассказал, что вождь умер. Мы его называли вождь, потому что вожди есть только в диких племенах и этот негодяй превратил страну в дикое племя. Мы думали, что с его смертью всё изменится, мы ждали этих изменений каждый день, но проходили месяцы, а всё шло своим чередом.
Потом Хрущёв. Тогда он мне казался добрым ангелом, посланным с небес, что бы дать надежду. Его речь на съезде, начавшаяся реабилитация. Я помчался в Москву, я должен был найти Алексея и тогда разрешиться этот глупейший, невероятный казус, перепортивший мне столько лет. В Москве я узнал, что родителям Лёши пришло короткое уведомление о его смерти. Ни даты, ни места, ни причины. Умер и всё. Всё! Это значило, что моя последняя надежда рухнула! Что теперь мне уже не отмыться до самой смерти. Стукач и никаких шансов. Я даже под поезд собирался бросаться. Я вовсе не забыл про Елену с малышом, я помнил про них, но мне показалось, что им будет лучше без меня. Зачем им такой муж и отец, человек, которому уже никогда не отмыться от позорного звания предателя! Я был очень близок к самоубийству, чрезвычайно близок. Но сперва меня остановила, что всё равно ведь хоронить ей. Так лучше я умру в том городке, чем ей ехать в Москву и возиться с доставкой трупа. Я приехал сюда, но уже не думал о смерти. Это было бы предательством. Елена сделала свой выбор, она сказала, что верит в меня. Она ведь могла уйти, она могла бросить меня и прекрасно устроить свою жизнь. Но она была человеком чести. Она не могла поступать против совести. Она верила, что я не предавал, а раз так, то и не могла бросить меня из-за мнимого предательства. И пока она жива, я тоже буду жить для неё!
Я так решил, снова переговорил с ней. Рассказал, что Алексей где-то сгинул и надежд вернуться в Москву оправданными у нас нет. Точнее у меня нет, потому что я стукач. А она бы могла вернуться. Я так ей и сказал, что ведь у тебя прекрасный голос, ты могла б выступать, зачем тебе убивать жизнь в этом захолустье, с обесчещенным человеком. Я очень любил её и я нашёл в себе силы, это неимоверно сложно, слова цеплялись за язык, но я сказал. Что она может уйти. Что сына я буду растить и воспитывать, на этот счёт можно не беспокоиться, а она вольна распоряжаться с собой. Она плакала, я плакал.
Елена осталась. Она сказала, что никакие повороты судьбы не заставят её совершить подлость. Она имела право говорить эти громкие слова. Потому что она доказала этой всей своей жизнью.
И мы остались жить, больше не думая о надежде и оправдании. У нас были мы, у нас был сын и пианино в зале. Елена любила, когда я играл. Она знала цену моему таланту и оттого, может быть ещё сильнее мучалась от того, как он пропадает. Передавать его было некому. Училище существовало в высшей степени формально, попадали туда дети, которые не смогли поступить в ВУЗы, занимались они слабо, а уж способных у них было вовсе мало да и те не хотели становится пианистами. Елене тоже приходилось трудно, вокальное искусство здесь было не нужно, она стала учительницей иностранных языков. Не очень любила это дело, но жизнь в маленьком городке не располагает к переборчивости.
Нам сперва было очень тяжело здесь. Никакой культурной жизни, рутина и хамство. В городе было несколько интеллигентных людей, но и до них дошли обо мне нехорошие слухи, поэтому в гости не звали. Те же, кто набивался в знакомые, были люди глупые и недалёкие, которым отказывали уже мы. Жили, как затворники, с работы домой и больше никуда не шагу. Зарабатывали мы немного, поэтому летом я ездил в Сочи, играл там в ресторанах. За две поездки заработал на дом. Елена хотела, чтобы я играл ей в любое время, невзирая на соседей, а в квартире это невозможно.
В доме, нам жилось хорошо, Елена увлеклась разведением цветов, благо имелся небольшой огород. Ну и главное, у нас бы Володя. Мальчик рос красивый и способный. Я с самого детства прививал ему любовь к пианино и рано научил играть. Он отлично играл. Не хватало техники, но я видел, что через годы занятий он станет мастером не хуже меня. А то и лучше, ведь ему не будет мешать моё проклятие.
  Володя был нашей радостью. С ним мы обрели смысл жизни, надежду, что вот мы, нам не повезло в жизни, но у Володи всё будет иначе. Он на отличие закончил училище и я отправил его в Москву. Самого. Ему я говорил, что хочу, чтобы он добился всего в жизни сам. На самом деле я не хотел, чтобы он стал сыном стукача. Я надеялся, что прошло много лет и никто не свяжет меня с ним.
Это был риск, конечно риск. Нам очень трудно далось решение отправить его в Москву. Но он был талантлив и это был его путь. Я сказал Елене, что будет неправильно, если его жизнь будут определять наши проблемы. Она согласилась. Мы вместе плакали, когда отправляли его в Москву. Молодого, улыбающегося, полного энергии. Он был слишком похож на меня сразу после войны. И я прекрасно знал, чем это закончилось. Но я верил, что не повезло только мне, это лишь моё проклятие, от которого Володя свободен.
Может быть стоило ему рассказать всё. Но мы не хотели погружать его во всю эту муть. Это наша беда и пусть она останется с нами, зачем тревожить ребенка. Володя должен был без проблем поступить. Действительно, он вызвал фурор, мальчик из провинции с такой техникой игры! Чудо! И кто-то восхищенный его игрой, вспомнил, что так когда-то играл этот подлец Краснов. Да мальчик и похож на него. Тут же кто-то припомнил, что фамилия мальчика тоже Краснов. Сын? Шипение, как будто обнаружили шпиона. Я там не был, но уж поверь мне, шипение было. Я много лет проходил в этом шипении, в этом праведном гневе высших на падшего. Было шипение! Было! И они решили его зарубить. Негодяям здесь не место. Сослались на то, что он из провинции, конечно не без способностей, но пока рано, пусть попробует на следующий год. И ни у одного, ни у одного даже не закралась мысль, что причём тут мальчик! Сын за отца не в ответе, так почему этот талантливый, очень любящий музыку парень должен быть изгнан? Почему!
Они все ненавидели Сталина, но они сами уподоблялись ему хладнокровным стадом сначала осуждая меня, а потом приговаривая и моего сына! Ну разве это не низко! Ладно, чёрт с вами, вы растоптали меня, но причём здесь Володя? Если бы ты видел его лицо по приезду! Он был убит горем! Он был также растоптан и унижен. Ни за что! И я не выдержал. Я же так любил его, я не мог глядеть на володино почерневшее лица, на скрюченные в отчаянии пальцы. И я поехал в Москву. С ним. Я пошёл в Министерство культуры и устроил грандиозный скандал. Значит ему рановато в консерваторию! Да он играет лучше, чем некоторые выпускники! Он играл там, потом играл в консерватории и им ничего не оставалось, как принять его. Но приняли они не за талант, приняли под давлением этого негодяя Краснова, который используя свои стукаческие связи поднял на ноги весь Минкульт. Так и говорили, я слышал это в туалете, разговор двух молодых преподавателей. Они не знали Краснова в лицо, но знали, какой он мерзавец и подлец.
Только тогда я понял, что сделал ещё хуже, что обрёк сына на туже ненависть от которой сбежал сам. Незаслуженную ненависть. Я хотел увезти его обратно, говорил, что здесь ему не дадут жить. Но он улыбался и говорил, что это чепуха, зато здесь он сможет заниматься музыкой. Он любил музыку, он боготворил её! И он даже подумать не мог, что нечто может помешать ему. Володя был чист и наивен. Как я тогда. Ведь мог же сразу покаяться во всём. Что предал под давлением, что меня били и был вынужден. Просить прощение на коленях и вымолить, если не его, то снисхождение. Меня бы может презирали, но хоть без ненависти. Да только как я мог это сделать, возвести на себя напраслину тогда? Это мне даже в голову не приходило! Я верил, что смогу объяснится, смогу отстоять свою честь, да и как можно каяться в том, чего не делал! ведь это действительно мерзко!
Я тогда не умел думать, как лучше, я тогда думал, как по чести. И Володя был тоже таков. Я думал ему всё рассказать, всё про себя, но не смог, испугался. Он был так пылок, он бы мог возненавидеть их всех, окружение, в котором ему предстояло жить. Я не хотел, чтобы он расплачивался за грехи отца. Грехи! А ведь весь мой грех в том, что мне просто не повезло! Какой-то рок, а скорее сам доносчик распространил слух с моей фамилией! Мог быть и другой и другой бы мучался, а его ненавидел, но оказался я и в этом мой грех!
-Николаевич, успокойся, разошёлся ты что-то.
-Погоди! Значит я уехал из Москвы, мы с Еленой условились, что когда он приедет на зимние каникулы, поговорим с ним и всё объясним. Что такая ситуация, нелепый казус, который лучше забыть. Мы простили им всё и не нужно вспоминать. Мы думали, что сможем ему объяснить. Но когда я увидел его выходящим из вагона, то испугался. У него было каменное лицо, как у меня, в первые дни после того, как меня обвинили. Он поздоровался только с Еленой, меня как будто не видел и мы пошли домой.
Случилось страшное. Чего я даже предположить не мог. Я то несколько успокоился в этой захолустной жизни, подумал, что всё мне уже выпало гадкое, теперь спокойно доживать. Не всё. Совсем не всё! Они смогли вбить Володе свою ненависть. Что отец у него стукач, мерзавец, антисемит, кагебист и ещё бог весть кто. Погубил немало людей, отправив кого в лагеря, а кого и к стенке. Теперь я губил своими доносами уже десятки невинных, а не одного Кострова. Может даже самолично расстреливал, после того как пытал и люди отказывались подписывать заготовленные признания. Заплечных дел мастер, убийца, руки по локоть в крови, а теперь удалился в провинцию и бряцает на пианино. Опять всё выходило очень убедительно и красиво. За маленьким исключением, что почти всё вздорная ложь. Но Володя поверил. Слишком много людей говорили ему это, нашлись и те, кто видел действительно пострадавших. Краснов уже перешёл в разряд мифов, архетип злого.
Им удалось убедить в этом моего сына. И он приехал, с тем чтобы забрать мать от этого кровожадного чудовища. То есть меня. вот что они сделали с ним за полгода! Превратить из любящего сына в ненавидящего. Мы днями с ним сидели за пианино, играли и играли, мы были счастливы! А теперь я стал враг. Почему, за что! Снова не спрашивай. Снова никаких причин, а какие-то россказни, подкреплённые всеобщей ненавистью. Вряд ли его надоумливали порвать со мной, этого не надо было делать. Это он сам решил. Он же был порядочный человек, мы растили его порядочным, учили, что нельзя делать подлость, что честь превыше всего. Мы хотели, что он был хорошим человеком. И он был им, но только он поверил не нам. И возненавидел меня. сказал, что у него отца, что теперь он навсегда сирота. Уехал, возмущенный тем, что мать не захотела бросать это чудовище. Меня. Я стал чудовищем. Господи! Почему так бывает! Почему я стал чудовищем даже для собственного сына? Я убил кого-то, я обидел кого-то, что я сделал такого, что заслужил это? Что? Ну почему так! Почему ты меня мучил, бог? Почему? Неужели у тебя не нашлось другой цели для мучений, чем я? Или это я так расплачивался за дар пианиста? Так знай же, что ты поступил, как цыган на ярмарке. Сперва продал лошадь, а потом её же и украл! Дал мне талант, забрал всякую возможность им воспользоваться, но плату взимал неукоснительно всю жизнь! Я ненавижу тебя бог! Ненавижу!
-Николаевич, да что! Не надо так, не надо!
-Надо! Ещё как надо! Потому что он растоптал мою жизнь. Люди дотаптывали, но он же чертит судьбу и посылает испытания! И он уничтожил мою жизнь, превратил её в ад ещё здесь! Ты хоть можешь понять, что это такое, когда твоё родное дитё ненавидит тебя. Но понимаешь, у тебя есть хоть какая-то причина. Ты пил. Но за что меня? за что меня сперва все ненавидели, а потом и сын! За что?
-Николаевич, заканчивай, тебе нервничать нельзя, а ты разошёлся. Да не плачь ты, не плачь.
Он плакал отворачивал лицо от меня, он был гордый человек, но сейчас рыдал, сотрясаясь всем своим полупарализованным телом. Несколько минут плакал, потом утих. Я сидел рядом, может таблетку ему дать какую, чтоб успокоительное. А то ведь снова, не дай бог, кондрашка схватит.
-В общем, он перестал со мной знаться. Елена ездила в Москву, пробовала его переубедить, но ничего не добилась. Ненавидеть легко и красиво. Вот ты праведник и пылаешь гневом к мерзавцу. Чем не поза? И Володя стал в неё. Не нужно меня убеждать, хочешь живи с этим подонком, ты добрая женщина и простила его, но я простить его не могу. За что простить? За то, что я любил его, за то, что сделал из него отличного пианиста?
Тогда, первые годы я даже его ненавидел, особенно видя, как убивается Елена. Она это очень тяжело переживала. Мужчине как-то легче, а она, она вся поседела. И очень надеялась, что пройдёт время, Володя повзрослеет, помудреет и наконец поймёт, что не прав. Она вела с ним переписку, готовила его к этому, впрочем он отвечал редко и по несколько строк. Он не мог простить ей меня. И Елена чувствовала это. Она много тогда плакала, никогда при мне. Тут она бодрилась, находила силы улыбаться и даже подбадривала меня. Она считала, что я мучаюсь ещё больше. Я же жил только ради её. Когда Володи не стало, то есть когда всё это случилось, он снова осталась мне единственной опорой.
Мы постарели, продали дом, Володе нужно было устраиваться в Москве, тогда проданный дом в провинции ещё мог помочь. Переехали сюда. Я часто играл ей на пианино. Мне игра уже давно не доставляла удовольствия, я ненавидел инструмент, но ради неё играл. И вдруг умерла. Я всегда думал, что умру раньше. Я же старше, мужчины живут меньше, я умру, а она поедет к Володе, поживёт с сыном. Ведь несмотря на всё она его любила. Это материнское чувство, это навсегда. И тут она умерла. Ночью, во сне, она сильно ворочалась, я несколько раз спрашивал, всё ли нормально, у неё ведь пошаливало сердце. Но Елена отвечала, что нормально. И вдруг умерла. Я потрогал, а она мертва. Это ужас. Темно, только начинает светать и вдруг рядом с тобой лежит мертвый человек. Тот человек, которого ты любил всю жизнь, ради которого жил. Я думал принять яд, у меня есть яд. Принять яд и уйти вместе с ней. но похороны. Володя часто в разъездах, он гастролировал по всему миру, нас могут вкинуть в землю и без него. А я знаю, что она хотела, чтобы он был на похоронах, чтобы он шёл вслед за гробом и плакал над ней.
Я приказал себе жить, отправил ему телеграмму, потом дозвонился. Он не говорил со мной, только выслушал и на следующий день приехал. Всё уже было готово, я заплатил за всё сам, у меня были сбережения. Я старался ему не мешать, не обременять своим присутствием. Я наплакался над ней, пока гроб стоял в квартире. А на кладбище плакал только он, я стоял в сторонке. 
Сразу после похорон Володя уехал. Он так и не сказал мне ни слова. Разве он не мог пожалеть больного, одинокого старика. Даже если я мерзавец, даже если я такой, как ему говорили, даже после этого, неужели меня нельзя было простить?
Я хотел сразу отравиться, но надо же было насобирать на памятник и я остался жить. Только судьба меня не отпускала. В тот вечер, когда у меня был удар, я нашёл письма. Одно его письмо. Это был ответ на её новые просьбы о примирении. Володя ответил, что до сих пор, когда его называли по отчеству, он стыдливо морщился, но теперь он поменял в паспорте отчество, так как не хочет, чтобы в отцах его был этот мерзавец. Я. Естественно, Елена прочитала это письмо, разнервничалась и умерла. То есть он убил её. Мой сын убил мою жену. Вот как. Вот такой финал. У меня была подлая мысль написать ему, что он убил собственную мать. Но не одумался. В этой жизни убивал только я, только я совершал подлости, предавал и обманывал. Все остальные чисты и невинны, а любые мои слова или попытка неумело оправдаться или обмазать грязью других. Вот, всё. А теперь уходи, я хочу остаться один. Только погоди! Дай мне лекарство, оно в такой зелёной баночке, в шкафчике над ванной.
Я дал ему эту баночку и вышел как ушибленный. Вот ведь бывает. Думал один я несчастный, жизнь просрал. А оно куда хуже, когда жизнь тебя просрёт. Как Николаевича. Такое сделалось! Полночи проворочался, не мог заснуть, думая о его рассказе.
Следующим вечером мне взяли. Пришла соседка, у неё тоже ключ был от квартиры Николаевича. А он мёртвый. Рядом бутылёк с ядом. Вызвали милицию, те стали оформлять самоубийство, но соседка подсказала. Она на квартиру Николаевича надеялась, боялась, как бы мне не досталось, хоть я и не претендовал. А тут оказалось, что недавно приходил нотариус и Николаевич списал квартиру на меня. Соседка руками всплеснула, что вот где собака зарыта, это я убил! Сняли отпечатки пальцев с бутылька, а там и мои. Конечно есть, я же подавал, только откуда я знал, что яд?
Били, всё как положено, признательные показания требовали. Но я упёрся и ни в какую.
-Убьём ведь!
-А и убивайте, не трогал я его!
Может быть и оставили, но у них по статистике нужно было к конце первого полугодия ещё одно раскрытое убийство, другого не было и решили меня до суда вести. Бывший пьяница, соседи подтвердили, что вечером была у нас ссора с Николаевичем, он что-то кричал, на яде отпечатки мои. Рассорились и я из боязни, что переделает завещание, отравил его. И вправду красиво, как Николаевич говорил. Комар носа не подточит. Когда суд начался, так я сколько не бился, а гляжу, что решено уже всё. Судья меня даже не слушает, в сторону смотрит.
И тут подумалось мне, что вот как бывает. Ведь Николаевич хотел, как лучше, квартиру мне списал, отравился, чтоб мне за ним не ходить, а вышло, что тюрьма. И люди те, которые его ненавидели, тоже думали, что правильно поступают.
Сына его на суде не было. Я то хотел, если будет так передать, что отец его совсем не виноват, недоразумение вышло. Потом и раздумал. Всё равно ведь не поверит, я же тоже убийца. А если поверит, так ещё хуже будет. Мучаться начнёт, что так с отцом родным поступил. Зачем всё это? Покончить с этим надо и забыть. Судья дал мне пятнадцать лет, хотя мне хоть бы и пожизненное, всё равно. Не с моим здоровьем в тюрьме жить. Может ещё годок-другой протяну и всё.