Румба

Иногда у меня возникает ощущение, что все происходящее в мире подчинено какому-то общему ритму. Когда я был ребенком, я так и представлял себе, как где-то в глубине Земли, в огромной каменной пещере, освещенной только горящими факелами, вокруг гигантского, круглого барабана, обтянутого коричневой кожей, наподобие индейских, стоят бородатые гномы с деревянными, железными и даже костяными палками в руках. А чуть поодаль сидит древний старик, и время от времени громко выкрикивает: «Бей, бей!». И тогда все гномы разом начинают бить своими палками по гигантскому барабану, и этот гул выходит на поверхность в самых разных местах нашей планеты, а там уже все живое и неживое подчиняется ритму гномьего барабана.
Все было понятно в моем детском мире, кроме одного: кто этот старик? Постепенно я пришел к выводу, что этот старик - бог. Вместе с этим озарением пришло новое замешательство: с самых ранних лет я точно знал, что бог живет на небесах, поэтому я никак не мог придумать причины, по которой старик оказался под землей. Став чуть старше, я узнал, что кроме бога на небе существует еще один, только он злой и живет под землей. Как только я узнал это, моя картина мира значительно расширилась, став замечательной, стройной системой детских суеверий. Теперь я точно знал, что если небо затянуто серыми тучами, или вдруг посреди ночи раздается раскат грома, это значит, что старик под землей и его гномы стучат в свой барабан очень громко, так громко, что все живое не слышит другого боя, который раздается сверху. Зато когда я слышал смех матери, или мой щенок начинал лаять так радостно и заливисто, что все вокруг улыбались ему в ответ, я точно знал, что на небе, высоко-высоко, в белых облаках сидит добрый старец с окладистой белой бородой. Он смотрит добрыми глазами на крылатых юношей, стоящих вокруг зеркального озера и играющих на его поверхности чудесную звонкую мелодию тонкими хрустальными палочками.
Постепенно все без исключения явления вписались в эту картину, и даже в собственных поступках я находил подтверждения тому, что именно созвучие небесного и подземного ритмов, звучащих хоть и в разных тональностях, но все же в унисон, есть причина самой жизни.
Чем старше я становился, тем сильнее я был убежден в правильности своих выводов относительно устройства жизни. Получилось так, что еще в бессознательном возрасте я построил собственную систему мира, которая со временем не изменялась коренным образом, а только видоизменялась и обрастала новыми подробностями. Основа же мировоздания в моем причудливом детском воображении оставалась неизменной: кто-то или что-то задает ритм всему на свете.
Видимо, в силу того, что ребенком меня мало интересовало разнообразие музыкальной стилистики, жизненный ритм казался мне однообразным, если не одинаковым, для всех событий. Постепенно гномья пещера стерлась из моей памяти, а зеркальное озеро потеряло свое очарование, но ничего нового, на их месте не возникло, и несколько лет я совершенно необоснованно подчинялся ритму, идущему неизвестно откуда. Иногда, особенно в младших классах средней школы, мне даже казалось, что этот ритм слишком уж сильно определяет мою жизнь. Долго мириться с этим я не мог, и потому вскоре определил, что вероятно, ритм, так сильно влияющий на наше поведение, идет не иначе, как из космоса. Видимо, бравые советские космонавты настолько овладели моим воображением, что иного я и не мог предположить.
Очередная иллюзия космического происхождения первопричин жизни развеялась в тот вечер, когда меня, в ту пору уже шестнадцатилетнего юношу, и без того не очень в себе уверенного, отправила в далекое виртуальное путешествие девочка, которой я, жутко волнуясь, предложил сходить в кино. Лежа на старом продавленном диване в полной темноте и с головой, полной суицидальных устремлений, в тот вечер я впервые усомнился в своей теории. «Какое право кто-то может иметь на то, чтобы определять не только мои поступки, но и поступки других людей, имеющих отношение к моей жизни» - думал я в тот первый трагический вечер в моей жизни. Мириться с этим я не мог, но и бороться тоже не мог, потому как не знал с кем. Поэтому я просто отрекся от системы в целом, думая, что вполне могу прожить и без нее.
По сути, следующие несколько лет я так и жил, только изредка вспоминая о музыке, ведущей нас, и то, скорее, в связи с полузабытой гномьей пещерой. Как только она всплывала в моей памяти, я сразу же классифицировал ее как детское заблуждение, подобное Деду Морозу и прочим глупостям, не придавая выкрикам «бей, бей!» особого значения. Следующий раз я вернулся к пещере, только взяв в руки какой-то учебник по психологии, где говорилось о значимости детских переживаний и убеждений в зрелом возрасте. Зрелым мужчиной я тогда себя еще не считал, но вспомнить себя маленького и оценить свою детскую фантазию, было не просто приятно, а как-то занимательно.
В общем, я взял карандаш, тетрадь и принялся записывать все, что помнил про гномов, стариков и огромные барабаны. Попутно я записывал все возникающие у меня соображения на полях тетрадки, без определенной цели, просто из привычки записывать все. Исписавшись, я потерял к тетрадке всякий интерес и забросил ее куда-то.
Нашла тетрадку девушка, которую я безуспешно пытался завоевать последние лет пять, периодически предлагая ей стать моей женой. Женой мне она не стала, но зато я приобрел в ее лице незаменимого друга, то есть, подругу. На правах подруги она могла ввалиться ко мне в квартиру в любое время суток, опустошить холодильник и даже имела право иногда выводить из гаража мою машину. На этот раз, пользуясь своими правами, она в мое отсутствие решила навести порядок. Характер у нее был последовательный, но с оттенком женского непостоянства в убеждениях, и потому она начала процесс уборки с того, что извлекла на белый свет все мои студенческие, и даже школьные завалы. Предполагая, что я буду злиться на нее, если она выбросит невзначай что-нибудь важное, она решила перебрать все бумаги и вещи. И вот как раз в этот момент она и нашла ту самую тетрадку. Сочтя, что это безумно интересно – копаться в результатах самоанализа студента четвертого курса факультета психологии, она взяла тетрадку, уселась в кресло, и принялась за чтение. За этим занятием я и застал ее, когда поздно вечером вернулся домой.
Однако, я не успел ни возмутиться ее вторжением в этот манускрипт, ни грандиозным бумажным разгромом вокруг, потому что Анастасия (именно так звали мою подругу, хотя я звал ее Настасьей, а она предпочитала называться Стасей) буквально налетела на меня с расспросами и впечатлениями. Отступать было некуда, и потому пришлось вступить в переговоры.
Впоследствии я понял, что именно Настасья дала мне толчок, благодаря которому я не только восстановил в правах свою отвергнутую, было, картину мира, но и настолько додумал и расширил ее, что постепенно у нее появились последователи в лице моих многочисленных друзей и студентов.
Здесь требуется еще одно отступление, без которого невозможно будет продолжать рассказ.
Дело в том, что Настасья была страстной любительницей музыки, настоящей меломанкой. В пору моего ухаживания за ней мы посетили огромное количество концертов, скупили все возможные и невозможные записи и ни разу не прошли в метро мимо музыканта, даже если он был слепым (кривым, хромым, пьяным) пройдохой. Звуки музыки оказывали на девушку моей мечты необыкновенное воздействие. Она замирала и совершенно отрешалась от окружающего мира. В эти минуты с ней можно было делать все, что угодно, она все равно ничего не заметила бы. Плюс ко всему, у Настасьи совершенно не было музыкального вкуса, она была абсолютно всеядной, могла слушать все, что угодно, и в любой мелодии или исполнении находить определенное очарование. Она знала о музыке все, без преувеличения, поэтому вы вряд ли удивитесь, услышав, что за годы общения с Настасьей я стал заправским музыкальным критиком.
Заметьте, именно критиком, потому что в отличии от подруги, я не очень любил музыку. Нет, я не имел ничего против музыки, как явления, но вполне мог без нее обойтись, кроме одного исключения: в качестве фона, элемента оформления. Я понимал, что под музыку некоторые вещи делать гораздо приятнее, чем без нее, например, делать уборку, вести автомобиль, плескаться в душе, но если включить музыку не было возможности, я не слишком расстраивался. Другое дело Настасья, которая не могла сделать ни шага, если во ее не сопровождала музыка. Именно поэтому однажды Настасья затащила меня на малозначительный конкурс современных, бальных, спортивных и еще каких-то там танцев, сказав следующую сакраментальную для моего будущего фразу: «...танцуют, конечно, не ахти, зато под живой ансамбль, надо послушать!».
Не знаю, что там был за ансамбль и насколько он был жив, я мало обратил на это внимания, потому как был совершенно захвачен действием, происходящим на сцене. До этого дня я никогда не был на подобных мероприятиях, и потому то, что я увидел, потрясло меня до глубины души. Много ночей после этого мне снились пары, кружащие в танце на сцене, много времени я думал о них, но далеко не сразу осознал, что вот, наконец, все сложилось, мозаика собрана и теперь моя жизнь и само существование мира полностью обосновано, причем практически неопровержимо.
Оказалось, что раньше я был очень близок к истине, но изначально был не прав, когда искал первопричину жизни в ритме, который я слышал ниоткуда и отовсюду. Я верил, что мы живем потому, что слышим этот ритм и наша жизнь изменяется в строгом соответствии с этим ритмом. Но теперь мне стало абсолютно ясно, что все происходит наоборот. Это не ритм определяет наши поступки, а мы своим поведением, таким разным и непостоянным создаем множество мелодий, которые затем складываются в неповторимый и никем не определяемый ритм жизни.
В целом каждый из нас может его уловить. Всем известно, что у каждого города есть свой голос, но не каждый понимает, что его составляют миллионы голосов горожан, машин, деревьев часов, фонарей, бродячих собак и кошек, птиц и насекомых, считающих город своим домом. Мы редко думаем о том, что каждый наш шаг, слово и даже желание не повисает в воздухе, а вливается в миллионы других слов, шагов и мыслей. Все вместе они создают всеобщий голос жизни, в котором можно выделить несколько голосов, или, как я понял теперь, танцев.
Да, именно танцев. Мне думается, что первые танцы, которые придумали люди, были практически идентичны собственно ритму жизни, потому что народы эти были близки к земле, и слышали этот ритм гораздо лучше нас. Люди все сильнее отдалялись от природы, но время от времени появлялся очень чуткий человек, способный разобрать то, что говорит нам жизнь, и тогда рождались новые, неведомые до того танцы, не менее прекрасные и любимые нами.
Эти выводы настолько воодушевили меня, что я стал вплотную заниматься историей и теорией танца, от практики пришлось отказаться, так как я оказался совершенно к ней не способным. Изучая танец и анализируя его как явление, я постепенно понял, что танец - это отражение ритма жизни в наиболее удобной для человеческого зрения и слуха форме. Народные танцы отражают ритм жизни народа, светские, бальные – ритм жизни определенных слоев общества, балет – это ритм культуры. В танцах звучат голоса времен и поколений, но не только. В танцах звучат чувства людей, самые разные, но в наибольшей степени – любовь. Разные танцы передают разные оттенки этого чувства.
Вальс – нежность, полька – флирт, танго – страсть, и так до бесконечности, но я нашел только один танец, передающий любовь во всех ее неожиданных и непредсказуемых оттенках – румба. Увидев этот танец однажды, я понял, что ему нельзя научиться и научить, и никогда его не исполнит человек, не переживший хоть раз это ошеломляющее чувство.
Мне повезло быть в Аргентине и видеть настоящую румбу, темпераментную, экспрессивную, и главное, правдивую. Глядя на пару, танцующую румбу – танец истинной любви, перед моими глазами проносились воспоминания о людях, которых я встречал по всему миру и которые говорили или думали о любви. И только познав этот танец, проникнув в его суть, я услышал ритм любви, чувства, ради которого и благодаря которому живет каждый из нас...




- А ты любила? – так тихо, что я почти не слышу.
- Да.
- Нет, ты ЛЮБИЛА? – требовательно, настойчиво.
- Да, любила.
- А я люблю, ты знаешь, я так люблю... – мечтательно и задумчиво.
Она поднимает глаза в потолок, прикрывает их немного своими длинными, черными пушистыми ресницами и начинает полушепотом, то ли мне, то ли самой себе, рассказывать про свою «неземную любовь». Она говорит, шепчет, как будто объясняя себе самой, что с ней происходит. Я слушаю ее и мне кажется, что для нее не имеет значения, кого именно она любит. Для нее главное любить.

Она медленно подходит к нему, долго смотрит прямо в глаза. Медленно, так медленно, что кажется еще секунда, и он не выдержит этой пытки ожиданием. Она поднимает руку, кладет ему на плечо. Движется вперед. Это даже не шаг, просто какое-то неуловимое движение, когда все ее тело словно подчиняется порыву ветра в спину. Он порывисто, все еще глядя в ее глаза, берет ее руку в свою и отступает назад....

Он стоит, прислонившись к стене, смотрит в пол. Я знаю его недавно, но уже осознаю, что это любовь, и потому, наверное, в сотый раз, спрашиваю: «Ты не уйдешь от меня? Никогда?». Не поднимая головы, он отвечает: «Никогда... Только если ты мне изменишь». Он очень серьезен.
Он уверен, что полностью прав, что простить можно все, кроме измены. А я, я готова забыть о том, что хочу нравиться, что обожаю флиртовать, что постоянно в кого-то влюбляюсь, лишь бы стоять вот так рядом с ним, и ни о чем больше не думать. Оба мы уверены, что справимся со всем, даже с собой, даже с собственным тщеславием. Нам восемнадцать.

Так они движутся: она наступает на него, пытаясь коснуться то его бедра своим, то его плеча своей грудью, то его губ своим дыханием. Он все так же властно держит ее руку, но она никак не может приблизиться к нему.

- Ты знаешь, я никогда никого не любила так, как тебя. Я привыкла, что за мной все время кто-то ухаживает, что в меня кто-то влюблен, но так как тебя я не любила никогда. Никогда. – ее голос то срывается на шепот, то прерывается судорожными вздохами. Глаза ее блестят, губы подрагивают, она боится коснуться его руки, боится поднять на него взгляд. Она так искренна, так непосредственна в своем рассказе, что он не минуты не сомневается в том, что все ее слова – чистая правда.
Он наклоняется, целует ее, она же отвечает на поцелуй так робко, что он совершенно теряет голову.
Если бы он не был так сильно увлечен ею, или если бы фонарь над ними был немного ярче, он мог бы заметить, что блеск ее глаз рожден не ярким чувством первой любви. Но ему везет и он не видит ее взгляда, не чувствует подвоха в ее словах..
Она же горда собой и очень-очень счастлива – теперь он будет любить ее и верить ей, что бы не случилось.

...и вот, наконец, ей удается настигнуть его – сначала взгляд: притягивая его к себе взглядом, она строит невидимый мостик, очень зыбкий, но все же мостик. Тихонько, едва касаясь ногами земли, она приближается к нему. Теперь уже не только взгляд, но и тело его находится в ее власти. Она сокращает разрыв между ними до тех пор, пока не приближается к нему вплотную, прижимается к нему всем телом, крепко обхватывая его плечи руками, и он поднимает руки...

- Я не понимаю, зачем тебе все это. Я не вижу смысла в такой жизни. Мне
- э т о не нужно!
- Но ведь ты не сможешь так прожить всю жизнь, избегая любви, правда? Это противоестественно!
- Знаешь, все люди разные. Для тебя это хорошо, и даже необходимо, а мне важнее другое. Понимаешь, это опять же вопрос воспитания. Я воспитана на примерах литературы, и потому у меня очень высокие требования. Такого человека, о котором я мечтаю, я еще не встречала на своем пути.
- А ты не боишься, что ты его не встретишь?
- Я не думаю об этом. Может быть, для кого-то воздержание и проблема, если относиться к нему как к проблеме, а для меня это нормально. У меня другие требования к жизни. То, о чем ты говоришь – не цель моего существования.
- Мне кажется, ты так говоришь, потому что никогда не испытывала ничего подобного. Если бы ты знала, от чего добровольно отказываешься, ты никогда не говорила бы об этом так легко и уверенно.
- Я не такая, как ты. Ты живешь легко и тебе наплевать на всех., а я слишком боюсь проблем. Если я знаю, что где-то они могут возникнуть, я лучше не буду идти по этой дороге. Конечно, ехать на горном велосипеде в Альпах гораздо интереснее, но идти пешком по тротуару безопаснее. Я понимаю, что я многое рискую никогда не узнать, не попробовать, но мне так легче.
- Но ты же женщина, неужели тебе не хочется любить?
- Хочется, очень хочется, но...
- Я не могу тебя понять...

...и постепенно они сливаются в одно, в единый организм, движение которого в этом пространстве звуков, света и морского ветра издали напоминает какой-то неземной, неописуемой красоты подводный цветок, листья и соцветия которого беспорядочно, но все-таки слажено танцуют в морских волнах...

Я не знаю, как это произошло, и в чем лежит причина этого, но так случилось, что, будучи еще подростком, я женился на своей ровеснице. Нам было по 16 лет, и мы были очень счастливы, очень. Когда нам исполнилось 17, у нас родилась первая дочь, когда нам было по 27, родилась вторая. Теперь нам 33, и мы очень счастливы, очень.
Потому что она по-прежнему верит в нашу любовь, и потому , что я встретил и полюбил совсем юную девушку, почти ребенка. Она знает об этом, как не знать, но не хочет верить. А я позволяю ей не верить, а себе любить. Я знаю, что девушка не любит меня и всем моим изысканным ухаживаниям предпочитает прогулки с ровесниками , но только рядом с ней я живу, и потому я позволяю ей не любить меня.

...смотришь на них, и кажется, что их стремительное движение оставляет за собой след, какое-то размытое марево, а может быть запах, или звук....она явно доминирует, ведет его за собой, и он подчиняется, и глаза его горят....

Я больше не буду думать о ней. Чего бы это мне не стоило. Я буду думать о чем угодно, только не о ней. Почему? Ну почему мне каждую ночь снятся ее глаза, и запах ее кожи буквально преследует меня? Почему я никак не могу забыть ее руки, ее мягкие, дивные руки?
Почему? ... Нет, я не буду больше думать о ней. Я буду такой как все. Я буду мечтать о том же, о чем мечтают все, но только не о ней. Я сильная, я могу, могу не думать о ней. Господи, дай мне силы не думать о ней, не вспоминать ее, не произносить ее имя... Я не хочу больше думать о ней.

...сильные, стройные тела сближаются и отдаляются друг от друга, кружатся, кружатся в этом страстном, непередаваемо красивом танце, движения не подчиняются никакому видимому посторонним глазом порядку, оно оставляет за собой особый след, какое-то дыхание в воздухе, попав в которое невольно увлекаешься им, и теперь движешься вслед за ними...

- И как? И зачем мы живем? И где смысл всего этого? Мне уже много лет, я прожил жизнь, но все прошло, все, что я строил так долго, теперь никому не нужно! Я зря прожил свою жизнь.
- Не надо, не говори так. Никто из нас не живет зря, у каждого есть своя задача.
- Тогда скажи, в чем была моя?
- Я не могу этого знать. Спроси себя.
Он надолго замолкает, она же все это время гладит его сухую, морщинистую руку, глядя куда-то вдаль. Когда он наконец поднимает голову, в его глазах стоят слезы.
- О чем ты плачешь?
- Я все вспоминал нашу молодость, какими мы с тобой были веселыми, дружными, и вдруг подумал – что бы было со мной, если бы тебя не было рядом со мной все эти годы? Если бы ты не была моей?
- Я бы все равно была твоей, в любых обстоятельствах.
- Ты была рядом со мной всегда, но раньше я не понимал того, что понял сейчас.
- Чего?
- Того, что всю свою жизнь, все эти долгие годы, которые пролетели так быстро, я ничего не делал кроме того, что любил тебя. Боже, если бы я раньше знал, что моя любовь к тебе – это все, что у нас есть, я бы совсем иначе построил свою жизнь.
- Нет, ты не смог бы этого сделать.
- Потому что твоей задачей было любить меня...

... они вдруг замирают, и с ними замирает все вокруг, исчезает движение, и звук, и запах, и тот чудесный ветер – ничего нет. Только сердце бьется так бешено, так сильно, как будто спешит вырваться из груди.......

- А твоя задача? В чем она? Для чего ты жила?
- Моя задача была простой и сложной вместе с тем. Я жила для того, чтобы ты жил, чтобы жили наши дети, я жила ради жизни.
- Но ведь ты любила меня?
- Зачем ты спрашиваешь меня об этом теперь, когда прошло столько лет?
- Я должен знать, понимаешь? Должен!
- Да...

...и как будто впервые она поднимает глаза, и смотрит в его, и он отвечает ей долгим взглядом, а вокруг ничего нет, и только стук двух сердец, слившихся в одно, говорит им о том, что они все еще живы...

И я вновь закрываю глаза, возвращаюсь в то лето, в теплую, душистую, ночь с молочно-белой, прохладной кожей, от которой я не могу оторвать рук, с копной длинных светлых волос, от которых я не могу оторвать взгляда, с горячими губами, которые я готова целовать вечно...
И я опять не верю себе – неужели, я делаю это? И я опять не верю ей – неужели она хочет этого? И я опять не верю в реальность происходящего, но наши волосы переплелись, и нет сил оторваться от нее. Зачем? Зачем нам все это? Теперь, когда я осталась одна, я часто думаю: вспоминает ли она эту ночь? О чем думает она?
И как эхо доносится издалека: «..я не буду думать о ней, чего бы мне это не стоило, я не буду больше думать о ней..»
Но раз смешавшись, наше дыхание связывает нас и не дает забыть, но не дает и вернуться, и я до сих пор не могу забыть запах ее кожи...

... кажется, что они замерли навсегда, что это конец всему. Они уже отпустили руки друг друга. Она делает шаг назад, еще один, смотрит в сторону. Он резко отворачивается от нее и замирает... Они все дальше и дальше друг от друга, она медленно отходит, и никто не смотрит ей вслед...

Мне нравилось быть рядом с ним. Ощущение, что я наконец-то вернулась домой после долгого, трудного дня. Почему-то мы больше молчали, чем разговаривали. Иногда, после такого молчания, он говорил: «Ты знаешь, а мы разговариваем. Только ты не слышишь.» Я никогда не говорила ему, что я и правда не слышу, как мы разговариваем, потому что мне было его жаль. Хоть он и старше меня почти в два раза, он кажется мне ребенком, когда смотрит на меня.
Сначала мне нравилась его сила, мягкая настойчивость, с которой он добивался меня, но теперь все стало по другому. Он все реже смеется и все чаще смотрит на меня грустно и задумчиво, а мне скучно, невыносимо скучно вздыхать ему в унисон и делать вид, что я понимаю причину его грусти. Нет, я все понимаю, но у меня совсем нет причин грустить. И я не намерена продолжать эти отношения, которые перестали нести мне радость. Но я не буду говорить ему об этом. Он и сам все знает. Я просто не приду однажды. А при встрече не подам вида, что знакома с ним. И скоро я даже перестану его жалеть. Но сама мысль о том, что даже через много дней он будет думать обо мне и разговаривать со мной, а меня уже не будет рядом, кажется мне абсурдной. Поэтому я поспешу.

...или нет? Она неожиданно разворачивается и, почти не глядя, не разбирая пути, бежит к нему, обхватывает его спину руками, сжимает все крепче, гладит его плечи, волосы, а он закрывает глаза и боится пошевелиться, чтобы не спугнуть ее...

Пойдем, пойдем, хватит сидеть, надо жить, понимаешь? Жить! Мы такие молодые с тобой, нас так много ждет впереди! Скорее, скорее, мы должны торопиться! Вдруг то, что нас ждет впереди, не дождется, или достанется кому-то другому?
Прекрати лениться, лениться нельзя! Когда-нибудь ты пожалеешь, что поленилась пойти в кино, или на прогулку, или еще куда-нибудь, потому что тебе будет много лет, ты будешь старой и уставшей, а даже если и нет, все равно это будет уже не то! Скорее, беги, торопись, удивляйся, ищи, расти, общайся, люби, люби жить! Люби себя, и людей, и все, все вокруг!
Торопись, ты можешь не успеть! – так я всегда говорю сама себе в те минуты, когда мне хочется зарыться в норку и никого не видеть. Так я говорю себе, когда кто-то, или что-то становится для меня важнее, чем сама жизнь. Так я говорю себе, чтобы не бояться потерять что-то, потому что как бы я тяжело не переживала потерю, я знаю, что приобрету гораздо больше. Так я говорю себе, чтобы не жить только для себя, в угоду себе, избегая трудностей, но чтобы быть собой.

... она же вдруг полностью меняется, резко отталкивает его, ее глаза загораются страстью, но страстью не к нему, а страстью к жизни, желанию жить, и не важно, с ним, или нет, и не важно, для него или нет, она словно желает показать ему, что может двигаться и без него, что он не нужен ей....

Я не могу понять, почему ее нет рядом. Каждое утро я открываю глаза, в надежде, что увижу ее рядом, но ее нет. Дни тянутся, засасывают меня как болотная топь, вызывают отвращение и тошноту. Я давно не живу, с того дня, когда я впервые не нашел ее рядом, но как бы мне не хотелось, я не могу прервать свою жизнь. Каждый вечер я встаю у окна и жду ее возвращения. Я знаю, что она обязательно вернется, потому что без меня она не сможет, я уверен в этом, она сама мне говорила. Я прижимаюсь лбом к оконному стеклу и всматриваюсь в темноту до тех пор, пока небо не начинает розоветь на востоке, но ее нет в этой тьме. А утром мне не хочется открывать глаза, потому что я боюсь опять ее не увидеть. Но однажды, когда я буду крепко спать, она придет, откроет дверь своим ключом и разбудит меня. Скажет: «Уже утро, почему же ты до сих пор спишь, почему не встречаешь меня?» - и улыбнется. И я улыбнусь ей, и открою глаза, без страха.
Я жду этого утра каждый вечер и каждый вечер вспоминаю тот день, когда она впервые увидела меня. Мы сидели рядом, луны не было, а фонарь над нами горел очень слабо, но все равно я видел блеск ее глаз, и слышал, как дрожит ее голос, и чувствовал, как ее рука крепко сжимает мою. Она не могла говорить неправду, я не мог ошибиться в ей.
Я буду ждать ее, буду искать ее в ночи за моим окном, и она придет однажды утром, откроет дверь своим ключом и разбудит меня от этого кошмарного сна, сна без нее.

... ему остается только смотреть на нее, гордость, или иное, неведомое нам чувство, не позволяет ему первым подойти к ней, ему остается только надеяться, что она вернется. Он растерян, без нее он не представляет, что делать. Когда она крепко прижималась к нему, сгорала в его объятьях, все казалось таким легким, но без нее оказалось невозможным продолжать этот танец, в одиночку он не может сдвинуться с места...

Теперь мне кажется, что мы до сих пор стоим, упершись взглядом в пол, меряя предел терпения друг друга, и предел упорства самих себя. Годы, проведенные вместе не смогут примирить таких упрямцев, как мы. Останови нас и спроси у каждого, чего мы добиваемся, на чем настаиваем - ответа не будет, да мы и сами его не знаем. Вся наша жизнь – это череда попыток переделать, исправить, настоять на своем, но на самом деле нам безразлично, к чему приведут эти попытки. Когда нам случается не видеться некоторое время, мы болеем от скуки, от пустоты, от того, что рядом нет никого, с кем можно спорить, кого можно убеждать и от кого можно бесконечно чего-то допытываться, но как только мы опять оказываемся вместе, мы сразу же начинаем наш бесконечный спор.
Но я точно знаю, что мы никогда не расстанемся, мы просто завянем без этих бесконечных бунтов и революций, которые никогда не заканчиваются, но все же иногда затихают, давая нам время на перемирие и теплые тихие слова любви.

... и она не решается продолжать танец в одиночестве, не чувствуя его плеч под своими руками, его груди за своей спиной, не ощущая его силы и поддержки, и он чувствует ее неуверенность, слабость, и спешит к ней на встречу, заранее зная, что это не последний раз, когда она решила, что может обходиться без нее, но все же он уверен, что она будет всегда возвращаться к нему, и он будет принимать ее и танец их будет длиться, пока они живы...

Она всегда кого-то любит. Сколько я помню ее, сколько знаю, она всегда влюблена. Состояние влюбленности для нее – это главное условие жизни, мощный стимул к творчеству, любимое, если не необходимое, состояние. Каждый раз этот процесс повторяется, как по нотам, но разлюбив, она опять стремится к любви. Объектами ее чувства становятся самые разные люди. Некоторым везет не знать о ее чувстве и жизнь их не выходит за пределы накатанной колеи. Те же, кому она открывается, потом долго страдают, потому что не могут понять, почему столь сильные в прошлом чувства внезапно гаснут и вспыхивают опять, но уже к кому-то другому. Им невдомек, что ей с самого начала не важно, кого она любит на этот раз, для нее главное – не спать ночами, переживать, терять аппетит, сомневаться. Она дышит быстрее, бледнеет ее кожа, днем глаза горят огоньком, а по ночам она пишет стихи, рисует, ее голова наполняется сотнями новых идей, и только тогда она ощущает себя полноценной личностью. Казалось бы, что плохого в этом? И правда, ничего преступного она не совершает, даже наоборот, обогащая свои чувства любовью, или влюбленностью к кому-то, она освещает их существование, раскрашивая его в цветными красками. Вот только как объяснить это тому единственному мужчине, который всегда рядом с ней, терпеливо ждет и мучается вечерами, когда видит еще одну таинственную улыбку на ее губах? Как убедить его в том, что одного его она любит по настоящему, что только его мнение является решающим для нее, что только рядом с ним она по настоящему счастлива?
Нет, она не раз пыталась все объяснить, но его мужское самолюбие не позволяет понять ее. Он не принимает ее такой, какая она есть, не хочет видеть важности творчества для нее, не желает мириться с ее влюбчивостью. Она всегда в полете, но она так боится упасть, узнав, что любимы человек отказался от нее, потому что не смог перебороть себя, и поэтому каждая новая влюбленность борется в ней с желанием отвергнуть ее, перекроить себя. Она не знает, чем закончится для нее эта борьба с собой и с ним, единственным близким и дорогим человеком на земле.

...и только теперь стало понятно, что все это время они только готовились к той кульминации, которой достигли теперь. Нет никакого следа от тех неторопливых, протяжных, движений, теперь они похожи скорее на каких-то зверьков, или на степной камыш, или на две волны во время шторма, некоторые их движения так быстры, что почти не различимы, они как ветер, как дождь, как жизнь, как мы, как любовь. Они танцуют румбу, великий танец всеобщей любви, который не повторяется никогда, но который всегда значит одно. Танец, который завораживает и подчиняет себе весь мир, который владеет нашими душами, который каждый раз доказывает нам, что все мы живем ради одного – ради любви. И все вокруг замирают, когда замирают танцующие, и все вступают в этот танец, когда он зовет их, румба подчиняет своему ритму каждого из нас, не минуя ни одного сердца.

У каждого из нас свой танец – так мы думаем, но взгляните на нас со стороны, и вы увидите, что каждый из нас танцует румбу.

13 марта 2002