В поезде

Терапия, нацеленная на социальное приспособление,
может снизить страдание невротика до среднего уровня,
соответствующего этим образцам.

(С) Фромм

Как безмятежно-печальны эти гиперборейские виды аквамариновых плоскостей, косностью своей симметрии увлекающие компас в полярных направленях, убаюкивающие магнитные стрелки безличным мерцанием электичества в воздухе, и он беспечно-доверчиво впадает в кататонию, так сосредоточенно вертится, определяя повод для местности иметь название.
- И если я протяну Вам руку, согласитесь ли Вы выйти на прогулку, мадмуазель?

Он всегда раздавал детям леденцы перед тем, как броситься с моста.
Как это излюблено в чувственной прозе, как это избито словесными приемами, образной мишурой за которой всегда улетает частичка мысли, оставляешь ее в книге, как копейку на память, безо всякой надежды вернуться.
Виды из окна случайного шаткого экспресса, и ты знаешь, что это в последний раз, и пребывая в святом неведении есть ли оно вообще, такое место – «здесь», все равно, тем более равно, продолжаешь вкладывать в книгу проблески воспоминаний.
Старый платан. Столб у дороги. Старик в двуколкое, склонил голову на руки, ожидая своей очереди у шлагбаума. Стройная девушка машет платком. Вечно на том же месте, не ради быть замеченной – просто памятник. И улыбнувшись юнговскому эпизоду, с него ты тоже, аккуратно согнув пополам диагонали орнамента, начнешь складывать закладку.

Среди вечных снегов, среди отравленных стрел в спину какого-нибудь графа или барона - вклеится плоская зарисовка. Среди лая гончих, среди ловких сетей придворных интриг, и мчащихся во весь опор Наполеоновских армий - на съедение мороку.
Твои бледно-голубые птицы оригами, воздушные кораблики из строчек поэзии возрождения, невзначай, ненавязчиво не прощаясь, снова отправятся в гости к старогреческой Лете.

В ту ночь он таки бросился в Сену. Он было просил Вас присутствовать, но казалось мне неусместным, по такому ничтожнейшему поводу...

С омерзением одернешь руки от грязного столика, прогоняя нескромные истории его касаний. Потрепанная жизнью, обрюзгшая тетка, ворочается на полке напротив.
 
- Что Вы, сударь, спрашивать о таком!
- Каком?
- Мы с Вами не знакомы?
- Как мне следует познать Вас чтоб Вы сказали?

Мадмуазель, если я женюсь, непременно возьму девушку бедную, лучше с какой-то неизлечимой болезнью. О, не смотрите на меня так, - как у Достоевского,- и не буду требовать от нее того, что обычно хотят в отношении супружеском. Здесь институт брака есть только символом моей искренней благосклонности, благодарности за оказанное доверие.

Чертежи придавдлены тяжелым штангенциркулем, модели вложенных сфер, изгибы знаков небесного эфира покрыты пылью. Человек засыпает на стопке желтых манускриптов, даже во сне продолжая поиски магических кодов.
Осциллограф мигает всплесками астигматических линий, пальцы зависают над клавиатурой, в пероиде полу-мысли толкаются в нервной мазурке внося коррективы модели. В миг между гипотезой и опровержением он идет заваривать кофе.
Провал черной консоли монитора мерцает курсором “продолжить ввод?”, где-то в недрах его греется текстолит, копошатся импульсы крохотных транзисторов, вечно пилят абстрактную пластинку, рассчитывая механику устойчивости материала логические блоки.
Померещилось?
Утром баба Моня придет убирать кафедру.

Блик на лакированной поверхности таблички с иероглифами, и в момент между вспышкой отражения, и потеком грязи на старом окне, музейный сторож в проблеске предчувствия знает - также будут протирать его  служебный журнал в подобном заведении, через минуту уже сомневается, а потом и вовсе..
Шаг.. Звук то ли где-то забивают гвоздь, то ли это он удаляется вглубь галереи, ведь вечером должен быть обход, и как обычно, "на чем же это я остановился?", а воск стекает из желтой свечи, новогодним теплом касаясь пальцев, неслышно оставляет правильные круги прозрачных пятен на полу.
Где то рядом следующий зал, высокие металлические стеллажи, литографии, перфокарты...

- И если я сочиню для Вас сказку, останетесь ли Вы еще на минуту, мадмуазель?

Когда наконец шаги смотрителя затихают, в зале истории техники остаются только двое: научный сотрудник, который не помнит как его зовут и Наташа.
Ее вычурная шляпка сбилась на бок,  свежий озорной ветер играет огромным нелепым пером и прядка светлых волос как будто только что упала ей на лицо. Уже второе столетие она пытается их убрать, и с некоторым  радостным еще раздражением вот-вот готова рассмеяться, но рука поднята для того, чтоб махнуть кому-то «до свиданья» нерешительно застыла на полупути.
Всю жизнь она мечтала барабанить в группе, где играют электронную музыку.
Всю жизнь он мечтал бежать.
А вместо этого  родилась в Петербурге в восемнадцатом веке.
Он рисовал значки на бумаге, а затем их печатали в журналах вроде «Наука и жизнь» и носил костюм.
Она была меланхолической болезненной личностью, писала нескладные стихи.
Ему хотелось оторваться от земли, так чтоб разбрасывать снег вокруг, так чтоб хотя бы быть вороной. Так чтоб никому не говорить, и ничего не знать наверняка.
Когда ей было семнадцать, она была хорошенькой и позировала художнику.
Он дожил до глубокой старости, впал в маразм, и когда в родном институте попросили уйти на пенсию совсем потерялся.
Барабанить так, чтоб лохматые головы аутичных подростков сами тряслись в такт музыке, а стены данс полов резонировали подводной вибрацией. Барабанить самозабвенно, и будто...
Он бесцельно гулял по улице, раздввал детям копейки и подкармливал голубей.
У нее не было слов. В стихах она писала о том, как весной набухают почки, как сверкает солнце в вечных льдах водосточных труб.
Когда ему бло десять, заезжий дядя в берете купил ему пряников, и попросил побыть для него натурщиком.
Единственной родственной ей по звуку ассоциацией был поезд.
Художник изготовлял восковые статуи. Получилось не хорошо и не плохо.

Гравюра немного протерлась, но местами очень хорошо видно детали: окно вагона, провожающие машут шляпами на перроне, и черные птицы, что столпились на крыше.
Он усердно подпрыгивал на месте, размахивал портфелем изображая радость пока дядя делал наброски на бумаге а потом лепил. Ему очень хотелось потрогать, и  пока воск еще теплый оставить отпечаток пальца, но он не решился.

Каждую ночь восковый мальчик бежит навсетречу нарисованной девушке. Бьют часы. Тетрадки готовы вот-вот вывалиться из его сумки. Ветер развевает ее волосы. Где то глубинами галлерей слоняеться затихающий храп сторожа.

- И если я...?

В остатках сумрачного света фонарей с улицы еще можно разобрать фигурную пдописть картины:

«Открытие железной дороги.

В поезде.».

Привлеченная светом, на кончик его носа садиться ночная мошка.
Круглые стекла очков слепой девушки ямками в измерении врезаються в холст.
Приглушенно бьют часы.