Передний край - часть 2

Кросс лечил меня сном. Может, он меня и еще как-нибудь лечил, но я этого не знаю, я все время спал. Рядом с моей кроватью стоял гипнотрон, и как только я начинал просыпаться, кто-то его включал, и я никогда не успевал проснуться до конца. А может он и сам включался, этот гипнотрон, потому что рядом со мной никого, по-моему, не было. Большее время сон был, как черная бездна, в которую я проваливался со странным чувством бессмысленной благодарности, но иногда я подолгу дремал, и тогда сквозь пелену сна видел овальное окно и ветви большого дерева, которое чуть раскачивал ветер. Просыпался я медленно, а когда проснулся начал вспоминать. Постепенно я все вспомнил, и стал ждать Кросса. Ждал долго, но он не приходил, и я снова заснул. Не знаю сколько я проспал, но когда опять проснулся, то был до того здоровый, что не стал думать ни о Линдере, ни о Кроссе, а просто лежал и радовался этому давно забытому ощущению здоровья. Я даже не сразу заметил, что гипнотрон откатили в сторону, а на его месте стоит и улыбается мне высокий красивый парень. Мы познакомились, и я узнал, что парня зовут Берт, что он помощник Кросса и будет меня лечить. Берт чем-то был похож на Олега, но не щурился и не морщил нос. Он мне сказал, что скоро я окрепну и буду совсем здоров. Я очень проголодался, пока они лечили меня сном. Не знаю, чем они меня все это время кормили, но ощущение было такое, что ничем.

- Берт, у вас изредка кормят еще живых пациентов?

- Если они не очень привередливы, - ухмыльнулся он и принес мне стакан с чем-то красным. Я хотел привстать, но не смог. У меня грудь и живот оказались опутанными белыми шнурами. Я почему-то решил, что это трубки по которым в меня что-то вливают и выливают, и мой зверский аппетит резко пошел на убыль, но Берт объяснил, что это провода от вживленных в мою грешную плоть электродов, необходимых для восстановления тканей сердца. С помощью Берта я выпил красную бурду. Судя по вкусу, она была приготовлена из рыбной котлеты раздавленной в клубничном варенье и морской воды. Может там было и еще что-нибудь, но, выпив один стакан, я не понял, а удовлетворять любопытство вторым стаканом не решился. Пока я старательно пил этот морской коктейль, Берт рассказал, что Кросс хотел меня оперировать и уже составил программу хирургическому автомату, но вдруг передумал и решил меня лечить этими электродами. Берт рассказал что Кросс сильно волновался в первые сутки и сам корректировал частоты на некоторых электродах, но уже на второй день успокоился и передал генераторы в ведение своего помощника. Берт мне рассказал, что провода идут к сложным приборам, расположенным подо мной, что часть приборов меня анализирует, а другая лечит. По тому, как он все объяснял, я понял, что стоит мне немного окрепнуть, и Берт непременно позаботится, чтобы я узнал об этих приборах возможно больше. Я хотел спросить у него про Кросса, но не спросил. Мне хотелось видеть Кросса, но я боялся, что, когда увижу его обычное лицо опять начну злиться. Пока я спал часто звонил Олег. Ему меня показывали, и он смотрел, как я сплю. Берту он сказал, что сплю я очень убедительно, и его это зрелище завораживает. Потом Берт ушел, и я остался один. Лежал и совершенно ничего не хотел, и мне было удивительно хорошо. У меня в ногах был установлен большой экран видеофона, и когда на нем без гудка вызова неожиданно выплыло лицо Олега, я не спал. И хотя глаза у меня были почти закрыты, я сразу через ресницы увидел его. Мне было удобно лежать, не хотелось разговаривать, и я долго мог бы смотреть на лицо моего друга, если бы оно было веселее. Ему, видимо, не сказали, что я почти здоров, и лицо у него было, как у Вики, когда ее не взяли в экспедицию на Венеру.

- Привет, Олег. Сейчас я проснусь, а ты воздержись от лучезарной улыбки, которой ты научил Вику. Я думаю, она больше не нужна.

Постепенно голос у меня окреп, и в нем даже появилась некоторая молодцеватость. Олег вздрогнул, но тут же и залучился.

- Забавно, Стив, но именно сегодня Вика просила тебе передать, что она повздорила со светохимиком и едет с нами в Атлантиду. Ты не забыл?

Я забыл про эти чертовы провода и снова попытался привстать.

- Что ты, малыш! Я только об этом и думаю. Тут из меня на днях должны кое-что вынуть и… Ты у Кросса не спрашивал, когда меня выгонят?

Олег разговаривал из лаборатории, и я видел за его спиной включенный контроллер.

- Кросс сам не знает. Ты у них там уникальный экспонат и они… - вдруг Олег посмотрел на меня удивленно, а потом с раздражением. Это продолжалось несколько секунд, и я не сразу понял в чем дело, - видишь ли, Стив, тут один породистый парень запрещает развлекать тебя разговором. Наша беседа его раздражает. Он мне показывает свою эмограмму. Так я и без нее вижу, волнуется парень.

Я догадался, что это Берт вмешался в разговор и показывал Олегу мою эмограмму. Чтобы успокоиться, я попытался сообразить, зачем Олег включил контроллер.

- Не забудь выключить плазмотрон перед уходом.

Олег оглянулся и небрежно махнул рукой.

- Несколько раз звонил Линдер, и я ему показывал результаты нашей последней серии. Он тут же начал что-то писать, кажется по мезозойски, я ничего не понял, но… Стив, этот здоровый парень опять мне что-то показывает. Я лучше тебе пришлю эти записи и ролики с результатами. Второй почти сошелся с прогнозом, но Линдера заинтересовал тот, который не сошелся. Ты посмотришь?

- Посмотрю, малыш, - сказал я и подумал, что может быть Кросс не все сказал Олегу. Может он не сказал ему главное.

 - До свидания, - сказал Олег. Я кивнул. - Стив, - он почти отвернулся от экрана и не смотрел на меня, - я восстановил старый шифр в замке. Ты его не забыл?

- Нет, - сказал я и замолчал, почувствовал, что могу и не справится с голосом.

Первое время ко мне никто, кроме Берта, не приходил. Берт обычно заходил по утрам и, если я смотрел какую-нибудь телевизионную программу, он, молча, садился в кресло и тоже ее смотрел. Возможно он хотел поговорить со мной, но я не выключал экран, побаивался, что он начнет объяснять работу приборов, которыми меня лечили. Берт сам разработал большинство этих приборов, и у них с Кроссом было что-то вроде профессионального спора. Берт считал, что стимулирующими полями, которые создавали в теле пациента его приборы можно вылечить почти все, а Кросс так не считал. В этом споре я был главным козырем Берта, поэтому, когда он приходил, я делал вид, что просто оторваться не могу от экрана. Некоторые программы я и в самом деле смотрел с удовольствием. Чаще других это были музыкальные программы. Берт рядом со мной установил пульт, и я мог выбрать любую программу планеты. А если уставал, выключал все и часами смотрел на дерево за окном. Мезозойские записи Линдера я не смотрел и почти забыл и о них и о роликах, которые передал Олег. Когда вспоминал, старался снова забыть. Олег ничего не спрашивал, но я знал, что он о них помнит. Однажды утром Берт пришел до того лучезарный, что я догадался, что из меня будут выуживать его электроды. Процедура оказалась омерзительной, так-как Берт не пользовался гипнотроном, но уже днем я начал смотреть записи Линдера, а вечером неожиданно пришел Кросс. Я был под впечатлением четко сформулированных сумасшедших идей Линдера. Я опомниться от них не успел, когда Кросс пришел. И я подумал, что он, вероятно, специально выбрал время, когда у меня такое состояние. Он всегда знает мое состояние по своим биодатчикам. И когда я так подумал, то понял, что на этот раз Кросс ошибся. Разумеется у него было обычное лицо, и он уже хотел что-то сказать своим обычным голосом. Вероятно что-нибудь жизнерадостное, но я перебил его. Неудачно он выбрал время. Если бы он пришел до того, как я просмотрел записи Линдера, он бы сказал все, что хотел, а я бы вежливо выслушал его, и это был бы вполне приличный разговор. Теперь мне было не до приличных разговоров. Теперь я по настоящему проснулся и хотел знать, что со мной будет. Очень хотел знать.

- Кросс! Очень рад вас видеть. Вы победили смерть, спасли мою жизнь, и я непомерно рад за нас обоих.

Кросс поднял ладонь, как бы желая остановить меня. Теперь он выглядел обычным мудрым стариком.

- Скажите, смогу я теперь перенести генную блокаду и работать в зоне больших полей? - Вероятно я заранее придумал эту фразу. Уж очень сразу я ее сказал. Кросс молчал. Стоял и молчал. Я попытался сесть, но смог лишь приподняться на локтях, а Кросс даже не пошевелился. Все он чувствует и понимает. Только почему он молчит? Он же знал, что я его об этом спрошу. Он же для этого и пришел. Или он, в самом деле, рассчитывал на нейтральный разговорчик? А может надо было про кровь спросить. Про блокаду мне, пожалуй, и так ясно. А Кросс все молчал, и когда уже нельзя было дольше молчать, он сказал:

- Не сможете, Стив.

И я понял, что про кровь спрашивать не надо. Я убрал локти и лег. Я еще хотел спросить Кросса про Олега, но у меня было стиснуто горло, и я не знал, какой у меня получится голос. Я погладил горло, но это не помогло, и я решил ждать, пока оно само пройдет. А Кросс опять замолчал, вероятно, смотрел на меня, и мне приходилось следить за лицом, чтобы он не узнал про горло.

- Стив, это было очень трудно, - Кросс наклонился и говорил почти шепотом, - вам заменили часть сердца и большинство крупных сосудов. Потом биополями восстанавливали поврежденные лейкозом ткани. Печень, почки, легкие… Мы с Бертом очень боялись, что вы… умрете. Но вы будете жить, Стив, и мы желаем вам счастья. Мы желаем вам счастья, Стив Глухов!

Теперь Кросс не старался скрыть, что очень волнуется, и от этого, вдруг, стал красивым. И голос у него как-то помолодел. Кросс - красавец, - подумал я. Он вынул из кармана таблицу и, поколебавшись, положил ее рядом с моей правой рукой.

- Мальчик мой, если ты уедешь из поселка, можешь не читать эту таблицу. Тогда выкинь ее. Но если хочешь остаться - прочти. В ней нет жалости, в ней нет сомнения, в ней - правда.

Кросс встал и пошел к двери, потом обернулся и сказал:

- Я ничего не говорил Олегу. Почти ничего. Вам лучше самому все ему рассказать.

И он ушел. Таблица была посчитана на большом институтском компьютере. Я узнал бланк. Когда я понял, что в ней посчитано, то подумал, что сегодня, может быть, самый трудный день моей жизни. Расчет был прост, и ошибиться было негде, но я всеже искал ошибку. В исходных данных, потом в промежуточных и снова в исходных. И ошибку я искал, чтобы подольше не читать итоговую строку таблицы, напечатанную красным шрифтом. Я ее видел и знал что в ней, но пока я вспоминал исходные данные, я ее мог не читать. Потом прочел. Несколько раз прочел и растерялся. В таблице учитывалось все. Уровень облучения, его спектр, время и восстанавливающее действие биополей. В нижней строке были аккуратно посчитаны изменения генной структуры различных тканей моего тела. И совсем внизу красной строкой было сосчитано время устойчивого функционирования этих моих тканей с измененной генной структурой. Там так и было написано: время устойчивого функционирования. И сосчитано было это время в днях, и все числа красной строки были двузначными. Первая колонка была сосчитана для исходных данных работающего варихроматора, и под ней стояла красная цифра 12. Меньше двух недель "устойчивого функционирования", потом неустойчивое или просто не функционирование… Для условий институтского вестибюля стояла цифра 72. Это значит, если я дальше вестибюля не пойду, а буду, как писал древний поэт, размышлять у парадного подъезда, тогда - 72 дня, самое большое число красной строки. Оказывается, все очень просто. Не надо было менять шифр замка, объяснять мне мой долг обществу, рассказывать что-либо Олегу… Ничего этого оказывается не надо. Нужно было просто замерить дозу в вестибюле и напечатать это красное число. Два месяца и двенадцать дней устойчивого существования или как там - функционирования. И все стало ясно. Даже упрямому физику Стиву Глухову. Никаких хлопот. Упрямый физик уезжает в центральную зону и становится учителем. Вечерами, если он не занят учениками, Стив глухов слушает информационную передачу "с переднего края науки", и, иногда, ему звонит его друг Олег Седов, с которым они когда-то вместе… Я держал перед глазами эту таблицу. Лоскут пластика, минуты три машинного времени, красная строка, и Стиву Глухову все предельно ясно. Мне захотелось включить гипнотрон. Вывернуть аттенюатор до упора и включить. Я положил руку на холодный штурвальчик и повертел его немного, хотя знал, что включать не буду. По каналу музыкальных программ передавали концерт для поликорда. Низкие вибрирующие звуки формились в медленную мелодию. На экране зыбилось волнами море, вылизывая узкую полоску желтого берега. Берег был плоский и какой-то ненастоящий. И мелодия мне показалась не интересной. Однообразная примитивная мелодия, и я подумал, что для поликорда она, пожалуй, не подходит. А потом я почувствовал в ней напряженность. Ритм ее немного не совпадал с морским прибоем на экране. Мелодия чуть опережала удары волн, они ее сдерживали, и напряженность в ней от этого росла. Мелодия как бы стремилась вырваться из плена волн. Но сила, которая связывала ее с прибоем росла, она чуть поддавалась и тут же упруго возвращала мелодию в ритм прибоя. Я перевернул таблицу, чтобы не видеть красной строки, увеличил громкость концерта почти до предела, и услышел шум прибоя. В хорошей музыке всегда - страсть. Страсть человека. И борьба. И я заставил себя почувствовать страсть и борьбу в звуках поликорда. Настойчивую страсть мелодии в борьбе с косной стихией морского прибоя. Перед каждым ударом волн мелодия напрягалась, чуть запаздывая, копила силы, и каждый раз сил не хватало. Упругая мощь прибоя смывала ее обессиленную обратно. Но она вновь копила силы, и появлялась надежда. И снова рокот прибоя глушил и бросал ее назад. А море менялось. Удары волн становились злыми, раскатистыми. Их ритм стал нервным, неуверенным, а в мелодии, вдруг, послышался короткий торжествующий аккорд. И я почувствовал, что нет плена волн, а есть напяженная, на пределе сил, борьба. И есть усталость, и отдых, и снова борьба. Ритм за ритмом, удар за ударом, раунд за раундом. Мерный, сонный, тяжелый накат исчезал. Мелодия становилась сложнее. В ней появилось злое упрямство, и она каждый раз, опережая, подстегивала удары волн. Море металось, искало потерянный ритм, находило и тут же снова теряло его. А мелодия росла, она заполняла все новые и новые регистры поликорда. Стали слышны другие мелодии, они крепли ширились, вытесняя первую на самые верхние регистры. Но энергия их падала, и они уступали поликорд главной мелодии. Теперь накал борьбы не уставал в ней. Страстные точные аккорды хлестали пенный прибой. Встрепанное косматое море стеной рвалось на берег. Удары волн стали беспорядочными, но каждый раз мелодия успевала ударить их аккордом, и они рассыпались брызгами. И вдруг в почти беспорядочной буре звуков раздался человеческий голос. Голый, оторванный от свирепого азарта борьбы, голос пел главную мелодию. И в нем были тоска и страх и что-то совсем жуткое было в нем. Одиночество или смерть. Я от него затвердел весь. Я знал, что поет поликорд, а не человек, но все равно победить в себе ужас не мог. А в музыке все не было жалости, ничего в ней не было кроме ужаса. И отчаяние нарастало во мне. И устал я уже от отчаяния… А потом на берегу появилась женщина. Она неподвижно стояла у границы прибоя, но было видно, что она и музыка - едины. Женщина начала танцевать, и музыка подчинилась ей, и голос запел ее движения. А она боролась с морем. Тяжелые зеленые комья воды били ее в грудь, клочьями пены хлестали лицо. Долго боролась с морем женщина и не уставала. Движения танца становились все энергичнее. Страсть борьбы захватила танцовщицу, и голос пел ее борьбу. Радость, напряженная радость борьбы звучала в нем теперь. Появились другие голоса. Сливаясь с первым, они завладели всеми регистрами поликорда. Движения танца стали неистовыми. Жажда победы была в нем. Страстная жажда победы. И море уступило. Волны никли, жались к ее ногам, к ногам человека. Я передохнул. Потом был финал. Море было такое же, как в начале, но теперь его ритм подчинялся ликующему хору победителей. Концерт был длинный, и я устал, но потом усталость ушла, а радость победы осталась. Надолго.

Кроме меня у Кросса было еще два пациента. Когда Берт разрешил мне вставать, я познакомился с ними. Филипп казался очень старым. Ходить он почти не мог и старался быть один. Когда я случайно узнал его возраст, то подумал, что вероятно Филипп очень трудно жил. Вейду было одиннадцать лет и выглядел он совершенно здоровым мальчиком. Я хотел спросить Берта, чем Вейд болен, но почему-то не спрашивал. Первый раз я увидел Вейда в информарии. Ходил я еще неважно, и меня привел туда Берт. Потом он ушел, а я стал копаться в старых роликах. Интересных роликов в тот раз я так и не нашел, да я и не очень знал, что мне нужно. Просто сидел и просматривал старые ролики по каталогу. Когда мне это надоело, я решил поупражняться в ходьбе, и, когда вошел Вейд, я бродил по информарию, натыкаясь на все подряд. Не взглянув на меня он подошел к аквариуму, а я сел и стал смотреть, как он дрессирует большую лиловую рыбу. Остальных он загнал в угол, а лиловую заставлял проплывать через кольцо и кормил за это червяком. Кольцо было приделано к карандашу, Вейд водил им по всему аквариуму, а рыба плавала за колцом и глотала червяков.

- Готовишь аттракцион?

- Нет, - он даже не обернулся, - вырабатываю у нее условный рефлекс.

- Один мой приятель рассказывал, что он проделывал нечто похожее с акулами. Могу познакомить.

Вейд посмотрел на меня с интересом и промолчал, но было видно, что он не прочь перенять опыт Олега. Лиловая рыба торпедой металась по аквариуму, спасаясь от кольца.

- Нажралась, - обиженно сазал Вейд и кинул остатки червей другим рыбам.

- Боюсь, ничего у тебя с ней не выйдет. Глуповата она у тебя.

Мы посмотрели на рыбу, и рыба через толстое стекло аквариума посмотрела на нас.

- Нет, она - ничего. Только нажралась, - Вейд отвернулся от аквариума. Толстая рыба больше его не интересовала, и он внимательно разглядывал меня.

- Вас зовут Стив. А правда, что Кросс заменил вам голову?

- Вранье. Я бы непременно заметил.

- Они это делают очень ловко, так, что и шрама почти не видно.

Я положил голову на спинку кресла, и Вейд долго водил пальцем по моему горлу.

- Нашел?

- Немного заметно, но скоро совсем зарастет, - в голосе Вейда слышалось сожаление.

- А кто тебе сказал, что мне ее заменили?

- Филипп. Про голову. Я и без него знал, что вам что-то поменяли, и долго приставал к нему. В начале он молчал, не хотел говорить, но, если к Филиппу долго приставать…

- Ясно. Не выдержал.

Вейд пожал плечами.

- Филипп - человек не умеющий хранить тайны, - сказал я, и было видно, что Вейд согласен со мной.

- Вот что, Вейд. У меня иногда кружится голова. Наверное она еще не прижилась как следует, поэтому, если у тебя есть свободное время, ты мог бы немного мне помочь.

Я обнял его за плечи, мы потащились к моей комнате и я решил, что знакомство состоялось.

- А вы их умеете хранить? - вдруг спросил Вейд. Я прислонился к стене и перевел дух.

- Тайны?

Вейд кивнул.

- Смотря сколько? Видишь ли, десятка два чужих тайн я уже храню, но если у тебя две-три штуки… - я попытался пожать, как и он, плечами, но заболела спина, и ничего не вышло. Вейд нахмурился и ничего не сказал. Наверное ему не понравилось, что я храню так много чужих тайн. Когда мы расставались, я подумал, что уж одна-то тайна у него непременно есть.

Вечером я снова пришел в информарий. Не хотел оставаться один и надеялся застать там Берта или его пациентов. На этот раз я притащился самостоятельно. Прозрачная стена, выходящая в парк, была раздвинута и пахло теплой травой. За большим столом Вейд и Филипп играли в шахматы. Я сел рядом с Вейдом. Позиция у Филиппа была не веселая. Вейд заблокировал центр и наращивал давление на ферзевом фланге. Играл он технично по-взрослому без авантюр, и с каждым его ходом на ферзевом фланге нарастала опасность решающей атаки. Был момент, когда Филипп сам мог вскрыть игру и бросится на короля Вейда. Это было рискованно, но я бы пошел на этот вариант. Филипп промедлил и минут через двадцать его положение стало совсем грустным. В парке, где-то совсем не далеко, пели забавную песню про кибера, заблудившегося на чужой планете. Пели громко, и Филипп часто смотрел в парк. То ли злился, что мешают, или просто прислушивался? Позиция его стала безнадежной, но он не сдавался и играл эндшпиль до мата. Я думал, он надеялся не зевок противника, но взглянув на него, понял, что он просто сидит в своем самоходном кресле и слушает, как ребята поют в парке.

- Давайте еще! - Вейд не остыл после борьбы. Филипп улыбнулся покачал головой и отъехал от стола. Совсем спуститься в парк он не мог из-за ступенек и остановился так, что одно колесо его кресла повисло в воздухе. Вейд вертел в пальцах пешку и приходил в себя.

- В шахматы у тебя лучше получается, чем с рыбами.

Вейд посмотрел на аквариум, аккуратно сложил фигуры в ящик, задвинул его в стол и, осторожно пройдя мимо Филиппа, ушел в парк. В парке теперь пели песню про влюбленного негра. Это очень старая песня. Теперь и реки такой нет, и слово негр только в этой песне и осталось. Древняя песня, а поют ее часто. Наверное нет человека на планете, который бы ее не знал.

- Космонавты часто поют эту песню, - вдруг сказал Филипп.

- Вы были космонавтом? - спросил я и понял, что спросил не так, потому что космонавтами остаются до конца.

- Нет, - тихо сказал Филипп, - я не космонавт.

Я думал он назовет свою профессию, но он больше ничего не сказал. На столе валялась раскрытая кассета. Кто-то ее смотрел и забыл положить на место. Я вытащил ролик и сунул его в инфоскоп. Ролик оказался звуковым, но я не стал надевать наушники, а просто смотрел, как по экрану инфоскопа, качаясь, медленно ползли горы. Я думал, что это отчет какой-нибудь экспедиции, и только когда на экран выполз лес и маленький домик на опушке, и около домика, вдруг, появились парень и девушка, и они поцеловались почти как на самом деле, я догадался, что это игровой фильм. Я выключил инфоскоп и подумал, что не стал бы целоваться, если не хочется, да еще чтобы было похоже. Странный народ актеры. В парке больше не пели, и были слышны деревья. Мне захотелось посидеть где-нибудь в темной аллейке и обдумать все еще раз. Но я представил, как спущусь мимо Филиппа и уйду в парк, а он останется один перед этими дурацкими ступеньками… Да и ходил я еще плохо. Я достал кассету Стисса и выбрал ролик его ранних сочинений. Стисса считают старомодным. Олег говорит, что скучнее Стисса только видеофонный справочник, да и то лишь первые пять минут, а потом уже не разберешь. Но мне Стисс нравится. Особенно его работы о человеке. Скорость я установил минимальную, и по экрану медленно плыли афоризмы раннего Стисса. Филипп не шевелился и я подумал, что он заснул, но когда деревья на секунду стихли, стало слышно, что он поет песню влюбленного негра. Я прочел почти все афоризмы Стисса, когда вдруг понял, почему Линдера заинтересовал ролик не совпавший с прогнозом. Идею надо было проверить на приличном компьютере. Я тут же вызвал Олега, но в лаборатории никого не было. Номера Линдера я не знал. Тогда я сел, успокоился и попытался обдумать все сам. Постепенно осознал некоторую наивность идеи и успокоился окончательно. Всеже я решил попросить завтра Олега все обсчитать. И я стал думать о завтрашнем разговоре с Олегом. О том, как я ему все расскажу. Про биоблокаду, про Кросса и про то, как я решил. И придумывал разные варианты ответов Олега. И каждый раз я отчетливо понимал, что настоящий разговор будет совсем другим. После нескольких "смоделированных" бесед с Олегом я совсем размяк и подумал, что мне здорово не повезло с этой генной структурой. И как бы могло быть, если бы я был такой же, как все, и мне бы сделали биоблокаду, и я бы не заболел, и все такое. Это была детская чепуха, и я уже давно отвык от нее, но если начинаешь об этом думать, трудно остановиться. Я так задумался, что и не заметил, как ко мне подъехал Филипп. Он подъехал совсем близко, полжил желтую руку мне на плечо и, вдруг, заговорил, останавливаясь после каждого слова, как автомат, когда у него кончается энергия.

- Бывает много хуже, Стив. Я знаю. Бывает совсем плохо. А счастье остается. Счастье всегда остается. Почти всегда. Потерявший радость человек перестает быть человеком. Я знаю. Запомните это, Стив.

- Мы не очень знакомы. Я только и знаю, что вас зовут Филипп и, что вы не космонавт. Пожалуй еще я знаю, что если к вам сильно приставать…

Филипп сморщился, поднял руку, и я замолчал.

- Вы не счастливы, а это нельзя, - сказал он, смял себе лицо ладонями, и я подумал, что люди обычно не стареют целиком, всегда в них что-нибудь остается молодое, а Филипп весь старый - глаза, кожа, плечи… Вдруг, кресло развернулось и увезло его в сторону. Оно вероятно управлялось биотоками, потому что Филипп в нем не шевельнулся. Он так и уехал, сжав ладонями щеки. Когда у двери он опустил руки на колени, от пальцев остались следы. Странный пациент у Кросса. Хотел мне помочь? Да разве можно мне помочь беседой? И не люблю я, когда мне говорят про радость, счастье… И еще советуют запомнить. Было очень тихо. Даже деревья не были слышны. Начиналась ночь. Неожиданно на экране видеофона появился Берт. Не знаю, что он делал у Кросса, но выглядел вконец измученным.

- Вы не собираетесь к себе, Стив? Я могу зайти за вами.

- Не стоит, Берт. Учусь ползать сам. У меня не так уж плохо получается.

- С каждым днем будет получаться лучше.

- Берт, по-моему старик ставит на вас опыты по выносливости. Готовит себе пациента?

- И это у него не так уж плохо получается, - усмехнулся Берт.

- И с каждым днем будет получаться лучше?

- Не думаю. Осталось совсем не много. Вы не видели Вейда?

- Кажется он в парке. 

- Покойной ночи, Стив. Не засиживайтесь. Если сразу не уснете, включите гипнотрон.

- Покойной ночи, Берт.

Но я еще долго сидел в информарии. В жизни у меня много всего было, и поступал я иногда не самым оптимальным образом. Когда я узнал, что у меня отрицательный генный фактор, и мне нельзя сделать биоблокаду, может и надо было было плюнуть на этот зеленый виноградничек и топать подальше, где можно без лучевого иммунитета. Киберов делать или ребят учить. А я остался. И никто не знал, что у меня нет лучевого иммунитета. А виноградник оказался - не сахар. Сладкая ягода - одна на куст, а остальные - скулы сводит. И попробуй найди ее, сладкую. В начале-то я его осторожно жевал. Манипуляторы кругом поставил, в сильные поля не лез, лучевые пилюли глотал. Закусывал. Думал, обойдется. Не обошлось. Наткнулся на этот кустик с варихроматором, и не помогли пилюли. И Кросс не очень помог. А ягод на этом кусте осталось совсем мало, и одна из них - спелая. Знать бы какая. Я нащупал ролики в кармане и подумал о завтрашнем разговоре с Олегом. В коридоре меня встретил Вейд. Считается, что эти светящиеся потолки дают дневной свет. Но в коридоре они светили синим. Теней от них нет. Лицо мальчика казалось страшноватым.

- Ты все-таки решился. Ладно. Хранитель Тайн слушает тебя. Только пойдем в мою комнату. У меня не хватит храбрости выслушать солидную тайну при этом свете.

Вейд поднял лицо, посмотрел мне в глаза, и, вдруг, я увидел, что он на самом деле напуган.

- Филипп. Там Филипп. Кросс не может ему помочь. Никто не может.

- Где Филипп?

- Если вы хотите посмотреть, надо - из парка.

- Куда посмотреть?

- На Филиппа.

Я смотрел в большие тоскливые глаза Вейда и ничего не понимал. В начале мы шли по большой аллее, утыканной фонарями, и было светло, как днем, потом свернули и пошли между деревьями. Одной рукой я держался за Вейда, а другой разгребал ветви, выползавшие из темноты, и иногда хватался за них, чтобы не свалиться. Здание лечебницы подковой изгибалось внутри парка. Когда глаза привыкли к темноте, я разглядел справа парапет бассейна и понял, что мы идем к левому крылу здания. Я устал, остановился передохнуть и спросил Вейда, не заблудились ли мы в этих джунглях, и захватил ли он лучевой пистолет? Он помолчал и сказал, что осталось совсем немного. Тут я подумал, что все это может быть серьезнее, чем хотелось бы, и мы пошли дальше. Через несколько шагов я разглядел впереди свет. Деревья здесь росли у самой стены, мы обошли толстый ствол какого-то дерева и в одном из окон я увидел Филиппа. Его кресло стояло перед окном у боковой стены комнаты, и Филипп привалился к ней телом. Он почти выпадал из своего кресла, и щека его была прижата к серой стене. Смотреть на него было страшно. Только боль, рвущая тело боль могла сделать такое с человеком. Серая оскаленная маска, стянутая щупальцами морщин, слепо смотрела на нас из окна. Лишь глаза, изумленные яростью боли, и медленные капли пота жили на ней. Вейд прижался ко мне и не смотрел на Филиппа. А я смотрел и видел, хорошо видел, "как бывает хуже человеку", "как бывает совсем плохо". Внезапно Филипп оттолкнулся от стены и выпрямился. Жуткая гримаса боли медленно исчезла с его лица и, вдруг, я почувствовал, что он увидел меня. В парке было совсем темно, мы с Вейдом стояли далеко от окна, и он не должен был нас видеть, но он смотрел на меня в упор и видел. У меня и сомнения не было, так я чувсвовал его взгляд. Вейд вцепился в мою руку и не смотрел на окно. Я прижал его к себе, потом обнял и мы пошли обратно. Когда я оглянулся, окно Филиппа было темным. Раза два я натыкался на деревья, и от падения меня удерживал Вейд. Лицо его чуть белело в темноте, и я не знал видел ли он, что в конце боль ушла из Филиппа. В синем коридоре мы молчали, и я старался не вспоминать изумленные глаза Филиппа и капли пота в морщинах его лица. Мне вполне хватало линдеровских загадок, и эта мрачная тайна Филиппа была пожалуй совсем лишней. Не стал бы я в ней разбираться, если бы не Вейд. Ему надо все объяснить. В его мире не должно быть мрачных тайн. Еще я подумал, что возможно тайна - главное в жизни человека, но не мрачная, а настоящая. И она у Вейда непременно будет. Настоящая большая тайна. Должна быть. Их много. Хватит на всех. И сколько бы их не открывали, настоящих тайн становится все больше, потому что за каждой - целый мир тайн. Когда не будет загадки варихроматора, а гипотеза Линдера станет теорией, появятся новые тайны и новые гипотезы.

- Вейд, раньше тоже так было? Ты и раньше видел Филиппа… из парка? - спросил я у дверей в мою комнату.

- Раньше так не было. Просто он как… как не один был, и на него интересно было смотреть. А так, - губы Вейда дрогнули, - так никогда не было.

Я нагнулся, поцеловал его в макушку и испугался, что он расплачется, но Вейд не заплакал. Заснул я не сразу, и может быть первый раз за много лет перед сном не думал о гипотнзе Линдера. Утром я хотел поговорить с Бертом, но сразу после завтрака пришел Олег. Мы пошли в информарий, и оба старались казаться спокойными. В информарии Берт прямо из транслятора просматривал новые ролики. Мы не стали ему мешать и вышли в парк. Тут росли самые разные деревья. Днем парк выглядел пестрым и не таким уж густым. Мы молча шли по не высокой шелковистой траве, и я вспоминал нашу запутанную "любовь" с Линдером. Он считал, что теория процессов в камере варихроматора настолько не ясна, что эксперимент по синтезу на максимальной мощности плазмотрона ставить опасно. В центре к Линдеру относились серьезно, поэтому, когда он пригрозил, что сообщит о наших планах на Совете и потребует временно приостановить эксперименты, мы изрядно струсили. Я тогда рассчитал десятка два не очень убедительных таблиц и отправил их Линдеру. Неизвестно чем бы все кончилось, если бы Линдер сообщил в центр о наших работах, но он так и не сообщил. Он попросил Олега посчитать спектральную плотность нашего реактора, и, вероятно, решил, что у нас не хватит мощности дойти до границы устойчивости. Только вот хотел бы я знать, как он посчитал эту границу, не зная теории процессов в сигма-поле? Совсем недавно, уже после того, как я попал в руки Кросса, Олег увеличил мощность реактора процентов на двадцать. Тогда-то и началась эта чертовщина с синтезом.

- Сядем, если тебе разрешают? - Олег сел в парное кресло. Я сел рядом. Напротив росло дерево с мелкими розовыми листьями. Я старался вспомнить на что они похожи, эти листья, и не думать о том, что Линдер не знает про двадцать процентов.

- Между прочим, пока ведущий физик планеты Стив Глухов спал и развлекал скучающих от безделья докторов, простоватый, но работящий приборист трудился, как грузовой кибер и настраивал ему любимую игрушку под названием "включи, подумай и удивись".

- Доломал?

Олегу кажется, что когда он так разговаривает, его волнение становится незаметным. Вот он и говорит, как бывалый космонавт из старых романов, и я ему подыгрываю. Вроде бы и я бывалый, и нам все нипочем. Дурацкая игра. Мне всегда не по себе, когда он ее затевает.

- Теперь эта штука надежна, как кухонный робот.

- Только кнопки у него перепутаны. Никогда не знаешь заранее, компот получится или черепаха под маринадом.

- Кнопки перепутаны, - согласился Олег, и я почувствовал, что он больше не играет в бывалых. Меня это удивило, и еще меня удивило, что Олег не говорит про Атлантиду, отдых, кампанию и все такое. А он стал подробно рассказывать, как переделывал варихроматор пока я болел. Олег чувствует свои приборы. Если что-то не поддается расчету, он каким-то чутьем знает, как сделать лучше. И никогда не рассказывал мне подробности.

- Не часто ты меня посвящаешь в секреты своего ремесла.

- У каждого из нас были свои заботы, - сказал Олег, и меня как ударило слово "были", так это вышло неожиданно. Вот почему он играл в бывалых.

- И теперь ты решил, что моих мне недостаточно?

Я слушал, как розовые листья сухо трещат от ветра, ждал и старался не смотреть на Олега.

- Нет, Стив. Ты заботами обеспечен надолго, а вот мои похоже кончаются.

- Понятно. Организовано серийное производство киберов-прибористов.

- Пожалуй раньше научатся делать физиков-теоретиков из потерявших голос певиц. И это тоже будет очень смешно, но не очень скоро. А сейчас я хочу тебя развлечь другим. Дело в том, Стив, что у работяги прибориста портится характер. Тебя это может удивить, но его совершенно перестали забавлять дикие результаты синтеза. И оттого, что он не может посчитать ни одного режима, ему становится грустно. Он от этого теряет чувство юмора. Об энергии реактора, которая исчезает из камеры неизвестно куда, он думает с отвращением. А когда в семи одинаковых экспериментах получаются семь различных результатов, он начинает сердиться. Сплошные загадки портят ему характер. Он не уверен, что надо ставить восьмой эксперимент. Зачем? Чтобы потом думать - ставить ли девятый?

Олег замолчал, и я, вдруг, понял на что они похожи, эти листья. На когти. На обыкнованные когти. Гроздья твердых розовых когтей свисали с этого дерева. Как в больном сне.

- Скажи, Стив, ты помнищь, что говорил Сеул о нашей работе?

Помню. Такое не забудешь. Сеул приезжал смотреть варихроматор и мы ему все показали, а потом он назвал нашу работу "методом слепого тыка", и сказал, что работать таким способом недостойно человека, и если я иначе не могу, то лучше мне заняться чем-нибудь попроще. А когда немного утих, стал говорить скучные правильные слова про значение абстрактного мышления и воображения для физика, и слушать это было еще противнее. Я думаю, все эти разговоры про "метод тыка" достоинство и все такое - чепуха. Просто у меня такой подход и иначе я не могу. Сеул и Линдер могут. Им поэтому и варихроматор не нужен. А я не могу. Уж не знаю чего у меня не хватает. Таланта или воображения… Только заняться чем-нибудь попроще я тоже не могу.

- Помню, Олег. И возможно он прав, и я ничего не смогу, сколько бы не старался. И варихроматор мне не поможет. Это все может быть. Сеул не молод и знает жизнь людей и физику. Только не хочу я об этом думать Олег. Не нужно мне об этом думать. Я и так иногда не очень верю себе, и от этого слабею. Поэтому, когда дело доходит до загадок, я стараюсь ни о чем другом не думать. Берегу характер. И давай лучше поговорим о загадках. - я не хотел говорить о вчерашней идее. Компьютера не было. Проверить себя я не мог, поэтому это были всего лишь туманные предположения. Я бы раньше не стал все это рассказывать, но сейчас Олег должен был знать и это. И я рассказал все, что думал о повторяемости результатов и о том, как это можно проверить в камере варихроматора. Когда я кончил, Олег долго молчал.

- Хорошо, Стив, очень хорошо. Не зря они тут старались. Ты в приличной форме. Про плазменный экран - здорово похоже. Возможно, это та самая ниточка, и зря я вспомнил Сеула. Но я страшно беспомощен наедине с твоей игрушкой. Пока ее хозяин восстанавливал форму не очень было понятно, кто кем играет. Скажи, Стив… варихроматор в теперешнем своем виде годится для проверки этих идей? Я понимаю без большого компьютера трудно, тем более…

- Нет, Олег, не трудно. Это я оценил. Годится. С запасом.

Первый раз я обманывал Олега. Ничего я не оценивал, но очень хотел все выяснить.

- Видишь ли, биологи мне предлагают одну забавную работенку.

Я старался почувствовать напряженность в голосе Олега, но ее не было, и это было хуже всего.

- Они хотят моделировать процесс биологической эволюции человека. Там с ними два социолога. Кипучие парни. Они-то все и закрутили. Да так, что теперь половина биологов не работает. Тут на днях приезжал координатор из центра. Такой вежливый степенный вершитель судеб. Это было феерическое зрелище. Через два часа вершитель, испугано озираясь, рысью бежал к своему птерокару, оставив социологам пятьсот часов большой универсальной модели и сто пятьдесят часов завода киберов для изготовления приставок. Причем дядя проявлял чудеса стойкости. Каждый час из него вытаскивали, как занозу. Лихие ребята. Для каждого разработали систему приманок. Бьют по слабым местам. Я клюнул на большую модель. Пятьсот часов большой модели! Я и опомниться не успел, как оказался в этой ухе из биологов и социологов. Так что скоро я тебе по секрету расскажу, каким ты будешь через пару тысяч лет. Впрочем ты-то не изменишся. Ну может уши сойдут на нет или еще какая-нибудь мелочь, а всерьез ты меняться не будешь. Такие, как ты останутся и через тысячу и через… Да ты что загрустил, Стив? Я ведь пошутил насчет ушей. Да ты что?… Опять?

- Нет, все хорошо, Олег. Кросс меня подремонтировал капитально. Он знает свое дело… Просто я представил, как ты будешь морщить нос через пару тысяч лет, и как социологи за это время испортят тебе характер.

Я и в самом деле чувствовал себя нормально. Вот только за лицом не уследил. Олег помрачнел и задумался. Я хотел сказать, что насчет характера я тоже пошутил, но промолчал. Над парком на большой скорости с шипением пролетел маленький птерокар. В его кабине был четко виден женский силуэт. Женщины почему-то торопятся чаще чем мужчины.

- Ты знаешь, Стив, если тебе когда-нибудь понадобится помощь шутника-прибориста, то…

- Это я знаю, Олег. Но мне не понадобится.

Я почувствовал, как он испугался и подумал, что надо бы - по порядку.

- Спокойно, Олег. Кросс и этот парень Берт, с которым ты не поладил, отремонтировали меня надежно. От того Стива, которого ты знал, только и остались уши да пара извилин которой он играл с варихроматором. Остальное - новорожденное. Теперь у меня реальная возможность прожить те самые пару тысяч и проверить вашу модель. Я о другом…

- О чем? - Олег схватил меня за плечо. Лицо его затвердело и стало скуластым.

- Расскажу. Это давняя и скучная история, но сейчас я должен тебе ее рассказать, - я сунул руку в карман и так сжал ролик, что он погнулся. Я был уверен, что в нем та самая ниточка. И теперь я не мог без Олега, никак не мог, - ты может знаешь, есть такая штука - генный фактор. Почти у всех людей он положительный и только у одного на двенадцать тысяч - отрицательный… Ты бы отпустил плечо. Мне расковыряли спину, и пока ты слишком здоров для меня. Так вот, если он отрицательный, нельзя делать биоблокаду. Что у меня отрицательный, я узнал, когда, кроме физики, уже ничего не хотел. Так вышло. Я затаился, но когда заболел обо всем узнал Кросс. Это было не просто - уговорить Кросса молчать, но я уговорил. Я тогда очень боялся, что Кросс все тебе рассказал, когда ты сменил шифр замка, но он сдержал слово и рассказал не все. Я бы и сейчас не рассказал, если бы все оставалось по старому. - Я не знал, о чем думал Олег. Он сгорбился, не смотрел на меня и, скорее всего, ни о чем не думал, а только слушал. Так бывает, - Кросс посчитал, что, если я пробуду в нашей лаборатории пару недель, то уже не смогу проверить вашу модель. И он, кажется, не ошибся. И в институте мне нельзя долго. Только дома. А еще лучше - уехать. Совсем. И я бы, пожалуй, уехал, если бы не этот ролик у меня в кармане.

Чтобы успокоится я стал считать листья-когти в большой грозди этого дерева. Я все время сбивался, потому что гроздь была большая, и не все листья были видны, а Олег молчал. Но я, вдруг, успокоился, потому что догадался о чем он сейчас думает и что сейчас скажет.

- Ну что, малыш? Тебе жалко пятьсот часов модели или социологов?

Олег посмотрел на меня и сморщил нос. Он хотел улыбнуться, но глаза и рот не улыбнулись, а одним носом… И лицо оставалось скуластым.

- Я, пожалуй, пойду, Стив. - Олег встал и протянул мне руку.

- Прикинь, как разместить телекамеры в лаборатории. Штуки три.

Олег кивнул и опять попытался улыбнуться. Перед уходом я взглянул на дерево с когтями и удивился. Аккуратное симпатичное деревцо с лакированным стволом.

У Берта дома оказался компьютер, и после обеда Берт разрешил мне на нем поработать. Комп был хилый, и я долго не мог к нему приспособиться, а когда все же приноровился и получил первые надежные результаты, пришел Берт и оказалось, что уже ночь, и что я не ужинал и здорово устал. Берт повел меня на кухню, и когда я, съев две порции, в третий раз нажал на кнопку "ципленок жар" и автомат, возмущенно заурчав, выдал мне одну подливку, расхохотался. Потом мы гуляли по парку, и я рассказал Берту вчерашнюю историю с Филиппом. Берт слушал молча, и в темноте я не мог понять его реакцию. Берт остановился и спросил, не помню ли я сколько тогда было времени.

- Пожалуй, после десяти.

- А у какой стены был Филипп?

- Если смотреть из парка, у правой.

В воде бассейна ветерок заставлял танцевать звезды.

- Страшная история, Стив. Я,кажется, знаю ее вторую… вернее первую часть. Вам я расскажу ее, но не думаю, что она успокоит Вейда. Тем более у нее еще нет конца. Берт говорил, медленно подбирая слова, будто он боялся сказать что-нибудь не так. А я смотрел на весело тацующие звезды и слушал грустный голос Берта, которым он рассказывал первую половину страшной истории Филиппа. Начало этой истории знали все. Я хорошо помню эпидемию на Эйюбе. Это было лет двадцать назад, но ее помнят и те, кто родились позднее. На Эйюбе погибло больше половины колонии, а те кто выжил, вернулись. В то время на земле не смеялись и каждые два часа слушали сводку. Потом их встречали, людей с Эйюбы, и многие из прилетевших были калеками. Филипп был там врачем, и во время эпидемии оставался чуть ли не единственным врачем, который мог лечить. Он всегда знал, что происходит с больным, даже, если тот спал или бредил. Это было очень важно на Эйюбе. Вирусы планеты приспособились к белковой плоти людей, и неожиданно набросились на них десятком разных инфекций. Заболевший быстро терял сознание и ставить диагноз было очень трудно. Поэтому врачи на Эйюбе были почти беспомощны. А филипп мог лечить и там. Он спас на Эйюбе сотни людей, и для этого научился чувствовать их страдания. Вероятно он и раньше был перципиентом, но во время эпидемии сильно развил в себе это качество. И если его пациент терял сознание от боли, Филипп чувствовал эту боль. Если умирал, он и это чувствовал. К тому времени, когда Филипп заболел сам, была синтезирована специальная вакцина для Эйюбы, он остался жить и попал в клинику своего учителя.

- Филипп ученик Кросса? - удивился я.

- Он пациент Кросса. После Эйюбы Филтпп не может лечить. Теперь он только пациент.

- Он никогда не сможет ходить?

- У Филиппа нарушены некоторые нервные связи. Возможно Кроссу удастся восстановить их. Он много работает над трансплантацией нервной ткани, и в последнее время у него существенные успехи, но… быть врачем можно и без ног. Не в них дело.

- Вчера ему было совсем скверно, и если так бывает часто…

- Нет, Стив, не часто. Вчера это было первый раз после Эйюбы.

Я почти не видел Берта, так стало темно. Только парапет светился из глубины густым багрянцем, и на нем черными перчатками лежали руки Берта. Первый раз после Эйюбы. Так вот, как было на Эйюбе. И тут я, наконец, понял.

- Значит это была чужая боль! И за стеной был человек, который на самом деле… А Филипп, как тогда на Эйюбе… Что же вы молчите, Берт? Кто был за стеной?

- Кросс. Это был эксперимент трансплантации нервной ткани. Последний, решающий эксперимент. Без анестезии.

Черные пальцы сжались в круглые пятна кулаков.

- Там за стеной его лаборатория, - добавил Берт и замолчал. Я смотрел на черные пятна и ждал, но они так и остались - большие и круглые. В багровых берегах текла река из звезд. Звезды стали яркими, голубыми и больше не танцевали. Мы пошли обратно. Я вспомнил, что говорил Филипп вчера в информарии и подумал о рубеже за котором человек уже не может радоваться жизни. Возможно Филипп там на Эйюбе слишком многих хоронил и перешел этот рубеж, и тогда Берт прав. Филипп только пациент Кросса, безнадежный пациент доктора Кросса.

Я не включил гипнотрон и долго не спал, а когда начал дремать на экране высветилось лицо Олега.

- Не просыпайся, Стив. Считай, что я тебе снюсь. И она тоже. Она это здорово умеет, - Лия засмеялась и помахала рукой из-за спины Олега. Доносилась музыка и я догадался, что они в центральном парке. - Стив! Я забыл утром сказать тебе главное. Мне удалось повысить мощность реактора на тридцать процентов. Будешь составлять программу, учти. Когда экран потемнел, я поправил излучатель гипнотрона и нажал клавишу. На следующий день после завтрака я привел Вейда в информарий и рассказал ему все, что говорил Берт и что помнил сам про Эйюбу. Мы нашли хронику того времени и вместе посмотрели ее. Вейд сидел белый и ничего не спрашивал. Мы просмотрели почти все ролики, а потом я рассказал ему о самом главном, об ошибке ученых Земли. Об ошибке, за которую человечество заплатило трагедией Эйюбы. О теории биологической несовместимости. Согласно этой старой теории, организмы, не имеющие общего звена в цепи эволюции, не могут биологически взаимодействовать друг с другом. Поэтому считалось, что микроорганизмы других планет безвредны для людей, и человек не может заболеть не земной болезнью. По этой теории любой белок не земного происхождения, растения, рыбы, животные не годятся в пищу человеку. Десятки колоний были основаны людьми на других планетах. Холодных и горячих, дальних и близких. И каждый день жизни на них убеждал людей в правильности этой теории. И люди поверили в нее. На самых дальних планетах росли земные деревья, пели земные птицы, и никто не боялся страшных болезней далеких миров. Не осталось на Земле биолога вирусолога или врача сомневающихся в верности теории биологической несовместимости. И в этом была ошибка. Нет вечных теорий. Есть вечный поиск, вечное сомнение. Тысячи разных форм жизни встречали люди во Вселенной и были уверены, что они не страшны им. И так оно и было до Эйюбы. Сто двадцать семь лет существовала колония на третьей планете Альфы Лебедя. Сто двадцать семь лет вирусы Эйюбы готовились к атаке. К атаке на теорию биологической несовместимости. И не стало колонии. Нет больше людей в созвездии Лебедя. Потом Вейд ушел, а я еще долго смотрел ролики Эйюбы.

Продолжение следует...