В Москве под небесами... Глава первая

       Куча осенних листьев гореть не хотела. Огонек вяло лизал самый ее краешек, едкий белесый дым щипал глаза, мальчишки дули изо всех сил, кашляли, лица их были красны, они вытирали слезы, дули опять, но все казалось напрасным. Кто-то предложил сходить к Мичуриным за бензинчиком, но остальные тут же закричали, что Мичурина вчера арестовали, закричали так громко, будто это и было причиной по которой листья не зажигались, и снова, сталкиваясь лбами и мешая друг другу, мальчишки задули в огонек, что, казалось, немножко ожил.
     Сентябрьский вечер дотлевал. На фоне серых облаков вершины старых лип и крыша дома казались черными. Постукивание пласитквого шарика по теннисному столу – взрослые все еще играли – теперь стало мерным, аккуратным – там теперь уже не лупили голов, а старались просто ударить поточней, удержать мячик на темно-зеленой провехности стола, ставшей уж темно-серой. Даже возгласы игроков приутихли, сосредоточились, словно они все несли что-то большре и хрупкое.
     «Смотри, ребя, што у меня.» Истошный крик, казалось, загубил разгорающийся огонек, шарик стукнул в последний раз и упал на землю. Лешка из пятиэтажек бежал по двору, размахивая чем-то круглым. Мальчишки, бросив дымящую кучу, поспешили навстречу. Пашка  - самый маленький, конечно же добежал последним.
    Хохоча, мальчишки смотрели сквозь круглый, с дырочкой посередине, кусок рентгеновской пленки на меркнущее небо. Пашка прыгал, прыгал, но смог разглядеть только какую-то кость – белую с наболдашкой, как у куриной ножки. Васька, старший, завладел пластиковым кружком и, нахмуря брови, водил по его краю большим пальцем. Все на миг замолчали, потом вдруг опять возбужденно заорали, когда Васька объявил: «Точно, есть!»
    И опять Пашка не успел. Его даже и не пустили домой, сказали, что у него ноги грязные, и, чтобы во дворе ждал, все равно, счас все выйдут. Пока он, насупившись, пинал сандалетом камушки у крыльца, открылось окно, и на столе у подоконника появился папин приемник «Фестиваль». Что-то зашипело, затрескало какая-то музыка заиграла, и вдруг хриплый голос запел по-иностранному. Мальчишки гурьбой высыпали на улицу, заскакали у взявшейся наконец пламенем оставленной в покое кучи листьев, и запели вместе с хрипатым дядькой: “Rock, rock, rock everybody!”
    Куча теперь горела весело, взрослые выташили жестяную лампу на длинном шнуре и снова резались в теннис, Саша, Пашкин брат, оставшийся у проигрывателя ставил музыку снова и снова, мальчишки все скакали, пели и прыгали через огонь; хотел было прыгнуть и Пашка, да его отогнали – пламя было высоко. Он отошел к теннисному столу и слушал, как проснусшийся от шума дед, говорит отцу, что надо бы выключть, а то заявит кто – всех вас, дураков, посадят. Отец, отбивая шарики ракеткой отвечал, что теперь за такое не сажают – времена не те. Дед все говорил, что захотят посадить – найдут за что, что надо бы потише, а то вот Мичурина вчера в воронке-то отвезли. Отец хотел было что-то сказать да только плюнул – из за тебя, дед, промазал, иди ты спать, ничего не бойся. Дед постоял еще, посмотрел, поворчал, и пошел к себе на чердак. А они все еще до самой поздноты вогруг костра скакали и орали до хрипоты: “Rock, rock, rock everybody, rock around the clock!”, пока куча совсем не догорела. Взрослые разошлись, брат вынес ковшик воды и залил остатки огня, а Пашка спросил отца, про что это песня была? «Так, - ответил отец – валяй дурака круглые сутки, пока не надоест. Чепуха, в общем, а вы под нее пляшете.»
     Пашка спать на чердак, к деду, пошел. Страшно было по темноте пробираться, но внизу мать распекала отца, что позволил такое – завтра ведь в школу, и от ее голоса не так жутко было. Пашка прошел по настилу из досок, нащупал ручку и, едва приоткрыв обитую дерматином дверь, проскользнул в дедову комнату. Тут было уже виднее - тучи, подсвеченные светом города, висели низко за окошком у кровати, и Пашка, не глядя на страшную рогатую вешалку, где темным силуэтом висел старый дождевик,  быстро разделся и шмыгнул к деду под одеяло.
    Дед не спал. Подвинулся, давая Пашке место, и вздохнул тяжело. Пахло пылью, как в начале дождя, и дедовой кепкой, что лежала у изголовья.
    Деда, - Пашка спросил, - а Мичурина отпустят?
    Отсидит, так отпустят – опять вздохнул дед.
    А потом ссылка? – Пашка спросил зевая, но дед не ответил, только по голове его погладил, и Пашка заснул.

*   *   *

     Пашка про ссылку спросил, потому что дед сам ссыльным был, целых четыре года. Вернулся в пятьдесят шестом, когда Пашка только родился. А до ссылки дед в лагерях целых пятнадцать лет был. Пашке этого не рассказывали – он по разговорам знал. Как начнут родители ссориться, мама все говорит, что папа – контра, что его, как деда, тоже посадить надо, чтобы западные голоса не слушал. Пашка раз брата спросил, почему она на папу кричит, если сама всесте с ним все время эту всю скукоту по радио слушает. А Саша ему – не твоего ума дело, и вообще помалкивай. Раз, после такого слушания сквозь шум и треск, они так раскричались – на улице было слышно. Пашка даже домой прибежал. А папа маме и говорит: «Если мой отец – враг Советской Власти, то твой – вообще бандит.» Мамин папа был революцинер. Когда ему было пятнадцать лет, он стрелял из нагана в генерала жандармерии и убил. Его хотели повесить, но как маловозрастному, присудили пожизненную одиночку, и он целых одиннадцать лет так и просидел, пока, в Февральскую революцию, его не выпустили. Потом он в Гражданскую истребительным эскадроном камандывал, а потом директором банка был. Про него никто никогда не говорил, что он – бандит. Пашке тогда даже обидно стало.
     Про все это Пашка и думал, следующим утром, сидя на корточках на дорожке перед домом. Брат все еще собирался, и Васька еще не подошел – они вместе в школу шли. Пашка, пока их дожидался, долбил муравьев молотком. Ну что за глупые создания? Нет бы разбежаться и не показываться, как только первого кокнули, - бегут все той же дорожкой под Пашкин молоток – вон уж сколько их побил. Пашка опять собрался было вдарить, но тут молоток кто-то из руки его выхватил и Пашка сам затрещину получил, да такую, что в глазах потемнело. Хорошо хоть одну, а то, бывало, брат разойдется, таких тумаков надает – мало не покажется. Просто тут Васька появился, и Саша только кулаком перед носом погразил, еще, мол, раз увижу…
    Пашка потер стриженый затылок, поправил ранец за плечами и поспешил вслед за старшими, которые про него тут же забыли. Они в школу шли, как на рыбалку – болтают себе, а он школу эту терпеть не мог. Им уже по пятнадцать, они в восьмом, последний год в эту школу ходят, а он только во второй класс. Угораздило ж так поздно родиться! Одни от нее неприятности, от этой школы. В прошлом году, в первом классе, он чуть на второй год не остался. И этот год только начался, у него уже две двойки: по арифметике и по грязномаранию – так он чистописание называл. А тут еще Борька Ничушкин прикалывается - дам в рыло, да дам в рыло. И хоть бы было за что.
    Перешли улицу и оказались во дворе пятижтажек, свернули к обсаженному кустами столу доминошников, там уже Лешка дожидался. Сидел на столе, дымил бычком, откидывая на сторону светлый кудрявый чуб, что падал на веснусчатый лоб. Тонкие его руки были в мурашках, и сам он дрожал от утреннего холодка.
    «Отдал пластинку-то, спросил Васька?»
    «Ага.» Лешка цикнул плевком на землю. Ему выбили в драке зуб, в прошлом году, и теперь он постоянно сплевывал да так ловко, что только позавидуешь. Пашка  тоже пробовал, через щербину впеоеди, да только там быстро новый зуб вырос – научиться так и не успел.
   «А кто там пел-то, не спросил?»  Васька прикуривал и говорил щурясь от дыма.
   «Да он и сам не знает, обещал узнать.»
   «Пойдем, что-ли, опаздаем а то.» Саша отошел от плывущего к нему сигаретного дыма. Сам он никогда не курил.
   «А куда ты торопишься? Первого урока все равно нет – Коза не пришла.»
   «А ты откуда знаешь? Верка, чтоль сказала?» Васькины глаза уже сверкали радостью.
   Верка, Лешкина сестра, была первой, кто приносил все новости. Первого урока в восьмом Б, сегодня, правда, не было – физичка, по прозвищу Коза зоболела, и старшие с удобством расположились на доминошном столе.
   «А ты в школу дуй!» Сказал Саша.
   «Я это…, Пашка замялся, - ко мне Ничушкин прикалывается.»
   «Ну так и дай ему в рыло.» Лешка вновь цикнул плевком на землю.
   «А ты, что думал, мы сейчас всей кодлой пойдем второклассника бить?»  Саша нахмурился. Ему не нравилось, когда Пашка жаловался.
   «Да не, я это, сам бы ему дал, только у меня повода еще нет.»
   «Вот и у нас нет. Иди, давай!» Саша поправил на Пашке ранец и подтолкнул его в спину.
   «А повод всегда найти можно, - крикнул вдогонку Васька. – Скажи, шнурки у него плохо завязаны.»
   Пашка поплелся в школу один. Прошел мимо продмага, куда каждый день за хлебом бегал. Батон и половинка черного, двадцать одна копейка. Пока до дома дойдет – горбушки и нет. Потом квасная бочка. Сюда тоже с бидончиком. Три литра и маленькую. А то и так, просто за маленькой.  Потом кулинария – тут ничего интересного. Так, блинчики с мясом и винегрет. В винегрете мама раз булавку нашла, хотела назад отнести, да папа отговорил – мало ли что бывает - сказал. Потом поворот и длинный бетонный забор школы. А по другую сторону улицы еще забор – деревянный, зеленый, детский сад там позади него или что – Пашка не знал. Вспомнилось, как год назад, первого Сентября мама его за руку первый раз в первый класс. В другой руке у него большой букет был – деда в саду нарезал. Тогда все с цветами шли, вся вот эта вот улица. Радостные такие. И Пашка вместе со всеми. Ох, да провались она, эта школа! Счас-то вон все еле тащаться.
    Уже в огромные двери входил, когда кто-то ему в спину – бух. Пашка на ногах не устоял – полетел на пол. Опять Ничушкин! У Пашки от злости просто в глазах потемнело. Ну погоди ж ты, думал, пока кто-то из старших его за воротник как котенка с полу поднимал. Но Ничушкина уже не было. Удрал куда-то.
    Вот тебе и повод, думал мрачно, пока чешки-тапочки на ноги натягивал да ботинки в мешок убирал. Я тебе сам в рыло дам.
    Пашка, вообще-то только так злился. Борька Ничушкин куда поздоровей был. Хоть он и учился на одни пятерки и никого еще вправду и не побил, но его побаивались. Задирался много, а связываться кому охота. И все же в Пашке зрело, что-то такое – больно уж он этого Борьку-отличника терпеть не мог, ну не выносил просто и все.
   Сегодня – Пашка решил. Будь, что будет.
   И пошел в класс. Уже и звонок звенел.

*   *   *

      Наталья Васильевна писала мелом на доске. Мел скрипел и из под него сыпалась белая крошка. Класс сидел тихо: место в углу было свободно и стоять там никому не хотелось. Если Наталье Васильевне не нравилась какая-то из букв на доске, она старала ее ребром ладони и переписывала. Юбка ее с правой стороны всегда была в мелу, а, когда она поворачивалась посмотреть на класс, глаза ее были зоркие и злые. Она терпеть не могла, когда кто-то плохо сидел, тем более, если кто-то шептался. Как топнет тогда ногою и как заорет, а то еще указку хвать, да как треснет ею по столу – словно из ружья пальнет.
     Про ружье Пашка и думал. Двустволка с полированым прикладом и насечкой в том месте, где ложилась рука была у дяди Володи. Вообще-то он был не дядя а целый дедушка – совсем пожилой и жена у него совсем старая, как Пашкина бабушка, мамина мама. Но ружье и собака, чистокровный поинтер, у них были что надо. Боб, так собаку звали, просто с ума сходил, когда ружье видел. Начинал прыгать и хвостом так вилять, что с этажерки статуэтки летели. А потом их дом пошел на снос и старики переехали куда-то в центр. Папа говорил, что дядя Володя их с сестрой просто спас, когда они остались совсем одни. Тогда папе было четырнадцать, а его сестре пятнадцать лет. Дедушку арестовали и отправили в лагерь, а мама их тогда тяжело заболела и скоро умерла. Дядя Володя со своей женой тогда для папы с его сестрой как родители стали. А когда они пришли с войны, настояли, чтобы папа на доктора выучился, а его сестра на переводчика.
     Жаль было, когда дядя Володя переезжал. У них там столько интересных книжек было и всяких журналов, еще с дореволюции. Папа говорил, что дядя Володя молодец, что все это сохранил. У других, во время войны все в печках сгорело. Боб, дуралей, бегал тогда веселый, всем мешал, и Пашку попросили погулять с ним где-нибудь, пока все грузили на машину. Пока Боб обнюхивал столбы и прыскал на них, задрав лапу, Пашка грустил – очень было жаль, что ружье тоже уезжает. Так из него пострелять и не пришлось. Ему вдруг тогда подумалось, что ружье ему запросто могут и подарить: ну зачем дяде Володе ружье в центре Москвы? В кого он там стрелять будет? Пашка даже вспомнил, что ему совсем недавно и сон такой был – бабушка на кровати сидит, только проснулась, увидела Пашку и говрит: «Иди, чего дам.» Пашка подошел, а она под одеялом рукой пошарила и достает настоящий пистолет. Большой, теплый, и ему дает. Точно, был такой сон. Пашка Боба за поводок дернул и они со всех ног обратно побежели. Там машину уже догрузили, и дядьки возились борт закрывали. Пашке прямо показалось, что он это все раз уже где-то видел, чувство такое было, что сейчас вот важное что-то должно случиться, словно ему медаль должны дать, ну если уж не медаль, то ружье - точно. А дядя Володя его увидел, и идет навстречу с какой-то книгой в руках. Большая книга, серая. Подошел и говорит: «На это тебе, ты теперь большой.» Пашка в руки книгу взял – название длинное, не прочтешь, книга тяжелая. Открыл и ахнул. Там – все! Пистолеты, ружья и даже пулеметы.  Даже как они устроены, все показано. Весь вечер они с братом над той книгой сидели. Папа запретил строго-настрого про нее рассказывать и из дома выность. «Пусть это будет ваш секрет, - сказал, а Пашке – особенно, - посмотрим, как ты умеешь тайны хранить.» Это, конечно, неожиданно было: Пашке просто не терпелось всем ту книжку показать, но Саша потряс кулаком перед носом: «Понял, НИКОМУ!» Пашка понял, и книгу ту «Эволюция стрелкового оружия. Часть вторая.» Токарева, никому не показывал, только сам потихоньку смотрел. Это никто не запрещал, в конце концов – ему подарили. Ружья еще у Мичунина были, целых три. У него при аресте даже наган нашли…
    «Повтори, Савельев, что я сейчас сказала!» Наталья Васильевна стояла над ним с указкой в руках. Пашка глазами хлопал, откуда он знал, что она сказала, он и не слушал.
    «Дурацкий колпак захотел? Я на тебя живо его надену.» Все распалялась училка.
    Дурацкий колпак сплееный из бумаги, синий, весь в золотых двойках – Наталья Васильевна сама их из конфетных золотинок вырезала и наклеевала – стоял на шкафу.
    «Я больше не буду!» Пашка пролепетал краснея.
    «Что значит, больше не буду, ты что, в детском саду?»
    Этого он уж совсем не понимал. Если не это, то что ж он тогда говорить-то должен?  Он молчал, а училка все орала:
     «А, я и забыла, ты и в детском саду-то никогда не был. С прислугой безграмотной рос, то-то дурак такой.»
     Тут все начали смеяться – наконец-то можно было расслабиться, спины затекшие размять, а Пашке обидно стало до слез: ну что она к нему все время прикалывается?
     Она повернулась и к своему столу пошла, словно довольная, что все над ним хохочут, а Пашка услышал сзади: «Ты, Савельев, и правда – дурак.»
     Опять Ничушкин. Перед училкой выставляется. Она его любит, подлизу, у него в тетрадке по чистописанию этому всегда все как надо.
     Пашка взял колпачок от ручки, надавил туда чернил, повернулся, и Ничушкину на тетрадь – раз. «На тебе кляксу!» - прошипел.  Что на него тогда нашло? Кто видел – АХ! Там уж не клякса, а целая лужа получилась. У Борьки губы задрожали, он тетрадь поднимает, чтобы учительнице показать, а с нее на штаны ему льет.
    Пашка пока смотрел, чувствует, училка его из-за парты уж за воротник тащщит. Чешка за гвоздь зацепилась, и он вдруг о батарею головой – бах! Такой гул пошел, он ничего разобрать не мог. Все в голове смешилось и только гудит.
    «Чум чара чуй-ра-ра…»  Вдруг в голове сквозь звон запело. Наталья Васильевна что-то спрашивает, а он на полу сидит и только вспоминиет, что там в песенке еще было. Он ее всю знал, а теперь только вот Чум-чара-чуй-ра-ра, и больше ничего не помнит.
   «Ты меня слышишь, Савельев?» Наталья Васильевна спрашивает
. Он слышал, только плохо. Но головой помотал. «Ударился – иди в мепункт. Дорогу знаешь?» Он опять головой помотал и встал. Все вокруг кружилось, но он пошел. Слышал крикнуло сразу несколько голосов: «Можно я провожу?» Но Наталья Васильевна всех осадила: «Невелика птица – сам дорогу найдет!»
  Чум-чара-чуй-ра-ра! Он дорогу-то знал, только не в медпункт, а домой. Шел по улице. Чум-чара-чуй-ра-ра! Там что-то про солдат, которые попадали все когда кого-то там увидали. Домработница Маша пела, и все хохотали, даже папа. Ну и чушь – говорит, а сам хохочет. Чум-чара-чуй-ра-ра! Кулинарию прошел, а возле квасной бочки его вырвало, как тогда, когда на свой день рождения кваса обпился. Только теперь и кваса-то не было. Бочка стояла криво, вся выпитая, и никого кругом не было, только собака какая-то его обнюхивала. Чум-чара-чуй-ра-ра! Он по голове рукой провел, а там яблоко, как в портфеле – мама каждое утро клала – теплое и большое. А портфель где? И почему – чешки? Чум-чара-чуй-ра-ра! На крыльце достал ключик из-за косяка, открыл дверь, дошел до своего диванчика и - Чум-ча… - заснул.

*   *   *

     В школу ту Пашка больше не ходил. Папа сказал, что истязательнице этой больше своего ребенка не даст. Да Пашку и во двор-то не пускали, не то что в школу. В первый день его, правда, все время тошнило. Доктор пришел, язык разглядывал, будто он его не видел, когда Пашка скарлатиной болел. Потом все молоточек перед глазами водил, а потом сказал: «В больницу надо.» Тут Пашка как разревется: «Не хочу в больницу!» Все никак остановиться не мог – ревел, как маленький. Так вдруг обидно стало, что из-за Ничушкина этого и из-за училки он должен в больнице сидеть.
     В больницу его не положили. Вместо того папа попросил Тетю Наташу опять с Пашкой посидеть, и та согласилась, «Если такая беда». Пашка уже на следующее утро хорошо себя чувствовал – хоть во двор беги, но ему еще целую неделю из кровати вылезать не разрешали. Саша ему свою фуражку от старой школьной фомы дал, пошутил, что она ему теперь как раз. И точно, раньше все на голове болталась, а теперь, с шишкой, твердо сидела, как надо. Из за этой фуражки он столько тумаков раньше получал: поносить-то хотелось, новая-то форма совсем другая была. Папа, Пашка слышал, сказал как-то маме, что раньше из детей все солдат готовили, теперь вот чиновников. Они тогда опять поссорились. Пашка совсем не понимал иногда, чего они друг ни друга кричат? Теперь только, когда про него речь пошла, понял. Мама ходила в школу и говорила с директором. Директор сказал, что надо писать заявление и тогда они будут Наталью Васильевну судить. Мама уже и за стол села, писать, а папа сказал, что ничего писать не надо, что у учительницы двое детей и он их сиротами делать не собирается – сам через такое прошел. Просто надо перевести Пашку в другую школу, и про всю эту историю забыть. И деда пришел  и сказал, что сажать никого не надо, а надо бы встретить эту (тут он плохое слово сказал) в темном переулке и палкой ей по башке. Тут Пашка не выдержал и рассмеялся. Они поняли, что он из своей комнаты слушал, и больше про то не говорили.
    Пашка так еще неделю в кровати сидел, «Эволюцию стрелкового оружия» рассматаивал, сказки на пластинках слушал, и про Карандаша и Самоделкина читал. Сашина фуражка опять на самые глаза стала падать, и пришлось ее пока отложить. Потом мама повела его в поликлиннику, в рентгеновский кабинет. Там Пашку положили на холодную коричневую клеенку и навели на него здоровенный аппарат. Потом они ждали, и пришел доктор с мокрым еще снимком, стал по нему авторучкой, не касаясь, водить, и что-то маме рассказывать про какую-то трещену. Пашка так ничего и не разглядел. Ему не понравилось, что бледная голова на снимке была совсем пустая. «Мам, - он тогда сказал, - давай эту карточку тут осттавим.» «Никто нам ее и не отдаст.» – Мама ответила. Доктор уже что-то писал, сидя за столом, а мама все Пашкин череп разглядывала. Прав был Саша: ничего у Пашки в голове нет, сколько ни выглядывай, ни одной извилины не найдешь.
    Так прошел Сентябрь, и уже совсем пожелтела листва на деревьях, а Пашка все сидел дома. Перевести его в другую школу посреди учебного года оказалось не так-то просто, и дни все шли. По утрам после завтрака, Пашка говорил, что пойдет во двор, а сам убегал на железную дорогу, собирал там жестяные пробки от пива и лимонада и подкладывал их под свистящие электрички и длиннющие товарняки. Было здорово. Иной раз удавалось и десять пробок на рельсы положить. В ожидании поезда, Пашка сидел на откосе под роняющими листву березами. Солнышко еще пригревало, белые облака плыли по небу и от сознания, что все в школе по струнке сидят, а он чего хочешь делает, совсем хорошо было. Правда, когда все домой из школы шли, а Пашка все на улице болтался, ему как-то тоскливо становилось, но это ненадолго. Потом все играть выходили и Пашке только завидовали, что ему в школу завтра не идти.
    Поезд налетал и плющил Пашкины пробки. Они подпрыгивали под колесами и пидали с рельсов в щебень. Когда Пашка их подбирал, они были еще теплые. Это, правда, плохо кончилось. Пашку поймали, когда он, положив на рельсу огромный гвоздь, поджидал поезда. Его отвезли в отделение милиции и держали там, пока папа за ним не пришел. Пашка думал, что теперь ему, точно, влетит, но папа, когда домой шли, только и сказал: «Ну ты и даешь, друг! Скорее бы тебя в новую школу определили, бюрократы. Мне уезжать через неделю, а как я тебя тут такого неприкаянного оставлю?»
     Про то, что папа должен ехать в командировку, дома говорили все последние дни. Папа и раньше уезжал, но на этот раз он ехал во Францию, в Париж. Об этом папа просил не болтать, но все соседи и так знали, что что-то с папой должно быть необычное. С недавних пор к ним стали захаживать какие-то люди. Иногда говорили, что из милиции, иногда из жилконторы, расспрашивали про всякое и всегда переводили разговор на папу. Что он за человек, да чем живет? Папу тут все знали с детства и никто про него плохого не сказал. Даже про то, что он у себя дома больных принимает – зубы лечит – промолчали. Пашка слышал, как папа маме говорил, что если бы про это узнали, нипочем бы его не пустили.
    Папа вдруг остановился прямо посреди тротуара и присел на корточки, чтобы прямо в лицо Пашке смотреть. «Обещай мне не безобразничать, пока меня не будет.» Сказал так, будто не про его, Пашкины проделки говорил, а про что-то очень важное, только вот слова эти сказал, а сам про что-то другое думал. Пашка даже испугался – так папа ему в лицо смотрел. Он только головой в ответ покивал, ладно, мол, обещаю. Папа поднялся и они пошли дальше. Больше не разговаривали. Тете Наташе папа сказал, чтобы она маме ничего не говорила, они уже обо всем договорились, и Пашка теперь со двора – никуда.
     Во дворе, вообще-то, одному скучновато было. В ножички весь день не проиграешь, а звонкий резиновый мяч сразу на гвоздь налетел, как только Пашка его об забор долбить начал. Можно было, конечно, к детскому саду, что по соседству был, податься. С малышами через забор поболтать, но там девчонки какие-то противные завелись. Здоровые, хоть и в школу еще не ходят. Недавно стали его дразнить, прямо до драки дошло. Счас, говорит, как дам! А они ему, ну дай, дай, ой, он и драться-то не умеет! Пашка разозлился, думает, как счас развернусь, как дам! Кулак сжал, стал разворачиваться, чтобы вдариать посильней, а они его в спину толкнули, он и упал, прямо в лужу.
     С другой стороны двора, за забором Ванька сидел, гвозди в землю молотком забивал. У него отец, дядя Петя, плотником работал, и гвоздей у Ваньки было – полные карманы. Когда-то Ванькин отец и Пашкин дедушка в одном бараке сидели. Ванькин отец в тюрьму попал за то, что всего лишь пять гвоздей со стройки домой принес. А теперь он их домой целыми ящиками таскает и Ваньке отдает, «На, говорит, играйся сынок, папка по гвоздям за тебя уж все отсидел.» Пашка сам слышал. У них уж все дорожки шляками гвоздей блестят, а Ванька все колотит и колотит. Он и к Пашке во двор приходит. Недавно случай был, загорелся у мамы на кухне новый керогаз. Прямо весь огнем взялся и полыхает. Мама кричит, прибежал папа, керогаз голыми руками схватил и на крыльцо. Из-за огня и не видел, что внизу на дорожке Ванька сидел, гвозди в землю заколачивал. Керогаз прямо возле него как грохнется, Ванька отскочил и как давай матом орать. Всего четыре года, а такого накричал, Пашка и не знал, что так можно. Пока папа его осматривал, он все не унимался. «Уйди, - орет, - я тебе счас так сделаю, два дня почахнешь и сдохнешь!» Это его дядя Петя научил, мол, если кто полезет, так ты ори во всю мочь. Ванька и орал, а все вокруг смеялись, довольные, что он жив и невредим остался. Пашкина мама потом его отцу говорила: «Очень у вас хороший мальчик растет, но уж как ругается!» А дядя Петя ей: «Ванька у меня молодец, он зря не скажет.»   
     У Ваньки два брата было. Генка только месяц как из армии пришел, а Колька только что в армию ушел. Колька все фотографией занимался и до самых своих проводов с фотоаппаратом бегал, а Генка только вчера на работу пошел, а так все по утрам на турнике крутился, а потом целыми днями с друзьями в саду пиво пил. Они и Ваньке давали, он как увидит их с бидоном, сразу навстречу бежит – «Генк, дай пивка.» Они ему бидон наклонят, Ванька и дует. У него вообще жизнь – позавидуешь. Маленький, а после обеда спать никто не кладет. Гуляет, где хочет, Пашка его один раз даже в Кусково, на пруду, встретил, а на ночь Ванька, бывает, с их Рексом в собачьей будке укладывается. Хотя и ему тоже достается. Раз Генка уже весь красный от своего пива сидел, а Ванька опять: «Дай пивка». Генка как даст ему щелбана, Ванька три часа потом чесался.
     Пашка на Ваньку посмотрел и подумал, что вот пойдет Ванька в школу и тоже будет там двойки получать, потому что только целыми днями гвозди и заколачивает.
   «Ваньк! – позвал он. – Будешь в школу играть?»
   «Как это?» - Ванька доколотил гвоздь и поднял свою кудрявую голову.
   «Я сейчас!» 
   Пашка сбегал домой и притащил свой ранец с книжками. Перелез через забор, сел против Ваньки и учебник достал. Природоведение попалось. Листал листал – все для Ваньки сложно. Нашел картинку «круговорот воды в природе». Это вроде просто.
   «Так, - начал. – Под тобой что?.»
   «Жопа.» Ванька сказал просто.
   Пашка чуть не захохотал, но сдержался. Учителю смеяться нельзя.
   «Я говорю, сидишь на чем?»
   «Ну я ж сказал. Ты что, не слыхал?» Ванька удивился.
   «На земле ты сидишь, дурень.»
   «А-а. Ну на земле.» Ванька зевнул и опать за молоток взялся.
   «Подожди. Брось свой молоток. Скажи, что сверху, над тобой?"
   «Небеса.»
   «Какие еще небеса. Ты должен отвечать: Небо. Понял?»
   «Нет, там небеса. – Ванька закатил глаза в бездонную синь над желтыми вершинами берез. – Там Господь живет»
   «Чего?» Пашка даже учебник захлопнул. «Нет там никакого Бога, ты понял?»
   «Есть. Он всех нас к себе возьмет, даже тех, кто балуется, если, конечно, не очень».
   Это Ваньке мама, тетя Мотя наговорила. Она его все с собой в церковь брала. В музей, говорит едем, в музей. Пашка сначала верил, даже завидовал Ваньке, что его столько по музеям таскают, а потом попросился с ними как-то раз в воскресенье. Тетя Мотя перепугалась даже. Домой его послала. Пашка папе рассказал, а тот рассмеялся. «Она так церковь называет, конспираторша.» «А чего они туда ездят, Бога-то нет.» Удивился Пашка. «Нет, - папа опять за газету взялся. – Иди, Пашка, дай почитать».
   «Бога нет. – Пашка сказал строго. – Повтори!»
   «Нет есть.» Ванька опять затюкал молотком по гвоздю.
   «Нет, тебе говорят, никакого Бога! Вот, смотри.» Он опять нашел картинку про круговорот и сунул ее Ваньке под нос. «Где тут Бог, покажи.»
   Ванька посмотрел, помолчал и сказал:
   «Эта книжка плохая, ты ее выброси.»
   «Как это выброси?» Возмутился Пашка.
   «А вот так.»
   Пашка даже и на ноги вскочить не успел как Ваньку вдруг учебник у него из рук взял, да как зашвырнул через забор.
   «Да я тебе счас!» Пашка начал, да Ванька уж домой со всех ног к маме бежал.
   Забор был высокий, дощатый, ни одной щелки в нем. У Мичуриных все заборы такие были. Надо же, паразит, куда додумался Природоведение забросить! Хоть плачь. Пашка все же нашел доску, что покачивалась. Потянул, сорвалась с гвоздя, открылась дырочка. Пашка еле протиснулся и оказался за колючими кустами крыжовника. Прошел вдоль забора по сырому холодку и на дорожку к дому выбрался. Вон он учебник, прямо посреди пустых клубничных грядок валяется.
    Пашка стал пробираться, чтобы подобрать, и вдруг обмер: прямо перед ним стоял не двигаясь под деревом сам Мичурин. Пашка сначала лопату  перепачканную в земле увидел, потом ноги в сапогах, а потом и самого Мичурина. Тот стоял, смотрел своими цыганскими черными глазами, и Пашка как окаменел.
   Вместо того, чтобы бежать броситься, сказал только:
   «Вас же в тюрьму забрали…»
   Мичурин лопату уронил и Пашку одной рукой за воротник взял, а другой по голове погладил.
   «С деньгами, Пашок, не сидят.» Только и сказал, а сам смотрит вокруг, будто, что-то глазами ищет. И все по голове Пашку гладит. Жуть какая-то.
   Тут Пашка голос деда услыхал – тот обедать звал – и крикнул вдруг звонко. «Иду, деда!» И убежать хотел, а Мичурин его за руку хвать, крепко – не дернешся, и говорит шепотом:
   «Ты, Пашок, запомни, ты меня здесь не видал, понял? Скажешь кому, я тебе голову, как котенку топором, понял? Вот топор стоит, видишь? Нет ты посмотри, видишь?»
   Топор и правда, около сарая стоял. Здоровенный. Пашка уж весь задрожал, и Мичурин руку его отпустил. «Не видал, понял? А то… Иди давай.» И Природоведение ему в руку сунул.
   Пашка пошел назад к дыре в заборе, даже не оглянулся.

*   *   *

Продолжение следует


Рецензии
Будто сам оказался там в далеко ушедшем времени. Каждая деталь от мелового пятна на юбке до шляпок гвоздей, бессмысленно вбиваемых в землю, словно зовет читателя увидеть, услышать, вспомнить или поверить на слово. Все время пытался понять, что же мне это повествование напоминает, но так и не понял. То ли свое вспоминается, то ли прочитанное забылось, Медленно.
Спасибо Вам, Дитрих.

Сергей Левин 2   26.10.2019 17:22     Заявить о нарушении
Спасибо, Сергей, за поддержку. Повесть незакончена, обрывается после пятой главы. Когда-то разочаровался в прозе.ру, потерял интерес, не было достойной компании. Сейчас здесь появилось достаточно достойных писателей, с которыми хочется пообщаться. Это вдохновляет. Обязательно повесть эту закончу.

Ditrikh Lipats   26.10.2019 18:12   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.