БЕЗ ЛИЦА

Лица-то у него никогда особо не было. Поэтому, когда дорос до женщин, Шурик стал таскать всякие женские краски у своей дочки Натки. Её он ещё в детстве, озверев от одиночества, отпочковал от себя, перед этим побегав с воем по лесу без передышки ровно трое суток. На самом-то деле хотелось ему другого – лица, но когда обнаружилась девочка, расстройства особого не случилось – вышло на славу. Дитё оказалось только самую малость его моложе. Зажили весело.

Когда же пришло время для красок с кисточками, Шурик не подкачал – нарисовал себе рожу и соседские девки наконец-то стали его бояться. «Значит уважают!», - ликовал он, подрисовывая себе ещё пару глазок для полноты чувства. Но женщины домой он так и не привёл. Эти сущности как-то уж слишком зауважали Шурика и целыми днями прятались от него по канавам и на деревьях. Погоревав, успокоился, но краситься не перестал. Натка-то не боялась. Сев напротив, девочка любовно разглядывала рожу, а если та, случалось, была вконец зверовата, смотрелась в неё как в зеркало.

Став взрослой, гляделась она всё больше в воду, но лица брата своего всё равно не разлюбила – такое оно всегда было разное, что хоть галерею пиши. Мужчины вокруг не такие ходили – картофельные какие-то. Натка гоняла их тяжёлыми предметами, а сама жила с лешим. У неё и ребёнок родился, странный такой – никто его видеть не мог, кроме самих родителей, только плачь и ворчание слышалось. И живота её тоже не видели... Лёшей назвали, потому как от лешего.

А Шурик думал две мысли: одну – про женщин, другую – про лицо. Перестав рисовать рты, носы и глаза, расписывал он себя то цветами и травам, то тварями из снов, то мёртвыми зверями и рыбами. Люди его не пугались – скорее, замечать перестали, думая при встрече – «вот пошёл мой будущий сон». Зато Натка с лешими и незримое дитё их лик шуриков просто обожали. Натка, рыдая от счастья, целовала Шурика в самую роспись, от чего та нередко ветшала, леший восторженно фыркал и урчал, а маленький – радовался на непостижимом своём младенческом языке.  Вчетвером им ну так сладко зажилось, что отпочковавшаяся сестрёнка уже и не хотела брату своему никакой женщины – «придёт ещё курица какая, не дай Бог – без понимания». Но  женщину-то он жаждал. Особо, когда лёшенькино воркование слышал – сжимался весь и дрожал. Не хотелось ему вот так и остаться...

 Как-то ночью зашла в гости не то сестра, не то тётя лешего – не известно ведь, кем друг другу эти лешие, черти и домовые приходятся. Хороша подруга – чертяка, она есть чертяка! Шурик от одной её тени сразу так и растаял, что-то щёлкнуло ему – «оно!». Натка-то как на лешицу глянула, так и пошла спокойно спать – порода, она же сразу видна, своя, не чужая.  Что надо невеста брату подобралась. Так стало их пятеро. Шурик на радостях так расписался – даже лешему страшно стало. А лешица от мужниных рисунков вся  сияла и извивалась.

Слушая голосок наткиного ребёночка, задумывались молодые о многом. Он – безликий расписной, она – из леших, что же за чудище у них народится? Наткин-то хоть просто не видим – беда не великая, это и понятно, от такого-то отца...

«Слушай. Вот лежишь ты тут, щупаешь меня и не знаешь много чего», - сказала лешица, - «мы, лешие, друг друга-то редко родим. Такое случается лишь когда звезда поблизости падает. Обычно нас тьма из себя извергает и вам, человекам, даже таким как ты, этого видеть нельзя – нестойкие, сразу в пепел превращаетесь. А с людским племенем у нас каждый раз новое выходит. Потому и не все решаются. Я-то тебе, расписной мой, живота не выношу. Девять месяцев через меня иное зреть будет. Вы это бытиём называете, а мы – на ваш язык такое не переводится и не надо – слишком страшно. Вот такой и наш первенец будет».

В ту же ночь всё что надо свершилось. На небе как будто кошка пробежала – тень на лунную загогулину легла, да так и повисла. И начались месяцы. Лешица так в тепле своём нежилась – аж по всему дому жар растекался. А больше ничего особенного не было, только чувствовалось... Но все про то молчали. Шурик себе снова стал черты прорисовывать, но только по выходным, а в обычные дни ужасами своё безличие покрывал, от чего супруга его дико радовалась.

Натка подрагивала от нетерпения – как  оно, с бытиём-то будет. Раз ему родиться предстоит, значит, выходит, сейчас его и нету... И весь мир кругом – один сон, где одно – «эдакое», другое – как положено.

Леший ни о чём не думал. Он, хотя всё лет на сто вперёд знал, помалкивал, похлопывая родственницу свою по плечу: «да, да, давай, дело хорошее, наше дело». Так, потихоньку, и прошли месяцы. «Как же она рожать-то будет?!», - ужасался Шурик.


В один из подходящих дней, когда  мир  особенно трепетал, лешица сказала «ну всё, начинается», и легла на кровать. Лицо её было счастливым и всё более светлело. Пришёл смех, за ним – хохот. Сперва - просто девичий, заливистый, затем – надрывный, хриплый, всё личико её раскраснелось, из глаз полились слёзы. Шурик уж было подумал – отойдёт супружница, не вынесет... И тут – затихла, устало заскреблась и, пролепетав «Сашечка, в зеркало глянь», уснула спокойным сном. Обычно-то Шурик  по  зеркалам не гляделся. Ну, разве что когда раскашивался.

В зеркале оказалось самое что ни на есть обычное лицо – два глаза серых, как у Натки, нос и рот. В зрачках, ясное дело, чертовщинка скачет, но это уж как водится. Дитё в комнату забежало – вполне видимое, белобрысое, с царапиной на щеке. И воздух вокруг как-то попроще стал... Не шипит, не пенится, в белый дым не переходит.

Едва проснулась лешица, собралась вся семья и стали думать как жить-то теперь. «Эх, родная ты нечисть моя, тень от тени, сон ото сна, что же ты наделала...», - плакал, почёсываясь, леший (всё заранее знавший), у которого  колдовство от чего-то превратилось в сплошные фокусы. Шурик молчал, тревожно хватая себя за новорожденные брови - «Это, что ли? Это оно и есть?!» - носилось у него  в поросшей новыми чертами голове. Даже дитё призадумалось, не зная, что делать с видимостью. Только Натка всё не понимала где беда и с довольным видом грызла солёный сухарь.

- Не я наделала, кровненький, не я, - ответила слабым голоском лешица, - Забыл что ли, утроба решает, а я хотя наперёд и знала, изменить ничего не могла. У нас, леших, утроба на всех одна, не с нами она и нашей воли над нею нету. Что стало – то стало. А вы, родимые, чего ждали? Вот ты, Шурик, чего ради раскрашивался? Зачем меня звал? Я ведь терпела-терпела... Недоброе это дело – лешицам с мужиками спать.

- Переродить бы тебе, - сказал леший и принялся расчёсывать себя с новой силой, пытаясь подколдовывать, - хуже не будет. Да, переродить надобно.

- А это уж как ляжем.... – пробормотала, засыпая, лешица. Пока сон держал её, Шурик сделал, что сам хотел, что все хотели и ей тут же приснилось то невообразимое, которое предстояло выносить. Спала она долго, не один день – что-то зрело в ней, не отпуская. И вот когда все уже решили, что лешица ушла из себя обратно во тьму, она тихо закопошилась и выбралась в явь. 

И снова в самом воздухе повисло новое её состояние. Шурик тем временем повернул к стене все зеркала в доме, продолжая зачем-то разукрашивать лицо (на ощупь). Больше всего удавались ему чёртик на лбу и трёхногая птица на левой щеке. А маленький Лёшенька никак не мог наглядеться на свои ручки-ножки. Леший же   всё чесался и чесался, перебирая по волосику огромную бороду. Одна Натка пребывала в своей тишине – с хитрым видом ковыряла побелку, под которой обнаруживались то стоянки жуков, то детские каракули, то тайнички с заговоренным мхом, без колдовства превратившимся в вату. Лишь изредка находила на Натку задумчивость и тогда она доставала любимое зеркало и расписывала себе груди шуриковыми красками. Она уже давно никого не стеснялась – говорила: «то же мне, дела – братец, малец, да двое леших». Так и ходила – в одной длинной потёртой юбке с голыми разрисованными во всякую жуть грудями.

Лешица смирно носила. Что-то пугающее... Сезоны замерли и решили пока не сменяться. Шурик тем временем окончательно невзлюбил лицо и всё чаще стал замазывать его тестом, а когда застывало – наводил такую красоту, что птицы, едва увидев,  падали замертво. Всё ждал – что вырвется на этот раз из милой лещицы, из её посторонней утробы. «Да, хуже не будет», - бормотал, собирая птичьи тельца в корзинку, словно грузди. Твари, дрожавшие в то время по кустам, горько плакали, а кое-кто – молился, по-человечьи, потому как ясно было, что очень скоро звери не будут зверями, а люди – людьми.


На удивление всем у лешицы выросло брюхо. Внутри некто скрёбся и крутился, как если бы она была женщиной или проглотила большую живую рыбу и та поселилась внутри.  Леший недобро косился на шевеление – не положено его сестрёнкам детей от мужчин рожать, не к добру это. Однако – хоть добрый знак, хоть злой – само не рассосётся, а значит надо ждать.

Сезоны так и не сменились, птицы повымерли, зверьё посходило со своего лесного ума. Даже черви отличились – стали в полнолунье вылезать из земли и питаться небесным светом – простые, земляные, наедались быстро, а трупные не прятались до самого утра, забывая как следует грызть покойников. Вот после такой-то червивой ночи лешица и разродилась. Шурика дома не была – за совиными тельцами ходил. Вернувшись, сразу помчался к жене – из комнаты доносилось шипение.

Всё кроватное тряпьё было изодрано в мелкие лоскутки и пересыпано пеплом. Шурик бросился искать свою милую лешицу и младенца, но их нигде не было...

- А мама ушла, - раздалось из-за шкафа. Заглянув, Шурик обнаружил там крошечную девушку в ярко красном платьице, с заметной грудкой. Схватившись за лицо, Шурик почувствовал, как плавятся рот с носом  и все его самые любимые рисунки по очереди оживают, выступая на мягком лице.

- Ты прекрасен! – пискнула новорождённая, - когда умрёшь, станешь мне мужем, - а про маму больше и думать не смей – позвали её, не век же ей тебя спасать, да и века-то у вас с ней разные. Ей-то ещё бездну времени туман мерить, а ты давай, ко свадьбе уже готовься.


Шурик, обомлев, стал прихохатывать и озираться – мир плыл, как его лицо, всё менялось и исходило рисунками. Только девичье личико весело у него на виду и улыбалось. Шурик нырнул к ней, хотя и тела-то у него уже не было. Вокруг образовалась темнота – настоящая, живая, в которой бродили лешие и лешицы. Стало ясно (кусочком земного умы он это ещё понимал) – супружница его выродила нечто совсем без названия и мир превратился в то, что она и носила в круглом своём брюшке.

С диким криком, радостный и счастливый, Шурик опрокинул лицо в темноту.

02.04.2003-28.04.2003