ШТЫК рассказ

Михаил Садовский

ШТЫК

Моему отцу Рафаилу Садовскому

Отец о войне не рассказывал. Кому? Да и зачем?.. Даже те, кто пешком под стол ходят — все из нее... Незачем. Забот хватало. А время бежало незаметно. Кто мог — забыл. Кто не мог — помнил, да все равно помалкивал... Такому, что не забывается, и не поверят...
Недалеко ушла она... даже по мерке одной жизни... война, и новые мальчишки в нее играют...
— Дед, ты почему мне про войну никогда не рассказываешь?
— Про какую?
— Как это, про какую? Ты воевал?
— Воевал...
— Ну, вот про ту, какую воевал...
— Я не одну войну свалил... знаешь, не одну...
— Во, дает!...ну, про какую хочешь, какая лучше...
— Самая хорошая война, знаешь какая?
— Нет...
— Которая кончилась...
Внук еще говорил, что-то... но он не слышал... Как ни далеко было до той, которая кончилась, а перелетал он туда быстро и оставался там надолго... Раньше времени, может, не было... а уставал за день так, что и память редко пробиралась в его плотный и тяжелый сон... а теперь всё не по-солдатски: от шума пробуждался, а потом засыпал долго и трудно... или крутился до серых окон, когда есть оправдание встать...
Тогда он перебирался на любимую кушетку, и сегодня, окружающее его, естественно и легко соединялось с тем дальним вчера, что приходило к нему в полудреме... и он не мог отличить, где граница...
— Ты чего орешь? — опять просачивалось в его правое ухо... и он сипел сдавленной грудью:
— Может, услышат...
— ... … я…
— Может, и так... Иван, рукой пошевелить можешь?
— Нет... — донеслось после долгой паузы, — не могу... даже пальцем...
— И я...
— Вот...  какая ... … …ина, понимаешь, вышла...
— Висок в затвор упирается.... Иван... Иван... не молчи...
— Тяжело... Ты умеешь молиться? Соломон... Соломон, что молчишь?..
— Умею...
— Давай...
— Ты все равно не поймешь...
— Не пойму?.. А мне зачем?... Лишь бы он понял... попроси у него, чтобы заметили нас... чтобы вытащили... ... на все воля божья...
— Не надо... Это же он и сделал, раз на все воля его...
— Соломон, ты что до войны делал?
— Учил детей...
— Смотри! Не довелось спросить... И ты? Похож... на учителя...
— А ты?
— Русскому языку с пятого по десятый...
— Вот откуда ты русский так знаешь... обороты разные...  А я математике учил с восьмого по десятый...
— А откуда молиться умеешь...
— В хедере учили... дышать больше нечем... все...
— Не молчи... задохнешься... Ты винтовку боднуть можешь...
— Нет.
— Соломон... Соломон...
— Перестань орать... сейчас ночь.... не надо людей беспокоить...
— Не могу... обидно... — слова Ивана скукожились, как листья.
— Порадуйся за старшину Суслова — ему дешево обойдутся наши похороны... даже могилу копать не надо...
— Перестань! Читай если знаешь, читай пока не позд... — он поперхнулся словами и затих.
— Борух ато а-дей-ной э-лэй-хэйну мэлэх хоэйлом ашер кидшону бмицвейсов вцивону лэхадлик нейр шэл шабос кэйдэш...  — голос Соломона еле пробивался к товарищу через полметра грунта, разделявшие их.
— Молись, молись, — повторял Иван вслед непонятным словам товарища.
      
Они не знали, что их откопали... не знали, кто это сделал и почему... То ли в тот момент, когда солдат наступил на клочок земли, под которым покоилась голова Соломона, он услышал молитву, чуть укоротил шаг из-за этого и зацепился за штык его винтовки, торчавший прямо вверх, как преддверие будущего обелиска, то ли Б-г услышал подземную молитву и натолкнул сапог солдата на этот штык... Да и то, будь за его плечами винтовка, не стал бы он откапывать эту, а вот поди ты... Что толкнуло его, голодного и злого, еще больше обозлиться и воткнуть лопатку рядом со штыком в склон оврага и начать отбрасыавать рыхлую, мокрую, податливую землю...
Оба его "трофея" лежали вытянутые в струнку... У одного винтовка, у другого под животом, полбуханки черного хлеба в холщовой тряпице... Оба были теплые еще и вроде бы еле дышали ртами, полными земли, когда их перевернули на спину...
Драпали все без строя и порядка, и кромсали их немцы и сверху, и минометами... в верхний край оврага мина и угодила... Мимо цели и без дела, пущенная так просто — для звука... а их засыпало срезанным краем земли... И немного ее было... может две полуторки да и то не с верхом, а притоптало так, что и ругнуться, как следует, воздуха не хватало... И контузило-то их не очень сильно... проще сказать, по фронтовым меркам: ерунда... только при свисте мин они после того, как их в часть опять вернули, ни за что не бросались, как прежде, на землю, а врастали в нее так, что никакой силой не согнешь... крикни: "Воздух!" — лежат в любой грязи, что тюфяки — только вытряхивай, а на миномет... столбняк на них нападал...
Долго они шли потом вместе... пока не попали почти одновременно в разные госпиталя... а всё время говорили непонятное для других: "Эх, пожевать бы! Ваня!" — "Рука не дотягивается"... "А выпить? Соломон!" — "Да закуски полон рот... и не выплюнешь..." Кому расскажешь, что это последнее, что они помнили из подземной жизни... свои, такие же, подняли бы насмех...
— Ты меня не слушаешь вовсе, дед! Я говорю, говорю...
— Слышу... слышу, Малыш... Только рассказать мне тебе нечего... Война — это ж работа такая... грязная и тяжелая... а платят за нее...— он вздохнул и притянул к себе внука. — Когда война кончается, все веселятся и говорят только одно: "Чтоб она была последняя... Чтоб дети не воевали..." И верят в это...
— А почему? Деда?..
— Человек так устроен... а рассказать про нее — нечего. Писатели книжки напишут. Артисты кино снимут... А генералы... опять войну затеют...
— Зачем?..
— А этого никто не знает... Скоро узнают даже, что за камни на Луне лежат... а этого "никто никогда не узнает..." — он, не сознавая того, зацепился за эту фразу тайными щупальцами памяти и снова перелетел туда...
— Обидно, Соломон, — даже, где лежать будем, никто никогда не узнает...
— Какая разница... нами дыры затыкают... какая раз...
— Соломон!.. — засипел товарищ.
— Ну, что ты так кричишь? Что ты...
— Мне бабка в детстве с утра репу парила... хлеба не было... а тут лежишь на хлебе и с голоду...
— Не успеешь... обидно, конечно...
— Ты дед, расскажи... обидно, конечно... у других и рассказать некому, а мне надо...
— Зачем? — вернулся Соломон.
— Для урока...
— Странно... Ну, ладно... Ты знаешь, Малыш... два солдата подружились в армии и воевали все время вместе. Повезло им. На задания их посылали вместе, и на отдых они уходили рядом... Много вокруг солдат погибло, а они все вместе, да вместе... И однажды их двоих засыпало землей... разорвалась мина и засыпала землей... не ранило, не убило, а живых засыпало... Только не перебивай, а то не смогу рассказать... я еще никому не рассказывал — тебе только... Вот умру... не перебивай, сказал тебе... и так и не расскажу... И засыпало их землей в ночь под праздник Октябрьский в ноябре... Лежали они долго и вспоминали свои жизни короткие... потому что еще молодые были и обидно им очень было... Когда умираешь и понимаешь, что умираешь, обидно очень становится... Почему? Посмотреть хочется: а что дальше будет... хотя... ну, неважно... и шел другой солдат, да споткнулся о штык винтовки, который из земли торчал... а у солдата винтовки не было... С оружием тогда плохо было, а воевать надо... ну, выдавали оружие, конечно, но всем не хватало...  А когда откопали их, двоих этих, они уже почти не живые были... ну, еще не мертвые, а вот куда потянешь — туда и пойдут... или на небо, или обратно в землю... спас их тот солдат... пальцем глину у них изо рта выковырял, а туда водки из фляжки плеснул — и они ожили понемножку... В госпитале полежали, больница такая, обратно их в строй вернули, в часть, — на фронт, значит, и стали они опять воевать... Только вот странная штука какая... перестали они бояться... мин, снарядов, пуль... и жалеть перестали... Как? А так! Ничего им не жалко было: ни себя, ни других, ни своих, ни врагов... только губы сожмут — и не пожалеют... и очень им от этого тяжело жить стало... так тяжело, что они только об одном жалеть стали, что опять ожили, потому что если никого и ничего не жалеть — жить невозможно... сам подумай...
Тогда они так решили: опять сходить под землю и спросить ее, куда их души делись... потому что, думали они, что потеряли там, под землей, души, когда почти умерли...  пошли... то есть и не пошли... Во время налета сильного артиллерийского в блиндаже, это такой землянке, прятались, а снаряд рядом разорвался и опять вход засыпало, но они там не одни были — откопались потом, а пока сидели землей запертые и спросили потихоньку землю... что стало с ними... И она им ответила... что остались под землей их души до той поры, пока война кончится... а когда кончится, если они забудут все, что с ними было, от радости — так и останутся жить надолго, но никого и ничего жалеть не будут, а если заплачут, когда война кончится, вернутся к ним души, а сколько они с ними проживут — кто не знает. Потому что, когда жалеешь — жить тяжелее...
Воевали они долго потом, и всяко с ними бывало, забыли под конец об этом обо всем, а когда Война кончилась, поехали по домам... и горько заплакали... Почему? У одного немцы всю деревню сожгли вместе со всеми, кто в ней был... В церковь согнали и сожгли... а у другого всех евреев выловили, в гетто собрали, оцепили колючей проволокой и тоже убили, и в ров бросили... Заплакали они горько-горько... и вернулись к ним души... Живы, живы они... А зачем души вернулись? Наверное, чтобы они жалеть других научили...
— Я тебя про войну просил... а ты мне... а ты мне сказку...
— Нет, Малыш, к сожалению, это правда... Только это правда про войну... вот поэтому про войну никто и не рассказывает... — всё равно не поверят...