Моя танцующая леди

   Эта ночь была упоительной. Если и есть что-либо в этой жизни столь пряного и пьяного, чем воздух Парижа, так что хочется вдыхать до умопомрачения этот терпкий и густой запах, словно и не было в жизни ничего более манящего и желанного, то Ля Тур этого не знал.
   По крайней мере, в этот момент ему было на всё наплевать.
   Длинный с лёгкой горбинкой нос, сделавший честь даже покойному Сирано, жадно по-звериному  раздувая ноздри, шумно вдохнул и замер. Тысячи запахов живых и мертвых, ворвались в его мозг, и каждый из них, рухнув  с огромной высоты, сплющил его между молотом и наковальней, и Ля Тур на мгновение ослеп, оглох и разорвался на тысячи кричащих  бьющихся в припадке крошечных существ, каждое из которых словно маленькая шавка висела на длинном-длинном поводке, невидимой пуповиной ведя к своему хозяину. Каждый кустик, каждый камешек, каждое творение рукотворное и извечно сущее - все они пахли, источая собственный неповторимый аромат (дурные запахи  сущие только для плебеев!), и это  было  похоже на  наслаждение,  имя  которому - женщина.
   Но ничто не способно заменить его, кроме самой женщины.
   Его нос - этот живущий самостоятельной жизнью зверь - почти сразу уловил среди этой безумной вакханалии еле ощутимый, невидимый и незримый, словно летучая мышь, танцующая в ночи свой безумный слепой танец, тончайший аромат, льющийся из крошечного флакончика из горного хрусталя, стоявшего на трюмо, и сердце его ёкнуло.
   Рука изящная и белая, словно сработанная самим Бенвенуто Челлини из лучшего итальянского мрамора, выступила из темноты, и, сняв искусно выточенную в форме сердечка  крышечку, уронила густую янтарную каплю на подушечку указательного  пальца. Медленно поднесла её к маленькому розовому ушку и дважды легонько коснулась  того места, которое прячется за тончайшими свитками густых и непокорных прядей, диких  и норовистых,  словно табун необъезженных кобылиц, ибо это то самое место, поцелуи в которое  лишают женщин ума и рассудка.
   То же самое повторила и с другим ухом, легким неуловимым движением пробежалась по прелестной лебединой шее, торчащих сосков, словно две непокорённые вершины сладострастия, зияющие в ночи, опустилась к  округлому бедру, молочной белизной сверкающему как снега Килиманджаро, коснулась слегка выпуклого пупка, венчающего взволнованно дышащий живот, и, судорожно дернувшись, опустилась к чреслу.
   Стон сладкий, но мучительный вырвался  из груди Эллен. Она умирала от желания. Её тело, полное силы и страсти молодой цветущей женщины, требовало успокоения, и оно не замедлило явиться.
   Длинное гибкое тело бесшумно взвилось ввысь, и Ля Тур, с изящной небрежностью зацепившись за уродливые узловатые ветки плюща, подтянулся и схватился за балкон. Богато украшенный резными барельефами благодаря причудливой фантазии мастера, он представлял из себя прекрасную лестницу в небо, но Ля Тур удовольствовался только первой его ступенькой, ибо уже оно и сулило то самое райское блаженство, о котором святоши талдычили на каждом углу, совершенно не имея понятия, о чём идёт речь.
   Словно ласка скользнул он во тьму опочивальни самой прекрасной и самой опасной женщины Парижа, ибо она имела честь (к его собственному бесчестью!) быть законной женой самого маршала Франции.
   Легкий крик подтвердил, что его ждали, и он отдался во власть самого сильного и жадного чувства, имя которому  жажда обладания чужой женщиной. Подобно зверю он выслеживал свою жертву, и теперь только такой же, как и он, зверь, только оскорбленный и разъярённый чужаком, орудующим на его территории, мог его остановить.
   И он не замедлил явиться.
   Ля Тур успел только скинуть чёрный расшитый золотым позументом  камзол, как  в двери опочивальни стал кто-то неистово ломиться, грубо выбивая  тяжёлые  дубовые створки, и от неимоверной силы удара  одна из них лопнула, и в образовавшееся отверстие вылезло лезвие протазана.
   Эллен вскрикнула и метнулась к ложу, где лежал её ночная сорочка, ужом скользнула  в неё, скрывая свою безрассудную наготу, накинула шелковый тончайший пеньюар, и бросилась под одеяло.
   Ля Тур тем же самым путём, что и несколько минут назад, покинул ложе своей возлюбленной, просто спрыгнув с балкона вниз, не утруждая себя даже попыткой схватиться за плющ - он был изумительным акробатом.
   Только сейчас, когда он вышел из темноты на освещённую ярким лунным светом  лужайку, можно было наконец-таки его рассмотреть.
   Первое, что сразу же бросалось в глаза - был его рост. Мало кто даже из королевской гвардии имел такие размеры. Стройный мускулистый до неприличия, словно какой-то деревенский кузнец, он, тем не менее, обладал просто животной грацией и лёгкостью, позволяющей ему без особых усилий спрыгивать со второго этажа, что ему приходилось делать настолько часто, что стало почти обычным делом.
   Длинные - значительно ниже плеч - вьющиеся кудри смеялись над любым даже самым лучшим париком, и наводили на мысль о буйности и непокорности характера. Нос, так подробно описанный выше, был велик, даже нет, просто огромен, но благодаря такому длинному туловищу, крупным чертам и конечностям, сравнимым разве что со средней длины оглоблей, казался вполне уместным. Добавьте к  этому рот, такой же крупный и дерзкий, как и сам его обладатель; способный шептать самые нежные слова, склонившись к женскому ушку, чтобы слегка - совсем чуть-чуть - касаться нежнейшего пушка на розовой мочке, и в то же время умеющий и, самое главное, не стесняющийся  произносить самое крепкое ругательство; большую серьгу, небрежно покачивающуюся   в ухе, и …глаза… Чёрные, слегка отливающие синевой как шкура  мадридского быка с  Пласа  Майор, но не истыканные  бандерильями прожилок, а бездонные в своей черноте и силе, словно он только что поднялся с преисподней, и казалось, что вот-вот заполыхает пламя -  всё это делало его опасным и притягательным одновременно. Смерть - эту танцующую по его жизни леди, как выразилась однажды жена английского посла, с которой у него была небольшая, но чрезвычайно бурная для англичанки интрижка - он презирал, а жизнь ненавидел, ибо с лёгкостью отнимал её у кого-то едва ли не каждый день, и с такой же лёгкостью кому-нибудь дарил - количество его отпрысков было настолько многочисленно, что он смутно представлял их точное число. Это был самый обаятельный негодяй за последние десять лет - с тех пор как он объявился в Париже ему не было равных в искусстве обольщения, ибо он был из той категории самцов, которые никогда не знали отказа - и самый опасный, потому что он великолепно соединял чудовищную длину своих конечностей с потрясающей ловкостью и скоростью. Шпага была продолжением его рук, а её остриё - его взгляда, способного жалить как хвост скорпиона, поэтому у них не было ни единого шанса.
   Наёмные убийцы - трое низкорослых приземистых бретонца, больше похожих на одичавших крестьян, коими они когда-то и были, чем на работников ножа и топора - напали практически одновременно, выступив из зарослей тиса, едва  только Ля Тур приземлился. Братья - а они были родными братьями - набросились на него по давно отработанной схеме, которую он знал, как свои пять пальцев: двое спереди отвлекают внимание - один колет в живот, другой наносит рубящий удар сверху вниз по голове - а в это время третий падает под ноги и сбивает жертву на землю, где её как свинью прокалывают  насквозь, пригвоздив к поверхности.
   Но всё вышло совсем по-другому. Ля Тур, выставив свою длиннющую конечность вместе со шпагой не дал им даже приблизиться на более-менее приемлемое для сражение расстояние, чем совершенно смутил их и ввёл в замешательство. Третий, видя, что привычный ход действий нарушен, попытался, было затормозить, но было поздно, и он со всей дури наткнулся на огромный сапог, любезно подставленный не без изящества Ля Туром  ему прямо под нос. Что-то отвратительно хрустнуло, и он свалился как  тряпочный Полишинель без единого звука, обливаясь кровью, словно  недоколотый хряк.
   Почти тут же Ля Тур развернулся и наотмашь ударил одного из нападавших спереди, и срезал ему почти половину шляпы вместе с правым ухом и кусочком кожи с клочком волос.
   Тот по-собачьи завыл, хватаясь за изувеченную голову, а Ля Тур уже протыкал мужское достоинство третьего, и поддев кверху  рывком разорвал его на две половинки.
   Истошные крики, заглушавшие завывание, носились в темноте, словно летучие мыши, напуганные внезапным лучом яркого света, а виновник произошедшего видя, что из ворот выбежало десятка два вооружённых людей, не мгновения не колеблясь, развернулся, и, вскарабкавшись снова на балкон, спрятался среди листьев плюща и замер, слившись со стеной.
   Охрана выбежала, в панике обыскивая все кусты и деревья, но ничего не нашли кроме одного полутрупа и двух изувеченных неудачников.               
   Ля Тур, возвышаясь над ними всего в двух метрах от них, гримасничал, беззвучно потешаясь над ними, потом ему это надоело, он, осторожно поковырявшись в карманах, выудил на свет последний луидор, и с лёгким сожалением запустил его в кусты.               
   Охрана  бросилась вперёд, а он, подтянувшись опять проскользнул во внутрь, и спрятался за тяжёлой багровой портьерой.
   Сквозь узкую щёлочку он увидел чей-то затылок и, ни секунды не думая, опустил на него свой огромный кулак.
   Хозяин затылка рухнул как подкошенный, а Ля Тур раздвинув портьеру, осторожно выглянул и присвистнул.
   Сам  маршал  Франции собственной персоной лежал у его ног и не подавал никаких признаков жизни.
   Рот Эллен застыл в беззвучном крике, но Ля Тур  быстро подскочил к ней,  и, закрыв рот своей огромной ладонью, сделал ей знак молчать.
   Она испуганно кивнула, не сводя с него глаз, а он уже облапил её всю, сгрёб в охапку и повалил на постель, неистово целуя и сдирая с неё последний оплот целомудрия, которым она, в сущности, никогда и не обладала.
   Она вскрикнула, задышала глубже и чаще, словно у неё спёрло дыхание, и подалась его неистовому напору, раскрывая ворота своей крепости, всхлипывая и дрожа, а он был яростен и нежен, груб и мягок одновременно, и ровно настолько, чтобы нельзя было определить чего на самом деле больше в нём: грубости и силы, или же нежности и страсти.
   Сорвав с неё остатки пеньюара, он одним резким движением распустил её пышную причёску, и, намотав на кулак длинные пряди, развернул лицом вниз и овладел её, словно уличной девкой, вторгаясь в неё бурно и неудержимо, как озверевший тур. Эллен стонала, всхлипывала, тело её изгибалось немыслимым образом, а он брал её и брал, раз за разом всё яростнее и беспощаднее, словно делал это в последний раз в жизни, а она билась как в припадке, и никто из них не заметил как лежавший на полу старик, который ещё несколько минут назад был одним из самых влиятельнейших людей Парижа,  пришёл в сознание и с лютой ненавистью взирал на то, как его законная супруга отдавалась этому зверю, крича от наслаждения и страсти. Лицо исказила гримаса боли и он, едва разлепив непослушные губы, попытался что-то сказать, но не смог - его разбил паралич.
   А Ля Тур,  бросив  полуистерзанное тело своей любовницы, уже застёгивал сорочку, и, послав небрежно воздушный поцелуй, скрылся в ночи. Ещё не  успела  успокоиться портьера, отброшенная в сторону его рукой, как он уже был внизу. До Эллен  донесся только глухой стук об землю его сапог, позвякивание шпор, потом негромкий вскрик, переходящий в предсмертный хрип, свистящий удар шпаги, и мгновение спустя снова размеренный звук шагов удаляющегося победителя.
   Эллен, словно молодая львица перевернулась на спину, выгнулась своим роскошным изумительным телом, белея в темноте, словно греческая статуя, замерла, вытягивая затёкшиеся члены, не замечая неподвижного взгляда того, кто ещё недавно был её хозяином и властелином.
   А он лежал, истекая слюнями, мёртвый от пяток до затылка, только мелкой судорогой подрагивала левая неестественно вывернутая  босая ступня, словно движение уползало из этого уже ненужного тела, извиваясь длинными тугими змеиными кольцами…