Семь причин ненавидеть себя

                Куколки, бабочки, черви,
                куколки, бабочки, черви
                и так далее до бесконечности…
                Е. Трубецкой, «Смысл жизни»

В том, чтобы поступить именно так, а не, скажем, собачьим вальсом протанцевать дальше или, скажем, пнуть этого ублюдка ногой, не было ничего странного. Сказано же в писании: «Пинать детей – это жестоко. Но ведь что-то же надо с ними делать!» А тут как в тесте. Ты идешь, запихивая на ходу жрачку, junk food, гнилая капуста и кетчуп и к тому же с кислым пивом, тебя ото всего этого тошнит, а еще больше тошнит от фенциклидина, ангельской пыли. И наконец, все к одному, ребенок в безобразно чистой рубашке наезжает на тебя протектором велосипеда. Ты:
а) собачьим вальсом танцуешь дальше;
б) пинаешь этого ублюдка ногой;
в) аккуратно размазываешь по нему кетчуп, эпилептично дергаясь, и наблюдаешь за тем, как радость сменяется удивлением, потом испугом, потом страхом, потом страданием, потом отвращением всего за несколько секунд! Несколько секунд на целую симфонию эмоций!
Когда ты не болван, ты выберешь последнее.
Жестокость не приносит мне наслаждения. К жестокости я отношусь как к логической неизбежности, как к рефлекторному движению: когда тебя тошнит – ты блюешь, когда ломает – прогоняешь джефа, а когда наезжают – выкалываешь глазные яблоки специальным карманным ланцетом.
Но все это для люмпен-пролетариев. Для тех, кто не поднимается выше, для тех, кто не только не может играть чужой психикой, но и не управляет своей. Что для них значат бихевиоризм или физиогномика?
Мимическая имитация эмоций слишком груба, чтобы казаться естественной. При умышленной гримасе сокращаются не те мышцы, как при спонтанной. Поэтому, чтобы зафиксировать подлинную эмоцию, Лэндис в начале 20-х годов проводил следующий эксперимент. Под наблюдением фотокамеры он заставлял испытуемого отрезать ножом голову живой крысе, а потом неожиданно высыпал ему в руки опарышей.
Наиболее интересно изучать астеническое поведение, поскольку оно богаче в проявлениях. К примеру, при страхе на лице задействованы все группы мышц, жевательные, мимические, мышцы хрусталика и глазного яблока. Учащается сердцебиение и дыхание, тормозится пищеварение. Сокращается даже бездействующий musculus cremaster, поднимающий кверху яички.
При длительном страхе содержание азота в моче может достигнуть такого значения, что приведет к отравлению и смерти. Проигравшие в схватке самцы тупаев погибают от страха перед соперником.
Страх бывает девяти видов. Лэндис описывал только один – внезапный испуг, я же занимаюсь остальными…
Ты держишь Тома под рукой, когда нужен материал. Он висит на метадоне и героине. Если их смешать в равных пропорциях с Томом, получится отличный коктейль. Том станет словно астралит – красен и взрывоопасен. Впрочем, если он твой ассистент, можно позволить и более сильные коктейли.
Садишься на колеса до привокзальной. Растворяешься среди извозчиков. Подбираешь пациентку. Из главных признаков отбора:
– худое лицо с чертами скуловых мышц,
– выраженные надбровные дуги,
и, наконец:
– трезвое состояние пациентки.
Алкоголь не уродует только шлюх и актрис, но и те, и другие лицедеи.
Ты везешь ее до условного места, где торчит на сваях Том. И вот тут начинается работа.
Разве не поражает народ, задвинутый на чем-нибудь? Когда это просто голимая заморочка, вроде обкуренных пустословий, то тогда и разговора нет, но когда народ ищет что-то новое в смысле жизни, как дебил Том, – это достойно одобрения. А Том, жертвуя для науки своими венами, хочет изучить действие всех опиатов и психостимуляторов на фоне сексуальной доминанты и патологических фантазий. Здесь он просто бакалавр, а может и магистр естествознания.
Когда Том в нужном приходе, на нем одном уже можно сделать диссертацию. Том умеет нагонять страх, даже не пуская в ход инструмент. Всего и остается, что очертить отдельные группы мимических мышц, пока он готовит пациентку.
Тебе важно уловить асимметрию лица подопытной. Сперва это лишь страх в классической его форме – продолжительный ступор. Ты работаешь вспышкой и тенями. Потом выражение лица меняется. Это ассистент вошел с пациенткой в контакт. Вот где подлинный театр пантомимы, где подлинное страдание. Если отпрепарировать кожу, станут видны и бессилие мышцы гордецов, и, словно в приступе хохота, судорога мышцы смеха, и неистовое напряжение musculus corrigator supercilii – индикатора боли…
Том в драйве. Уже в каком-то зверином ознобе он терзает ее на жертвеннике, словно мертвую птицу. Как голодный койот. Он рычит и смердит как гиббон. Он оскаливается двадцатью зубами. И пока ты фотографируешь, пока меняешь пленки, пока ловишь моменты, он кусает и насилует ее. Пока ты не замечаешь, что эмоции на лице окончательно сменились апатией.
Потом уставший ассистент целует ее и закуривает, а ты готовишь им вены, холодные blue pipes и разбавляешь плазму крови диацетилморфином. Тома ты везешь домой, а ее выгружаешь в любой подъезд, где она когда-нибудь очнется, забыв даже свое имя, если не прибудет во ад, которого, впрочем, возможно, и нет…
Царица из династии Птоломеев Клеопатра изучала процесс эмбрионального развития, вскрывая рабынь через известные промежутки времени после зачатия, руководствуясь предписанием Гиппократа относительно развития куриного яйца.
В 1746 году в экспериментах с «лейденовской банкой» принимал участие сам Людовик XV. По цепочке из семисот монахов пропускали электрический ток. В момент разряда все они кричали и корчились, чем приводили короля в неописуемый восторг. Позже кто-то из великих изрек: «Электричество – бог жизни, а может и смерти». Умертвляемые на электрическом стуле брызгают слюной и спермой.
При испытании первых противогазов людей заводили в глухую комнату и пускали отравляющие газы, постепенно увеличивая концентрацию. Эффективность работы фильтров определяли лабораторными исследованиями органов при патанатомическом вскрытии…
Наука не может быть негуманной уже потому, что создана для человечества. Способы и результаты научных открытий находятся вне моральной оценки. Нравственную значимость эксперимент может иметь лишь субъективно, объективно же любое открытие – это познание и польза для человечества. Есть истины, которые приходится отвоевывать малой кровью. Но ведь и в разрушении бывает созидание и в отдельном зле – общее благо. Вместе и экспериментаторы, и жертвы науки служат просвещению, пролагая торный путь для следующего поколения. Поэтому и цель гуманизма, в отличие от личной нравственности, возвышенней.
Практическая нравственность человека не выходит за границы его интересов. Человек тем более дидактичен, чем сильнее это касается его самого. За пределами своей совести он равнодушен.
Конечно же, это естественно. На дохлой собаке не водятся блохи. Откуда взяться добродетели там, где кишки срастаются в кольцо, где даже по обычной логике отдавать значит терять? Как я могу здесь кого-нибудь обвинять? Но именно поэтому приходилось самому телефонировать в больницу, спасать легкие от блевотины и даже охранять от жильцов подъезда моих пациенток. Их атаковали все, кому не влом пнуть ногой мягкое тело. Если какой-нибудь старый пердун и наклонялся, то только для того, чтобы рассмотреть раскрашенное чернильными разводами лицо. Как справедливо сказал о них современник Левенгука: «Они мало чем отличаются от тюленей, ни денег, ни веры». По мне, ближе утверждение первобытных общин, что лучшая участь для престарелых родителей – быть похороненными в желудках своих детей. Но ведь и дети, эти flowers of life, поступали таким же образом. Подростки лезли под юбку, а мелочь с отвращением морщила губы и кидала в них гравием.
Хотя все же из сотни-другой маленьких ублюдков при должном педагогическом вмешательстве может выйти настоящий шедевр.
Скажу прямо, я не придерживаюсь модной нынче теории наследственности. Евгеника и прочее дерьмо не для меня. То есть, конечно, всякая байда насчет окраски дрозофил или формы тычинок еще может случаться, но если это касается благородства или же проницательности, здесь я ни на грамм не поверю. Отморозками не рождаются, их выращивают словно морозоустойчивый картофель. Это потому что материя души ребенка прозрачна. Как беспонтовая анаша. Как голимая буча. Качество зависит от винтовара.
Одного из таких недорослей мне подсунули на воспитание соседи. Это был законченный говнюк. – Я ненавижу вас всех, – кричал он мне в лицо. – Что ж, – отвечал я, – это нормально. Мать по ночам проверяет твои карманы. Отец порет за онанизм. Учителя натравляют на тебя одноклассников. Ты боишься сильных и умных, потому что слаб и глуп. Вероятно, в подкладке ты носишь заточенную отвертку. Это нормально. Но просто ненавидеть мало, нужно еще уметь управлять ненавистью.
Мстил он мелко и пошло тем, что охотился на старых ведьм и делал аутодафе кошкам. Пока кошки кричали, он затыкал уши. В усиленном эхом треске костра он находил что-то зловещее: «Это кричит душа?» «Дурак, у кошек нет души. Душа есть только у святых, да и то не у всех…» Когда я принес в термосе жидкий азот, он стал выжигать себе бородавки, но затем поймал домашнюю крысу, окунул ее в термос и разбил об стену, как драгоценную статуэтку. Он внимательно осмотрел осколки и произнес: «Она же внутри голая?!» Тогда я понял, что не все для него потеряно, ибо познание приходит через интерес. Впоследствии он был наречен именем Никитос, что означает победитель и  суммой букв дает звериное число 666.
Первой книгой Никитоса стал трактат Спигелиуса об анатомии с гравюрами, на которых младенцы держат свои внутренности в руках, удобно прислонясь к барочной ступени. Никитос изучал по нему строение нутра домашней живности и удивлялся, что каждый орган имеет собственный цвет. Как и ожидали, наличие души при вскрытии трупов не обнаружилось…
Когда-то в древности скот забивали прямо на базаре. Это сокращало дорожные расходы и не давало усомниться в свежести мяса. Животное ждало своего часа. Затем его выводили из загона и вели через базарную площадь на бойню, где длинным отточенным ножом перерезали горло вместе с яремными венами. Пока силы не покидали корову, она дергалась и пыталась мычать, но наконец оседала, сперва на задние, потом на передние ноги, и тогда ей уже отрезали голову и свежевали тушу, еще иногда бившую копытом воздух. Зрелищем этим народ любил себя потешить. Прямо-таки толпы собирались. Отцы приводили своих детей, и те дразнили друг друга и кидались сычужными остатками. Но больше всего ценилось искусство мясника. Мясника уважали, если он мог вспороть шею бычку, удерживая рога без привязи.
Теперь, однако, зрелищ стало несравненно больше. (Тот же электрический стул или безнаркозная вивисекция!) Мясников разве что боятся, но не уважают, и уж конечно не наслаждаются их мастерством рассекать ткань как хирурги. Как живо-писцы.
«Душа, дух, – сказал нам один знакомый мясник, которого мы поили лабораторным спиртом. – Метафизические бредни. Душу запретили большевики и академик Павлов, утверждающий, что жизнь – это цепь условных рефлексов. Все, что есть у них, – лишь страх смерти. Животный страх. Вы думаете, бык бесстрашен, мужественен? Перед смертью он плачет. Жалеет себя, как баба на пепелище, а умирает, залившись слезами…»
Случалось ли в твоей практике употребления первитина плотно садиться на измену? Заклеивать дверной глазок, избегать взглядов, ломать в личине ключ, чтобы защититься от нападения, часами дрожать в лихорадочном страхе, запираясь в шкаф. Когда весь мир сговаривается против тебя, жаждет тебя убить. Или когда непрерывно испытываешь страх безысходности, словно теряется последняя попытка выбора, словно, в бессилии что-либо изменить, приближаешься к чудовищной катастрофе. Так чувствуют себя замурованные заживо, так, должно быть, ужасается душа на веки вечные, сходя в геенну огненную.
Это страх смерти, страх окончательный, всепобеждающий, прерывающийся лишь самой смертью. В этом страхе квинтэссенция жизни, порождающая и уничтожающая свой самоценный смысл, в нем, в страхе смерти, весь мой интерес, украшение моей диссертации. Но представь, что жизнь бунтует последней агонической яростью, чтобы в следующее мгновение истаять яко воск пред лицом огня. Когда боль неминуема, когда нет шанса на компромисс, животное нападает само с пресловутым мужеством отчаяния. Не достойно ли это интереса?
Ты помнишь свое дворовое прошлое? Не забыл свои дерзкие попытки самоутверждения? Одно время ты даже возглавлял кодлу желторотых маньяков. В темных закоулках дворов и переходов вы бомбили подвыпивших утюгов и их клюшек, но не гнушались и пролетарием. Вы замыкали их в кольцо и тогда тот, кто стоял за спиной, ударял в ноги либо в пах, а остальные наваливались сверху. А помнишь того сопляка, который от страха тронулся умом, который первый набросился на вас, неумело тыча кулаком в лицо, но все же повредил тебе нос? Не помнишь, что с ним было потом? Не помнишь? Ну и ладно…
Так вот. Любое действие обязано приносить максимум полезного. Это, блин, должно выпасть в осадок в твоей тупой башке, – учил я Никитоса. – Впрочем, можешь оставаться приматом, если кроме визга кастрированных котов тебе ничего не надо. Ты будешь выть со скуки, когда кайф этот голимый тебя достанет, потому что другого ты ничего не умеешь. А со временем деградируешь окончательно. Твоего тупоумия, брутальности и невежества хватит лишь на то, чтобы набодяжиться берла и пойти быковать или лебежатничать. Невежество подохнет со скуки и безделья, тогда как возможности огромны.
Понимаешь, нужно учиться открывать их. Удовольствие должно быть познавательным.
«Польза, – повторяю я за философами-утилитаристами, – польза есть критерий нравственности и ума». То, что я почти бескорыстен в исследованиях и выше всего ценю общественную пользу, справедливо утверждает меня в звании гуманиста. Я несу человечеству знания, ценность которых им еще не ведома. Словно пастырь, гоню я к клеверному полю овец с курдюками между ног. Люди по близорукости своей не отличают врага от раба, им нужен организатор, который бы направлял их деструктивность в созидательное русло. Государство, воспетое Макиавелли, слабо справляется с нею.
Взять, к примеру, пенитенциарную систему. До сих пор она мало чем отличается от древнего закона талиона, когда сплетнику вырывали язык, вору отрубали руки, а развратника оскопляли. Та же ода звериной агрессии, называемая «возмездием». Что кроме удовольствия унижения несет она в себе? Просто одна гадина уничтожает другую. Преступление невозможно искупить расплатой, ибо цена несоизмерима. Прощение не может быть дано за раскаяние. Напротив, наказание должно сидеть занозой до самой смерти, чтобы не зажило и не забылось.
Преступник остается преступником, это неизлечимый вирус, поражающий раз и навсегда, словно оспа. Исправить преступника невозможно, потому что добровольно он не изберет роль вчерашней своей жертвы, а насильственно – не останется в ней дольше положенного.
Преступников нельзя наказывать. Их следует деклассировать в иерархии социума соразмерно тяжести преступления. Идея во многом реалистичней социальных утопий искоренения преступности. Человек должен жертвовать собой настолько, насколько навредил. Чем ниже стоит человек в этой иерархии, чем сильнее он деклассирован, тем более требовательным должно быть отношение к нему и менее нравственными требования к себе в его использовании. Мы можем без зазрения совести подвергать его психическому и физическому насилию пожизненно для научных или медицинских целей. К примеру, для апробирования новой вакцины. Те же усечения членов совмещать с хирургической пересадкой органов. Отдавать оные более достойным, скажем, героям текущей войны. Уверен, никто не откажется из-за моральных предрассудков носить руки вора или сердце убийцы.
Интересам гуманизма в полной мере подходит социальная градация морали. Со скотом по-скотски. К морально опустившимся людям, нищим, убогим, наконец, к помешанным относиться следует так же, как и к заклейменным презрением и раскаленным тавро преступникам, – обращать их существование во благо. Никто не спорит, что санитария в обществе необходима, истреблять их надо, но делать это с пользой. В XVIII веке за посещение Бедлама, где содержались одержимые, скованные цепями, брали мизерную плату в один пенс. И это приносило огромный доход. Деклассированные люди, как и животные, – отличный материал для экспериментов. Интересам общества должны служить даже ненужные и вредные индивиды. Эксперименты на них оправданы логикой.
– Я знаю одну ведьму, которая всем приносит вред, – сказал мне Никитос. – Эта старая жопа умеет наводить порчу. Точно говорю. Целый день она ходит и бормочет что-то. А на помойках собирает кости и дохлых птиц, чтобы колдовать. Я слышал, как ночью она кудахчет и вызывает инкубов. Это ведьма. Она носит на руке ведьмину отметину, такую черную бородавку.
Вероятно, старуха страдала старческим слабоумием с маниакально-депрессивным синдромом. Терапевтические средства в таких случаях включают регулярные кровопускания, сильные души или холодные ванны (но вряд ли вид дряблого тела принес бы эстетическое удовольствие).
Мы остановились на электросудорожной терапии. К тому же к курсу изучения гальванического электричества требовалось наглядное пособие по действию тока.
Итак, приступим к исследованию.
Первое. Материалы и методы. Тела, подвергаемые опыту, соединяются с электроконвульсатором. Простейшая электрическая цепь, включающая реостат и конденсатор. Английский физиолог Роберт Хук использовал для этих целей стаканную батарею Волластона. Но во-первых, теория животного электричества, которую он проверял, уже устарела и интересна теперь только историкам науки, а во-вторых, эксперименты свои он ставил на человеческом трупе. Хук купил его у висельника (в Англии осужденные на смерть имеют право торговать своей собственностью-телом) в надежде оживить беднягу, но в результате труп лишь выкатывал глаза и корчил гримасу. Мы же используем живое тело.
Дожидаешься, когда старуха выползет на лестницу. Здесь она кормит какой-то тухлятиной приблудных псов, отчего запах и ненависть соседей возрастают пропорционально. Вставая на проволочный коврик, она замыкает цепь. Ты увеличиваешь силу тока…
Второе. Результаты исследований. Представь себе неистовую дробь барабанов в руках. Судорога – когда тебя парализует 300 раз в минуту. Мышцы лица при этом сводит маской безумия, а тело лишается воли. Как будто в тебя вселился легион бесов, желающих все одновременно. Это и голод, и вдохновение, и страх, и оргазм, и дефекация.
Старуха трясется всем телом, но еще стоит. Она тужится кричать, вместо слов выходит дробное: «Э-э-э-э…» Волосы у нее топорщатся. Наконец тело теряет равновесие и грузно падает на лестницу…
А теперь переходим к дискуссии…
Это был сердечный приступ. По крайней мере, так написали врачи. Любое лечение имеет побочный эффект. Не следовало Никитосу увлекаться реостатом. Впрочем, иная смерть не больше, чем эвтаназия. Пока она остывала, я сварил у нее на плите хороший дозняк, вмазался и вышел наблюдать.
Поразительно, как четко у нас отлажена система утилизации. Работает словно цепная реакция. Как говорится, гиены видят, куда летят грифы. Старуху сперва обворовывают соседи. Просто, перешагивая через нее, выносят самое ценное, прежде чем вызвать труповоз. Затем ее подбирают врачи. Клещами они выламывают золотые зубы и фаланги с перстнями. Патологоанатомы, экономя на захоронении хирургических отходов, нашпиговывают тело, так что закапывают ее с чьей-нибудь опухолью или ампутированной ногой. В конце концов, домоуправление мягким нажимом химического карандаша вычеркивает ее из списка жильцов, оставив банальный прочерк в графе «цель убытия». Спекулятивное бессилие бюрократизма. О, несчастные! Что вам стоит написать, к примеру, «отбыл постигать бесконечность».
Дед моей Mary Jane постиг вечность еще при жизни. Когда старик впал в маразм, то потерял и память, и порядок летоисчисления. Для него не было более вчера или завтра, осталось лишь состояние бесконечного сегодня. Существование вне времени он воспринимал как ординарное явление. Его не удивило бы, если проснувшись он вдруг оказался бы в богадельне графини Гольдманн или же нашел себя истопником при артиллерийском гарнизоне Его Императорского Величества. Такие анахронизмы его не волновали. Он надел бы валенки и пошел топить баню для господ офицеров.
Старикан блуждал где-то за временем. Он был вечен. Потому что вечность находится не в прошлом и не в будущем, как принято считать. Вечность – это бесконечное настоящее. Это бесконечный миг, лишенный причины и следствия.
Свой гроб, с наивной заботой сколоченный когда-то, выверенный по росту, вечный старик стащил в хлев и поставил яслями для свиней. Свинство, он забыл о своей смерти! Хоронить его пришлось вместе с запахом отрубей.
Смерть! Смерть. Блаженство для мертвых. Смерть – это подлинная религия. Это гармония мира. Смерть – первозданное состояние материи и вместе с тем явление окончательное. Это не причина, однако с нее все только начинается. Ведь если воспринимать ее не как отсутствие, а как присутствие, как status quo ab incunabulis;, то и жизнь окажется одной из форм смерти, этапом достижения гармонии. Наслаждение умиранием формы, предощущение себя творцом этой гармонии и есть основной мотив эстетики разрушения, эстетики умирания, эстетики разложения. Эстетики, которую проповедуют Том и Mary Jane, каждый в своей области. И люди, не так же ли они поступают, храня коллекцию гипсовых масок смерти, не ради ли того, чтобы наслаждаться в памяти исчезнувшим совершенством? Ведь услада ревнива.
Один философствующий прыщ, из тех, кто считает себя апологетом зла, прячась в показную добродетель, назвал меня недобитым декадентом. «Друг мой, – поучал он меня, – истина глупа и вот уже столько лет неизменна. Не стоит быть мудрее. Есть всего одна реальная ценность – это страдание. В мире нет наслаждения, то, что мы принимаем за него, – это наименьшее страдание. Лишь оно не иллюзорно, друг мой…»
Я говорил, что ненавижу самоуверенность философствующих прыщей? Я ненавижу ее больше, чем тупоумие пьяного быдла. Такой прыщ ступает по земле вальяжно, показывая превосходство, а на поводке ведет такого же самоуверенного и надменного фокстерьера. Он доволен собой и своим страданием. Не глупо ли? Философ должен держать в руке маузер, чтобы защитить свою мысль от других философов. Что же, показать ему всю поэзию страдания?…
В 1911 году французскими учеными Пьероном и Лежандром делались попытки изучения «ядов утомления». Для этого собакам не давали спать, привязывая их на короткую веревку. Собака рисковала быть задушенной, если пыталась лечь. В таком состоянии бодрствования их держали до одиннадцати дней, потому что на двенадцатые сутки животное обычно околевало от бессонницы. Желание сна было настолько сильным, что пересиливало инстинкт самосохранения.
Его фокстерьера мы держали в гаражах восемь суток. Все восемь суток Никитос ухаживал за ним, кормил его телячьими сердцами, которые воровал на скотобойне. Он убирал за ним дерьмо, а когда собака готова была упасть в обморок, капал ей на нос нашатырного спирту. К концу фокстерьер потерял и гордость, и аппетит. Он уже не только не огрызался, но готов был лизать руки за какой угодно сон. Тогда мы его отвязали. Пес свалился и тут же заснул. Животное, которое лишено воли, напоминает плюшевую игрушку. Болевой порог почти отсутствует.
Все было устроено прекрасно. Утром девятого дня, потеряв надежду найти пса, самоуверенный прыщ вышел из дома и, пристраивая геморрой поудобней, уселся в машину, не заметив под колесом самое счастливое из спящих животное. Проснуться тому суждено было лишь в момент смерти. Фокстерьер взвыл, ловя пастью кислород, а затем издох на руках своего хозяина и убийцы…
К тому времени я мог уже доверять Никитосу сложные эксперименты, с психикой человека. Поскольку это более тонкая материя, то и оперировать здесь надо с особенным подходом. Первоосновой чувств является ненависть, которая в зависимости от силы отражения становится либо страхом, либо агрессией. Следовательно, зная механизмы воздействия, можно легко ею управлять. А этим-то механизмам я и обучал его.
Обезьяну бьют по запястьям хлыстом, пока она не научится отдавать честь государственному флагу. С людьми проще, они понимают уже со второго раза. Третьего ждут с нетерпением, радуясь своей сообразительности и упокаиваясь под защитой условного рефлекса. Правила игры, вот что им нужно. Вовремя меняя игру, мы превращаем потенциальную энергию толпы в кинетическую. Энергии толпы мы даем вектор. И толпа действует: она линчует или бойкотирует, воюет или мародерствует. Толпа следует правилам, которые мы ей предлагаем.
Никитосу случалось заработать похвалу. Он ссорил до ненависти друзей, и не подозревавших о существовании Никитоса. Он внушал человеку чувство собственного отвращения, доводил до того, что человек заканчивал день бенефисом в «Пожирателе трупов».
Однако что-то выходило из-под моего контроля и терялось в обоюдном непонимании. К примеру, его факультативное исследование истории человеческих истязаний, с собственными дополнениями и примечаниями, которые начинались словами: если в ржавую трубу поместить тело и пустить с высокого склона, то тело сотрется при вращении, как об точильный круг. Он собирал повсюду из книг эти мерзости и даже записался в публичную библиотеку, отчего родители его, знакомые с азбукой лишь по рассказам, воспылали к сыну трепетной любовью и уважением. Больше всего Никитоса восхищало китайское умение работать с телом. Делалось это со свойственной жителям Поднебесной поэзией. Они проращивали бамбук в сердце, они пели гимны Будде, пока крысы выедали у человека солнечную чакру Манипура. Никитос штудировал «Молот ведьм». Настольной книгой у него лежал многотомный труд - «Жития святых». Когда я спросил о предназначении этих фолиантов, он с горячностью религиозных фанатиков принялся мне доказывать мудрость святых истин книги и под конец зачитал из нее:
«Страдания святого мученика Вианора.
Святой мученик Вианор был родом из Писидийской области. За исповедание веры во Христа он был схвачен и заточен в темницу. Его сперва жестоко искололи ножом. Потом повесили и стали строгать и жечь раскаленными железными молотками, затем выбили ему зубы и после всего отрезали уши. Потом просверлили пяты, выкололи правый глаз, содрали с головы кожу и, наконец, отсекли голову»…
– А ведь такое читают в каждой церкви! И ты знаешь, как очарованно они это произносят! Какое умиление страданием! Еще бы, тебя разве не впечатляет последовательность действий?
– Не забивай себе башку целлюлозой, – сказал я ему. Не хватало только, чтобы и он со своим свиным рылом принялся рассуждать о прекрасном. Священно-мученическое наслаждение страданием Никитос сможет оценить лишь телесно, ибо души не имеет, а до эстетствующего садизма моей Mary Jane он не дорастет никогда. Тут надо быть поэтической личностью.
С Mary Jane я познакомился на вечерней сессии в ресторане «Пожиратель трупов». Это единственное в своем роде место, где с выгодой пользуются узаконенным правом суи- и медицида, и куда я ходил один. Я не интроверт, однако иногда меня тошнит от людей. Тошнит от их пошлости. Ты знаешь, когда пропали кольца Сатурна, эти дураки побежали покупать спички и мыло, ожидая падения колец на землю. Вот она, мудрость профанов. Поэтому одиночество – вынужденная мера против общения с пошлостью. И вот когда ты уже близок к просветлению, когда тебя колбасит от самоофигительности, к столу подсаживается какая-то шлюха и требует заказать бифштекс.
– И обязательно с кровью, – прибавляет она.
– Каннибализм – удел голодных самок. Жри, вот кровь и плоть моя.
Она показалась мне примитивом. Об этом говорили черты лица. Пока она раздирала зубами мясо, я изучал форму глаз, носа и ушей. Затем этот вампир заказал еще, потом еще, и я начал подозревать, не работает ли она здесь консоматриссой. Цены в этом заведении позволяют держать целый штат от священника до дежурного мизантропа, помогающего артисту достигнуть экстаза.
Для исполнения лебединой песни к услугам артиста было предоставлено все, начиная с бритвы и кончая цианистым калием и малазийскими щетинохвостами, яд которых вызывает галлюцинаторный бред и конвульсивную смерть. Эволюция самоубиения идет в ногу с прогрессом.
Обычно сеанс выглядит так. Объявляют героя вечера, тот поднимается на сцену и выносит все, что наболело. Дальше он выбирает орудие самомщения и под внимание публики кончает с собой. Если он не может решиться, то ему помогает профессиональный пессимист, который убеждает логически и эмоционально.
– Кто ты, отрок? – сказала она, кончив с едой. – А впрочем, мне насрать. Когда ты чувствуешь смерть, тебе уже ничего не надо знать. Смерть всегда пробуждает аппетит и вдохновляет. При виде смерти я пишу небесные стихи.
Она представилась. Mary Jane. За ее голосом я услышал тапера:
– Какое музыкальное сопровождение выберете?
Артист выбрал Вагнера. Он поднялся на сцену, оглядел злобным взглядом зал и громко в него харкнул. (Заведение берет на себя возмещение морального ущерба.) Он начал уверенно с гневных выкриков, обвиняя в трусости и предательстве идеи, он фраппировал публику, перекрикивая нарастающий звук фортепиано. Но постепенно масштаб обвинений артиста стал сужаться, так что под конец он уже всхлипывал и жаловался на несчастную любовь.
Представление теряло вкус. Что может быть скучнее жалости?  Артиста ждал неминуемый провал, когда вдруг на помощь к нему подоспела Mary Jane. Она выскочила внезапно, я даже не успел зевнуть. Театрально подняв подбородок, Mary Jane взяла с верхней ноты своего сопрано, словно собираясь разбить весь сервис в ресторане. У собравшейся публики вырвался испуганный вздох, а артист выплыл из марева охвативших его семейных образов. Взвыв, она принялась раскачиваться и, глядя глазами удава на обреченную почтенной публикой жертву, в ритм движениям произносить длинные гекзаметры пессимизма. Я видел, как она заводилась собственными словами и как во взгляде артиста едкой кислотой вскипало презрение. Выглядело так, как будто приговоренной к смерти была она, эта сумасшедшая Сафо, а не тот, кто стоял рядом с ней и с озабоченным видом палача выбирал оружие. Mary Jane плевала стихами отчаяния. Она выкрикивала ту смесь ненависти и обреченности, что зовется декадентской поэзией и находит сочувственное понимание в кругах пресыщенных жизнью негоциантов, фармазонщиков от скуки мысли, но плебеев на деле. Она владела их чувствами как укротитель наклоном головы повелевает душами влюбленных в него тигров. Ядовито смеясь, она сбивалась на экспромт, и тогда было слышно, как нервно щелкают костяшки пальцев. Она была в апогее вдохновения и вот-вот должна была снова завопить проклятия этому сраному миру, когда артист, заглатывая дуло револьвера, подавился и выстрелил в рот.
Вернулась она ко мне еще окруженная аплодисментами.
– Стая лицемеров! – махнула на публику рукой Mary Jane, снимая перчатки. – Бесчувственные скоты! Я им душу выблевала в тарелки, они и не поморщились. Ведь они меня даже не слушали. Им зрелищ надо. Скоты! Да они мертвее, чем он. Знаешь, – она затянулась папиросой, – что он мне перед смертью сказал? «Спасибо». Сказал и выстрелил. Истинное понимание чувств приходит лишь перед смертью. Хотя умер он скучно…
Ей нравилось доводить людей до самоубийства. Она верила, что смерть – единственный поступок в жизни, когда человек достигает истинного наслаждения. Она смотрела в лицо умирающего, ища в нем откровение. Чем мучительней были корчи, тем вдохновенней становилась Mary Jane.
Я прощаю ее глупость. Я прощаю глупость поэтов. То, в чем она искала вдохновение, гримаса смерти, это, как показали мои эксперименты, смешение мимики страха, отчаяния и боли. И паралич глазных мышц еще не повод говорить о прозрении. Ну да это все фуфло.
Короче, мы с ней сошлись. Мы были что называется two into one. Мы одновременно заболевали венерическими геморроями. Одновременно могли ссать в толчок. Мы ходили в одинаковых ботинках и обували не глядя где чей. Когда я телефонировал ей на номер, набиравшийся словом «осень», Mary Jane безошибочно определяла то, что я хотел ей сказать. В ответ на мои эротические претензии она подарила мне кружку Эсмарха для профилактики воздержания и как символ мужской сущности.
Однажды она сказала мне:
– Я видела Тома. Знаешь, он шел в больницу с цветами. Радостный. Я никогда его таким не видела. Кажется, он влюблен.
Чтобы Том был влюблен? Чтобы бесчувственная туша, желающая только обдолбаться, а обдолбавшись крошить морды и насиловать с особым цинизмом, могла влюбиться? Да в нем и природой не заложено испытывать эту патологию страсти. Однако Том был действительно влюблен.
– Не могу пересилить себя, – сказал он мне тупо улыбаясь. – Я хочу видеть ее каждую минуту, хочу просить ее прощения, если можно.
Ситуация менялась кардинально. Хрен с ним, с Томом, просто открыл новую ипостась похоти, меня насторожил его выбор. Я знал, о ком идет речь. Она была последней моей пациенткой. Том тогда был в хорошем настрое. Вызвался самостоятельно доставить ее в больницу. Это значит, он нес ее на руках, ждал в каком-нибудь подъезде, пока она начнет приходить в себя, и все время рассматривал. Тогда-то, следовательно, и влюбился. В больнице сказал, что нашел ее возле фонтана. Она вряд ли что-либо помнит. Но если он полезет со своими извинениями, если она снова услышит его вонючее похотливое ржание, то обязательно вспомнит не только его, но и меня…
И вот теперь он стоит и спрашивает, можно ли ему просить у нее прощения.
– Конечно, можно. Всегда иди туда, куда зовут твои чувства.
– Мне перестало нравиться насилие. Этого мало. Хочется взаимного желания. Хочется любви.
– Тогда бросай свои занятия. Заниматься делом без интереса нельзя. Жаль терять талантливого ученика. Я как раз хотел просить тебя поассистировать мне. Очень интересная тема.
– Для тебя я готов сделать многое…
Ты знаешь, что Том хороший хирург? Так бывает, когда имеешь подобные увлечения. Кто же может вылечить лучше того, кто навредил. В средние века хирургическое мастерство палачей ценилось высоко, потому что им приходилось вправлять вывихи и лечить раны, полученные при пытках. Случалось, что личным хирургом короля и королевства был палач. А за мастерство Тома я ручаюсь. У него собран великолепный инструментарий. Там имеются различных видов фетотомы, последнее изобретение науки. Там есть хирургическая проволока, которой на заре медицины ампутировали конечности. Проволоку накидывали петлей и скручивали до тех пор, пока она не упиралась в кость. Действенное средство, и это при том, что наркоз стали применять лишь в 1846 году. Впрочем, из всего разнообразия тебе нужны только венозные катетеры.
Чтобы понять динамику развития страха смерти, необходимо исследовать кровь.
Считается, что кровь искупляет грехи. Был такой обычай в Павии – всем богомольцам в церковные праздники на площади пускать кровь. Кровопускание или переливание крови считалось панацеей. Желая омолодиться, святой папа Иннокентий VIII приказал заменить свою кровь кровью десятилетних послушников. Кровь ему перелили, однако желаемое омоложение не произошло и папа умер вслед за детьми.
По сути же кровь можно назвать предателем и твоим осведомителем. Если дать крови выход, она станет медленно вытекать, оставляя тело на долгое умирание. Она несет в себе гормоны страха, концентрация которых будет тем выше, чем сильнее страх смерти и ближе кончина. Ты регулярно отбираешь образцы крови для дальнейшего исследования в лаборатории. Том следит за состоянием процесса. Он щупает пульс, делает массаж сердца, когда ослабевают мышцы, и не дает свернуться крови в катетерах. На этом месте его вклад в науку заканчивается.
– Молодец, Том, – говоришь ты. – Заслужил хорошую награду.
Ты вмазываешь довольному ассистенту двойную дозу героина. Все. Передоз. Какое-то время его ломает, но недюжинный кайф накрывает Тома ведром и роняет прямо в лужу жертвенной крови. Сцена и впрямь выглядит как ритуальное жертвоприношение. Распятое тело обескровленной девственницы. А под ней умирающий маньяк, захлебнувшийся кровью жертвы.
О, Высшая справедливость! О, Великая кара! О, Боже, я знаю, Ты есть!!
Ах да, забыл. Забыл рассказать тебе про Никитоса. К слову о Боге. Я не видел его давно. И вот однажды он появляется и сообщает, что поступил в духовную семинарию. Сколько я ни отучал его от мистической дури, так и не смог вытравить религиозную гидру.
– На тебя снизошло откровение? Ты уверовал в Бога?
– Да. Уверовал. Верую в Господа нашего во Святей Троице Единого, в Отца и Сына и Святаго Духа.
– А в диавола с бесьими тоже веруешь?
– Нет, в дьявола мне верить невыгодно. Теперь я его отрицаю. Бог сильнее сатаны. За веру в Него Он дает небесные блага, но главное, Он наделяет тебя земным могуществом. Правом обвинять и карать. Правом правого. Сказано: «Ныне предаст тебя Господь в руку мою, и я убью тебя, и сниму с тебя голову твою и отдам трупы птицам небесным и зверям земным». Понял, тебя даже обязывают делать то, что раньше ты делал тайно. Потому что Ему нужны такие, как я. Руками святых невозможно наказывать. Вспомни, и разбойника с креста Он взял с собой. Карающий меч Божьего гнева будем нести мы.
В общем, кончился Homo sapiens, человек разумный. Осталось религиозное животное. Мистика и агрессия. Вот где сидели все его аутодафе. Вот откуда страсть к «Молоту ведьм» и дотошности мартиролога. Потеряв в насилии утилитарный смысл, Никитос превратился в обычного садиста. А вскоре еще будет рукоположен в священники и станет воплощать свои садистские мечты с благословения церкви. И многому обучил его я…
– Ради такого, – продолжал Никитос, – почему бы не поверить в Бога? Разве сложно? Я же поверил, когда ты мне рассказывал об условных рефлексах…
– Как же обет безбрачия? Куда ты денешь свои извращенные фантазии?
– Что с того! Безбрачие еще не целомудрие…
…А вера еще не послушание. Знаем, хренов теолог! Однако этот сопляк меня вразумил. Ты его учишь, вдалбливаешь в каучуковую башку знания, надеясь на врожденный гуманизм, а он продает тебя за тридцать сребреников ради прокисшей, перезрелой религии. Религии таких, как он, извращенцев и садомазохистов, либо самоистязателей, либо перверсивных эротоманов. Исповедь и епитимья не что иное как эротическая игра, где один добровольно унижается, открывая свои низменные желания и грешки, а второй наказывает его. Любя и проклиная. Потому что уже в основах христианства заложено это половое влечение. «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю». Откровение Иоанна Богослова, глава 3, стих 19.
Христианство антигуманно, так как поддерживает инстинкты самолюбия. Корысть она подменяет духовным стяжательством, а тупость – резиньяцией. Пути Господни неисповедимы… Проповедь зажравшегося эгоизма! Возлюби других как себя! Они и любить-то способны лишь пресытившись собой. Христианство паразитирует на звериной ипостаси человека. Оно приручило ненависть. Проклятье грешникам… кровавое отмщение… Мерзость! Какие подробности порой смакует Библия!
Священники торгуют семью Таинствами как НЭПманы-ростовщики. Монополия на продажу душ, прибыльное дело, не правда ли? От клиентов нет отбоя. Но в их душах мы находим одну из самых гнусных малоинтеллектуальных фобий – страх суеверия. На таких даже скучно экспериментировать. Ты лишь даешь ему повод, как он уже сам портит себе жизнь.
И главное, никто не волен прощать! Прощение это забвение, а забвение это предательство. Никто не прощает предательства. Никто! Крысы заживо раздирают сородича, если учуют на нем чужой запах. Волки обрекают изгоя на голодную смерть. Они не пускают его к общей добыче, скалясь, когда он по-щенячьи скулит и подлизывается.
А меня предали все! Мною удобно заткнули зад. Обсосали словно оболочку пилюли. Мне всунули в глаз бревно, чтобы самим остаться чистенькими. Прикрылись благородством, идиоты! Святош из себя вообразили. Решили поиграть в чистоплюев, а на меня повесить всех ваших грязных собак. Только забыли, чьими руками все это делалось? Руками тугоплавких недоносков, кем вы являетесь и будете являться миру и впредь. Потому что благородство для вас так же нелепо, как альтруизм. Потому что и любовь, и веру вы можете измерять только силой своего оргазма!
Вы предали не меня, а идею, которую я вам открывал. Идею гуманизма! Я исследовал агрессию и страх затем, чтобы изменить людей. Понять причины и избавить человека от этих язв. Я хотел сделать человека свободным от ненависти, но в то же время нравственным. Да, нравственным! По-человечески нравственным. Ведь нынешняя государственная или религиозная этика лишь приспосабливает ненависть, подавляет или сублимирует ее в, скажем, гражданский долг, но не уничтожает. Современная нравственность – это дрессировка животных инстинктов. А я искал для человечества свободу от рабства тварности. Я почти нашел ответ, но вы, ублюдки, вы воткнули мне в живот нож предательства!
И под конец – та, которую считал единственной в жизни, плюнула в меня и заявила: «В тебе нет ничего человеческого!» Она пришла и заявила: «У нас будет ребенок!» Она, видите ли, залетела и считает себя вправе судить о моей человечности. Она, кто всю жизнь не могла понять различия между поэзией и некрофилией, рассуждает о моей человечности! Сучья психология! Она привыкла определять за других смысл жизни. Теперь добралась и до меня. Я лучше вырву ей яичники, чем дам себя сожрать. Я ненавижу беременных самок. Предательство у них в крови. В приступе безумия они могут загрызть собственных детей. У них даже в матке растут зубы. Сходите в анатомический музей для доказательств.
А если меня предали все, то стоит ли им желать добра? И если нету больше цели, то не лучше сдохнуть, моя кровавая Mary, среди них, среди холодных трупов медуз, которые хотят и умеют в жизни только самодовольно рыгать? Ты же выше всего этого, правда? Помоги мне. Поиграй с моей смертью…
Когда я замолчал, в зале пошел одобрительный шепот. Зрители любят уничижение, а тем более посетители «Пожирателя трупов». К этому монологу я подготовился заранее и теперь стоял опустив взгляд в паркет и ждал выступления Mary Jane. Сегодня был ее день. Собственно, последние фразы я говорил обращаясь к ней. Это был решающий момент. Ей предстояло уговорить меня умереть!
Но Mary Jane все молчала, и кто-то уже начал нетерпеливо кашлять, запивая вином остывающий антрекот.
– Ну же, давай, – прошептал я.
Она подняла на меня опухшие от слез глаза и тихо спросила:
– Почему ты здесь?
– Я разуверился в людях. Я разуверился в бескорыстии человека. Разве этого мало?
– Но почему ты пришел ко мне?
– Ты смелая, пока тебя не касается выбор. Пришло время показать настоящую драму.
– Зачем?
– Пора решать, стоит ли мир надежды на оправдание или же все это пародия, и совесть и человечность – все это фуфло, и ты и я – мы всего лишь мерзкая мутация живородящих. А ты, в кого я верю, последняя, кто может опровергнуть бездарность человека. Докажи этим свиньям, что не ради сладострастия живут их паршивые тела, а есть высшие понятия жертвенности и бескорыстия. Пожертвуй личным счастьем для моей веры в человека, ради долга, ради своего принципа. Убей любимого красноречием, докажи мне, что ты лучше их всех.
Она дышала, будто глотала расплавленный свинец. Ее руки, ее помощники мрачному ее вдохновению, бессильны были побороть друг друга в сухих щелчках суставов. Это была уже не та Mary Jane, которую тут знали все. Она была классический пример первобытного на лице отчаяния. Страх парализовал ее глаза. Боль растянула губы.
Теперь, здесь для нас решалось многое. Ценой моей жизни ей предстояло выбрать, с кем она. Со мной ли, отринувшим последние жалкие уступки, со мной ли, стоящим на сцене «Пожирателя трупов», или с ними. Ей предстояло решить, в силах ли человек бороться со своими слабостями и переступать, если нужно, через личный интерес ради бескорыстного альтруизма. Может ли человек жертвовать всем не для себя, а для другого человека. Она была в ответе за всех, единственной из всех, от кого я ждал ответа.
Закрыв пальцами бледность щек, Mary Jane стояла на сцене рядом со мной и все еще молчала, и все, все вокруг ждали ее решения. В зале даже перестали жевать, захваченные происходящим. Прыщавый официант застыл неуклюже на полпути, проливая на рубашку соусник. Тапер забыл название нот и, пьянея, глупо улыбался на нас. В безмолвие, в   келейную тишину сгустился воздух ресторана, куда слетаются пощекотать себя зрелищами, насытившись ими в жизни.
– Я не могу… – хрипло произнесла Mary Jane и шагнула к ним.
Вокруг захохотали и засвистели, а тот, кто запивал вином антрекот, бросил в сердцах его в Mary Jane вместе с вилкой. Ей кинули в ноги полотенце и столкнули на пол. Всеобщее презрение обрушилось на нее; – еще бы, они наблюдали падение богини. Прожженные бесстыдники линчевали любимицу, которая покоряла сердца бунтарством, а теперь отступила от своих принципов. Они унижали ее за малодушие, проявленное к ним, обманутым в идеале, словно куры – выклевывая глаза.
Передо мной рушился последний оплот веры в человека. Больше не было в мире бескорыстия. Ненависть и эгоизм были повсюду, куда бы ни обращал я взгляд. Пороки были не просто заблуждением ума, они были его сущностью. Мои доводы для них значили все равно что заговор на воду против чумы. Их не распятием, их хлоркой надо было вытравливать, как плесень. В моем стремлении изменить человеческое мировоззрение я терял надежду. Я презирал людей, взирая на них со своего эшафота, и как пророк рождал миру грозные проклятия:
– Пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем нечестивцев! Проклята земля, родящая безумцев, ибо в безумии сгинет! Проклята денница, дающая пищу тварям, чрева своего угодникам! Женщина, проклята ты и черви в чреве твоем не знают спасения. Ныне стал человек сам себе вор и убийца и нет больше человека…
Но я не сказал этого. Довольно было с меня театра кукол.
Природа – великий циник. В начале сентября 1922 года она двое суток сыпала на головы жителей Шалон-сюр-Саон дождь из белых лягушек. Лягушки прыгали на шляпы прохожих и зонтики пугливых дам. Они забирались в квартиры, в алтари церквей и в молочные котлы сыроварни. Наконец, эти жабьи отпрыски на несколько недель отравили город невыносимым смрадом. Как хорошо я это себе представляю! В каких красках я рисую застывший на лицах мистический ужас и неподдельную брезгливость! Когда в какой-нибудь самодостаточный буржуазный быт вторгается нечто мерзкое, люди, бывшие до этого вправе карать своим этическим и эстетическим судом даже творения природы, теперь беспомощно жмутся друг к дружке, не смея и роптать из-за религиозных предрассудков на природную провокацию. Природа издевается над людьми. И это ее законное право! Можно ли простить того, кто предал всю эволюцию разума начиная с хемотаксиса инфузорий, доказав себе свою никчемность? Она миллионы лет совершенствовала механизмы восприятия и анализа окружающего мира, она низводила в вечность тупиковые ветви прошлого ради одного лишь вида и только затем, чтобы венец творения отверг природный смысл жизни, подменив его ценностями даже не вида, а индивида. Превыше всего он поставил счастье человека, а не человечества. Он создал субъективные критерии нравственности, приравняв ничтожество и посредственность величию и гениальности. Нужно ли пытаться делать добро, когда его уже давно нет в первоначальном, общечеловеческом виде, а во главе угла счастье эгоцентризма? Ведь человек подменил основы нравственности, заранее себя оправдав.
В Атлантическом океане, вблизи берегов Венесуэлы есть остров-лепрозорий, куда насильно ссылают больных проказой. Это замкнутая и отвергнутая всеми цивилизация с анархическим управлением и безнаказанностью. Попав туда однажды, люди узнают, что ад, из которого нет обратной дороги, существует. Там каждый за себя и если ты не сгниешь заживо, то тебя задушит сосед за похлебку или со скуки. Никто не остановит твою руку. Правительство Венесуэлы позаботилось даже отчеканить для острова собственную валюту (с квадратным отверстием), чтобы создать полную видимость суверенитета и предотвратить распространение заболевания. Оно отделило водой от себя общество изгоев, решив, что изгнание гуманней уничтожения. Что не считаясь с унижением, зная о своей неизлечимости, всякий калека станет цепляться хрупкими ногтями за жизнь, пусть ради горсти маиса и пинка сердобольного санитара.  Когда человечество выблевало проказу, оно определило новую мораль. Наказание дается не за преступление, это лишь волчий билет, который выписала тебе бацилла Гансена! За какие грехи наказаны изгои? И я скажу за какие…. За будущие! Им дано право преступления. Право убивать, грабить, насиловать и уничтожать. Наказание предопределяет преступление! Моральные установки действуют, пока вера в справедливость поддерживается верой в наказание. Но возможна ли большая кара за преступление, совершенное в аду, в царстве вечного проклятия? Нет! Оно не наказуемо. Именно так. Страдание дает право на грех. Вот нравственная сентенция, которую вывело для себя человечество.
В том, что мой эксперимент с Mary Jane оказался неудачным, виновато это заблуждение и то, как исступленно она его доказывала. Человек забирает то, что принадлежит ему по праву страдания.
В конце концов она наказала сама себя. Я слышал, она плотно села на иглу. Наверное, поэтому у нее был выкидыш. Но могло статься, что ей выскреб матку какой-нибудь подпольный коновал. В любом случае кусок мяса до сих пор блуждает в половых путях канализации, не находя вечного успокоения. Общество порешило не хоронить людей до 196 дней от зачатия. Потому что эмбрионы напоминают им лягушек. Короче, очередной социальный бред. Стоит ли это иронии?
Но неужели ничтожество человека столь очевидно, что превратилось в аксиому? Кастрировать хотя бы элементарную трусость невозможно без хирургического вмешательства. Вся долбаная аморальность засела в физиологии как черви в печени, и условности поведения лишь распределяют роли в вакханалии чревоугодия – неутолимой жажде глотка крови, куска плоти, укола героина. Нет оснований быть человечным. Альтруизм сродни суициду. Любая тварь трясется за свою шкуру, забывая о потомстве. Продолжение рода для нее – возмездие инстинктов.
За долгую практику моих исследований я часто сталкивался с отклонениями в поведении людей. Как-то раз мне пришлось поломать голову над невропатологией одного горбуна, совершенно не чувствовавшего боли. Казалось, что все эмоции этого уродца вместе со страхом как предчувствием боли недоступны нервной системе. Раз нет боли, нет и страха, думал я. Когда я спросил его, чувствует ли он свою смерть, горбун ответил: «Неважно. Ты воображаешь себя всемогущим дьяволом? Ты можешь заставить меня унижаться, вымаливая свободу, а можешь заставить умереть в этой нелепой позе. Ты можешь даже залезть в чужую душу, ты имеешь право ненавидеть всех. Но вот что никогда не покорится тебе ни силой, ни внушением – твоя сущность. Ее ты не сможешь изменить. Помяни мое слово. Тогда ты поймешь, что такое низость и бессилие…»
Так значит это тупик? Человек бессилен перешагнуть через инстинкты и освободиться от рабства агрессии? Мне осталось экспериментировать только над собой. Мне нужно было победить демона ненависти и страха.
И я пошел туда, куда днем не решаются ездить трамваи и где ночью уже никого не испугаешь криком. Я пошел в клоаку человечества, в притон блатного мира, в самый его центр, в кабак. Я отыскал среди всех главаря, чтобы подойти к нему с символом человеколюбия – поцелуем. Я поцеловал его в губы! Так Христос лобызал Магдалину, отпуская ей прелюбодейство. Так срывают с губ любимой долгожданное признание. И я уже решился простить его прегрешения, когда он, скаля коричневые клыки, произнес:
– Ах ты, пидор, сейчас ты со своей жопой расцелуешься…
Во мне нет ненависти к блатным ублюдкам. Во мне вообще ничего нет, кроме едкого натра в облатке аптекаря. Его я держу в кармане для моих врагов. Но сильнее щелочи моя воля. Я стою посреди воровской малины в доказательство всем, что моя воля выше страха.
Он смотрел на меня удивленно, почти не издеваясь, раздавливая где-то на стекле мозга кровавую муху. Я видел его взгляд, я сотни раз видел его прежде в зеркале, но теперь он принадлежал ему. Месяцы упорной работы воспитывали и приручали испепеляющую жестокость моих зрачков. Взгляд, умеющий уничтожать методично, как это делают безликие фермеры, забивая кнутом лисицу. В животном мире упорный взгляд в глаза является признаком неприкрытой агрессии. По сути, большинство стычек заканчивается этим взглядом, проигрывает тот, кто отводит глаза в сторону. Я умел превращать верзил в подхалимов. Но сегодня право на агрессию я отдал ему. И это не была капитуляция, просто сильнее любого взгляда на дуэли добродушный смех в лицо. Тупой злобе нечего противопоставить смеху. Я захотел, чтобы в злости его не нашлось доказательств больше, чем предложил мой смех. Поэтому я принял вызов, чувствуя, как внутри разгорается потухший огонь азарта. Его кодла замкнула меня в кольцо так, что я остался с ним один на один…
И я понял, почему среди них он имел власть Можно принимать игру взглядов всерьез или шутя, но любой взгляд в глаза скрывает беспощадную ревность соперников в любви к одной – распутной и равнодушной любовнице – к жизни. Нет желания сильнее, чем быть ее единственным и желанным любовником. Ради интимного обладания ею, мы обращаем любовь в неизлечимую муку ревности, ненавидя всех. Убивая, мы признаемся ей в любви, умирая, умираем во имя любви. И я увидел то, чего никогда не мог найти в зеркале, сколько ни тренировался, – в глазах его я увидел безразличие к собственной жизни. Его взгляд уничтожал даже свою жизнь, словно взгляд мертвеца. Взгляд ненавидящий свою жизнь. И он открыл мне смысл, и я ужаснулся этой пропасти. Я испугался…
Но прежде, чем я почувствовал стальной удар в печень, моя рука успела кинуть ядовитый порошок в мертвые глаза победителя.
Да, он открыл мне смысл. Победить ненависть можно только ненавистью. Возненавидеть себя, как ненавидешь других!  Если в душе осталась одна лишь ненависть, значит смысл жизни в том, чтобы ненавидеть жизнь. Но жить при этом, жить, ненавидеть жизнь и жить! Потому что если жизнь подобна пытке, то самоубийство это взятка палачу. Если у тебя не осталось ничего кроме ненависти, если это твоя единственная категория морали, то ненавидь ненависть, ненавидеть себя!
Меня били всей толпой, потом у меня остановилось сердце…

Кажется, я понял, что тогда не сказал мне горбун. Когда ты бессилен, остается лишь ненавидеть себя…

И это была последняя удачно покинувшая меня мысль…

1920-е