Пастораль

В конце концов, все закончилось плохо, как и должно было. Хотя как посмотреть. С одной стороны, что закончилось, кроме лета? А лето, худое, пьяное, летучее деревенское лето, только и ожидало какого-нибудь торжественного фейерверка, чтоб закончиться. И когда Саня Ваняшин подошел к Оксанке на улице, на единственной деревенской улице, под голодным старушечьим обзором подошел, бормотнул "шлюха-а-а..." и ударил Олеську по морде, она дернулась - тут лето закончилось. А ничего особенного, то ли Саня Ваняшин напился до чертиков, то ли перепутал Оксанку с кем-то, то ли просто был невменяем с похмелья. Такие нравы. Олеська растопырила когти, да и бросилась на Саню, мы стояли и визжали, а Саня тоже стоял как в игре "морская фигура, замри", охренев, и только комарам было все равно.
И хотя Саня Ваняшин был алкаш и псих безбашенный, вернувшийся из Чечни, где резал змей толщиной в человеческое горло,  где резал также и человеческие горла, и хотя за собственной бабкой он гонялся с железной откроватной ножкой, и хотя Олеська была ни при чем, но - вся деревня видела, вся деревня...
А в это же время Зарина бесследно пропала. То, что Зарина жила в соседней деревне, полчаса на тракторе, двадцать минут на мотоцикле, и то, что деревня эта возникла как бы из ниоткуда, пять домов, десять человек, до сего лета мы и не слышали ни про какие Зименки, все это делало Зарину немного фантомом, слегка погодным явлением, мороком. В хорошую погоду Зарина приходила, в плохую нет. Обещала прийти в клуб и не пришла, ерунда. Вообще-то всем было наплевать и никто не заметил, кроме Коли. Просто Коля собирался на Зарине жениться, как только ей исполнится восемнадцать. А она исчезла.
- В город уехала, - сказала мать, в калошах на босу ногу, поеживаясь от концеавгустовского вечера и вообще от всего этого. Она Колю не то чтобы не любила, а не любила его обожания относительно Зарины, ее оскорбляла любовь помимо сериала, и где, главное - на ее домашней скамейке.
- Зачем? - офонарело спросил Коля.
- В город уехала, - повторила мать, как будто это исчерпывало тему. И дверь закрыла. Не то чтобы захлопнула там перед носом, а просто закрыла. И это был конец. На самом деле скрывать ей было нечего, и сказать ей было нечего. Действительно Зарина утром помогла докопать картошку, косынку бросила в предбаннике, вернулась в дом и долго сидела, рассматривая вытянутую руку и ногти на ней. Потом сказала:
- Я в город поеду к дяде Сереже.
- Куда еще, чего еще придумала?
- В гости поеду к дяде Сереже.
- Зачем ты нужна ему там, вот интересно.
- Интересно, - согласилась Зарина и собрала сумку за полчаса. Ей нужно было уйти до прихода отчима. Мать ругалась, плакала, запрещала, но тоже торопливо - и ей ведь нужно было успеть до прихода отчима. Обе знали. И потом, когда мать сказала: "ты меня, дочечка, прости..." - Зарина знала, что вот теперь пора, что отчим придет с минуты на минуту, это финальный пассаж. Она тогда не помнила про Колю. Она так и не вспомнила про Колю, ни раньше, ни позже, ни когда совсем уже было некуда пойти, он просто не фигурировал в ее памяти - такая была месть ее подсознания влюбленному Коле.
А Коля стоял пока еще и рассматривал синюю краску на двери. Дверь была деревянная, как Колина любовь. Ничего такого он не чувствовал, никакого отчаяния или обреченности, никакой обиды даже, а просто знал, что надо Заринку поскорее найти и жениться на ней, это будет правильно и необходимо.
Подружки сказали, впервые слышат. Чего, когда уехала? Куда уехала? У нее же в городе нет никого. Никого. Совершенно точно. Может, разве к Ленкиной знакомой, Лиле, да чай ты должен знать, такая приезжала ходила в зеленом платье... 
Но к Ленкиной знакомой Коля не поехал со своей деревянной любовью,  а только каждый день ездил к Зарине в деревню, и спрашивал, нет ее, потом стоял, смотрел на дверь, на кусок дождливого забора и на куриную какашку, которая заползла щель забора, застыла там и дождь ее не отмывал. Такая вечная говешка. Сначала просто смотрел, а потом, когда уже деревья облетели и осклизли, и на мотоцикле мимо колодца к Заринкиному дому стало не проехать, стал думать, в какой позе сидела курица, оставившая эту какашку, и о чем думала Зарина, когда уехала вот так, и что если бы Заринка вышла сейчас, он спросил бы - хотя он бы не знал, что такое надо ей сказать... И в конце концов Коля перестал приезжать, довольно быстро, потому что атрибутика несчастной любови была ему чужда и странна, а лето закончилось, и трактор что-то забарахлил, пришлось несколько дней его расхерачивать, потом по всей деревне мотаться, искать движок, было не до Зарины, короче.
Вот так и надо исчезать, если хочешь исчезнуть. А иногда приходят такие моменты, когда исчезнуть необходимо, когда мир, покачнувшись, вздрагивает, и приходит день твоего выбора. Не то чтобы он спрашивает тебя - а не хочешь ли ты здесь остаться, дружок? Нет, он обычно довольно-таки безапелляционно объявляет - все. Слезай, приехали. Ему, миру, лучше знать. Не у всех это происходит, как у Зарины, но в конце концов ведь наша реальность - всего лишь одно из возможных представлений, и разве лучшее?

Зарина всем говорила, что она девственница. А потом рассказывала, что отчим изнасиловал ее в 13 лет. Но от первого утверждения не отказывалась. И нам приходилось соглашаться с обоими. Тем более, что Зарина не эпатировала публику своими девичьими откровениями, а спокойно молчала и пила вместе со всеми, и на скамейке, и около клуба, и под косорылым навесом автобусной остановки. Мы все время пили тем летом, самогонные бутылки затыкали газетными огрызками, хлебали из горлышка, и только избегали буйного Саню Ваняшина, который мог не заметив выпить полуторалитрашку из-под газировки, хоть самогона, хоть спирта, хоть ацетона, а потом нуждался в самореализации - мотоцикл тормознуть ногой, или к примеру дверь выставить с куском стены.
Самогон обычно покупали у бабки по прозвищу мама Чоли, такая осталась в деревне память с душком от сериала. Самогон у мамы Чоли был самый дешевый, продавала она его только в "вашу тару", приходилось по всей деревне собирать пустые бутылки, и накал, конечно, не 40-градусный, а так себе... типа портвешка, но как раз за это наши шестнадцатилетние организмы были благодарны. 
Зарина никогда не предлагала, мол, давайте выпьем. Мы с Олеськой - да, предлагали. Наши души требовали запретных красот жизни. А Зарина не предлагала, но, опять же, и не отказывалась. Все пили - и она пила. Вся такая рано созревшая, с грудями, как тыковки-полусферы, с талией - лифчиком Зарина пренебрегала, хотя в этом не было никакого сексуального вызова, а по-моему, просто от рассеянности. У нее и губы были, как подушечки, и вся Зарина, несколько крупноватая для идеального экземпляра, похожая на тыквенный цветок, была такая... воплощенная женственность, но только лишенная смысла. С длинными ногтями.  Как она ухитрялась не ломать их, пропалывая картошку.
Хотя вообще нам было все равно.
О прекрасном Зарина могла задумываться в том разрезе, что, например, более прекрасно - блестящие темные очки или матовые. А у нас были сильные страсти, диалектика души, рефлексия и так далее и даже синкретизм. Хотя вообще мы тоже гадали в тетрадке и на картах каждое утро. Любит-не любит, на дороге, на пороге, за столом, что на сердце лежит, что сбудется, чем сердце успокоится... А если получалось не то, мы с Олеськой перегадывали друг другу до нужного результата. Это самой перегадывать нельзя, а если кто-то за тебя - можно.
Ну вот, а Зарина никогда не перегадывала. Для нее все была данность. Это такая форма патологической доверчивости к миру, принятия его в таких формах, в которых он пожелал явиться сей миг. То есть в определенном смысле Зарина действительно была девственницей. Наверное, за это ее и любил Коля. Он любил ее со всем опытом почти мужчины, который даже чуть не женился на какой-то городской клюкве с двумя детьми. Он любил ее со всей фантазией человека, смотревшего сериалы. Он таскал ее на руках, такую клушу, как-то раз стелил ей под ноги свою куртку, и если Зариночка хотела домой, бросал друзей и вез домой, за 20 километров. На тракторе. Кстати, ночью в тракторе как будто летишь над дорогой в стекле летающей тарелки. Кусок леса вокруг трактора светится, и бабочки в стекло, психопатки.
Хотя, я же говорю, нам было все равно. Ну Коля и Коля. Тоже мне, мечта Джульетты.
Коля даже не рекомендовал Зарине пить, представьте себе, такое нежное пожелание: не пей больше самогона, любимая...  Только вспоминал об этом как раз к моменту, когда она наклюкивалась, его возлюбленная дева. И вот тут дальше - интересно, да? - Зарине нужно было выложить всю свою историю. Кому-нибудь. Тайно. Ей не надо было для этого много времени, достаточно позвать кого-нибудь пописять в кустики. И она успевала выложить весь сюжет буквально в сорок секунд, отточенно и лаконично - девственность плюс изнасилование плюс противоречивая любовь... Насчет любви сейчас объясню. А какой покров может быть удержан на тайне в деревне, там же звукопроводимость, как в соленой воде, и писяют все в общих кустиках. Зарина и голос не понижала, хотя, по-моему, тоже от рассеянности.
Зарина была девушкой одной истории. Фрейдо-юнгов мы тогда не читали, но что такое "фиксация", представляли себе. Смутно. А Зарина размазывала тушь под темными очками, она всегда носила темные очки на дискотеку, углубляясь куда-то в собственную влажную тьму, и путано всхлипывала губами-подушечками:
- Олеся, я же, понимаешь, я девственница, я девушка еще, и мне нужно... ну, важно, чтобы я любила человека. Чтобы он был для меня единс-ственнный... - от самогона, слез и общей проникновенности момента Зарина пришептывала чуть-чуть. Слезы были авансом за следующую часть истории. Про отчима.
- Алина, ты не представляешь, отчим... он ко мне пристает... я Коле не рассказываю об этом, я боюсь, мать его любит, а он его убьет, и если что случится, она не знает, она не должна узнать. Я еще когда была маленькая, мне тринадцать лет было, и в мае, мать уехала к подруге тете Лене сюда, в деревню. И он, я просыпаюсь, а он раздетый лежит у меня в кровати, мне ноги раздвигает.
- А ты?
- А что я? Я поняла все.
- Ну, он говорил что-нибудь?
- Ничего не говорил.
- А ты?
- Подождала, пока  он уйдет, и побежала в баню. Но я больше ему не давалась. Я только из-за мамы. Ты никому не говори главное.
- А ты не хотела... ну, отомстить?
- За что?... Ты только никому не рассказывай. Ты не понимаешь, что будет. Коля его убьет. Он меня убьет. Тогда все, я сама умру. Если только кто-то узнает. Понимаешь, Коля меня любит, а я нет, я его не люблю совсем. Я только Сережу. Я все это делаю, только чтобы с Сережечкой рядом быть. Чтобы видеть его. Понимаешь, я ради него все... смотрю, и мне его обнять хочется. До смерти. А что, я бы умерла, только рядом. Я бы на коленях перед ним стояла, хоть всю жизнь. Сережечка мой... Я бы даже за него молилась. Люблю его, понимаешь, люблю больше жизни.
- Понимаю, - с глубоким горловым трагизмом отвечала я, пьяная как хрюсь. И Зарина счастливо засыпала в стоящем тракторе. Все остальные ползали под трактором, у нас был пикник. Олеська принесла банку маринованных помидоров, но они оказались хреновые, и все блевали. Ровно в два часа ночи Коля растащил нас по обочинам дороги, чтобы, значит, очистить дорогу трактору, и повез спящую Зарину домой. Он берег ее честь и пальчиком не трогал - это он сам так говорил.
Конечно, он ничего не знал. В его картину мира не умещались истории Зарины и ее страшные тайны. Такой вот дисбаланс. Серега тоже не знал. Серега не интересовался ничем. Неопытный человек не отличил бы его от Коли. Но Зарина, она смотрела глубже, она зрила в корень. Она замечала, например, дикую способность Сереги впадать в одержимость и буйство. Она ощущала его полное равнодушие к людям. Ему было все равно, что сегодня пить и кого сегодня трахать. Серега вообще относился к флоре, не к фауне. Любить Серегу - было все равно, что не любить никого, и в этом смысле Зарина тоже была девственницей, весталкой, служительницей храма бессмысленного и пугающего. 
Зарина написала стихотворение. Это было чудовищное стихотворение, в нем не было ни одного настоящего слова. Но зато это была ее Песня. В одной строфе просто рифмовалось "люблю" и "люблю". Полная, исчерпывающая рифма, без хитростей.  Но мы сказали: "Здорово, Заринка!" - потому что так нужно было. Потому что и ненастоящим словам приходится играть роли настоящих, когда нет других. И Зарина уже стояла совсем рядом со своим выбором, у нее не было впереди осени, был только этот момент наивысшего вдохновения, только познание себя в безысходности.
Хотя нам-то, в общем, было все равно.
Потом все завертелось как-то смешно, как всегда бывает в деревне, Олеська сказала: "Дай мне стишок, еще не хватало, чтобы Коля его увидел", и Зарина дала, протянула, а Олеська приняла его, как слюнявый поцелуй, с брезгливостью, и дальше - тихий коровий вечер, скрип заходящего солнца и сумерки в траве, и почему-то мы решили, что Серега должен видеть стихотворение и знать правду. Слово за слово, и вот уже Олеська целуется с Серегой, у него губы жесткие с крошками непережеванных семечек - у него сразу и член встал, Олеську чуть не стошнило, и может быть, Зарина увидела бы - но она в тот момент блевала за клубом, напилась, а Коля поддерживал ее, кислую, под живот, так что она перевешивалась как мокрое полотенце. Так что не было никаких сцен, и вовсе не из-за этого уехала Зарина, а из-за того, что в эту ночь она переспала с Колей, и ангел перестал глядеть ей в сердце.
А мы шли домой от клуба, подворачивая ноги, Серега плелся за нами, ему было по пути, шумно, как корова, пил воду из колодца, и пел песню про мороз, мороз, а еще:
Ой, береза белая
Что же ты наделала,
Сбила девку с панталыку,
Проституткой сделала...
И это уже почти конец истории, дальше ничего интересного, потому что сотни историй есть о покорениях различных городов разными Заринами, и можно обратиться к первоисточникам. А Коля вдруг подумал, через полгода, что, если Заринка из-за него уехала, то есть получается он девку спортил, эта мысль грохнулась на него, как горячий утюг, и хотя сквозь ночную пьянь Коля припоминал, что не совсем так все было... Но тут как раз появилась развесистая клюква со своими двумя детьми, встретилась ему на улице и так между прочим говорит: "Заходил бы, я уж тебя простила..." - а ведь исчезла эта клюква потому, что заразила Колю половым кандиломатозом, который у нее, матери, конечно, двоих детей, но должен же был откуда-то взяться, на что Коля и указал тактично словами "ебучая сука". И вот теперь здрасьте-нате, простила! Так вот, и буквально через год они поженились, для удобства Колиных ночевок, тем более что врачиха сказала, кандилома-вирус практически невозможно вывести из крови до конца, это был их вечный подарок друг другу, и они решили скрепить свой дар обручальными кольцами. Серега был на свадьбе свидетелем, он же, конечно, ничего не знал про Зарину, потому что Олеська уехала стремительно домой, в город, упоенно переживая позор и крах посреди деревенской улицы. Стишок остался у меня, грязная бумажка, она валялась, я боялась ее выбросить и оставлять не хотела, в ней была слишком большая концентрация жутковатой безнадежной нелепости... А Саня Ваняшин, он перепутал, оказывается, Олеську с бывшей девицей своего брата, и  весь вечер Олеська тоненько выла на темной деревянной лестнице в бабушкином доме, и потом подвывала собирая вещи, потому что для нее в этом оказалось куда больше трагизма, чем вкладывал Саня Ваняшин. И слепая карающая справедливость здесь ни при чем, потому что все, мы все чувствовали в Зарине эту обессиливающую обреченность, как у заболевшего чумкой щенка, когда понимаешь вдруг, что умирающее на твоих глазах существо само по себе мука, неважно, есть твоя вина или нет твоей вины. Но есть законы древнее логики, потому что оно выбрало тебя, чтобы умереть, и выбрало смерть, чтобы говорить с тобой. Не знаю, почему это так, никто ведь не умер в буквальном смысле, просто закончилось наше лето. И с тех пор жизнь в какую-то сторону наладилась, Олеська поступила в юридический, Саня Ваняшин поплыл на пароходе в Астрахань, но подрался с матросами и его высадили на полпути, не помню названия. Там он пропал и больше не появлялся в обозримый нами отрезок времени.
Я иногда приезжала в деревню, особенно осенью, и думала, собственно, ни о чем, что туман в траве и в воздухе, от которого хочется плакать, что пахнет яблоками и всеобъясняющей прозрачностью жизни. Я слышала - в деревне слухи расходятся быстро и пускают круги, как звуки в воде, - что у Колиной жены было два выкидыша в тот год, и потом встретила самого Колю у колодца, который сказал:
- Знаешь, женился.
Я спросила:
- Ну и как?
Коля пожал плечами, и потом сказал, да нормально, а потом - помнишь Заринку, она ведь сразу после того лета исчезла, и я не знал, куда вообще. А я - да, помню какую-то, она еще все время ходила в темных очках, ага? Да, сказал Коля, я ведь так любил ее, Заринку, да вот спортил ее, хотя она и не девочкой была, это уж врала она всем.
Коля ухмыльнулся с гадливостью.
А тут, говорит, приезжаю в ту деревню, в Зименки, а мне говорят - хочешь, типа, расслабиться, тут появилась одна, наизнанку вывернется, и незадорого. Тут комбайны охраняют, ну и поселили ее, пользуют, а с остальными на общих основаниях... Ну, я увидел ее издалека, подошел, говорю: "Здравствуй, Зарина!" - а она глаза так широко раскрыла, испугалась, что ли...
Я спросила, и больше ты туда, в Зименки, не ездил? Нет, удивился Коля с олимпийским спокойствием, я в тот раз с парнем договорился насчет соляры, он привез мне потом.
- А-а, ну тогда, - сказала я, - понятно.
И пошла от колодца с двумя ведрами, в каждом было налито до половины, и в одном плавала хвойная иголка. В конце концов, если каждый захочет быть виновным - на всех не хватит вины, и потому некому быть виновным, и нечего трогать экзистенциальное. В конце концов все закончилось, и дождь, наверное, смыл все-таки куриную какашку с Заринкиного забора, дайте время - и он смоет все остальное.