Бесконечный рассказ

   – Здравствуйте, Сан Саныч!
   – Здравствуйте, Прошников! Заходите. Давно мы не виделись, давно!
   Александр Александрович не обижался, когда больные его так называли. Будь его воля, он бы даже узаконил это произношение. Тогда и водопроводчик, и врач-психиатр уравнялись бы в обращении, а это было бы демократично, очень демократично!
Прошникова Сан Саныч знал, как облупленного. Было время, когда тот был ведущим инженером в НИИ, писал диссертацию, был женат на красивой женщине и имел от нее ребенка – девочку, которая в четыре года нечаянно отравилась и умерла. С тех пор у Прошникова все пошло наперекосяк. В конце концов не осталось у него ни жены, ни работы, а сам он попал к ним в психдом уже состоявшимся шизофреником.
   В первый раз он пролежал здесь чуть более полугода и выписался в удовлетворительном состоянии. Он получил инвалидность и переехал жить к престарелым родителям. Какая-то часть его сознания восстановилась. Иногда он был совсем как прежний Прошников, потом вдруг переставал бриться и здороваться с соседями, а раз в год, где-нибудь в феврале-марте, натурально съезжал с катушек. Сначала ежегодные срывы заканчивались приездом «Скорой помощи», связыванием и болезненными уколами. Потом Прошников научился чувствовать свою болезнь и стал приходить сам.
Сан Саныч обладал профессиональным зрением и прекрасно мог определить, болен человек или только собирается заболеть. Этот был болен. Его глаза были выпуклы и неподвижны, речь перемежалась втягиванием слюны, руки все время были в движении – то поглаживали волосы, то поправляли невидимый шарф, то опускались в карманы и тут же вынимались из них. Но пока это был относительно нормальный Прошников. Его можно было в сопровождении одного санитара отвести в отделение, выделить койку в обычной палате, а через полтора-два месяца терапии спокойно выписать под диспансерное наблюдение. Хуже было, когда терапия запаздывала. Сан Саныч множество раз наблюдал, как человек менялся неузнаваемо, даже внешне становился другим. Случайные знакомые таких больных, увидевшие их в период глубокой депрессии, с трудом узнавали в мрачных, слюнявых полуживотных недавних приятелей. Таких надо было лечить, вовремя лечить!
   – Очень кстати вы пришли, Прошников. Очень хорошо, что вы понимаете это. Надо лечиться, вовремя лечиться!
   – Я понимаю, Сан Саныч. Чувствую, что пора мне в ваш санаторий.
   – Голова побаливает?
   – Бывает, особенно к вечеру.
   – И таблетки не помогают?
   – Нет.
И они провели беседу, судя по записям в карточке, очень похожую на прошлогоднюю. Ничто в состоянии Прошникова не менялось. Но это была стабильность, а стабильность – тоже результат.
Правда, на этот раз Прошников немного удивил Сан Саныча, вручив ему толстую тетрадь.
   – Это я написал. Прочитайте, пожалуйста.
   – А что вы там написали?
   – У меня там рассказы, – стеснительно пояснил Прошников, – только они все незаконченные. Не получается у меня их закончить никак. Но они интересные, не пожалеете, ей богу!
   – Обязательно прочитаю, обязательно! А теперь, давайте-ка я вызову Григория Петровича, и будем считать, что мы с вами сегодня уже поговорили.
   Санитар увел больного в палату, а доктор сделал еще несколько записей в длинную историю болезни Прошникова, выделив отдельным абзацем о возобновившейся склонности к графомании, и еще раз пролистал ее. «Надо же, – думал он, – как может жизнь человеческая сложиться! Живешь себе спокойно и не знаешь, какие сюрпризы судьба тебе готовит.» Потом просмотрел прошлогоднюю карту назначений и переписал ее почти один к одному, решив не мучить несчастного экспериментами. Такие, как он, не выздоравливают. Это Сан Саныч знал твердо. А графоманией Прошников грешил еще в молодости, но выше застольных речевок не поднимался. Что еще за рассказы он там принес? Тетрадь лежала на столе, блестя коленкором. Сан Саныч пододвинул ее к себе и принялся изучать содержимое.
Внутри была рукописная подборка небольших рассказов, у которых не было названий. Один рассказ отделялся от другого несколькими пропущенными строками. Сан Саныч начал читать и очень скоро увлекся.

   Первый рассказ без названия был простой зарисовкой:
   «День складывался как-то не так. Необычно было все. Лошадь прошла рано утром по улице и сделала несколько кучек. Последний раз лошади ходили здесь лет двадцать назад, когда еще была жива конная милиция, да цыгане заезжали на своих грязных телегах. А тут лошадь прошла и нагадила. Видно было из окна, как мамаши вели детей в садик. Которые помельче, норовили вляпаться в кучки, а те, что покрупней, тыкали пальчиками, мучили мамаш вопросами и никак не могли понять, причем тут «лосадка». Вова, которого вел в садик папа, тоже показал пальчиком и спросил:
   – Это мусол? Это свелху наблосали?
   Папа, не подумав, сказал:
   – Это не мусор. Это лошадка прошла.
   – А засем лосадка наблосала?
   – Ничего она не бросала, просто прошла и кучки оставила.
   – А засем лосадка куськи оставила?
   – Ну... специально не оставляла, просто потеряла и не заметила как.
   – Надо отдать лосадке куськи, ей плохо без кусек, – очень справедливо заметил Вова, сам не раз терявший игрушки. Но папа засмеялся и сказал, что лошадке без них гораздо лучше, чем с ними.»
«Надо же, – подумал Сан Саныч, – как точно подмечена детская логика! А написано коротко и так живо!» И он тут же принялся за второй рассказ, который, похоже, был продолжением первого.

«Бабушка Вовы после того, как проводила внука с зятем в садик, деда и дочь на работу, взялась убирать их постели и никак не могла сосчитать подушки. Их получалось четное количество.
   – Маленькая Вовкина, – бурчала она, – Людкина, Сашкина – зеленая наволочка; моя, да хрена старого - белая наволочка. А эта, синяя, чья?
   Подушка была лишняя, тем не менее, на ней этой ночью определенно спали. Она была характерно помята и слегка обслюнявлена с одного бока. Бабушка еще раз пересмотрела все подушки. На всех подушках спали, причем ошибиться было нельзя, себе и мужу, а также дочке с зятем подушки всегда подбирались одинаковые – так было заведено. Внуку, само собой, доставалась произвольная по цвету, но меньшего размера. А эта, синяя, оказывалась лишней, причем бабушка не помнила, с какой кровати она ее сняла. Все подушки лежали в общей куче на большом комоде, внутри которого обычно хранились. Она прошла по комнатам и пересчитала кровати.
   – Моя, – снова бурчала она, – хрена старого, Людкина и Сашкина, Вовкина!
Кроватей было правильное количество. Их было четыре, подушек было шесть. Если человек, считая Вовку, было пятеро, то получалась очень странная арифметика.
   – Вот так и сходят с ума, – продолжала про себя несчастная Вовкина бабушка, пересчитывая простыни и одеяла.
Простыней оказалось четыре – по количеству кроватей, одеял шесть, все они были скомканы, а одно лишнее валялось на полу у их с дедом кровати. Бабушка ничего не могла вспомнить, а в голову закрадывались мысли, одна невероятней другой. Будто гость к ним вчера приехал и ушел рано утром, не попрощавшись. Или соседка приходила переночевать, да и ушла среди ночи к себе. А, может... Ой-ой! Эта мысль даже оглушила ее. К деду соседка приходила! Напоили они ее чем-то, затолкали под кровать, и порезвились сами-то, ох и порезвились!
Уголек ревности, лет сорок тлевший у нее за сердцем, разгорелся вдруг необъятным пламенем и начал жечь внутренности. Это было невыносимо, особенно когда жгло позвоночник, но, достигнув головы, пламя вдруг стало холодным, и было уже не больно. Только воздух вокруг стал каким-то мягким, слегка упругим, на него можно было опереться. Бабушка пошевелила в нем пальцами, воздух цеплялся за них и полз вслед их движениям шелковистыми нитями. Она загребла ладонью и оторвала большой кусок от общей массы, потом утрамбовала его двумя руками и, присев, раскатала на полу. Получилось что-то вроде скалки или дубинки. Эту дубинку она сначала хотела использовать для деда, но до его прихода оставалось слишком много времени, и можно было сначала расправиться с той стервой, что приходила ночью. Стена, разделявшая их квартиры, была завешена толстым ковром, но бабушка посчитала, что ковер не помеха, и с силой раскрутив дубинку над головой, метко швырнула ее прямо в центр вытканного орнамента. Дубинка с хлюпающим звуком исчезла в стене. Бабушка не видела, что произошло там, с другой стороны, но была уверена, что попала в цель. Чтобы закрепить успех, она принялась ваять вторую дубинку и вскоре отправила ее вслед за первой. Потом немного посидела на полу и принялась за изготовление следующей»

«Бр-р-р! А вот это уже типичная симптоматика, – содрогнулся Сан Саныч, ожидавший еще чего-нибудь про кучки, – Да тут какая-то смесь паранойи с алкогольным психозом. Вот так Прошников! Знать бы, чем все это закончилось. Но нет, нет, лучше не надо! Страшный конец должен быть у этой истории. И закончится все должно... конечно здесь - у нас - в дурдоме. Эх, проглядели бабулю! Сглазили. Но дальше-то там что?»
Третий рассказ был набором фраз, почти не связанных между собой. Скорее всего, он был написан не в лучший период. Но автор, видимо, считал его шедевром и даже выделил большой красной галочкой.
«Выцвела сирень. Это было в мае, – начал читать Сан Саныч, – Мы сорили черешней, когда пришел июнь. Тогда резалась трава и пахли апельсины. Я кричал ей: «Остановись!» А она смеялась и плевала косточками. Прямо в траву...»
Сан Саныч прочел полторы страницы, написанные в том же духе с повторениями одного и того же, потом сообразил, что читает «Плач по дочери», понимающе вздохнул и перевернул страницу. Первые строки следующего рассказа привели его в недоумение, он укоризненно покачал головой, но с интересом прочитал до конца.

«Доктор Веревкин совсем спятил. Его больше не интересовали ни бесконечные истории болезней, ни сами больные. Крыша у него съехала на футболе. Стоматолог Веревкин всегда был ярым болельщиком, но теперь стал просто фанатиком опасным для окружающих. Сам он этого, конечно, не замечал.
Чем отличается фанатик от обычного человека? Обычный человек может думать о разном, фанатик – только об одном. Вот и Веревкин, удаляя больным зубы. думал только о том, как позорно продуло «Динамо» этим сибирским уродам. Да они – не команда! Сброд таежный. Наглостью они берут и хамством. Наши тоже хороши! Этих уродов мочить надо, а они все в обход, все финтом. Да надо не финтом, а долотом!
   – Следующий! – заорал Веревкин, спихнув с кресла очередную жертву. Щуплый мужчина средних лет, покачиваясь и держась за челюсть, добрел до двери и выпал из поля зрения.
   – Валерьян Петрович, – испуганно прошелестела молоденькая медсестра, – вы бы как-нибудь помягче, что ли.
   – Помягче, помягче... Зубы надо драть, а не выковыривать!
   – Но не так же! – опять прошелестела девушка.
   – Так! Именно так! Я сказал, следующий! Куда все подевались?!
   Он рывком выглянул в приемную, но там никого не было. Он уже вернулся было в кабинет, но тут в проем двери, отделявшей приемную от коридора, высунулось лицо с опухшей щекой и, найдя глазами силуэт в хирургическом халате, тут же скрылось.
«Вот где они все! Уроды сибирские. Драть их надо и зубы им драть!» – про себя огрызнулся Веревкин и кинулся вслед за ненавистной мордой, но, вылетев в коридор, воткнулся в грудь заведующей – очень крупной пожилой дамы.
   – Валерьян Петрович, что сегодня с вами? – взволнованно прикрикнула заведующая, извлекая Веревкина из округлостей своего бюста.
   – Что со мной?! Со мной ничего, – ответил освобожденный Веревкин, немного остыв.
   – Пойдемте-ка со мной, поговорим, пообщаемся.
   Она провела его в пустынный холл в конце коридора и немного приглушенно, наклонившись и близко поднеся свое накрашенное лицо, заговорила снова:
   – Валерьян Петрович, вы позволяете себе непозволительные вещи. Я, конечно, могу понять вашу усталость или еще какие-то причины, но сначала вы должны мне об этом сообщить! Ко мне вдруг приходят пациенты и жалуются на вас, пока, слава богу, устно. Вы знаете, я всегда вас поддерживала, как хорошего специалиста, но впредь прошу не допускать подобных несуразностей. Идите домой, я скажу вашим людям, что вы заболели и попрошу записаться на вторую смену к Занкеру.
   – Да.да ...я. пожалуй, ..мне, действительно, что-то нехорошо, – промямлил притихший Веревкин и побрел вслед за заведующей обратно по коридору.
   – Простите, пожалуйста, мне что-то нехорошо, – тихо сказал он людям с распухшими щеками, плотной кучкой державшихся у входа в приемную, потом прошел в кабинет, извинился перед медсестрой и, сбросив халат, ушел домой.
На следующий день «Динамо» с блеском выиграло у столичного «Торпедо». На радостях Веревкин сломал пациенту челюсть, и его потом судили.»

«Вот тебе урок, Сан Саныч! Не увлекайся, а то сбрендишь и будешь почище Прошникова. Не нужны тебе станут ни больные, ни здоровые. Будешь сидеть тихонечко и сочинять бесконечные небылицы. Простите за невольный каламбур, но если у рассказа нет конца, значит он бесконечный! Да-а... Научись кончать, Прошников!» Он прочитал еще две последние истории, но они не блистали слогом и сюжетом. Сан Саныч заключил, что они были написаны недавно, когда автор уже нуждался в коррекции. Он посмотрел на часы и присвистнул. Было почти восемь вечера. Он заспешил, быстро оделся, закрыл кабинет и вышел в свежий предвесенний вечер, пахнущий сыростью и легким морозом.
Он еще находился под впечатлением прошниковских рассказов. Подходя к длинной веренице ступенек ведущих к автобусной остановке, он качал головой и снова думал о судьбе и ее сюрпризах. Это были последние связные мысли Александра Александровича. Удар в самом низу скользкой, как масло, лестницы был настолько силен, что кровь, разлившаяся из лопнувших сосудов, навсегда законсервировала добрую половину его мозга. Он не умер, но с той поры основные его привязанности и интересы вращались вокруг «кусек», которые он делал сам. За «куськи» его иногда ругали, впрочем, безрезультатно.