Передний край - часть 1

Я резко оттолкнулся ногами от пластиковой стенки и поплыл обратно. Плыть было тяжело. Каждый раз хотелось вдохнуть, когда лицо было еще в воде и приходилось сдерживаться. Вдох поэтому получался жадным, судорожным. Я подумал, что надо бы плыть медленнее и сразу вспомнил, как я плавал раньше. Как Риман говорил, что у меня отличный наплыв и подолгу смотрел, чтобы перенять движения. У него долго не получалось, а когда получилось, он стал лучшим пловцом города. Но я знал тогда, что стоит мне потренироваться, и я его обойду. Так оно, вероятно, и было потому, что плавал я тогда здорово. Даже через такт мне хватало дыхания. Только дышал я всегда под правую руку. Римана это выводило из себя, но переучиваться я не хотел. И еще я вспомнил вчерашний разговор с Кроссом о моем сердце. И мне стало противно, что плыву я, как сонная треска, а дыхания все равно нехватает. От злости я поплыл так быстро, как только мог, и решил так плыть до конца бассейна. Оставалось метров пятьдесят. Метров через десять я захлебнулся первый раз, потом еще и еще. В воду дышать я уже не мог и, запрокинув голову, стал вертеть ей над водой. Горло от этого изогнулось и воздух врывался в легкие с каким-то хриплым воем. Со стороны зрелище, наверное, было жутковатым. Пожалуй, я бы не доплыл и завис на пенопластиковой буксе, которая обозначала дорожку, но, вдруг, сообразил, что в варихроматоре мы нарушаем глубинную симметрию атома, и мне померещился способ, как этого избежать. Вероятно, я непрерывно думал про эксперимент и злился на себя больше из-за него, а не из-за сердца, к сердцу-то я уже привык. Метров за пятнадцать до этой чертовой стенки, когда я окончательно выдохся и совершенно не мог плыть, я вдруг подумал, что если доплыву, то пойму, наконец, что происходит с плазмой в камере варихроматора. У стенки я зацепился подбородком и руками за поручень и, стоя на коленях, долго пытался отдышаться и все не мог. Раза два подбородок срывался, и я больно ударялся носом об этот поручень, только мне было все равно. Потом я вылез из бассейна. Колени у меня тряслись, я еле шел, и из глаз текли слезы. Я, конечно, не ревел, я и в детстве не помню, когда ревел, их, наверное, было и не видно на мокром лице, но я-то знал, что они текут. Скорее всего они текли просто от слабости, а может от того, что я все же доплыл. Я дотащился до кабинки ионного стимулятора и, не вытираясь, плюхнулся в кресло. Кресло было установлено высоко, а рукоятка сломана. Я, кажется, зарычал с досады, но перейти в соседнюю кабинку сил не было. Когда я, наконец, отдышался, заболело сердце. Я знал, что оно заболит и хотел перетерпеть, но не выдержал, вынул инъектор и сделал себе укол. Этот инъектор дал мне Кросс месяца три назад, и с тех пор я его всегда ношу с собой. Возможно я и не затеял бы эту гонку, если бы не надеялся на него в крайнем случае. Он рассчитан на двенадцать уколов, а я пока использовал только три. Первый раз - зря. Просто испугался. А прошлый раз и сегодня, пожалуй, не зря. Сердце почти сразу перестало болеть, и, как всегда после укола, я до краев наполнился удивительным покоем. Ощущение было очень приятным, но я знал, что это от укола, а их осталось девять штук. Правда потом у Кросса можно будет взять другой инъектор или заполнить старый, но в этом я уже не был уверен. Полежав немного, я решил, что надо бы включить стимулятор и уже дотянулся до клавиши, но передумал и включать не стал. Было жаль ощущения покоя. Пыльный кварцевый плафон приятно грел кожу, доносился почти человеческий голос информатора. Слышно было плохо, но я догадался, что передавалась метеосводка нашей зоны. В лабораторию идти не хотелось. Обычно по утрам я все делаю наспех, чтобы быстрее попасть в лабораторию, включить плазмотрон и надеяться, что сегодня произойдет чудо. Но после бассейна и укола хотелось просто лежать на этом сломанном кресле под грязным плафоном и слушать далекое бормотание автомата. Я закрыл глаза расслабился, но удержать себя не смог и стал думать о варихроматоре. Варихроматор придумал Олег - самый толковый приборист нашего института. Назначение варихроматора - формировать сигма-поле и варьировать его в широком спектре частот. Прибор этот нужен мне для опытов по синтезу некоторых высокоорганизованных частиц. Когда он мне впервые понадобился, и я понял, что без него не обойдусь, я пошел к Олегу и объяснил, что мне нужно. В то время мне это казалось довольно простым. Это было три года назад, и мне многое казалось значительно проще, чем сейчас. У меня и идея была, которую я предложил Олегу. Идейка ерундовая, но тогда она казалась мне стоящей. Идея базировалась на фантастическом предположении о том, что элементарные субчастицы, наиболее мелкие кирпичики на которые удается развалить материю, являются вихревыми образованьями гравитационного поля. В этом случае становилось понятным многое. От гравитационных свойств материи до ее энергоемкости. Получала простое объяснение и антиматерия, в основе которой лежали вихри с другим знаком момента, и процесс аннигиляции, и многое другое. Но нужно было и объяснить многое: от непонятной стабильности вихрей до не очень понятных способов их взаимодействия. Загадкой оставалось и формирование электростатических полей и наличие широкого спектра сил взаимодействия внутри вещества. Мне казалось что, меняя сигма поле, можно найти резонансные частоты вихрей и как-то взаимодействовать с ними, может даже и разрушать. И при этом должны наблюдаться разного рода энергетические эффекты. Примерно сутки я рассказывал обо всем этом Олегу. Олег молчал, морщил нос и складывал аккуратной стопочкой листики с выкладками, которыми я старался его убедить. Я предполагал, что он будет возражать и возникнет дискуссия, но он молчал, пил какой-то густой желтый напиток, потом сказал, что это весьма любопытная гипотеза, вежливо попрощался, забрал листочки и ушел. Через пару дней он сам меня нашел, ласково улыбнулся и заявил, что для опровержения моей гипотезы тоже нужен варихроматор, поэтому он его сделает. Так в моей лаборатории появился довольно громоздкий прибор и Олег стал ее частым гостем. В лаборатории стоял компьютер последнего поколения на нейронных цепях. Олег долго его рассматривал, удовлетворенно хмыкал, нежно поглаживал и попросил разрешения ввести его в управляющий блок варихроматора. Комп я использовал, в основном, для моделирования разнообразного бреда, который приходил мне в голову. Олег почувствовал мои душевные шатания, нежно улыбнулся и сказал, что в этой машинке мы разместимся оба, не мешая друг другу. Уже через пару месяцев от моей гипотезы остались сомнительные клочья, но в процессе ее опровержения, мы наткнулись на необъяснимое поведение плазменного шнура в сигма-поле. На некоторых частотах он рассыпался и никакими магнитными полями не удавалось его удержать. Факт загадочного поведения плазмы в сигма-поле тут же попал в планетный информарий и к нам приехал Линдер. Сумасшедший Линдер. Линдер - фантазер. Один из самых перспективных физиков планеты. Из-за него у нас с Олегом возник спор. Я не видел живых медведей, но в детстве часто смотрел зоофильмы и решил что Линдер похож на громадного медведя. На рыжего вежливого гризли. А Олег сказал, что в первобытные времена, когда люди еще не умели решать системы дифференциальных уравнений, но уже научились мотаться в разные места верхом на мамонтах, все координаторы племен были именно такими. Вечером, уже после беседы с Линдером, я почти согласился с Олегом, что есть в нем что-то мезозойское. Но его идеи нам сразу же показались очень привлекательными. Он считал тогда, да и до сих пор убежден, что субчастицы - это элементарные кванты пространства. На первый взгляд, картина при этом получается весьма соблазнительной: группируясь в частицы, кванты пространства создают вещество, легко описывается энергетическое поле, как взаимодействие между квантами, получает объяснение факт изменения метрики пространства под действием полей и так далее. В общем гипотеза объединяет материю и пространство, точнее, выражает материю, как форму существования пространства. Меня сразу насторожила математическая модель, которой он описывал все взаимодействия между частицами и их вероятностные характеристики. Олег долго в нее вникал, а потом сказал: - "В этих зыбучих выражениях тонет даже такая пловучая вещь, как закон причинности". Но мне так понравились идеи Линдера, что я все бросил и засел за разработку "честной" математической модели его гипотезы. С тех пор прошло около года, и я значительно поостыл. Гипотеза оказалась неудобной. Каждый раз в нее что-нибудь не укладывалось. Самое главное, совершенно не ясно, как быть с сигма-полем. Никак оно не вписывалось в гипотезу. Линдер считает, что этого поля вообще нет, но как тогда обяснить некоторые особенности взаимодействия субчастиц? И варихроматор работает. Работает диковато, но синтезом управляет и на резонансных частотах расщепляет плазменный шнур. В это сигма-поле никто не верит, оно не регистрируется никакими приборами, какое-то оно придуманное, но как же тогда варихроматор меняет энергию взаимодействия субчастиц? И как объяснить изменения устойчивости комбинаций после начала реакции в плазменном шнуре варихроматора?

Вот обо всем этом я и думаю все время. И даже, когда я стараюсь думать о чем-нибудь еще, я все равно думаю о варихроматоре, энергии синтеза, контроле устойчивости и снова о варихроматоре. Я во все это бьюсь, как шальная муха в пыльное окно, и все никак не могу попасть в открытую форточку. Если только она есть эта форточка. Когда я устаю, как сейчас, и мне не хочется в лабораторию, и все меня раздражает, и я кажусь себе беспомощным и глупым, тогда мне кажется, что никогда я не найду этой форточки, а так и буду всю жизнь зря биться в эти прозрачные, но страшно твердые идеи линдеровской гипотезы. Сейчас всем физикам туго, и все решают те же проблемы, что и я, и, в конце концов, кто-то решит. Силл из второй зоны, или Глойс, или Линдер. Скорее всего Линдер, у него удивительная интуиция.

В кабинке стало жарко и душно. Не открывая глаза, я нашарил тумблер и выключил плафон. Лежать надоело, и, поколебавшись, я все же включил стимулятор. То ли я слишком устал, то ли и стимулятор в этой кабинке был испорчен, только никакой бодрости я так и не почувствовал. Я оделся и пошел в поселок. Всю дорогу я не мог решить - идти в лабораторию или не ходить. Я дошел до лабораторного корпуса, и, постояв немного, решил зайти в кафе. Есть не хотел, но знал, что лучше позавтракать. В кафе я подошел к видеофону и набрал номер лаборатории, но аппарат никто не включал. Я ждал минут пять, думал Олег занят с варихроматором, а потом набрал его домашний номер, и к аппарату подошла сестра Олега Вика. Ей не больше шестнадцати, но она старается выглядеть на двадцать. Иногда она забывает стараться, и тогда видно, что она совсем девчонка. Особенно если ее рассмешить. Едва увидев меня на экране, Вика радостно заулыбалась. Этому она научилась у Олега. Они оба считают, что мне надо радостно улыбаться. Для настроения. На этот раз улыбка была особенно радостной, и я понял, что выгляжу особенно скверно. Вика мне сказала, что Олег рано утром ушел в институт и обещал вернуться после обеда. Потом она спросила, как мои дела и, узнав, что я нечаянно влюбился в певицу из шестой зоны и вечером лечу к ней в Южную Америку, минут пятнадцать рассказывала о своих. Когда экран потемнел, я облегченно вздохнул. Оказывается я тоже делал бодрое лицо. Дома меня ждал Олег. Он сидел за моим столом и вдохновенно ковырял пульт домашнего кибера, с которым я иногда играл в шахматы. Олег как-то проиграл ему, и с тех пор кибер его раздражал.

- Сводишь с ним счеты?

Увидев меня, Олег залучился бодростью и весельем. Я вспомнил, как мне улыбалась Вика и подумал, что надо бы мне взглянуть на себя в зеркало.

- С этим жалким безобидным автоматом для чистки ботинок? - Олег презрительно ткнул в автомат пальцем, - я его давно простил. Пусть чистит ботинки, играет в поддавки и составляет гороскопы. Он же не виноват, что некоторые ведущие физики планеты принимают вышеупомянутые гороскопы за откровения квантовой механики и заставляют хороших, но простоватых парней ломать головы над их расшифровкой.

- Странно, - подумал я, - почему этот простоватый парень решил, что я не пойду в лабораторию?

Мы довольно долго говорили о последней серии наших экспериментов. Потом Олег рассказал о последней работе Глойса, и мы даже включили кибера, чтобы проверить его выводы, а я все никак не мог понять, почему Олег решил, что я не пойду в лабораторию. Я же случайно не пошел туда. Просто не хотелось, а совсем не потому, что Кросс… И тут я все понял.

- Олег, ты говорил с Кроссом?

Олег молча посмотрел на меня. И по тому как он на меня посмотрел, я, кажется, мог бы восстановить этот разговор во всех подробностях.

- Видишь ли, Стив, - Олег прищурился и сморщил нос. Он всегда морщит нос, когда хочет быть обаятельным. А сейчас он очень хотел быть обаятельным, - я давно хотел поговорить со стариком. После того случая в лаборатории.

Это, когда я испугался и зря использовал дозу инъектора. Это было первый раз, и я еще не знал, когда надо колоть, а когда не стоит.

- Кросс ничего не хотел мне говорить… Я знаю, он обещал тебе молчать… Я его очень долго уговаривал.

Мы помолчали. Я представил, как Олег "очень" уговаривал Кросса и усмехнулся. Кросса я знал хорошо.

- Вот что, Стив. В лабораторию я тебя больше не пущу.

Олег так сморщил нос, что стал похож на улыбающегося бульдога. Я даже обалдел от неожиданности. Такого я от Кросса не ждал. Никак не думал, что старик может пойти на это. Даже от него я такого не ждал.

Я подошел к видеофону и стал набирать номер Кросса.

- Я бы не стал сейчас с ним разговаривать на твоем месте, Стив.

На моем месте! Олег перестал морщить нос и глаза у него сделались испуганные. Тогда я сел в кресло и стал ждать, когда Олег уйдет. Мы долго молчали, а он все не уходил. Потом стал уговаривать меня поехать на пару месяцев в Атлантиду. Я никогда там не был, а Олег был много раз, и, иногда уезжал туда работать. Он очень любит рассказывать о своих приключениях в Атлантиде. Как у него сломались жабры и он мужественно тонул. Как он заблудился в пещерах с ультразвуковым компасом и только благодаря необыкновенной находчивости выбрался из них. Или про всякие там драки, когда его пытались есть акулы, спруты и какие-то неизвестные науке твари с собачьей головой и телом краба. И если среди слушателей случаются женщины, рассказы начинают походить на мифы о подвигах Геракла. Одно время я тоже собрался ехать в Атлантиду. Мы условились ехать вчетвером. Мы с Олегом и два биолога из астрофизического, которых Олег хорошо знал. Но тогда вдруг заработал варихроматор и мы не поехали, а сейчас Олег взялся за меня всерьез. Он опять морщил нос, описывая прелести подводных прогулок с инфралокатором и целебные свойства рыбной кухни.

- Мы поедем вчетвером, - убеждал он, - ты, я, Вика и еще один человек.

Я вспомнил этого человека и невольно позавидовал Олегу. Наверное Лия самая красивая и обаятельная женщина из тех, которых я видел.

- Вика не поедет, - сказал я, - у нее дела.

- Это какие же? Увлечение ихтиологией, которое началось вчера за завтраком и сегодня к ужину должно пройти? Или этот белобрысый балбес - cветохимик, который каждое утро забывает номер своей лаборатории и бродит по институту, пока его не начнет выкликать информатор, а при слове фотосинтез на двадцать минут впадает в нирвану? Вика мечтает об Атлантиде. Она бы давно поехала туда сама, если бы я позволил.

У меня опять начало ныть сердце и очень хотелось остаться одному.

- Ну как, Стив, махнем? - Олег положил руку мне на плечо, - уговорил я тебя?

- Хорошо, малыш, поедем. Только перестань морщить нос. Я тебя и так люблю, с гладким.

Я почему-то растрогался. Хороший парень Олег. Уже уходя, он остановился и сказал неожиданно усталым голосом:

- Вот что, Стив, я сменил шифр в замке лаборатории.

- Я догадался, малыш.

Я думал, что он улыбнется, но он так и не улыбнулся. Оставшись один, я лег на диван и стал обо всем думать. О линдеровской гипотезе, о Кроссе, об операции, об Олеге, об Атлантиде и о том, как теперь быть. А потом я думал только о Кроссе. О вчерашнем разговоре и о странном его поступке, которым он ломал мою жизнь. Сердце ныло под левой лопаткой, как больной зуб. Тогда я лег на спину, расслабился и совсем перестал думать. Это очень трудно ни о чем не думать, но я научился. В это время здорово отдыхаешь. Я так лежал долго. Может час, а может и больше часа. Ждал, когда начнет успокаиваться сердце. Я вздрогнул, когда услыхал тихий гудок вызова видеофона. Из глубины экрана медленно выплывало смущенное лицо Кросса. Я не торопился нажимать клавишу приема. Это было не вежливо, но мне хотелось подольше посмотреть на смущенное лицо Кросса, пока он меня не видит. Очень многое я хотел ему сказать, но я был уверен, что все это он знает и так. Что он все обдумал прежде, чем говорить с Олегом, и переубедить старика я не смогу. Да и незачем мне его теперь переубеждать. Я встал и нажал клавишу. Лицо Кросса сразу изменилось и стало "обычным лицом Кросса". Я никогда не мог понять, зачем он это делает. Только я уверен, что, когда он один, у него лицо, как у всех, а "обычным" оно становится, когда Кросс беседует с пациентом.

- Ложитесь, ложитесь, Стив. Вам нездоровится, и вам сейчас лучше лежать, - сказал он "обычным" голосом. Я подкатил монитор к дивану, чтобы ему было видно меня, и лег. Он потребовал рассказать и показать что и где у меня болит. Я рассказал и показал. Потом он заставил меня снять с левой руки браслет биодатчика и прикладывать его к разным местам на груди и спине, а сам смотрел его показания у себя в кабинете. И по его "обычному" лицу нельзя было ничего понять. Потом он спросил, далеко ли у меня инъектор, который он мне дал, и попросил сделать укол. Я сказал, что не очень уж оно и болит и даже, кажется, начинает проходить. Это было не так, но уж очень я не люблю колоться этим инъектором. Кросс видимо знал, что это не так и сказал, что все же лучше сделать укол. После укола я, как всегда, немного обалдел, но боль в сердце почему-то не прошла, а только изменилась и стала другой. Кросс, наверное, понял это по своим приборам. Он, вдруг, засуетился, уставился в свои приборы, а когда посмотрел на меня, я увидел, что лицо у него испуганное и какое-то серое. Может он думал, что он один, и я на него не смотрю? Я тоже немного испугался, но не сильно, уж очень я обалдел от укола.

- Все будет хорошо, мой мальчик. Сейчас я к вам приеду, - и лицо у Кросса опять было почти обычным. Вот только "мой мальчик" в его устах может удивить кого угодно.

- Слушайте Кросс, - мне вдруг стало так плохо, что я совсем перестал на него злиться, - мы с Олегом решили ехать в Атлантиду, только… - Тут я задохнулся от боли и подумал, скорей бы он приехал, этот Кросс.

Продолжение следует...