ЖЕНА

Есть одна вещь, которой я боюсь и не хочу, чтобы она случилась: я не хочу, чтобы моя жена узнала, что я ей изменяю. Хотя, по большому счету, мне все равно, наплевать то есть. Мне нет никакого дела до тех случайных девчонок, с которыми я изредка провожу вечера, мне даже нет дела до этой нервной, неуравновешенной блондинки Анжелы, с которой я сплю гораздо чаще (чем с собственной женой). Вообще-то она жена моего приятеля по работе, милого, недалекого малого, который снабжает ее деньгами на платья и побрякушки и действительно не делает вид, а просто не замечает всех ее выходок. Да и не слишком то мне она нравиться. От нее попахивает снобизмом и временами прорезывается такой гонор, что просто держись. Это она первая затащила меня в туалет на вечеринке, где собрались все работники нашей фирмы с женами,  и пока мою жену мило развлекал разговорами о современной экологической обстановке ее муж, она почти что изнасиловала меня, а потом гордо удалилась, поправляя юбку. Не слишком то мне это понравилось тогда, не нравится и сейчас. Я просто не препятствую нашим встречам и даю ей возможность играть роль злобной стервы, наверное, из-за нежелания хоть пальцем пошевелить, чтобы что-то изменить. Она конечно хороша, особенно сзади, но иногда ее тупость меня бесит. На днях я, не сдержавшись, посоветовал почитать ей Стендаля и Пруста (из чистой вредности, сознаюсь), она только хмыкнула (уверен, она и имен-то таких никогда не слышала) и сказала, что кроме Фрейда ничего не читает (да она и его не читала). Иногда так и хочется ее придушить, так она в себе уверенна, так самодовольна.
С моей женой они тоже подруги, причем довольно близкие, а ее это только забавляет. Нет, какова штучка! Все угрызения, все уколы совести приходится сносить мне, она отказывается их со мной делить, хотя вроде бы тоже должна кое-что испытывать чисто с этической точки зрения. В принципе, совесть уже давно меня не мучит, было поначалу, потом прошло. Но всякий раз как я возвращаюсь к жене от другой женщины, я не знаю, куда деть руки и на что смотреть, но жене все равно, ей давно все равно, она ничего не замечает. И иногда это так злит, прямо до чертиков, хочется рассказать ей все, бросить ей правду прямо в лицо, надавать пощечин, чтобы знала, чтоб ей тоже стало больно и неприятно, чтобы поняла, как все неприятно мне. Но, конечно, я этого никогда не сделаю: не то воспитание. Анжела это еще хороша, я же говорил, та еще штучка. Ей доставляет какое-то нездоровое извращенное удовольствие прижимать меня где-нибудь на лестнице и лезть рукой в ширинку, когда она приходит к нам с вроде бы дружескими визитами и когда жена где-то рядом и может нас застукать. Слов нет, как меня это злит. Хочется убить ее тут же на месте.
- Ну что же ты, милый, - воркует она. – Давай прямо здесь прямо сейчас. – и облизывает языком свои полные пошлые губы, надеясь возбудить во мне сексуальное желание. Тщетно. Не люблю я так рисковать (если я уверен, что все будет как надо, то пожалуйста, а если нет, то уж увольте), она и сама не любит. Если бы моя жена нас застукала, она бы струхнула побольше моего, и не хочет она этого на самом деле. Только вот мелкие пакости и вызывающее поведение доставляют ей не меньшее удовлетворение, чем секс. Представляю, как злорадствует она в своих мечтах, насмехается над моей женой (не прощу ей этого) и представляет, как когда-нибудь одержит над ней верх, унизит ее и втопчет в грязь. Только она и сама знает, что никогда ничего такого не сделает (я на этот счет могу быть спокоен), пороху не хватит, и потом, она же понимает, что если даже моя жена бросит меня, я никогда на ней не женюсь, да и муж ее, добрый малый, еще чего доброго покинет ее из-за каких-нибудь оскорбленных принципов или для того, чтобы не мешать ее счастью (с него станется), и что она тогда будет делать? А скандал? А косые взгляды? А сплетни за ее спиной? Да не нужно ей это, она и сама прекрасно понимает и никогда не позволит нашей связи открыться, но вот провоцировать – тут уж увольте, для нее нет ничего слаще пощекотать мне и себе нервы. Иногда я думаю, что она только того и ждет,  когда я не выдержу и ее придушу (может она мазохистка? Вряд ли).
А еще иногда я думаю, что наткнись моя жена на нас, лапающих друг друга на лестнице, она нисколечко не удивиться, обронит что-нибудь типа: «Не беспокойтесь ребятки, продолжайте, я вам не мешаю» - и пойдет дальше по своим делам (это тоже вряд ли).
Я сплю еще с одной закадычной подругой моей жены, активисткой местного социально-политического движения, что-то типа «Женщина – мать, жена и профессионал - в борьбе  за активную жизнь и освобождение». Они еще и базары всякие благотворительные организуют, в общем, не дадут нормальным людям отдохнуть и развлечься.  Она тоже блондинка (моя жена рыжая), но любит своего мужа и в постели очень даже ничего, активистка, как и в жизни. Я как-то серьезно ее просил, на кой черт ей  понадобилось со мной спать, если сама любит мужа. А у нее выражение лица всегда серьезное и собранное, даже в постели, и вот она мне с этим вот серьезным выражением лица и говорит:
- Ну что же ты, дорогой (и почему они все называют меня дорогим? Все кроме жены), любовь к мужчине – это одна из самых пагубных зависимостей, которые может испытать женщина. Мне ли, борцу за женские права (прям так и говорит), не знать, как это опасно. Я стараюсь искоренить мельчайшие ростки этого рабского чувства в своем сердце, - а потом опускает глазки и с печальным таким вздохом говорит. – Только вот пока не очень получается.
Я так смеялся, чуть с кровати не свалился, честное слово, это ж надо такой дурой быть. После этого я некоторое время даже подумывал, стоит ли и дальше с ней спать или она уже стала социально опасной, но потом как-то отпустило.
В общем, мои измены мне самому никакой радости не доставляют. Хотя, казалось бы, я должен быть первым, кто от этого получает удовольствие. Иногда себя спрашиваю, не лучше ли бросить все, обрить голову и уйти в буддистский монастырь (шутка, конечно, я никогда этого не сделаю). Да и жену не могу я бросить. Хотя в последнее время мне все больше кажется, что она во мне не очень-то и нуждается. Обидно. Хочется, чтобы я ей был нужен до одури, до боли, чтоб без меня ни спать, ни есть не могла, чтоб отчаянно, непрестанно во мне нуждалась. Мне это нужно, чтобы чувствовать свою реальность, знать, что я живой человек, а не труп. Хотя она, наверно, все еще меня любит (я себе льщу), но вот нуждаться во мне давно перестала, умеет обходиться без меня и ночами, когда я в очередной раз развлекаюсь в дешевых гостиницах, и днем, когда я на работе, даже ночью, когда  я не пристаю к ней с сексом, спокойно отворачивается от меня и, обнимая подушку, засыпает. А меня это бесит, прям из себя выводит, хочется ее лягнуть или подушкой придушить: какое она имеет право вот так открыто, бесповоротно и безвозвратно во мне не нуждаться, не умолять меня о близости, не звонить по десять раз в день на работу, чтобы узнать, как я себя чувствую, не проверять тщательно карманы моих брюк и пиджак не предмет записочек-помадныхследов-постороннихзапахов, не допрашивать меня ревниво, где я провел ночь (когда я провел ее вне дома), не заглядывать мне с надеждой в рот, когда я ем утренний завтрак, ей же и приготовленный, - нравиться-не нравится, не сворачиваться клубочком в постели поближе к моему боку – какое она, черт побери, имеет право?!
Я вот думаю, когда это все началось, когда она стала такой? Вроде бы она всегда была немного холодновата и рассеяна, или я раньше этого просто не замечал? Когда мы только поженились, она была такой веселой, милой девочкой, чуть что, всегда весело смеялась. Сейчас она не смеется, только хмыкает. И смотрит так недоверчиво. Иногда меня аж пот холодный прошибает, как подумаю, что она все-все обо мне и Анжелы и еще той, другой блондинки и всех этих девочек на одну ночь знает, но просто молчит. Мне и страшно, и жутко прямо под  этим ее ироничным взглядом, а потом становится до чертиков обидно, что она не надает мне по морде, не убьет меня, не разведется со мной, раз уж она все про меня знает. Хотя с чего я решил, будто она знает?
Мы женаты уже лет семнадцать, а я давным-давно забыл день нашей свадьбы. И порой мне от этого становится до чертиков жутко: вот утром жена ставит мне на стол завтрак, а сама смотрит так пристально, внимательно, как будто ждет чего-то – у меня прям кусок в горло не лезет -  и не поймешь, то ли сегодня годовщина нашей свадьбы, а я о ней забыл, то ли она просто с садисткой жестокостью меня изводит. После такого хочется ей задать хорошую взбучку. Она у меня вообще бывает вредная иногда.
А про годовщину свадьбы, это я согласен: нехорошо получилось. Я даже, честно говоря, не помню точно, какое это было время года, осень что ли? и вроде листья на деревьях были желтые. А то привидится еще, что тогда цвели каштаны, веста тогда была, стало быть. Наверное, я первые года два-три об этом помнил и, кажется, даже подарки жене дарил по этому случаю – все, как положено – а потом как-то забыл, а у жены спросить было совестно, и чем дальше, тем все совестнее. Помню как-то на рождество сидели мы у за столом в столовой, камин горит – все, как  положено – я разрезаю индейку, и вдруг в голове как будто рычажок какой-то маленький повернулся – и я вижу все со стороны: себя, разрезающего индейку, огонь в камине (там еще каштаны пеклись и потрескивали), жену напротив меня в красивом  новом платье с низким вырезом, и ручки ее сложены на скатерти перед ней, и колечко на тонком пальчике блестит так изысканно (она вообще у меня изысканная) – и тут в голове как взрыв: вот же уже рождество, вот индейка, вот жена сидит напротив, и рождество уже – год-то закончился, а я так ей и не подарил подарка по случаю годовщины свадьбы, потому что мы ее и не праздновали вовсе, потому что я, скотина такая, о ней попросту позабыл. Сперва совестно так стало и жену жаль, а потом аж зло взяло: что это она такая гордая – сказать, что ли, не могла, напомнить. Так что уж потом, когда мне казалось, что жена особенно пристально и пытливо на меня смотрит, я себе говорил: сама виновата, что ж, если хочется, пускай строит из себя мученицу. А потом так и хочется лягнуть ее или стукнуть побольнее: пускай не выпендривается. Забыл – так напомнила бы, а не строила бы тут передо мной выкрутасы. Я ж не компьютер, не машина какая-нибудь, могу я забыть или нет? Так чего ж она из себя строит?
Жена у меня тоже та еще штучка. Ехидная. Ничего тебе прямо не скажет, чем недовольна, все подколки, шпильки. Я ей тоже спуску не даю, пусть не зарывается. Меня даже радуют ее редкие вспышки  дурного нрава: по крайней мере я ей не совсем безразличен. Так мы и собачимся время от времени. Причем ей удается уязвить меня гораздо чаще, чем мне (я боюсь подумать, что это от того, что я ей уже безразличен. А она мне нет – это еще страшнее). Порой хочется придушить ее за все ее выкрутасы, прибить на месте.
А порой как подумаю, что с ней может что-то случится, в аварию там попасть или заболеть серьезной болезнью и умереть, так прям жутко становится. С кем я тогда буду ругаться, кто мне завтраки будет готовит? Наверное, я ее уже не люблю, но скучать по ней буду. Самое плохое, что для моих страхов есть основание. Она у меня не очень-то здоровая, я так подозреваю. Как-то обнаружил дома ее медицинскую карточку и ужаснулся: как она еще живет и злословит иногда в мой адрес. Карточка толщиной в «Войну и мир» говорила о том, что у моей жены гипотония, сердечная недостаточность, дисбактериоз, низкий уровень гемоглобина в крови, а вот белые кровяные тельца, наоборот, ведут себя подозрительно. К своим тридцати семи годам она успела переболеть коклюшем, ангиной, воспалением легких, пневмонией (разные врачи называли это по-разному), скарлатиной. У нее были гипотонические кризы (что это, черт побери, такое?), воспаление миндалин и стенокардия. Ей удалили аппендикс и аденоиды. Она страдает хроническим синуситом и аритмией – как, скажите, такой человек может еще может подавать мне каждый день завтрак, причем вполне невозмутимо?
Я подозреваю, что для поддержания нормального состояния здоровья, ей надо подвергать себя каким-то медицинским процедурам. Подозреваю, потому что она мне ничего не говорит. Несколько раз в год она вдруг зачастит в больницу, а возвращается оттуда бледная, измученная, на руке, на внутреннем сгибе красные пятнышки – наверное, от иголок. И хоть что-нибудь мне сказала. Когда я в порыве мужней заботы (на самом деде просто из вежливости) спрашиваю, что с ней такого она говорит:
- Абсолютно ничего, - она всегда так говорит: «Абсолютно ничего» (ее любимое словечко) и злится, будто я спросил о чем-нибудь неприличном. Что это: гордость? нежелание чтобы ее жалели? или простая бытовая вредность, которой моей жене хватает с избытком, нежелание мне ничего говорить ни во что меня не посвящать? Иногда я склоняюсь к первому, иногда ко второму, ко второму даже чаще. Временами так и хочется спросить: «Что с тобой?», чтоб увидеть, как она досадует и злится. Мне нравится ее злить. Наверное, потому, что это у меня редко получается. Пока.
Пока моя жена в искусстве злить меня преуспевает. Иногда ей даже удается так меня разозлить, что я в бешенстве хватаю пальто (чемодан, ключи от дома, кошку), сажусь в машину и гоню, сам не зная куда. Причем чем больше скорость, тем жальче мне становится себя, тем радостнее представлять, как жена будет убиваться, если я попаду в автомобильную катастрофу, - ведь это она во всем виновата. А потом я понимаю, что убиваться она не будет, разве что фыркнет и плечами пожмет, тогда я снижаю скорость (злость снижается сама), останавливая автомобиль, кладу голову на руль и думаю, какого черта мне все это нужно, какого черта мы все еще вместе, какого черта не развелись сразу после свадьбы, если и ей наплевать на меня и мне на нее (впрочем, про себя я вру. Раз иногда за нее беспокоюсь, раз хочется, бывает ее придушить, раз она еще может меня обидеть и унизить – значит, она мне еще не безразлична). А может, зря я так думаю, может ей не плевать на меня (конечно же, плевать).
У нас с женой все не как у людей. Общих интересов у нас много, но все какие-то не от мира сего. Лучше бы мы интересовались прогнозом погоды на завтра, государственным бюджетом на этот год, новыми рецептами домашней выпечки или новыми брэндами машинного масла, как  нормальные люди. Вместо этого мы интересуемся проблемами абстрактными и даже философскими и можем часами с пеной у рта доказывать друг другу, что человек в этом мире детерминирован (несвободен, то есть) социумом и самой культурой или что это вовсе не так, и все в таком роде. (Представляю себе, какими мы вам кажемся придурками). Зато я намного начитаннее и  образованнее жены. Я ей все говорю почитать Кафку, и Ницше, и Шпенглера, а она только отмахивается сидя за своими брошюрами о сельском хозяйстве и дамскими романами. Бывает, я так горд тем, что читаю умные книги, и главное понимаю, что эти умные люди хотели сказать мне, и сам себя ощущаю от этого умным. Вверну какое-нибудь замысловатое словечко в разговоре с женой или оброню так небрежно: «Я сегодня читал Монтеня, так вот, он считает, что человеческое общество…» а дальше монолог на пять минут. Только жена меня быстро затыкает этим своим стремительным насмешливым взглядом, а то еще и хмыкнет (убить ее готов). Порой мне кажется, что на самом деле она давным-давно перечитала все эти умные книги и сто лет как знает смысл жизни, а со мной  не делится исключительно из вредности (очень даже может быть). Я себя утешаю мыслью, что вряд ли бы она успела всех их перечитать да нашей свадьбы, а после я уже не видел у нее в руках ничего стоящего. Разве только она читает, когда я на работе (у нее полно своей работы по дому) или ночью, когда я засну (с нее станется).
Она бывает порой (часто) рассеяна и холодновата, больше не говорит мне, где она бывает днем, а часто со мной даже не ужинает, когда я приезжаю домой: она говорит, что уже поела, и больше не хочется (враки все). Она почти ничего не ест, и это меня беспокоит. Весь день потихоньку цедит красное вино, а на столе в гостиной всегда ваза полная груш. Ну, еще сыр она ест, пожалуй. Ума не приложу, как можно полноценно жить на такой вот диете, но ей редко чего-нибудь хочется. Помню, когда мы только поженились, я поначалу любил водить ее в рестораны, где готовят кучу вкусных вещей. Но потом мне невмоготу стало смотреть, как она давится всем тем, что я для нее заказал, и ведь я знал: давится исключительно из вежливости и полного нежелания нарваться на расспросы по поводу ее незавидного аппетита. Мне было ее жалко. Я перестал водить  ее по ресторанам. Зато сейчас, если мы куда с ней и выходим, она уже не считает нужным притворятся (а как раз теперь мне этого бы хотелось), сидит себе весь вечер и цедит свое красное вино.
Интересно, что при таком отсутствии аппетита, она никогда не была слишком худой, поэтому-то она мне и понравилась с самого начала. Она была самой ладной и воспитанной из выпускниц нашей школы, которые были тогда на школьном балу, где встречались выпускники. Она была на три года младше меня, невысокая, стройная, но не худышка (я таких не люблю), и волосы рыжие – то, что надо. Протанцевав с ней до конца вечеринки, я подвез ее домой на машине. Она уже работала: какая-то скучная работа в страховом агентстве – помню, как она еще над ней посмеивалась. И вообще, она была хохотушка, но ничего вульгарного, на пороге она сдержанно, вежливо поблагодарила меня и чмокнула в щеку. Сейчас она редко смеется, только хмыкает все время. Даже не улыбнется никогда, прямо ума не приложу, что с ней делать (а надо ли что-то делать).
Тогда я уехал и забыл о ней. Некогда было. Меня ждала куча симпатичных девчонок и бесшабашные студенческие ночи. А потом как-то я столкнулся с ней в городе. Она переходила дорогу возле кафе, и ее рыжие волосы мне о чем-то смутно напомнили. Схватив ее за локоть, я втащил ее в это кафе и уж там попытался выяснить, почему же она мне кажется такой знакомой. Она была очень удивлена вначале, обрадована, а потом удивилась еще больше, поняв, что я ее не узнаю. Наверное, тогда я ее в первый раз обидел.
И все-таки она вышла за меня замуж.
Детей у нас нет и вряд ли будет (я уже и сам не хочу). А вчера нам в дверь позвонили, когда я открыл, там стояла пожилая, жалкая женщина в старой протертой на руках вязаной кофте. Тихо, смиренно, ненавязчиво, опустив глаза, она попросила дать ей немного денег… на хлеб. Я порылся в карманах в поисках мелочи и тут увидел бледное лицо жены у себя за спиной: губы сжаты, глаза почти черные. Со странной для нее силой она крепко ухватила меня за локоть и увлекла вглубь прихожей.
- Выпиши ей чек. Дай ей больше денег. Я прошу.
Она редко чего просит у меня в последнее время, и это даже приятно.
- Ты что, рехнулась, она что, с чеком пойдет за хлебом, так? На кой черт он ей сдался?
Глаза у жены темнеют, лицо бледнеет. Почти не разжимая губ, она умоляет:
- Дай ей денег, тебе это ничего не стоит. Я прошу.
Я медлю. Еще одно «я прошу», и я буду удовлетворен. Но она ничего не говорит, только больно сжимает мой локоть и смотрит на меня затравленными глазами.
Я достаю бумажник, отсчитываю купюры, отдаю их женщине. Ей их, должно быть, хватит на неделю. В ее глазах страх, она поспешно благодарит и скрывается, пока я не стал над ней издеваться или не вызвал полисмена. Поворачиваюсь к жене:
- Ну что, довольна?
Она только слабо кивает в ответ. Такая уж она суеверная. Это почти единственная ее слабость, за исключением множества других (шутка). Ей может втемяшиться в голову, что сегодня она не должна поливать красные розы в нашем саду, а только белые - черт его знает, почему. Или, что в вазе должно лежать ровно тринадцать груш, или что всю эту неделю она должна носить только розовые трусики. Полный бред, конечно, но иногда она дает себе нелепые зароки, нарушение которых грозит ей бог весть какой карой. Она не одевает левой тапочки прежде правой и не спит на левом боку. Она боится темноты, и порой ночью ей снятся кошмары. Я ее не бужу: пускай мучается. Потом она целый день молчит и еще напряженней читает свои дамские романы.
Нет, конечно многие люди суеверны, и я в том числе, но почему, черт побери, она не пытается этого скрывать. Она заражает своей паникой все вокруг. В том числе и меня (но это бывает редко). Уж если ей видятся всякие призраки и несчастья вокруг (а ведь раньше такого не было), так уж нашла бы в себе силы держать свои страхи при себе, а то и так тошно становится. Меня порой бесит ее по-детски беспомощная неспособность успокоиться и расхрабриться. Сколько ты ее не подбадривай, она нипочем не решится зайти первой в темную комнату (а ведь ей уже не семь, а тридцать семь), она цепенеет, как мелкий зверек перед удавом, и ее разум отказывается работать, а тело повиноваться. В такие моменты мне хочется схватить ее и трясти долго-долго, чтобы выбить из нее всю дурь. Но я-то знаю, что это бесполезно, такая уж она есть (раньше она не была такая).
Она добра, иногда добра по-глупому. Когда на севере штата было сильное наводнение, и многие люди остались без крова и средств к существованию, именно она настояла, чтобы я взял своих дальних родственников, оказавшихся в числе пострадавших, к нам домой. Да они и не просились вовсе, просто она вбила себе в голову, что раз они мои родственники (между прочим, очень дальние), то мы обязаны помочь им в беде (честно говоря, плевать я хотел на этих родственников). Они, как ни странно, были очень благодарны, и когда наконец-то уехали, горячо и настойчиво приглашали нас приехать к ним, когда они устроятся на новом месте. Жена обещала приехать. Мы так и не поехали.
Жене-то было хорошо, с нее кроме доброты и горячих завтраков ничего не требовалось. А каково было мне, когда трое их детей (их решили не определять в местную школу, потому что они должны были остаться у нас всего лишь десять дней. Всего лишь!) носились по дому с криками и воплями такой силы, что даже толстые двери моего кабинета не спасали меня от раздражающего, бесящего, сводящего с ума шума.
Жене легко быть доброй. Как на благотворительный базар каждый  отдает то, что ему самому не нужно, так и моя жена отдает доброту первому встречному, если ей кажется, что он в ней нуждается (лучше бы была добра ко мне). Когда на пороге нашего дома появилась первая многодетная мамаша (тогда их было еще не много), моя жена с радостью сплавила ей все детские вещи и игрушки, оставшиеся после нашего сына. Он так ими никогда и не попользовался. Мы очень хотели ребенка: я – мальчика, она – девочку, но наш мальчик не прожил и нескольких часов, а моей жене стала ненавистна сама мысль завести второго ребенка. Тот мертвый – ее единственный.
Мы даже не успели дать ему имя. Пока он еще не родился, мы никак не могли сойтись с ней на подходящем, а сразу после этого мы об этом даже не подумали: он был так слаб, мы думали, он не выживет (правильно думали). Теперь моя жена часто упрекает меня за то, что мы так и не дали ему имя (когда мастер спросил, что высекать на надгробной плите – а была она маленькая такая, – мне было так тяжко, что я сказал: «Выберите сами любое». А с тех пор мы так и не были у него на могиле. И никогда уже не будем), и я уверен, что даже в своих мыслях она не может назвать его по имени.
Она любит чужих детей, но на все мои прозрачные намеки, мол не пора ли нам еще раз попытаться завести своего, ее подбородок горестно дергается вверх, и мне кажется, что сейчас в ее глазах покажутся слезы, а я этого не вынесу (надо будет что-то делать). Я давно перестал к ней приставать с этим. Я знаю: у нас никогда не будет детей. Даже приемных.
Иногда я думаю, может, моя жена мне изменяет (бывает она уставится в одну точку, взгляд такой мечтательный, а улыбка на губах (редчайший случай!) почти нежная. Только вот я знаю, о чем она думает в этот момент: куда бы высадить новый сорт садовых лилий, который она заказала на прошлой неделе или как бы ей получше перепланировать грядки, чтобы поместилось больше бегонии и нарциссов (моя жена любит копаться в саду)), только вот она для этого недостаточно романтична, да и лень ей было бы: напрягаться, чтобы выкручиваться, врать, изобретать несуществующие встречи с несуществующими подругами только ради секса. Не такая она.
А вот я ей изменяю. Хотя мне тоже лень, но привычка пока сильнее. Я боюсь, что если она обо всем узнает, он бросит меня. Я хочу, чтобы она обо всем узнала (пусть ей станет больно). Я знаю, что ей не будет больно, и она не уйдет от меня. Хотя и делать вид, что ничего не произошло, тоже не станет (ей даже это будет лень). Она просто будет жить дальше со мной под боком, углубляясь в свои садоводческие брошюры и все дальше от меня отдаляясь. Пусть уж она исчезнет сразу раз и на всегда. Сойдет с ума или уедет в другой город и не вернется. Но невозможно без пытки наблюдать это неуклонно растущую между нами дистанцию, эту пропасть, грозящую превратится в безразличие (боюсь, это уже произошло).
Я хочу, чтобы ее не стало. Я боюсь, что ее вдруг не станет. Я точно знаю: я не хочу, чтобы моя жена знала, что я ей изменяю.