Старый клен

Клен рос возле самого дома, так близко, что в ненастную погоду ветви скреблись в окна, залитые дождем, словно просясь внутрь, в тепло, в круг бархатных теней и золотистого света. Мокрые, безвольно обвисшие, листья вздрагивали и трепетали, словно сотни рук, уже обессиливших молить о прощении. Клен был старше всех деревьев вокруг, старше и больше. Когда налетал ветер, он начинал шептать, вздыхал иногда, и тогда отбрасываемые им тени превращались в странные и пугающие образы, то разлетающиеся стаей летучих мышей, то сталкивающиеся с какой-то отчаянной злобой, то неспешно перетекающие в самые темные уголки дома, чтобы угнездиться там, ожидая, когда человеческий страх оживит их.
Место это уже не представлялось никому без старого раскидистого клена. Его любили, как любят все старое и неизменное,  и побаивались, ощущая его мятежный дух, и слыша приглушенный шепот-плач, полный тоски и печали.
И как все, к чему мы привыкли, но не понимаем, он, словно мхом, оброс своими легендами.
Много чего говорили о старом клене, не многие истории проживали больше нескольких недель, пока не были пересказаны всей округе, и тогда забывались, ожидая своего часа, чтобы быть заново извлеченными на свет, едва появиться человек сторонний. Тогда все давно пересказанные байки вновь оживали в устах старожил, что говорили о тенях, проникающих в кошмары, о духах, выходящих ночами из разверзшегося стола, о ветвях, душащих людей и других милых сердцу человека ужасах. Но гости уезжали, и рассказы эти вновь поглощало забвение. Все, кроме одного.
Давно заметили, что никто из жителей никогда не уезжал отсюда. Доходили до медленной мутной реки, желтовато-серой и туманной, огибающей селение, и останавливались. То внезапная болезнь настигала человека, то берега становились ненадежными и зыбкими, то проглатывала людей чаща, неспешно, словно зная, что никто не лишит ее законной добычи, приближающаяся к заросшей дороге. Может, кому-то и удавалось уйти, но вестей от них не приходило, и старики считали это достаточным доказательством.
Рассказывали, что когда-то здесь было святилище неведомого бога, алчного до человеческой крови, которой пропиталась вся земля, до самых своих темных и горячих глубин. И до сих пор, перед рассветом, когда гуще и холодней выползающий из низин туман, можно различить в нем размытые силуэты, темные и неясные, словно бесприютно блуждающие души. Ничего, кроме этих теней да рассказов вечером у огня, не осталось от древнего святилища. И оно, и его божество, стали такими же смутными и неясными видениями, затянутыми белесой пеленой времени, чтобы лишь изредка проступать из нее, смутной тревогой и холодом проникая в душу. Люди забыли, но помнила щедро напоенная живой кровью земля, и деревья, жутко чернеющие в утреннем тумане, и сам этот туман.
И пока истлевала людская память, пока одно поклонение сменялось другим, уже лишенным неуклонного и въевшегося в самую глубину души ужаса перед этим местом, пока разъедались временем каменные плиты алтаря, из самого их сердца пробивался росток. Одни говорили, что он возник в одночасье, и за одну ночь, холодную и безлунную, стал тем могучим кленовым деревом, что раскинуло ветви над крышами домов, и скребет ими в окна. Другие – что рос он медленно, и не одно поколение успело смениться, пока стал он таким, как теперь, и каким помнили его самые старые жители, и их деды и прадеды. Так или иначе, но клен этот был древен. Корни его уходили в глубь земли, черно-багряной от пролитой здесь крови, которую впитали вместе с водой, как впитали и частичку души так долго витавшего над этим местом духа, и его ненасытность. Это была уже не кипучая ненасытность божества или демона, она подчинилась неспешному биению древесной жизни. И, поскольку крови в этой земле было довольно, дух ли, перешедший с нею в старый клен, или уже он сам, требовал иных жертв. Чем старше он становился, тем дальше простиралась его власть, тенью накрывающая дома, и тем глубже корни его уходили в жаркий подземный мир. Говорили, что над жителями этих мест с самого рождения довлеет его проклятие, стороной обходя приезжий, чуждый этой земле люд. Оттого и не покидал никто этих мест.
О самом же проклятии говорили редко, словно чувствуя на себе его незримый гнет, смутно зная, что никогда не успокоится душа ни рассказчика, ни его слушателей. Старый клен ждал их, ждал терпеливо, как паук. До живых ему не было дела, и он лишь удерживал их в своих сетях. После смерти же людей здесь не ждали ни покой, ни кара, лишь тени, что мечутся по стенам и заполняют самые глухие уголки дома, лишь тоскливое существование тенями в тумане, в котором им суждено будет растаять, когда иссякнут последние силы, выпитые старым кленом. Потому что ни кровь, ни боль и ужас под рукой палача, не могли напитать дерево такой алчно желаемой им силой, какой могла напитать его человеческая душа. Он хранил их в себе, пока медленно пил их силу.
Оттого-то и кленовые листья так похожи на руки, словно простертые в немой мольбе, и вечно не получающие ответа, оттого-то он и вздыхает, и плачет порою человеческими голосами, и скребется в окна, к теплу и свету, и к тем людям, чьи души присоседятся однажды к другим.