Обыватели города N

              (по мотивам рассказов А.П.Чехова  «Глупый француз»,
              «Толстый и тонкий», «Жених», «Драматург»,   
              «Благодарный», «Сирена», «Выигрышный билет»,
              «Хороший конец», «Двадцать  девятое июня»)


1. Экстерьер. Россия. Конец 19 века. На вокзале. День.


        На вокзале обычная суматоха: пассажиры толпятся у вагонов, сходят по ступенькам вниз, кто-то наоборот поднимается, носильщики и амбалы несут на себе и везут на тележках багаж, вертятся мальчишки, предлагая, кто газеты, кто какую-то чепуху, старухи торгуют пирожками, семечками, яблоками и букетиками цветов.

        Какой-то беспризорник лезет в карман к благообразному господину с пышными пушкинскими бакенбардами, и незаметно вытягивает у него часы на длинной цепочке. Спрятав их где-то за пазухой, быстро исчезает в
толпе, украв у одной их старух по пути  пару пирожков с корзинки. Торговка поднимает крик.

        Воришка бросается бежать, но натыкается на городового, который успевает его схватить за ухо, и молча повести куда-то в сторону, видимо в участок. Судя по всему, он его ловит на месте преступления уже не в первый раз.


        Они проходят через весь экран, камера наезжает. Крупным планом надпись: «Трактир «У Тестова».


2. Интерьер. В трактире « У Тестова». День.               


        Крупный план жующего рта. Он открывается, пухлая рука с достоинством  всовывает в него свёрнутый блин, с которого капают прозрачные капли масла. С чавканьем начинает пережёвывать. Рука медленно с достоинством подтирает салфеткой забрызганный подбородок. Потом суёт ложку, доверху наполненную красной икрой, и язык дочиста её облизывает.

         Крупный план икринок, упавших на стол. Рука их подбирает, и отправляет вслед за остальными. Слышно шмыганье носом.

         В трактире сидит низкий  пухлый господин лет 40 в длинном чёрном сюртуке, и с аппетитом ест блины, поливая их горячим маслом, и заедая  икрой из глубокой  деревянной миски. Это почётный мирской судья и
председатель съезда Петр Николаевич Ошметьев.

         За соседними столиками сидят посетители, половые бегают, разнося   заказы.               

         Открывается входная дверь. Входит долговязый худой человек лет 50 с длинной тростью и в чёрном широком плаще, колоколом расширяющемся к низу. Это клоун из цирка братьев Гинц, Генри Пуркуа. У него сухое вытянутое лицо, жилистая шея и торчащий кадык. На голове у него тёмно-коричневое кепи из овечьей шерсти. Он снимает её, отдаёт вместе с тростью подошедшему гардеробщику, неторопливо снимает перчатки, белый шарф и плащ. Вещи когда-то были неплохие, но уже изрядно потрепались и обносились. Под плащом у него оказывается  костюм в крупную красно-коричневую клетку.

          Половой указывает ему столик, за который он может сесть, и удаляется, унося на кухню поднос с пустыми тарелками.

          Генри садится, оглядывается в поисках другого полового, и, заметив его, щелчком подзывает к себе. Тот подлетает с дежурной улыбкой на лице.

- Что угодно господину?
- У вьяс есть…как это по-рюсски?... ви понимаете менья?...
- Разумеется, мусье!...Вы к нам из Парижу изволили-с?...
- Да…то есть ньет…я уже у вас два мьесяца как рабьётаю…у менья  здьесь контракт…У вьяс есть консоме?...   
- Мусье, у нас просто за-ме-ча-тель-но-е консоме!...Прикажите подать с пашотом, али без?...
- Не надо…не надо приносьить пашот…это… слишком много для…внутренностьей…
- Вы хотели сказать, мусье, слишком сытно для желудка?...
- Да…да…очень сытно…лучше гренки…три…нет, двье…у вас рюских такие большие порциИ…
- Как прикажете, мусье!...Консоме и две гренки!..А порцию изволите подавать хранцузскую, али «а”ля рюс»?...
- А что означьяет «а”ля рюс»?...
- Это означает, мусье, большую порцию!...
- Нет…нет, «а”ля  рюс» не надо!...Это…сытно…Мне ещё вечером  рабо-тАть…Я король арена Рижий Макс…А король не должен переедаться…

         Половой удаляется. Генри усаживается по удобнее, оглядывается по сторонам. Замечает мирского судью, жадно поедающего блины. Он запихивает в рот ещё один блин, и, жуя, кричит.

- Человэк!...

         Один из половых оборачивается, и подбегает к нему.

- Подай ещё порцию!..
- Как прикажите, господин!...С икорочкой-с?
- Давай, с икрой…грибов неси…сметаны…и это…что за порции у вас такие?...Неси две…Нет, три порции, давай! И балыка не забудь…Сёмги там…ну, пошурши, короче…

        Половой убегает на кухню, а судья продолжает есть.

        Генри смотрит на него, на лице у него написано удивление.

        Приносят его консоме с двумя небольшими гренками на маленькой тарелочке, и ставят перед ним.

        Крупный план еды Генри.

        Генри берёт ложку, и неторопливо, растягивая удовольствие, начинает есть.

        Зачёрпывает половину ложечки и пробует на вкус. Отламывает кусочек гренки и отправляет в рот. Ему нравится, и он одобрительно кивает головой. Бормочет себе под нос.

- Очьень вкусно…Почти как до-мА…

        Приносят заказ мирского судьи. На трёх тарелках стопки блинов, миски с икрой, сметаной, грибами и копчёной сёмгой.

        Лицо француза вытягивается от удивления. Он то смотрит на Ошметьева, то на свою тарелочку с консоме.

        Тот с энтузиазмом разрезает ножом блины на две части, поливает их сметаной, и начинает жадно, едва жуя, есть, добавляя сверху то икры, то грибов.

        Француз перестаёт есть, и, с всё возрастающим изумлением, смотрит на толстого господина.

        Он доедает последний блин, вытирает им сметану со дна миски, и снова кричит половому.

- Человэк!...Дай ещё икры!...И не забудь зелёного луку!...

        Половой снова уносится на кухню, а вслед ему несётся.

- Постой!...

        Половой возвращается, но уже с икрой и луком.

- Подашь бутылку Нюи…только погрей её немного…И блинов ещё, пожалуй…А то, пока уха сготовится, то и с голоду-то недолго ноги протянуть!...Или нет, братец, принеси-ка ты лучше мне соляночки из осетринки…Она, чай, уже готова, небось…Иди, и, давай, по живее!...

        Половой убегает на кухню, но Генри знаком подзывает его к себе.

- Послу-шайте…зачьем ви так много ему подаёте?...
- То есть…э…э…они же требовать изволят-с! Как же не подавать-с?
- Но он же сейчьяс умрёт!...Нельзья столько тьеста засовать в свой внутренность!...Он, наверное, чьем-то опьечален…Ему хочется застрельятся…его, наверное, разльюбила его дама сьердца!...У него душьевный кризьИс!...Он – самоубивьец!...Надо пО-звать метродателья…или  польиция!...Его надо остановьить!...У него бу-дЕт воротничок…пардон!... заворот кишек…Его надо спасать!...
- Хозяин – барин, мусье!...Оне лучшее знают, что для их организмов полезнее!...Простите, мусье!...

        Половой убегает на кухню.

        Генри в ужасе восклицает.

- ВарвАры!...Ви ради нажьивы готовы смотрьеть на самоубийство!...

         Половой пробегает мимо него, и он в отчаянии вцепляется в тарелку с блинами. Половой в изумлении.

- Но, позвольте, мусье!...Они изволили заказать раньше!...
- Не позволью!...Если у вьяс не хватает мужЕства отказьять ему, то это должен сде-лАть я!...

         Половой снова тянет тарелку к себе, но упрямый француз не отдаёт.
- Ну, мусье!...Право же вы не должны поступать таким образом!...Они изволили заказать раньше!...

        Судья, нахмурившись, смотрит на них, после чего, ни слова, ни говоря, встаёт, протыкает ножом все блины насквозь, и уносит к себе  на стол, оставив их с пустой тарелкой. Опять разрезает на две части, поливает маслом и с остервенением начинает есть. Снова зовёт полового.

- Человэк!...

        Половой, отвоевав тарелку, подбегает к судье.

- Мошенник, где моя солянка?...

        Сворачивает сразу два блина, надкусывает, и сердито продолжает.

- Уже почти три часа, а мне к пяти надо быть на юбилейном обеде!...Этак, ты мне, каналья, весь аппетит перебьёшь!...

        Француз хватает стул, и садиться рядом с ним. 

- Pardon, monsieur…но вы уже обьедаете!...

        Судья поднимает сердито голову.

- Не смешите меня, мусье!...Какой же это обед?...Это же так…блины…
- Послюшайте, monsieur…Я не иметь чести знать вас, но верьте мне – я ваш друг!...Не суметь ли я вам помочь? Ви так молоды…
Интеллигентны…У вас всё вперьеди…Жена, дьети…работа, наконец!..

        Половой приносит солянку и бутылку вина, откупоривает её и наливает в бокал. Судья  пробует вино, и, сморщившись, прикрикивает на него.

-Ах ты, шельма! Я же просил тебя подогреть! Что же ты меня за нос-то водишь?!..

        Прогоняет его с вином обратно на кухню. Поворачивается к Генри, раздражённо.

- Слушайте, мусье, вы что-то не то съели…Если по совести, то ни черта в том, что вы мне говорите, я не понимаю!...Пардон!...
- Ах, monsieur, зачьем вам скрытничать!...Я с первО-го взгляда пОнял, что с вами беспорядок!...Ви так мно-гО поедаете, что вас нельзья не подозреть…мой дядЮ-шка Франсуа…он жить в Бретани …он у-мЕр, когда поспорил, что поесть подряд пять штук порций…у него начаться судорога и он очень умереть мучА-ясь…
- Я вас совсем не понимаю!...Что вы тут паясничаете, как рыжий?...И, вообще, кто вы такой?...
- Я Генри Пуркуа…Я рабо-тАть в цирк месье Гинц…Я - клоун…Я усмешать люди…продлевать им жиз-нИ…и я сильно хотеть продлить ваш жизнь!...
-…мешая мне завтракать, да?...
- Но это же убийст-вО!...Ви убьивать ваш желу-дОк таким количеством  пищи!…
- Полноте, мусье!...Я много ем?!...Как же мне не есть, если я с самого утра ничего не ел?...
- Но ви ужасно мно-гО поедаете!...
- Да, ведь, не вам и платить! Что вы беспокоитесь? И вовсе я не много ем! Поглядите, ем, как все!...
 
        Мирской судья, доев солянку, вытирает жирный рот, и показывает рукой в зал.
         
        Крупный план жующих ртов, жирных пальцев, обилие еды, питья, всё это поедается с огромным аппетитом, блины макаются в сметану, ложки зачёрпывают икру, вилки накалывают солёные грибы, огурцы. Шум, гомон, все много и громко переговариваются.

        Половые, толкаясь и налетая друг на друга, носят целые горы блинов, миски с закусками и другую еду.

        Бобслей: еда, рты, пальцы, ложки, вилки, всё двигается, жуёт, пачкается, вытирается…

         Ошметьев сытно рыгая.

- Я много ем!...Это же смешно…Просто цирк какой-то!...

        У Генри кружится всё перед глазами, и он падает в обморок, прошептав напоследок…

- Ви - страна парадоксов!...У вас даже желудки дел-Ать чудеса!...Ви все жить в большой цирк…ви смеяться над всем миром…

        Двое половых под указанием метрдотеля поднимают бедного француза, и выносят на свежий воздух.

        Ошметьев смотрит на него с презрением и жалостью. Бормочет себе под нос.

- Клоун!...Дохлое племя…Лягушатник хренов…Вот в нашем министерстве - вот это клоуны!...Эти кого хочешь, рассмешат!...

        Вытерев рот салфеткой, бросает её на стол и кричит, ковыряясь в зубах.

- Человэк, счёт!...
       
        Камера наезжает, изображение смятой салфетки расплывается, а когда снова наводится на резкость, то оказывается, что это уже не салфетка, а белый дамский платочек, которым тщательно подтирается покрасневший дамский нос.


3. Экстерьер. На вокзале. День.


        Нос шмыгает, камера отъезжает.

        У только что пришедшего поезда стоит семья, состоящая из чиновника  Разговеева Антона Палыча – тонкого и высокого, как каланча, его жены – такой же худой и длинной, с длинным подбородком, и сына – гимназиста с узкими плечами и короткими брюками, едва прикрывающими чёрные сбитые ботинки. Худой чиновник держит в руках два чемодана, пытаясь зацепить указательными пальцами шляпную коробку – левой рукой, и тряпичный узел – правой.

        Из трактира «У Тестова», щурясь, выходит судья, и, не спеша, двигается по направлению к поезду.

        Разговеев всё возится с багажом, но у него ничего не получается.  Рядом  стоит носильщик с тележкой и невозмутимо наблюдает за ним, периодически произнося отработанную до автоматизма фразу.

- Ну, пошто, господин хороший вы себя-то мучите!...Ложьте мне на телегу, и я за двугривенный вас до извозчика довезу!... Ну, пошто, господин хороший…

        Разговеев делает вид, что не замечает его слов, и по-прежнему возиться с багажом, пытаясь унести всё за один раз. В кадре появляется судья, и нечаянно сталкивается с ним, выбив у него из рук картонку со шляпой. Приподняв шляпу, извиняется.

- Прошу прощения, сударь!...
 
        Нагибается за картонкой, но, вглядевшись в черты Разговеева,                восклицает. 

- Антоша!...Ты ли это, голубчик? Сколько зим, сколько лет!...

        Разговеев, близоруко сощурившись сквозь очки, наконец-таки тоже               
узнаёт его, и, побросав вещи на землю, тоже восклицает.

- Петрушка!...Батюшки!...Дружок ты мой родненький!…Ты-то откуда
взялся?...

        Они начинают обниматься.

        Носильщик периодически тихо бубнит под нос ту же самую фразу,  до тех пор, пока тонкий возится с вещами, потом умолкает.
      
        Судья, смеясь.

- Давай, дружочек, мы с тобой по-русски, троекратно…       

        Они  трижды целуются, похлопывают по плечу друг друга. У Ошметьева сползает шляпа, но он её успевает подхватить. Разговеев в возбуждении не успевает, и поднимает её с земли. Судья по-мальчишечьи успевает дёрнуть его за ухо, и заливается хохотом.
 
- Ага!...Не успел!...Опять попался!...Ха-ха…

        Разговеев сконфуженно улыбается, потирая покрасневшее ухо, потом вдруг неожиданно подныривает Ошметьеву под пузо, и поднимает его на плечо, вопя довольно.

- Сдавайся, Толстый!...Сейчас защекочу до смерти!...
- Ай!...Не надо!...Сдаюсь!...Всё-всё, сдаюсь!...Ой, мамочки!...

        Судья, гогоча, дрыгает ногами, и Разговеев с победоносным видом опускает его на землю.

- То-то же!...Знай наших!...

        Судья, поправляя костюм, смеясь.

- Ах ты, шельмец!...Опять надул!...

        Разговеев, отдуваясь, вытирается платочком.


- Ну, не ожидал! Вот сюрприз, так сюрприз!...

        Разворачивает судью лицом к себе.

- Ну, да погляди же на меня хорошенько!...Хорош, чертяка, хорош!... Всё такой же красавец и щёголь!...Небось, всё за дамами ухлёстываешь, да по ресторациям бродить изволишь?...

        Судья отмахивается.

- Да, куда там!...Дела, служба…

        Разговеев, не слушая его, продолжает.

- Ну, что же ты? Богат? Знаменит?...Ты же всё театрами бредил, стишки пописывать изволил…Недурные, между прочим…

        Судья, смутившись.

- Да, куда там…Я всё по службе более…

        Разговеев хвастливо.

- А я вот на старости лет, дуралей этакий, за сочинительство принялся…
Памфлетик сочинил, осуждающий пресмыкание перед  властью имущими…И даже в ведомостях напечатан был…Под псевдонимом, разумеется…

        Восторженно крутит пуговицу Ошметьева на пальто.

- Женат ли ты?...Я, как видишь, женат и очень недурно…Это вот жена моя, супружница, так сказать…Луиза, урождённая Ванценбах…лютеранка…Не смотри что худа, здорова, аки бурлак!...Семижильная…Ого-го!...А это сын мой, кровушка родимая, Нафанаил, ученик ажно третьего класса!...

        Поворачивается к сыну.

- Нафаня, это друг моего детства Петр Николаевич  Ошметьев!...В  гимназиях вместе учились…

        Нафанаил сонно думает и снимает шапку. Разговеев продолжает.

- Хотя, какая же это учёба была!...Баловство сплошное, да и только!...
Помнишь, Толстый, как мы тебя Геростратом дразнили за то, что ты казённую книжку папироской прожёг?...А как ты на задней парте спать изволил, а я тебя булавкой англицкой в бочину ткнул, а ты возьми, да, и
заори на весь класс?... Ты ж меня после этого случая Эфиальтом прозвал за то, что я тебя учителю выдал!...Да…а…ябедничать я любил!...Хо-хо…Были мы детки-конфетки!...Ещё те спиногрызы!...

        Снова обращается к сыну.

- Да, ты не боись, Нафаня!...Подходи поближе…

        Показывает на жену.

- А это супружница моя, урождённая Ванценбах…лютеранка…
Семижильная стерва – ни одна бацилла её не берёт!..

       
        Нафанаил, открыв рот, сонно смотрит на судью, и прячется за спину матери, которая с глупым выражением смотрит на его живот.

        Поймав её взгляд, Ошметьев смущённо поправляет одежду, и задаёт
вопрос Разговееву.

- Голубчик, а как же у тебя на службе?... В каком чине уже?...
- Да, служу я, милый мой, коллежским асессором уже второй год и Станислава имею…Жалованье плохонькое…ну, да Бог с ним!...Жена уроки музыки даёт дочкам купеческим, а я, вишь, портсигары из дерева мастерю…Отличные портсигары!...

        Достаёт из кармана один и показывает.

- По рублю штучка!...Ежели кто с десяток берёт, али по более, то тому уступаю по двенадцать копеечек…Ну, тебе, друже ты мой, уступку сделаю как за гросс – целых четырнадцать!...

        Судья смущённо отказывается, а Разговеев продолжает.

- Короче, пробавляемся кое-как…Служил я тут, давеча, в департаменте «Предисловий и Опечаток», а теперь вот переведён сюда секретарём, да, уже по другому ведомству…Здесь буду служить. Начальник, говорят, скотина первостатейная, ну, да и чёрт с ним!... Уживусь как-нибудь!...
Кстати, однофамилец твой!...Вот, совпадение-то!...Такой подлец, а ту же фамилию носит!...Я-то ещё позавчера прибыть должен был, да вот только с коллегами на вечер воскресенья в преферанс договорился сыграть на денежку малую, да, и решил опоздать…Подождёт, свинтус полосатый, с
него не убудет, а я за вечер почти два рублика выиграл!...Ну, а ты-то сам как?...Небось, статский уже? А, Толстый?...Ге-рост-рат!...

        Фамильярно похлопывает его по плечу.

        Ошметьев внезапно мрачнеет и сухо говорит, поигрывая желваками.               

- Тэк-с…Так это вы, стало быть, ко мне секретарём назначены?... Поздновато, милостивый государь, на службу являетесь…Я вас с пятницы ожидаю, делов невпроворот…А вы в преферанс баловаться изволите!...Два рублика, говорите, отыграли?...А?...

        Нафанаил роняет шапку. Поднимает её. Вытягивается во фрунт, и рефлекторно застёгивает пуговки мундира.

        Луиза, открыв рот, смотрит на плечо судью, словно надеется увидеть там погон.

        Разговеев, вдруг побледнев, осторожно убирает руку с плеча Ошметьева, и, заикаясь, произносит, склонившись, подобострастно.

- Вв…вы?!...Ээ…это вы?...Я, ваше превосходительство, никак не…по неразумению…Жена болящая…Токмо здоровья никакого…Любая бактерия с ног косит…Ухаживал подле одра…

        Судья, нахмурившись, слушает, молча, глядя куда-то вбок.

        Разговеев продолжает растерянно лопотать.

- У одра просидел все выходные, ваше превосходительство…Вы…друг, можно сказать, детства, и в такие магнаты-с!...Хи-хи-с…
- Не следовало вам, сударь, опаздывать…Вас работа ждёт, а вы в преферансы играть изволите!...
- Простите, вашество, не мог к сроку прибыть-с…жена, лютеранка, Луиза, болеть изволила…ухаживал за ней…ночи глаз не сомкнул…не повториться более…вот, вам крест!...
       
        Испуганно креститься. Ошметьв, буркнув, поворачивается и бросает через плечо.

- Надеюсь, милостивый государь!...Надеюсь…Прощайте…Завтра на службу прошу…Без опоздания…

        После небольшой паузы хмуро добавляет.

- Рад был…увидеться…Гм...

        Сердито уходит, делая большие шаги, несоразмерные с его ростом.

        Разговеев ошарашено смотрит ему вслед. Нафанаил продолжает стоять, вытянувшись в струнку. Луиза стоит, открыв рот, и смотрит  на спину удаляющего судьи.

        Очнувшись от ступора, Разговеев начинает медленно собирать вещи, пытаясь за раз взять всё сразу, и молчавший до этого носильщик снова заводит старую пластинку.

- Ну, пошто, господин хороший вы себя-то мучите!...Ложьте мне на телегу, и я за двугривенный вас до извозчика довезу!... Ну, пошто, господин хороший…

        Разговеев, потея от напряжения, нервно пытается забрать все вещи, 
но то роняет узел, то шляпную картонку. Воришка, уже отпущенный                городовым, пробегая мимо него, неожиданно резким и быстрым движением, вырывает картонку и мчится дальше. От неожиданности Разговеев роняет узел, который подхватывается вторым воришкой, и уносится вслед за первым.

        Разговеев что-то кричит вслед им, размахивая руками, то, оборачиваясь к  жене, то к прохожим, но уже поздно – они убежали. 

        Носильщик подходит к нему, видимо ещё раз предлагая свои услуги, и 
 хватается за чемодан. Разговеев не выдерживает, и, развернувшись, бьёт его кулаком в лицо, сбив картуз на землю. Он молотит его кулаками по голове, прыгая и крича, а носильщик закрывается руками, пытаясь
увернуться, но у него это плохо получается. Луиза и Нафанаил стоят как два истукана, и тупо смотрят на происходящее.


3. Экстерьер. Там же. День.


        Крупный план колокола. Грубая мужская рука в форменном мундире станционного смотрителя дёргает за верёвку.
       
        Раздаётся звон.               

        Толпа начинает суетиться. Тарахтят тележки, несут багаж…
      
         Локомотив, засвистев, подкатывает к вагонам.

        Его сцепляют с вагонами.
       
        Слышны крики, прощания, грохот и шум толпы…
       
        У одного из вагонов стоит молодая пара, молодой человек лет 25 с рыжей бородкой клинышком и хитрыми татарскими глазами, в  коричневом пальто, и девушка лет 18 в чёрной шляпке. Они прощаются.
       
        Молодой человек целует девушку в лоб, и произносит сильно картавя.

 - Пгощайте, моя пгрелесть!...Пгощайте!...Я так негхсчастлив!....Вы                оставляете меня на цегхую неделю! Для любящего сегдца ведь это  цегхая
 вегчность!...Пгощайте!...Утрите ваши слёзки, моя бгогиня!...Не пгачьте, вы разгываете мне сегхдце на во..от такие куски!...
       
        Показывает руками.
       
        Девушка, утирая слёзы.

- Ах, Володенька!...Не мучьте меня!...Я и так вся дрожу!...эта разлука…
она…я  вам буду писать…каждый день!...

        Прижимается с рыданиями к его груди, он её снова целует, на этот раз в руку.
   
- Наденька, пгощайте!....Я вас любгхлю нежно и тгепетно!...вы же знаете!...
Потегпите!...Вот достану сотеньки тги – и будет у нас свадебка ничуть не хуже Кугакиных!...Ей-же-ей!...Вот, только закончу писать тезисы для рабочих Путиловского завода…Ах, да, гхстати!...Мгаков…Если увидите его там…вы же бгудете  у Андгрияновых во втогник?...он всегда там по втогникам столуется…то, вот, пегхедайте ему…25 гхублей…

        Достаёт из кармана и передаёт ей.

- Потхугдитесь отдать…Я ему должен…Как благогходный человек…не могу не пгинять к сведенью…Ах, не пгхачьте, гхадость моя!...
- Да, да!...конечно…я постараюсь!....Я приеду…непременно…в субботу…
Смотрите, не забывайте меня…я не переживу!...
- Вас?!...О, гхадость моя, как можно?!...Я думаю о вас ежечасно…вы занимаете всё моё вообгажение с тег погх как мы…Как вы могхли погдумать!...
       
        Крупный план. Рука опять дёргает за верёвку. Звенит второй
звонок.
 
        Они целуются. Надя виснет у него на шее.
   
- Володенька, только не забывайте меня!...Я не пе-ре-жи-ву!...
               
        Появляется кондуктор. Это обер-кондуктор Козоедов Николай Николаевич. Он вальяжно проходит по вагону и выборочно проверяет билеты. Поймав «зайца», он строго его штрафует, но деньги прячет себе в карман привычным чётко отработанным движением. После чего быстро оглядевшись, громко произносит.
      
- Попрошу провожающих покинуть вагон!...Третий звонок!...
               
        Молодая пара обнимается. Володя выходит из вагона.
               
        Машет девушке, уже стоя на перроне. Вдруг его лицо резко меняется, и он, хлопнув себя по лбу, снова вбегает в вагон, преодолевая сопротивление кондуктора, и кричит на всё купе.

- Наденька!...Гхолубушка!....Я же гхасписочку у тебя взять забхыл!...
Согхсем гхолову от любвхи потегхял!...Гхасписочку дай!...Скогхее!...
Миленькая!... Как же я это забхл?!...Двадцать пять гхублей – и без гхасписки!...Что же это я?!...А?!...
               
        Наденька растерянно.
       
- Владимир Ильич!...Так ведь поздно уже, не успеть никак!...
               
        Козоедов, сердито махая руками, прогоняет его.
       
- Ах, вы!...Куда это?...Третий звонок же!...Едем уже!...
               
        Поезд трогается. На ходу их него выпрыгивает молодой человек, роняя шляпу на перрон.

        Поезд уходит, постепенно исчезая из вида.
       
        Молодой человек поднимает шляпу, отряхивает её, растерянно бормоча под нос.
      
- Дурагх!...Какой дурагх!...Двадцать пять гхублей – и без гхасписки!...
Какая оплофность!...Мальчигхшество – да, и только!...Эх, голубхушка!...
Невестугшка!...
        Сует, вздыхая руку в карман.
        Крупный план: рука достаёт золотую десятку.


5. Интерьер. В кабинете у врача. День.
               

        Крупный план: золотая десятка, пухлая рука с сильными узловатыми пальцами берёт её, и складывает в стопку.
               
        Доктор – грузный пожилой господин лет 60 в круглых диоптрических  очках в железной оправе, с высоким лбом и  блестящей полированной лысиной, медленно отсчитывает золотыми десятками 300 рублей, и, сложив их тремя аккуратными стопками на стол, пододвигает к краю.
               
        Володя  стоит напротив, и, облизывая пересохшие губы, смотрит на деньги.
               
        Доктор – Иван Петрович – хмуро с расстановкой произносит.

       
- Вот тебе триста рублей…Так и быть, возьми…Не хотел давать, но…что делать? Бери…В последний раз…Мою жену благодари. Если бы не она, я бы тебе не дал бы…Упросила… 

        Володя  взволнованно прижимает обе руки к груди, предварительно сгребя монеты в ладошки, и  сдавленным голосом произносит.
         
- Иван Петгхович …Вы…вы аки…ангел с небгхес спугхстившийся, чтобы…
благходагхя…токмо…еже…собственногхучно…аж, тгхиста гхубликов не пожалевши…дгханью щедгхой…век буду…

        Иван Петрович так же хмуро смотрит на него исподлобья, и
нетерпеливо обрывает.
      
- Жену благодари, чучело…Она упросила…Ты её так разжалобил своей слезливой рожей, что не устояла…Её и благодари…
      
- Дядюшгхка!...Вы…вы спагсли мою свагдьбу!...
         
- Знаю!...Давай, дуй к своей зазнобе…Пока не передумал!...А то у меня уже посетители заждались…Иди!...
               
        Прогоняет его. Володя, пятясь к двери, бормочет что-то из вышеупомянутого уже ранее, а Иван Петрович кричит ассистентке.

- Анна Степановна, пусть заходят!...
               
        В приёмную степенно входит господин лет 45, тот самый у которого на вокзале беспризорник украл часы, театрально снимает шубу,  подаёт её медсестре, снимает чёрный цилиндр, перчатки, вешает трость, и, получив приглашение доктора, садится в кресло напротив.
               
        У него мутный затуманенный взгляд, красный нос и  сильный насморк. Достав платок, он шумно сморкается в него.

        Иван Петрович спрашивает.
       
- Ну-с, голубчик, на что жалуетесь?...
               
        В этот момент в приёмную заглядывает Отлетаев Аким Петрович - 
местный помещик, толстый и неопрятный. Борода у него неухожена, сюртук  измят, и он, даже не извинившись, грубым голосом спрашивает, запуская  короткие пухлые пальцы  в самые глубины растительности.
       
- Иван Петрович, ну, скоро вы? Сил терпеть нет уже!...Срамота-то, какая!...
Сколько же с ней ходить-то? А?...

        Иван Петрович исподлобья недовольно смотрит на него и, сложив губы трубочкой, просит.

- Голубчик, имейте терпение! Перед вами ещё дама!...Разберусь с нею, так и за вас возьмёмся…
               
        Отлетаев, сделав грустное лицо, исчезает за дверью.
       
        Развязно бухается на диванчик, на котором сидит дама лет 40 – это Любовь  Григорьевна, общегородская сваха. Посмотрев на него, она недовольно  отворачивается в сторону, но Отлетаеву явно скучно и он начинает говорить вслух.          

- Вот, так всегда: как занедужишь, так сразу же доктора и начинают морду ворочать, и важничать, словно другим пальцем сделаны! А, мы, простые умирающие, часами должны просиживать!...
       
        Поворачивается к ней лицом и спрашивает.

- А вот вы, мадам, по какому вопросу к ескулапу изволите? Чай, захворали что ли? А?...С виду бы вроде комплекций уплотнённых и самых что ни на есть здоровых: уж, не по дамскому ли вопросу?
       
        Любовь Григорьевна презрительно оглядев Отлетаева парирует сердито.
      
- А если и по дамскому – вам-то какое дело?...
 
        Отлетаев сделав умное лицо.
         
- А может быть я и помочь смогу…
       
        Любовь Григорьевна заинтересовавшись.
       
- А вы сами, что ли из врачебных будете?
       
        Отлетаев важно.
      
- Ну, в некотором роде…
      
- Значит, и посмотреть сможете и лечение назначить нужное, да?...
       
        Отлетаев, сделав совсем умную рожу.
       
- Ну, предположим, лечение я вам не назначу – не обессудьте, не выучен! – а посмотреть…А посмотреть, так это завсегда готов – на это академиев не надо! Ха…ха!!...       
 
        Хлопнув себя по коленкам, заливается во всю глотку дурным голосом, словно сказал что-то особенно смешное.
       
        Любовь Григорьевна, поняв, что над ней посмеялись, зло бросает ему.
      
- Дубина неотёсанная!...
      
        Отлетаев, продолжая смеяться.
       
- А вы, мадама, пообтешите её!...Может заодно и свой вопрос дамский решите! Ха…ха…ха!..
- Хам!!...Мужлан!!...Дурень деревенский!!...Чтоб у тебя язык отвалился!!...
- А на кой ляд он мне сдался?... Главное, чтобы у вас нормально
держался!!...Ха…ха…ха!!!...    
      
        Задохнувшись от негодования, сваха в порыве бешенства срывает накидку с вешалки, и уходит.  Медсестра, увидев её, удивлённо спрашивает.
      
- Куда вы, голубушка?...
      
        Путаясь в накидке, Любовь Григорьевна гневно оборачивается и кричит.
      
- Ноги моей никогда больше не будет в этом притоне!!...Похабник!!...

        И словно ураган уносится прочь.
 
       Анна Сергеевна непонимающе смотрит ей вслед, а добившийся своего Отлетаев, сцепив пальчики на пузе, довольно бурчит себе под нос.

- Вот, и чудненько! Баба с возу – меньше навозу!...

        И уже гораздо громче медсестре.

- Дорогуша, моя очередь следующая! Мадам, уже вылечилась!...               

        А Иван Петрович, повернувшись к пациенту, снова повторяет свой вопрос.
       
- Ну, так на что жаловаться изволим?...
       
        Пациент, аккуратно, словно драгоценность, складывая использованный платок, произносит сильно в нос.

- Знаете ли, милостивый государь, всё очень и очень плохо!...Я уже не так молод, болезни одолевают меня всё чаще и чаще, и я уже начинаю подумывать: уж, не близок ли мой час?...Не старость ли ожидает меня за углом?...А этот противный привкус во рту?...«Не смерти ли это горчит поцелуй?»…
               
        Доктор бормочет себе под нос.
      
- Кишечник барахлит…
               
        Пациент продолжает.
      
- А утренняя меланхолия, раздирающая правый бок?...«Кинжал кровавый, рвущий тело на боли трепетной куски?»…

        Доктор сам себе утверждающе.
      
- Печень!...

        Пациент в красках.

- «Я опечален, грусть челом мне бьёт в убогое жилище!»…
               
        Доктор, продолжая в полголоса комментировать.
      
- Угнетение щитовидной железы!…
      
- «Дышать мне тяжко, жадный рот вдыхает запахи свободы!»…
      
- Отдышка!...
      
- «Свобода рвётся изнутри сквозь крепко стиснутые зубы!»…
      
- Изжога и глисты!...
      
- «Вновь сердце мается печалью, вскипает в жилах кровь моя!»…
      
- Митральный клапан и гипертония!...Батенька! Чем же вы  занимаетесь?...
Поэт? Актёр?...
       
        Пациент с гордостью.
       
- Что вы, сударь! Я – драматург!...«Поэзия – она лишь развлечение души, она как одалиска, но не телу, а трепетных флюидов изнутри!»…
               
        Доктор, сразу изменившись в лице, с уважением.
         
- Однако, какая у вас редкостная профессия!...Такая масса чисто мозговой, нервной работы!...
               
        Пациент, склонив голову в лёгком поклоне, принимает комплимент доктора, но резко охает, и замирает, схватившись за  шею.
       
- «О, боги!...Я давно не тот!...Клонюсь к земле всё ближе, ближе!»...
               
        Доктор с благоговением.
 
- Миозит!...

        Встав, берёт его за  голову руками, и помогает шее встать на место, продолжая с восторгом.

- Вы писатели так редки!...Ваша жизнь не может походить на жизнь обыкновенных людей…а посему, голубчик, я бы вас попросил описать мне ваш образ жизни, ваши занятия, привычки, обстановку…Вообще, какой ценой достигается вам ваша деятельность!… 
               
        Драматург с жаром, уже полностью переходя на белый стих
         
- «Ну, что ж, извольте, сударь мой!...Встаю часов этак в…двенадцать
…Курю сигару…водку пью…две рюмки…или три-четыре…Иначе, в голове стучит, в глазах рябит, и дурно очень…»
               
        Доктор, приноравливаясь к его стилю.
         
- Вы, вероятно, много пьёте?...
               
        Драматург возражая.
         
- «Нет!...Где же много?...Если пью и натощак, то это нервы, полагаю… Потом, одевшись, я иду в Ливорно иль к СаврасенкОву, где завтракаю дурно…скверно…Совсем потерян аппетит!...За завтраком съедаю я совсем уж мизерную малость – котлетку, осетринки с хреном – полпорции! – не более того, причём одно из двух…Нарочно выпью рюмок пять, но аппетиту…у… нету снова …А после завтрака вино, иль пиво – это как финансы…»
         
- …а что потом?...
         
- «Потом иду куда-нибудь в портерную на встречу…Потом опять в Ливорно на бильярд…Часов так до шести…Потом обед…Обедаю я мерзко!...гадко!…
скучно!…Ну, выпью рюмок шесть, иль семь, а аппетиту нет – он канул в Лету...Все суп едят, мне завистно, но супа я  видеть не могу, лишь пиво пью… Потом иду в театр, а театр…»
         
- …он, вероятно, вас волнует?...
         
- «Точно!...Ужжасно!...Я волнуюсь, раздражаюсь, а тут приятели ещё всё «выпьем, выпьем!»…И снова пью, то водку, то вино, то пива где - нибудь с каким-нибудь камрадом…И ко второму акту на ногах едва стоишь…
проклятье, а не нервы!...Потом в салон, иль в маскарад к Родону…Оттуда, сами понимаете, не скоро и уйдёшь…А коли поутру найдёшь себя в постели, к тому же собственной, не с дамою какой, то Богу трижды
говоришь спасибо…Бывает ведь, что дома не ночуешь, аж, несколько недель подряд!...»
         
- …вы жизнь наблюдаете?... Для пьесы?...
         
- «Ну, да…Уж, если…так назвать!...Раз до того расстроился от нервов, что месяц целый где-то ночевал, причём не дома – адрес позабыл!...Аж, в адресном столе пришлось справляться!...И так, почти, что каждый день, причём без изменения сюжета!…»
       
- Когда ж вы пишете все пьесы?!...
       
- «Пьесы, сударь?...Да, как сказать…Зависит от того, от этого…от разных обстоятельств!...»
       
- Уж, потрудитесь сударь описать процесс работы!...
       
- «Ну, сударь мой, сначала мне случайно через приятелей – мне некогда следить! – несут немецкую, иль из Парижу штучку о чувствах, о любви, о каверзах судьбы…Её читаю…если вдруг годится, то я несу сестре – она переведёт…когда бывает занята, студента – обормота с этажа – я нанимаю за пятак целковых, и он переведёт точь-в-точь – он в том мастак! – а я сажусь, пишу под наши нравы, фамилии подправлю, житиё…чтоб как у нас…по - русски, без обмана!...французское – долой!...немецкое – долой!...
И, получается, о русской  жизни пьеса!...И диво хороша, и нова, и свежа!...»

        Доктор разочарованно.
      
- И это всё?...
               
      
         Драматург соглашается.
      
- «Конечно!...Но, увы, как трудно драматургом быть хорошим!...»

        Доктор, поскучнев сразу.
      
- Ага…Ну, ясно…Ну, давайте, раздевайтесь…Посмотрим, что у вас там…Ну, и ну…у!...

                Зевая, достаёт стетоскоп.
               

6. Интерьер. В соседней комнате.


        Володя, крадучись, пробирается по коридору.
       
        Доходит до двери, останавливается, прислушивается, осторожно стучит костяшкой пальца три раза, и слышит приятный женский голос.
      
- Войдите!...
            
        Володя открывает дверь, мягко ступая, заходит в комнату, и подчёркнуто аккуратно закрывает дверь.
               
        На небольшой кушетке сидит маленькая пухленькая блондинка лет 20 с пышным бюстом и длинными локонами по бокам лица. В руках какой-то любовный роман, и кружевной платочек, стиснутый в кулачке.

        Володино лицо озаряет идиотская улыбка на весь рот.
      
- Магхья Сегхменовна!...Благходетельница!...
               
        Бросается к ней, продолжая лопотать.
      
- Не знаю, как и благходагхить вас!...
               
        Марья Семеновна, снисходительно улыбаясь, указывает кокетливо ему на место рядом с собой.
      
- Володенька, что же вы, присаживайтесь!...
               
        Володя садиться на другом конце кушетки, и берёт её за руку.
      
- Погхзвольте, ангел мой, ручку поцеловать!...Богхиня!...Богхиня!...
             
        Жадно целует её руку.
               
        Марья Семеновна кокетливо смеётся.
      
- Полно вам, Володенька!...Какая я вам там богиня!...
               
        Володя с жаром.
      
- О, Афродита!...Геба!...О, богхиня!...Как мне благходагхить вас?...Как?...
Чем?...Научите меня?...Вы ведь свергшили более чем благходеяние!...Ведь на эти дхенгхи я справлю свою свадбху с моей догогхой Наденькой!...
               
        Марья Семеновна зарделась.
      
- Однако…Вы…
               
        Володя перебивает её, не давая ей и рта раскрыть.
      
- Вы так добгхы!...А как добгх наш гхлубокоуважаегхмый Иван Петгхович!...Как снигходителен!...У  негхо зогхлотое сегхце!...Вы должны благходагхить небо за то, что оно послало вам тагхого мужа!...Моя дорогхая, любгхите его!...Умогхляю вас, любгхите его!...

        Рьяно хватает её за обе руки, и одновременно целует их. Правый глаз у него начинает дёргаться, но его уже не остановить.
       
- Он стагх!...Некгхасив!...Но зато, какая у негхо душа!...Найдите мне гхде-нибхудь другхую тагхую душу!...А…а!...Не  найдхёте!...Любгхите же егхо!...Вы, молодые жёны, так легхомысленны!...Вы в мужчине ищите прежде всегхо внегхности…эффекта…Умогхляю вас!...
               
        Хватает её за локти, и сжимает между своими ладонями. Она испуганно вскрикивает, но он продолжает.
       
- Не изменягхте ему!...Изхменить такому человеку, знагхчит изгхменить ангхелу!...Оцените его, полюбгхите!...Любгхить такогхо чхудного человегха, принадлежхать ему – это блаженгхство!...Вы, женгхщины, не гхотите понимхать многхого…А я …я вас любгхю страгхно…бегхшено за тхо, что вы пхинадлежите ему!...Цегхлую святхыню, принадхлежащую ему…
               
        Целует её в шею. Марья Семеновна сконфуженно.
       
- Ах, Володенька!...Вы меня, право, смущаете!...
               
        Пытается отстраниться, но не очень и старается, больше делает вид, хотя ей, безусловно, приятно, а Володя уже целует её в ухо, приговаривая.
       
- Это святхой поцехлуй!...Не бойтесь, благходетельница, я – женигх…
Ничегхо…
               
        Хватает её за талию, и прижимается ещё ближе.
         
- Не изгхменяйте ему, моя дорогхая!...Ведь вы егхо любхите?...Да?... Любхите?...Ну, говогхите!...
               
        Сжатая его крепкими объятиями, Марья Семеновна томно выдохнула.

- Да…
- О, чхудная!...У вхас золотхое сегхце!...
               
        Володя восторженно лопотал, склоняя её всё ниже и ниже, пока не уложил спиною на кровать.
               
        Глаза у Марьи Семеновны округлились, но она уже ничего не могла поделать, да и не сильно хотела.
          
- Егхо душагх!... Сегхце…Гхде найтигх такхого человека?...Любхить егхо…Слышать биения егхво сегхца…идти с ним грука об гхуку…
Стгхадать…делить гхадости…Поймити мхеня!... Поймити мхеня!...
               
        Володя  в экстазе сжал Марью Семеновну, и уже практически лёжа на ней, зарылся в её пышную грудь лицом, и завопил.
         
- Любгхите егхо!!...Не изменяйгхте ему!!...Вы не понигхмаете!!...
               
        Его руки ушли куда-то вниз, под самую талию, обхватили её, и  сжали крепко – крепко, да так, что она, аж, вскрикнула.
          
- Ах!...
               
        И ещё раз с каким-то удивлением в голосе.
          
- Ах!...
               
        Что у Володи  вызвало прямо–таки непреодолимое желание оправдаться, и он, осыпая её  жадными поцелуями, оправдывался изо всех сил то в шею, то в ухо, то в полураспахнувшийся лиф, то в, пытающийся что-то произнести, полураскрытый рот, пока она не выдавили что-то нечленораздельное, типа
          
- Что..ау..ау…вы с…себе п…позволяете?!...

        Володя  вдруг замер, и с нехорошим предчувствием повернул лицо к двери.
               
        Иван Петрович стоял с багровым лицом.
       
        Его не маленькие кулаки с яростью сжимались, похрустывая суставами.
               
        Огромный, крепко сжатый рот скривился вправо-влево, верх-вниз, и вдруг заорал.
 
- Вон, отсюда!!...Бездельник!!...


7. Интерьер.  В совещательной комнате мирового съезда. День.


        Рот, который только что представлял из себя огромную орущую пещеру, ощерившуюся рядом крепких зубов, медленно закрывается,
подавляя сладкий сочный зевок. Камера отъезжает назад, и мы видим уже
 перед собой сытого толстого господина лет 55, сидящего на диванчике, с широким лицом и пышными бакенбардами – это почётный мировой судья Григорий Саввич. Он сонно поминутно зевает, сладко причмокивая, и слушает секретаря заседания Разговеева, уже знакомого нам– дурно одетого, но нервного и экзальтированного. Его маленькие лисьи глазки блестят, и он возбуждённо трещит под ухом почётного, в красках описывая свои гастрономические пристрастия. Во главе всего собрания сидит председатель съезда – тот самый толстый господин Отрепьев Пётр Николаевич, одноклассник, а ныне начальник Разговеева – и пишет своё мнение на большом листе бумаги с гербовой печатью. У окна стоит участковый мировой судья Милкин – молодой человек с меланхолией, впечатавшейся в его невыразительное лицо.

        На диванчике кроме Григория Саввича  сидит товарищ председателя Степан Францыч – господин средних лет и средней степени важности молодой немец с болезненным лицом и белой шеей, обладатель катара желудка.
               
        Разговеев сладострастно улыбаясь.

- Все мы желаем кушать, потому, как утомились и уже четвёртый час, но это, уважаемый Григорий Саввич, не настоящий аппетит!...

        Он  важно поднимает вверх указательный палец, словно доказывая какую-то непреложную истину, и продолжает, эффектно выдержав паузу.

- Настоящий волчий аппетит - когда и родным отцом закусить  можно! – бывает только после физических движений, например, когда вёрст 100 без передышки на обывательских отмахаешь, или же после охоты с гончими - вы-то у нас охотник знатный и имеете понятие об этом вопросе! – ну, и
кроме того, много значит и воображение-с…Ежели, положим, вы домой с охоты возвращаетесь, и желание имеете с аппетитом пообедать, то никогда не нужно об умном думать: зело умное, да учёное завсегда аппетиты поганит, и примеров тому тьма, ибо философы, да мужи учёные насчёт провианта самые, что ни на есть распоследние свиньи! Взять хотя бы Сократа Гречанского, али какого-нибудь из Галилеев! – ну, свинья свиньёй в употреблении! А вот мы с вами…

        Разговеев снова, аж, зажмурился от удовольствия.

- Мы, батенька, едучи, домой, в голове имеем только мысли о графинчике, да о закусочке!...Раз я дорогою глаза закрыл и поросёночка себе представил под хреном, так у меня от обострения аппетиту аж…Аж, истерика приключилась, потому, как имеем тонкую душевную организацию и пользуем её на благо своего организма!...Вот, вы Григорий Саввич, ежели во двор въезжаете, а с кухни пахнет чем-нибудь этаким, знаете ли…

- Жареные гуси мастера пахнуть!

        Мировой, тяжело дыша, вздыхает.

        Разговеев воодушевлённо.

- Что вы, голубчик, ваш гусак – хамло деревенское перед уткой или бекасом! Нет в нём букета нежности и деликатности!...
- А по мне и он неплох, особливо, если с лучком жаренным, да под водочку. Придёшь домой, а стол накрыт. Сядешь, салфеточку за галстук и не спеша, тянешься к графинчику…
- …и наливаешь её, мамочку, не в рюмку, а в  допотопный дедовский стаканчик из серебра, и выпиваешь не сразу, а сначала вздохнёшь, руки потрёшь, равнодушно поглядывая на потолок, а потом, как…И аж искры по всему телу!...
- Послушайте, говорите потише! Я из-за вас уже второй лист порчу!
Пётр Николаевич  сердито комкает лист и вытаскивает из пачки новый.

        Разговеев, извиняясь.

- Пардон-тис, Петр Николаевич! Я буду тихо!

        И, снова повернувшись к мировому, продолжает полушёпотом.

- А закуска? Надо же знать чем! Самая лучшая, ежели знать хотите, так это селёдочка с лучком и горчичным соусом! А потом икорочки – можно с лимончиком! – или редьки простой с солью, но если совсем от души, то рыжики – вот это поэма!...Мелко-мелко изрезать с луком, с прованским маслом, а потом налимьи печёночки… Трагедия!...

        Мировой судья, зажмурившись от удовольствия.

- М-да…Для закуски хороши так же, того…душоные белые грибы c лавровым листом…
- …и как откроешь кастрюльку, а из неё грибной дух…даже слеза прошибает! Ну, а как только из кухни кулебяку приволокут, так немедля надо и вторую выпить…

- Антон Палыч! Из-за вас я третий лист испортил! Ну, поимейте же совесть! Спасу нет!

        Председатель уже почти привычным движением скомкал лист и со вздохом взял новый.

- Да, что вы всё о еде, да о насущном! Не уж-то других интересов, окромясь кулебяк, да грибов не присутствует?...

        Малкин повернул недовольное лицо к говорящим, но его никто уже не слышал.

- …а кулебяка должна быть аппетитная, бесстыдная, во всей своей наготе, как какая-нибудь бесстыдница из женских, подмигнёшь ей, оторвёшь кусище от избытка чувств, а она и распахнётся перед тобой во всей красе – яйцами, потрохами с луком, и слезищи с неё капают масляныё… 

        Малкин, проглотив незаметно слюну, отходит к другому окну, а Разговеев несёт дальше.

- А как с кулебякой расправился, аки вандал бесстыжий, так щей вели подать огневых, горячих…Но если душа воспитана, то лучше борщок хохлацкий из свеклы с ветчинкой, да сосисками…А поверх оного сметанки с укропчиком, да петрушечкой!...Или, нет, рассольничек из потрошков и почек молоденьких, и супу…супу с морковкой, спаржей. Цветной капусткой и другой юриспруденцией…

        Председатель, высунув язык, старательно пишет «…а посему наилучшим наказанием вышеуказанному лицу будет кулебяка  с рассольником из …», и, заметив, что опять пишет сплошную ерунду, кричит дурным голосом.

- Да, побойтесь же бога! Я же этак и до завтра не напишу особого мнения!...

        Снова комкает лист и раздражённо берёт новый, Разговеев извиняется и продолжает уже шёпотом, в результате чего вокруг него образуется кружок из истекающих слюной господ, а председателю приходится невольно напрягать слух, чтобы всё-таки быть в курсе беседы.

- …а как с борщиком справились, так сразу же карасика жаренного в сметанке…
- …или стерлядки, едрить её за ногу!...

        Мировой промурлыкал это почти себе под нос, потом неожиданно сделал зверское лицо, подскочил и заревел в сторону председателя.

- Петр Николаевич, скоро ли вы? Не могу я больше ждать! Не могу!
- Дайте мне кончить!
- Ну, так я сам поеду! Чёрт с вами!...

        Схватив шляпу, убегает, даже не простившись, а Разговеев поворачивается к Степану Францычу и продолжает, словно демон-искуситель.

- …хорош так же судак или карпий с подливой из помидоров и грибков, но это только начало, ибо не рыба безгласая главное в обеде, а жаркое! Вот, вы, Степан Францыч, какую птицу больше всего обожаете?

        Степан Францыч делает кислое лицо и говорит со вздохом.

- К несчастью, не могу вам сочувствовать: у меня катар желудка!
- Полноте, сударь! Какая же это болезнь – так, от вольнодумства, да от гордости! Доктора придумали, чтобы пациентов морочить! Ведь, ежели к жаркому парочку куропаток добавить, али перепёлочек пожирнее, так ведь и не вспомните, что такую пакость в желудках имеете!...А жареная индейка? Белая, жирная, сочная аки нимфа…А?...
- Ну…Индейку я очень даже уважаю…
- Вот, то-то же!...А утка? Молодая с картошечкой, пропитанная её юным жирком?!...

        Милкин, неожиданно повторив движение Григория Савича, с таким
же зверским выражением лица выбегает из комнаты, надевая на ходу шляпу, а Степан Францыч, вздохнув, добавляет.

- И утку я тоже очень даже уважаю…

        Нервно сцепив пальцы, председатель встал, прошёлся, расслабил воротничок и снова сел, доставая пятый лист под еле слышный шёпоток Разговеева.

- …а после жаркого в сладостном томлении души и тела выкушиваете   
рюмочки три запеканочки…

- Это бессовестно! Я порчу шестой лист!!...

        Пётр Николаевич в бешенстве рвёт лист на мелкие клочки и выдирает новый из пачки, смотря на Разговеева, как бык на красную тряпку. Тот испуганно съёживается.

- Пишите, пишите! Я не буду! Я потихоньку!...

        И шепчет еле слышно, почти касаясь уха Степана Францыча.

- …домашняя самоделковая запеканочка лучше любого шампанского – после первой же рюмочки охватывает этакий мираж, что вы не в кресле дома, а где-нибудь в Австралии…

- Петр Николаевич, господи, ну, что же вы всё возитесь!!...

        Взмолившись, Степан Францыч нервно потирает живот и смотрит мученическим взглядом на председателя.

- …а во время запеканки выкуриваешь сигару, пуская кольца в потолок, и такие мечтательные мысли в голову приходят, будто бы вы генералиссимус и женаты на первой красавице. А она целый день перед вами плавает в бассейне с золотыми рыбками, а вы ей кричите: «Душенька, иди поцелуй меня!»…
 
 - Петр Николаевич!!...
 
 - …а, покуривши в постельку, на спинку, животиком вверх и газетку  в руки…Глаза слипаются, дремота во всём теле, и так приятно про политику почитать! Вот, Австрия сплоховала, Франция кому-то не потрафила…папа римский перцу задал…приятно-с!...
 
        Председатель, вскочив, швыряет перо, рвёт лист, измазанный 
  чернилами, и обеими руками хватается за шляпу.
 
- Едемте!!...
 
        Степан Францыч, забыв о катаре, тоже подскакивает и начинает торопливо одеваться.
 
        Разговеев испуганно.
 
- Петр Николаевич, а как же особое мнение? Вам же его до шести часов предоставить надо!!...
            
        Председатель, замешкавшись, хочет что-то сказать, но вместо          этого вдруг складывает кукиш, и, яростно шипя, произносит.
 
- А вот им!!...
 
        И бросается к двери. Следом за ним выскакивает Степан 
Францыч, на ходу застёгивая портфель.
 
        Изумлённый Разговеев садится на краешек стула и тупо смотрит на пустую комнату. Начинает перекладывать какие-то бумажки. Потом бросает это занятие, выдвигает один из ящиков стола, достаёт откуда-то
изнутри старый ржаной сухарик, и, держа его двумя руками, начинает его медленно грызть, обсыпая крошками полы сюртука…


8. Интерьер. В комнате. День.


        Крупный план хлебных крошек, падающих на полы сюртука. Камера 
отъезжает назад и это уже оказывается точно такой же сюртук, только принадлежащий Предположенскому Ивану Дмитриевичу – пухлому
  недовольному господину лет 40 с  рыжей некрасивой бородкой  клинышком и крупным утиным носом. Стряхнув крошки на пол, он,  лениво позевывая, открывает газету и начинает читать без видимого интереса.

        Со стола убирает после трапезы  жена – Мария Акимовна Отлетаева, дочь помещика Отлетаева. Она бесформенна и  дурна лицом, на котором застыло выражение безраздельной глупости, и значительно моложе мужа.

        Мария, стоя спиной к мужу.

- Забыла я сегодня в газету-то посмотреть. Посмотри, нет ли там таблицы тиражей?...         
 
        Иван Дмитриевич, взглянув.

- Да, есть, но разве твой билет не пропал в залоге? 

        Мария недовольно, складывая посуду горкой.

- Ишь ты, поди, допущу я это! Во вторник внесла проценты – нечего добру пропадать!
- И каков номер?...
- Серия 9499 билет 26.
- Так-с…Посмотрим-с…9499 и 26…

        Его палец неторопливо двигается по строчкам, пока внезапно не доходит до номера 9499, пропускает его, замирает и быстро возвращается обратно.

        Иван Дмитриевич быстро опускает газету на колени, замирает и спустя несколько секунд произносит глухим голосом.

- Маша…Девять тысяч четыреста девяносто девять есть!!...

        Мария Акимовна роняет тарелку.

- Девять тысяч четыреста девяносто девять?...Ты…уверен в этом?...
- Да, да…Серьёзно есть!...
- А номер билета?
- Ах, да! Ещё же номер! Впрочем, постой…Погоди. Нет, каково? А? Всё-таки номер нашей серии есть! Всё-таки, понимаешь…

        Мария Акимовна садится напротив него, и они оба начинают улыбаться глупыми бессмысленными улыбками.

        Иван Дмитриевич первым разрывает молчание.

- Наша серия есть!...Правда, это только вероятность, но всё же она есть!...

        Нервно встаёт, и, не отпуская газеты, в возбуждении делает круг и снова садится.

        Мария Акимовна нетерпеливо.

- Ну, теперь-то взгляни!...
- Постой. Ещё успеем разочароваться …

        Иван Дмитриевич снова подскакивает и начинает нервно вышагивать по комнате, рассуждая вслух.

- Это во второй строке сверху…Значит, выигрыш составляет семьдесят пять тысяч, а это уже разлюбезная Мария Акимовна уже не деньги, а силища, капитал! Это ж жалованье за …это же жалованье, аж, за 62,5 года безупречной службы!!...

        Прижав газету к груди, прибавляет взволнованно.

- А вдруг, я сейчас гляну, а там 26? А? Вдруг мы на самом деле выиграли?...Ведь, это новая жизнь, это катастрофа!...

        Он вдруг замолк, что-то вспоминая, и добавил с горечью.

- Да, катастрофа…Билет-то твой, а у тебя батюшка и без того деньгами готов сорить!...На себя разумеется – нет, чтобы молодым помочь!...А ты всё равно тратить не умеешь, нет в тебе этой…жилки предпринимательства – тряпок разных, да безделушек понакупишь, и  пиши пропало: не будет денежек через год-другой, а вот, если бы он был моим, то я прежде всего, конечно, купил бы тысяч за 25 какую-нибудь
недвижимость вроде имения...Ну, тысяч с десять на единовременные расходы, ну, а остальное под проценты и в банк…

        Мария Акимовна, надув губы, заявляет.

- А я бы тоже имение купила!  Имение – это хорошо! Где – нибудь в Тульской или Орловской  губернии…Во-первых, дачи не надо, а во-вторых, доход всё-таки…

        Иван Дмитриевич презрительно скривил губы.

- Ну, и чем бы вы там, голубушка, занимались-то? А? Вы же ни к чему не приспособлены, даром, что помещичья дочь!...У вас же вся живность была бы крестьянами же разворована на третий день, а посевы этой же самой живностью вытоптаны и объедены, потому как русский крестьянин есть животное глупое и ленивое и прокормить её иначе бы не смогло!...Нет, здесь нужна крепкая мужская рука, хозяйственная, деятельная…

        Мария Акимовна возражает сердито.

- А я батюшке скажу – он за управление возьмётся! Мы, Отлетаевы, уже не первый год имениями-то управляем! И здесь в грязь не ударим!...
- Ага!...Не ударите! Да, ваш батюшка, Аким Петрович, он же, как налижется как свинья, так до первой лужи только и способен добраться! Позор, а не помещик! Тьфу!...

        Пренебрежительно сплюнув,  Иван Дмитриевич кладёт газету тиражом вниз, и начинает рассуждать вслух, заново повторяя только что сказанное.

- Здесь нужна крепкая мужская рука, хозяйственная деятельная…Ум недюжинный опять же…А откуда его вашему батюшке-то взять? А?...Вот, то-то!...

        Палец его задумчиво скользит по строкам, натыкается на передовицу статьи «Богатство помещика…». Фамилии мы не видим, можем только предполагать. Камера отъезжает, и мы видим Предположенского, но уже
всего расфуфыренного, разодетого очень богато, но безвкусно. Тыча пальцем в газету, он кричит на всю гостиную – огромную и богато обставленную.

- Почему крестьяне не работают?!! А?!!...

        Приказчик – съежившийся подобострастно мужчина лет 60 – низко кланяясь, говорит ему.

- Так ведь, барин, скоты они, глупы и ленивы! Ты уж, разлюбезный наш Иван Дмитриевич, накажи их, как следует, чтобы не распускались, а то ведь всё хозяйство разберут по ниткам…По миру имение пустят!...Ты бы их в морду, в морду, чтобы знали-то кто хозяин!...

        А Иван Дмитриевич расходится всё больше и больше, и кулаком по столу стучит.

- А скотина почему плохо размножается?!...Почему приплод невелик?! А?!...Говори, бездельник!!...

        А приказчик опять извивается в поклонах.

- Барин, дык, ведь, и скотина ленива, что твои крестьяне – не хочет размножаться, хоть ты тресни наполовину!...
- Заставить!!...Пусть размножается, как ей положено!!...

Иван Дмитриевич волнуется ещё больше, и, угрожающе склонившись над столом, задаёт самый, что ни на есть наиважнейший вопрос.

- А почему, скажи мне сволочь ты эдакая, у соседа моего – помещика Отлетаева Акима Петровича – всё иначе происходит: и крестьяне работают, и скот плодится и урожаи никто не топчет?!...А?!!...Говори, смерд дрожащий!!!...

        Тут извивающийся приказчик вдруг гордо выпрямляется, и, приосанившись, заявляет, нахально растопырив руки в бока.

- А потому, Ваша Никчёмность, что Аким Петрович есть помещик по рождению, а не по случаю, и лотореев не выигрывал, как некоторые!...
Ясно тебе, дурень?!!...

        Да, как стукнет по столу, что от неожиданности, да испуга Иван Петрович, аж, упал на стул.

        Отдышавшись, поглядел он на заветную газету, нахмурился, бросил исподлобья взгляд на свою дражайшую супружницу, да и говорит.

- Я, знаете ли, Мария Акимовна, лучше бы заграницу поехал…Куда-нибудь в южную Францию, или Италию…Или, нет!...

        Камера быстро наезжает на его лицо, а в глазах уже горят огоньки страсти и неудовлетворённых желаний, и его рот произносит.

- …в Индию!!...

        Камера также быстро отъезжает, перед нами тот же самый
Предположенский, только он уже одет как индийский набоб, и сидит он не на дрянном стульчике у себя в гостиной, а возлежит на богатых персидских коврах, окружённый немереным богатством в виде огромных
 сундуков с драгоценными каменьями, которые он раздаёт направо и налево, а их становится всё больше и больше, а вокруг него одалиски…
тьфу!.. персиянки разные индийских наклонностей и всякие разные другие доступные женщины лёгкого поведения. Одни машут на него веерами из страусиных перьев, другие изгаляются в танцах, плотскими движениями возбуждая в нём мужской интерес, третьи нежно мнут его намаявшиеся от набобского труда шейные позвонки, кто-то подливает водички в серебряный тазик, где отмокают его уставшие ноги; во рту у него торчит мундштук от кальяна…нет, лучше огромная американская сигара, а в руке бокал с холодным французским длительной выдержки, хотя…хотя можно и водочки из запотевшего графинчика, а, хлопнув рюмашечку, закусить её свежепосоленным хрустящим огурчиком, и…Но тут появляется его дражайшая Мария Акимовна в персидских шальварах – толстая и белая как ягодица в банный день – и, безуспешно кутаясь в купленный по случаю на толкучке кусок газовой ткани, сварливо кричит ему.

- А-ну, перестань добром разбрасываться!!...Потомство по миру пустишь!!...

        А за нею толпа немереная её родственников, вечно голодных и никогда не работающих, которые, словно саранча, налетают на него и прямо на глазах начинают разорять: опустошают сундуки с каменьями – и ведь, гады, прут вместе с сундуками! – снимают с него шаровары, золотом
расшитые, прут из под него ковры персиянские, курят его огромную сигару, упирают тазик серебряный вместе с водою, девки продажные вопят и кричат, и разбегаются, потому, как богатства у него не остаётся совсем никакого, а батенька ейный – Аким Петрович, как сволочь первостатейная, вырывает у него из рук графин с водкой и тут же из горла его и приходует, а, выкушав, орёт во всю гортань совершенно пьяным баритоном.

- Грязи мне! Грязи!!...

        И тут же услужливые родственники льют прямо на паркет жидкую грязь, в которую он падает своей пьяной мордой, и, извозившись как свинья, кричит Ивану Дмитриевичу, который стоит посреди разорённого зала в одних несвежих кальсонах

- Нате вам, Иван Дмитриевич, мы академиев хоть и не кончали, и мордой по пьяни по лужам елозим, зато как были при деньгах, так и останемся, а вы сволочь, потому как билет этот не ваш, а дочки моей законнорожденной, и распоряжаться деньгами вам нет ни какого права!...

        И тогда лицо Ивана Дмитриевича приобретает просто зверское выражение, и он, не выдержав, отвечает ему.

- Ах, так!...Не имею никакого права, говорите?! Да?!...

        И тогда он уже снова сидя в своей гостиной, торжественно переворачивает газету и, найдя нужную строку, провозглашает.

- Серия девять тысяч четыреста девяносто девять…А билет…билет…
СОРОК ШЕСТЬ!!...Но не двадцать шесть!!...

        Лицо его горит радостным чувством справедливого возмездия, но через несколько секунд она куда-то улетучивается. Он тоскливо осматривает свою не очень интересную квартиру, вытянувшееся от этой новости лицо супруги, её оплывшую фигуру, и, смешавшись, сварливо произносит, стараясь не смотреть ей в глаза, стряхивая на пол несуществующие крошки.

- Чёрт знает что…Куда  не ступишь, везде бумажки под ногами, крошки, какая-то скорлупа…В комнатах никогда не подметают…Придётся из дому уходить, чёрт меня подери, совсем!...

        И тут он, не выдержав, подскакивает и кричит, стуча кулаком по столу в бессильной ярости.

- Уйду и повешусь на первой же осине!!...

        Схватив шляпу, он выскакивает из дому, хлопнув дверью.

        Мария Акимовна тупо берёт в руки газету и осторожно смотрит на таблицу. Видимо, ей ещё предстоит всё это переварить.


9. Интерьер. В подъезде у Предположенского. День.


        В возбуждённом и раздражённом состоянии  Предположенский сбегает по ступенькам вниз, и на лестницах сталкивается с пышной дамой лет 40 – это Любовь Григорьевна, сваха -  которая как раз входит в открытую дверь квартиры уже знакомого нам обер-кондуктора Козоедова
 Николая Николаевича, который, увидев Предположенского, учтивым кивком важно приветствует его. Иван Дмитриевич, буркнув что-то в ответ,
 слегка приподнимает шляпу, и, пропустив даму, хочет уйти, но Николай Николаевич окликает его.

- Иван Дмитриевич, голубчик, так как у нас с охотой-то? Не изволит ли Аким Петрович на воскресенье договориться? У меня как раз недежурный
 день, и я мог бы и вам компанию составить…Говорят, сейчас особенно хорошо бекасы пошли!...

        Предположенский открыв рот, хочет сказать что-то очень грубое про Отлетаева, но, увидев даму, мычит что-то и, наконец, выдавливает из себя.

- В…вечером поговорим…

        И быстро уходит.

        Козоедов важно кивнув ему, пропускает Любовь Григорьевну в квартиру.

        В прихожей он помогает ей раздеться, и проводит в гостиную.

        Усаживает её на диван и наливает две рюмки водки, на столе стоит кое-какая закуска – видимо, что он давно её ждал.

- Любовь Григорьевна, кушайте, покорнейше вас прошу…
- Это можно…

        Взяв рюмку в руку, она привычным солдатским движением даже не поморщившись,  опрокидывает ее в рот.

        Козоедов, закурив сигару, начинает ходить по комнате, сваха сидит, сложа руки на животе.

- Как вы уже имели честь знать от нашего общего друга, мне уже 52 и я имею тенденцию к тому, чтобы найти особу, которая бы скрасила моё одиночество. Должность у меня основательная, состояние не очень
 большое, но могу около себя прокормить любимое существо и детей: кроме жалования, имею некую сумму в банке, накопленную путём положительного и трезвого образа жизни…

        Наливает опять по стопке и предлагает снова.

- Кушайте, Любовь Григорьевна…

        Почти синхронно выпивают совершенно одинаковым движением.

        Козоедов продолжает.

- А жизнь я веду основательную и сообразную, так что могу многим себя в пример поставить, но нет у меня только одного – своего домашнего очага и подруги жизни. В итоге веду свою жизнь, как какой-нибудь кочующий венгерец, с места на место, без всякого удовольствия, а будучи болен, некому даже воды стакан подать. И потом, Любовь Григорьевна, женатый человек имеет больше весу в обществе, нежели холостой…Вот, я вроде бы человек образованного класса, при деньгах, но ежели взглянуть на меня с точки зрения, то кто я?...Бобыль бобылём, словно ксёндз какой-нибудь!...
Потому и имею желание связать себя узами игуменея с какой-нибудь достойной особой. 

- Дело это очень даже хорошее…

        Любовь Григорьевна, вздохнув, косится на бутылку с водкой, и,            
перехватив её взгляд, Козоедов суетливо разливает по рюмкам и снова предлагает.

- Вы, голубушка, выкушивайте…Не стесняйтесь…

        Снова выпивают синхронным движением. Козоедов, крякнув, продолжает.

- А раз я человек одинокий, то и сообразно не имею подобных знакомств, а вот вы, уважаемая Любовь Григорьевна, специалистка по ознакомительной части и касаемой незамужнего дамского пола. Вы в городе всех невест знаете, и можете легко меня приспособить.
- Это можно…

        Сваха задумалась, и механически опрокинула ещё стопочку.

- А какую невесту желаете, Николай Николаевич: брюнетку, или блондинку, худенькую, или ту, что в теле посолиднее?...
- Видите ли, я человек положительный и с характером, красота для меня не суть важна, поскольку с лица воды не пить, а в женщине всё же первостепенней то, что извнутри, то есть, чтобы душа была и все её свойства. Опять же полнота – вещь чрезвычайно приятная и взору и уму, но для обоюдной фортуны тоже не так важно. Главное – ум, но и ума тоже не надо, потому что от последнего имеет о себе большое понятие и разные идеалы. Образование: без него нынче нельзя, опять же приятно если жена по-французски или по-немецки на разные голоса, но если она при этом  пуговки не может пришить, то толку в её образованиях?...Я-то сам
образованного класса, с князьями, да графьями запросто общаюсь, но характер имею простой. И сообразно простоте своей хочу девушку попроще, чтобы она меня почитала и чувствовала, что я её осчастливил.

- Дело известное…
- А вы выкушивайте, выкушивайте…

        Снова разливает уже полупустую бутылку.

- Теперь на счёт существительного…Богатую не надо – такой подлости я себе не позволю, чтобы женин хлеб есть, а она пусть…чтобы чувствовала…Но не бедная, потому как всё вздорожало и дети будут…
- Можно поискать и с приданым…
- Будьте уж столь любезны…А позвольте любопытство поиметь: сколько возьмёте за хлопоты?
- Мне много не надо: четвертную, да материи на платье…Ну, а если с приданым, то это уже другой счёт…

        Козоедов, погладив бороду ладонью, отвечает задумчиво.

- Матушка, так это дорого будет…
- И нисколько не дорого! Прежде, когда свадеб поболее было, то брали и дешевле, но по нынешнему времени – два четвертных в месяц – и, слава  Богу! И то не на свадьбах наживаем, а по холостой части…Девушки, они разные требуются, не только для женитьбы…

        Козоедов, недоумённо посмотрев на  сваху.

- А разве этого мало?...
- Ну, ранее и по сто добывали!...
- Гм…Я и не думал, что такими делами такое приличное содержание себе можно устроить! И ведь, не всякий мужчина столько получит! Ведь, это же
600 рублей, или поболее! С такими дивидендами, вам голубушка, и партию не трудно составить!...
- Мне-то? Да, помилуйте, Николай Николаевич! Я старая…
- И вовсе нет…И комплекция у вас соблазнительная, и лицо полное, белое…

        Сваха посмотрела на Козоедова сконфуженно, и скромно потупила взгляд.
   
        Козоедов, волнуясь, присаживается рядом.

- Вы ещё понравиться можете, и ежели муж попадётся бережливый, да положительный, то при его жаловании, да ваших заработках очень даже можно душа в душу прожить…
- Бог знает, что вы говорите, Николай Николаевич…
- А что? Я ничего…

        Нервно разливает по стопкам. Выпивают, Козоедов начинает шумно сморкаться в мятый платок. Сваха, глянув на него, бормочет стыдливо.

- Как же вы это без женской руки-то обживаетесь…Некому за вас побеспокоиться-то…Постирать, или сготовить…

        Козоедов, шумно вытерев нос, соглашается.

- Ваша правда, матушка…Некому…
- А позвольте разъяснить… сколько вы получаете, Николай Николаевич?...
- Я-с? Семьдесят пять, помимо наградных…Кроме того, доход имеется от стеариновых свечей и зайцев…
- Охотой, уважаемый, занимаетесь?...
- Нет-с…Зайцами у нас безбилетные пассажиры называются…

        Козоедов нервно проходится по комнате, заложив руки за спину.

- Мне молодой супруги не надо, сам человек пожилой и мне нужна такая…вроде бы как вы…степенная и солидная…вроде вашей комплекции…
- И бог знает, что вы говорите!...

        Занервничав, Любовь Григорьевна закрывает платком лицо.

- Что же тут долго думать? Вы мне по сердцу, я человек положительный и трезвый, и ежели нравлюсь, то чего же лучше?...Позвольте сделать вам…
предложение!...
 
        Сваха, прослезившись, засмеялась.

- Однако, как конфузливо всё получается…Пришла искать вам невесту…
четвертной подзаработать, а, оказывается, на смотрины пришла…
- Так, вы согласны, Любовь Григорьевна?!...
- Ну, а зачем от такого отказываться?...Я девушка скромная и своё соображение имею…на брак и всё прочее…
- Ну-с…теперь позвольте вам тогда объяснить, какого я желаю от вас поведения и образа жизни…Я человек строгий, положительный, обо всём благородно понимаю и желаю, чтобы моя жена была тоже строгая и понимала, что я для неё благодетель и первый человек…Не позволите ли,
так сказать, на правах жениха и всего такого, поцеловать вас в знак будущего союза…

        И он, склонившись над нею, сочно чмокнул её в подставленную предусмотрительно щёку.
               

10. Экстерьер. В степи. Раннее утро.
               

        Тот же звук сочного поцелуя. Козоедов поднимет голову и начинает
массировать затёкшую шею. Он уже едет в коляске на охоту. А чмокающий  звук губами издаёт кучер, подгоняющий лениво лошадей.
               
        Раннее утро. Степь. Восход. Туман потихоньку рассеивается.
       
        Медленно почти бесшумно течёт река.
       
        Мелькают колосья ржи, головки репейника и шиповника.
               
        Травы колышутся…
               
        В небе мелькают коршуны, совы и кобчики, охотясь на мелких
степных животных.
               
        Кто-то из них поймал зайца, спикировав на лету, и теперь добивает его клювом.

        Сова успевает выхватить из пучков пожухлой травы полёвку,             и, спустя мгновение, кромсает её острым загнутым клювом.
               
        Вид сверху: по степи, не торопясь, едет коляска, запряжённая
лошадьми.
               
        Та же коляска, но уже снятая с земли.
               
        В ней сидят шестеро, и камера неторопливо по очереди задерживается на каждом из них.
   
        Это Аким Петрович Отлетаев, он высокомерен, но говорлив. На лице  у него написано скука и пренебрежение, которые мгновенно исчезают, едва он начинает о чём-то рассуждать.
               
        Второй – мировой судья Пётр Николаевич, коротенькие ручки, которого сложены на пузе, и он чувствует всё время свою значимость, и непреодолимый голод.
               
        Третий – доктор Иван Петрович, с мрачным лицом угрюмо посасывающий трубку. Он явно не в духе после произошедшего.
               
        Четвёртый – зять Отлетаева Предположенский Иван  Дмитриевич.
               
        Пятый –  секретарь Разговеев, он испуганно держит в руках ружьё, которое упирается прикладом в живот шестому пассажиру.
               
        Это обер-кондуктор Козоедов, всё-таки присоединившийся к ним.
               
        Седьмой – кучер Пётр, он худой, мосластый в потёртом кафтане и сношенном до невозможности цилиндре, но поскольку он всё время молчит, то он не в счёт. 
               
        Поскольку, кроме Разговеева, остальные  толсты и неуклюжи, то в коляске  тесновато, особенно достаётся самому Разговееву, который, съежившись между Козоедовым и Преображенским, пытается хоть как-то устроиться. У всех в руках ружья, но только Разговеев держит его как метлу, и всё  время задевает прикладом живот Козоедова.
               
        Козоедов, не выдержав, отталкивает приклад, и недовольно произносит.         
               
- Антон Палыч, вы мне скоро уже дырку на животе протрёте!...Положите его как-нибудь так, чтобы оно никому не мешало!...Вот, я, например, видите, держу его легко и непринуждённо, оно никому не мешает, мне удобно, и остальным не в тягость, а вы…тьфу!...как лопату держите!...Им же, батенька, надо не копать, а зверя бить, али птицу какую-нибудь!...
               
        Разговеев пытается последовать совету старшины, но, в конечном итоге, делает ещё хуже, и остаётся совершенно затёртым между своими могучими  соседями, и тоненько подаёт голос.
               
- А каков наш маршрут будет,  Аким Петрович?...
- Сейчас едем на Еланчик…бекасов стрелять…Отсюда вёрст восемь будет…
               
        Отлетаева мучает изжога и отрыжка, поэтому  слова из него вылетают обрывками.
               
- Далее…Уп..сс!...Перепелов на просе постреляем…сотни полторы настреляем, и спать пойдём…это ж не охота, а так, для затравки…уп..сс!...
А вот поутру..у..уп…сс!...чуть свет, самая стрельба и начнётся…Тут и увидим кто на что горазд!...
               
        Разговеев высвобождает один палец  и спрашивает, указывая  на небо.
   
- А что, господа, вы думаете? Можно ли попасть отсюда в него, иль нет?...
               
        Высоко в небе летит коршун.
               
        Отлетаев прищуривается, и заявляет авторитетно.
               
- Не попадёшь! Зуб даю, не попадёшь! Далеко очень!...Впрочем, из моего ружья очень даже можно…
               
        И любовно гладит его по прикладу.
               
        Предположенский смеётся.
               
- Завираетесь батенька!...И из вашего не попасть!...
- Ещё как !...Дробью, разумеется, не достанешь, а пулей вполне…
- И пулей не попадёте!...
- Это, уж, позвольте, мне лучше знать, попаду или не попаду!...Вы ружья моего не знаете, а я знаю!...Вы же отродясь не видали хороших ружей, а потому вам и кажется странным такое…Я, бывало, и дальше  попадал…
               
        Предположенский откидывает голову назад,  и снова смеётся.
               
        Отлетаев обиженно.
               
- И что такого?...Чего смеёшься?...Не веришь, небось?...
- Не верю, разумеется!..
- Уп…сс!...Ружья моего, значит, не  знаешь. Ружье-то замечательное!...
Недаром 600 целковых стоит!...

        Предположенский, аж, перестаёт смеяться.
               
- Сколько?!...
               
        И вытягивает шею.
               
- Сколько? Повторите, папаша!...
- Шестьсот…Чего зубы скалишь?...Ты на ружьё посмотри сначала, а потом смейся!...
- А я …ха-ха…и вижу!...Чьей фабрики?...А?...
               
        Отлетаев, насупившись, подносит ружьё к самому лицу, долго шевелит губами, после чего произносит с гордостью.

-  Марсельское…Фабрики Лепелье!...
               
        Предположенский, веселясь.
               
- Лепелье, говорите?...Что-то не слыхал я такой фабрики…А вот ружьишко-то  дрянненькое…Рублей тридцать стоит…Или пятьдесят, если по полному незнанию…Правда, тестюшка мои любезнейший, вам-то могли его и за сто всучить…что по пьянке не купишь!...Но чтобы 600!...Загибаете!...Вы же за 600 рублей сами себя наизнанку вывернете!...
               
        Отлетаев, злясь.
               
- Я, зятёк, никогда не имею привычки неправдой баловаться!...Ежели кто и врёт по всякому, так это вы, дорогой!... Где же вы видели шикарное ружьё за сто рублей?...А?...Где?...

        Передаёт ружьё мировому судье.
               
- Григорий Саввич, взгляните сами!...Видите, русским по белому написано «Фабрика г-на Лепелье. Город Марсель»…А?...Вот, туточки, сбоку… Фаб-ри-ка…

        Мировой берёт ружьё, и, нацепив очки, пристально рассматривает мелкие буковки на клейме, бормоча под нос.
               
- Действительно…Лепелье…Марсель…
               
        Возвращает ружьё.
               
- Ружьё, конечно, хорошее, но шестьсот рублей оно не стоит…Вы, дорогой, Аким Петрович, солидно переплатили!...
               
        Предположенский сердито.
               
- Врёт он, как школяр!...Не переплачивал он ни полушки!...И, потом, стоп!...А…а!...Я всё понял!...Ха-ха!…Марсель!…Лепелье!…Ага!…
Ждите!…
       
        Он снова смеётся.
       
        Отлетаев снова  обижается.
               
- Чего рожу-то надул?...Чего смешного увидел?...
- Я-то?...Да, вы дорогуша, сами подумайте: с каких это пор во Франциях по-русски  надписи стали ставить?...А?...Ха-ха!...вот, номер!...Хорошо надули!...Небось, сами и поставили!...
               
        Отлетаев, занервничав, ёрзает на месте, потом не выдерживает и сам нападает на него.
               
- Рожа твоя бесстыжая!...Что же ты, змеюка этакая, напраслину на честного человека наводишь?...Всё вот и думаешь, как бы кого уколоть из подтишка, да в миазмах  его имя испоганить!...Да, с тобой вообще ездить не следует!...Я и не знаю, зачем я с тобой поехал!...
- И не ездил бы…Зачем врать, не понимаю…Врёшь, как свинья!...
               
        Отлетаев, задохнувшись от негодования.
             
- Сам свинья! Свинья и дурак при том!...
               
        Иван Петрович, не выдержав, заступается за Отлетаева, насупившись до невозможности.
            
- Нехорошо, милостивый государь, на взрослого-то человека  слова
бранные складывать!...Ежели каждый из молодёжи по одному хотя бы бранному слову сложит, то этак и похоронит его навеки!...Нынче-то молодёжь совсем от рук отбилась, всё бездельничает, да денежки чужие тратит, а потом ещё и с ихуйными жёнами забавляется!...Гадостники               
малолетние!...
               
        Предположенский обиделся ещё сильнее.
            
- Это кто гадостник?...Это я-то что ли?...И это после того, что я про всё правду говорю?...И, между прочим, сударь, я отнюдь не малолетний, разве что на фоне некоторых слишком пожилых…
               
        Иван Петрович, разозлившись.

- А я, между прочим, и не вас имел ввиду!...Вот-с!...
- А я и не вас оскорблять надумал!...Стоит ли бурю из-за пустяков поднимать?...
               
        Козоедов, нарушив молчание.
            
- Нельзя-с!...Нельзя-с!...Он вам, как ни как, тесть, а это значит заместо родителев, а вы грубости ему разные говорите…Грешно…
               
        Предположенский презрительно смотрит в его сторону.
            
- А тебя спрашивают?...Спрашивают?...А?...Вот, и молчи, коли…сиди, ежели сидишь!...Заместо родителев…Говорить еще не умеешь, а тоже лезешь…Суконное ры…Мужлан!...
            
- Какие вы, однако, дурные характеры имеете!...Не любите, когда люди покойно сидят…Я, хотя и простого звания, и из семьи не дворянского наклонения, и университетов не заканчивал, но  могу сказать, что в груди имею, и в сердце, и  в душе чувства всякие. А вот вы нет, хотя и науки 
проходили по всем ступеням…Так-то-с!...
               
        Разговеев вмешивается.
            
- Перестаньте, господа!...Полно вам мораль друг другу читать!...Давайте молчать!...Вы мне уже все рёбра пересчитали!...
               
        И снова затирается между ними.
               
        Отлетаев вытаскиваёт из бокового кармана объёмистый, сильно потёртый портсигар, и достаёт папиросу.
               
        Иван Петрович и Григорий Саввич как по команде протягивают руки, но Отлетаев быстро захлопывает его со словами.
            
- Нет-с, извините!...Дружба дружбой, а табачок врозь!...Мне и самому не хватает…Дорога велика, а у меня папирос-то всего только четыре десятка…
               
        Они сконфуженно убирают руки, и чтобы скрыть неловкость начинают насвистывать какой-то  мотивчик.
               
        Потом Иван Петрович берёт собственный портсигар, и, достав оттуда папироску, закуривает, но без видимого удовольствия.
               
        Григорий  Саввич, взглянув, сглатывает слюну, но удерживается от того, чтобы попросить, а, деланно зевнув, бормочет.
            
- Скучно, господа…Хоть бы анекдотик кто-нибудь рассказал…
               
        Иван Петрович, не удержавшись, хвастливо заявляет.
            
- А я, между прочим, большой юморист!...Да-с!...Я анекдотов одних знаю только тысяч пять!...Одних только про судейских…Ну, штук пятьсот…не
менее…Я ежели захотел в журналах сотрудничать, то миллионы бы имел!...Больше банкира какого-нибудь …
               
        Отлетаев ехидно замечает.
            
- И не сомневаемся даже!...Только, вот, отчего же не сотрудничаете?...
Ась?...
 - Не хочу!...
- А почему?...
- Не хочу, да и всё!...Потому как совесть есть!...Нечто человек с совестью может в ваших журналах писать? Никогда! Я даже не читаю никогда газет! Считаю болванами тех, кто их выписывает, и деньги на них тратит…
               
        Григорий Саввич, поджав губы.
          
- А я наоборот, считаю болванами тех, кто не тратит деньги на газеты…
Новости государства…Опять же, что в мире творится…
               
        Разговеев, пискнув откуда-то сбоку.
            
- Доктор у нас сегодня не в духе…Давайте, не будем его трогать…
               
        И снова прячется под могучее плечо Козоедова.
               
        Доктор возмущённо.
            
- Нет, уж, позвольте!...Кто вам сказал, что я не в духе?...Я очень даже в духе!...Вы потому так заступаетесь за газеты, что в них сами пописывать изволите, а, по-моему, они…тфу! Яйца выеденного не стоят!...Врут, врут,
врут! Первые вруны и сплетники!...Газетчики – те же адвокаты…Врут и не имеют совести!...
               
        Григорий Саввич напыщенно.
            
- А я, между прочим, был адвокатом, а совесть имел!...Так-то вот-с!..
               
        Предположенский и Козоедов ехидно переглядываются, а доктор поправляется.
          
- А я и не про вас говорю…Я вообще…Вообще, все мошенники…И газетчики, и адвокаты, и все…
               
        Разговеев, высунув голову из-под Козоедова.

-А газетчики, между прочим, врут не более вашего!...
               
        И снова прячется за его плечо.
               
        Отлетаев, обрадовавшись подброшенной теме, подхватывает.
          
- Во-во!...Точно!...Медицина-то ваша? Чего она стоит?...Небось, врёте напропалую, и денежки берёте!...Что есть доктор? Доктор сиречь предисловие гробокопателя…вот что-с!...Впрочем, я не знаю, для чего я с вами спорю? Разве у вас есть логика?...Вы накончали университетов, а рассуждаете, как банщик…что под мочалкой, то и в голове!...
          
- Но-но!...Говорите хладнокровно!...Полагаю, что можно и без личных оскорблений!...Я вот вам, уважаемый, третьего дня фурункул на срамном месте вскрывал, и, заметьте, ни одного ехидства в ваш адрес не
допустил!...А ведь и мог поинтересоваться, разумеется, во врачебных целях, откуда у вас такие источники инфекции?...В каких – таких местах хаживаете, где такие экземпляры бесплатно раздают?...Хотя, скорее всего, ваш-то вам достался за ваши же денежки с превеликим удовольствием!...
               
        Отлетаев гневно стыдит.
          
- Какое же вы паскудство, господин доктор!...И чему только вас в
университетах учили!...Небось, сами-то в доктора пошли, чтобы на
дам в конфузных состояниях подглядывать, да за голый филей хватать, якобы во врачебных целях!...И-и-и!...Денег платить не желаете, ввиду скаредности, а лакомый кусочек мимо рта проносить-то не хотите!...
               
        Иван Петрович вспыхнув.
          
- А вы, Аким Петрович, низкий человек и хам неблагодарный!...Я вас, между прочим, от такого безобразия избавил, а вы, заместо благодарности, мне хулу возводите!...А я ведь мог случайно, и подрезать вам кое-что…
мало ли рука дрогнула!...под самые корешки, можно сказать…
               
        Предположенский, не выдержав, язвит.
          
- Доктора…Газетчики…Адвокаты…Ругаем их, а настоящей-то врали и не видим…А она, вона, перед нами пузом вперёд сидит…
               
        Показывает на Отлетаева.
          
- Любого адвоката по брехательной части за пояс заткнёт!...Ле-пель-е марсельское!...Фальсификатор!...
               
Тот начинает вопить во весь голос.
          
- А оскорбления-я-я  не потерплю-ю-ю!...
               
        Поднимает ружьё, приговаривая свирепо.
          
- Своими руками как гидру…на куски располовиню…
               
        Предположенский с презрением.
          
- Только попробуйте Ле-пель-е!...
               
        Отлетаев приставляет к груди Предположенского ружьё.
          
        На него наваливаются Козоедов и Григорий Саввич. Разговеев 
испуганно вопит. Телега наклоняется.
               
        Колесо соскакивает.
               
        Телега переворачивается.
               
        Пассажиры с криками вываливаются на землю.
               
        Тишина. Крупный план Предположенского, лежащего в обнимку с Отлетаевым, так и не отпустившим своё замечательное ружьё. Он неподвижен. Предположенский, испуганно тряся его за грудки.
          
- Голубчик, Аким Петрович, вы живы?!...
               
        Не открывая глаз, Отлетаев громко и бурно рыгает.
          
- Уп-сс!...
               
        Предположенский радостно.
          
- Живой, дышит!...
               
        Поворачивается к доктору и Козоедову.
          
- Живой, чёрт возьми! А то думал, загнулись на ровном месте!...
               
        Иван Петрович, кряхтя, поднимается на ноги.
               
        Кучер, охая, успокаивает лошадей.
               
        Козоедов барахтается на земле, пытаясь встать с помощью мирового, который уже на ногах. Разговеев слегка примят старшиной, но тоже поднимается.
               
        Отлетаев уже полностью пришёл в себя и проверяет своё ружьё. С сожалением.
          
- Ах, чёрт, совсем в негодность пришло!...Такая царапина и на всю и
длину!...
       
        Предположенский уже повеселев.
          
- Неужели эта царапина на стрельбу повлияет, а?...Ведь, всё-таки
марсельское!...
               
        Отлетаев сердито.
            
- Да, влияет!...Она мне настроение портит, я из-за этого стрелять не могу, потому, как огорчение имею!...
               
        Предположенский насмешливо.
            
- Скажите, пожалуйста, какие мы трепетные!...
               
        Доктор, успокаивая.
            
- Господа, довольно!...Нам бы лучше надо с колесом разобраться!...Не можем же мы тут так и сидеть!...
               
        Козоедов, предлагая.
            
- Пускай, кучер пока починяет, а мы как раз и охотой займёмся…Тут до болота рукой подать, бекасов голыми руками хватать можно, а перепелов и здесь немеренно!...
               
        Отлетаев бурчит.
          
- Ага, уже ловить пошёл!...И руки растопырил…
               
        Кучер, тем временем, с хрипом приподняв коляску, одевает колесо.
               
        Оно садиться на ось.
               
        Кучер начинает молотком подбивать его на место.
               
        В небе появляется какая-то птица.
               
        Отлетаев радостно.
          
- Бекасы повалили!...Я же говорил, что тут дичи немеренно!...
               
        Вскидывает ружьё, прицеливается и стреляет.
               
        Птица продолжает лететь, как ни в чём не бывало.
               
        Отлетаев стреляет ещё раз, но с тем же результатом.
               
        Разочарованно смотрит на ружьё.
          
- Ну, всё, мушка сбита…Такое ружьё испорчено…
               
        Предположенский язвительно.
          
- А может кто-то просто стрелять не умеет?...
               
        Отлетаев вспыхнув.
          
- Ах ты, рожа бесстыжая!...И как только язык у тебя поворачивается такое мне произносить!...Я же на охоту ходил и гору дичи приносил, когда ты ещё за мамкину юбку держался…Ты – бревно зелёное, а я – настоящий охотник…
               
        Тем временем, скучающий Иван Петрович подходит к коляске, вытаскивает из неё кулёк и достаёт водку с закуской.
               
        Предположенский вставляет посреди фразы Отлетаева, не дав ему договорить.
         
- …пузо набить! Да, побрехать, как следует!...
               
        Отлетаев открывает рот, намереваясь сказать  Предположенскому какую-то гадость, но замечает пьющего доктора, и поворачивается к нему.
         
- Доктор! Что это вы там делаете?!...
               
        Иван Петрович, опрокинув стопку, невозмутимо отвечает ему.    
       
- Разве не видите? Ем и пью.
- Какое же вы имеете право распоряжаться?
- А что?
- Это, что, для вас положено? Или вы собственными руками туда
положить изволили?...Я просто не понимаю этого свинства!...Не  могли подождать как будто!...Что это вы раскупорили? Батюшки! Это же моя настойка! Какое вы имеете право пить то, что не вам положено? А?...               
- Не кричите, пожалуйста! Потише!
- Ведь эту настойку я для себя взял! Слаб здоровьем, взял настойки, и
поди же…Раскупорили! Просили вас! Эй!...Балычок-то заверните!
       
- Не заверну! Вам, неприличный и неделикатный человек, должно быть известно, что на охоте всё общее…Какой вы, однако, невежа!...
               
        Наливает себе ещё рюмку, выпивает, и отрезает огромный кусок балыка. Подбегает Предположенский и назло Отлетаеву прямо из горлышка начинает пить его настойку.         
               
        Его кадык ходит туда-сюда, бутылка пустеет на глазах.
               
        Допив до конца, переворачивает её дном вверх, и стучит горлышком по раскрытой ладони.               
       
- Фокус-покус…оп-ля!...
               
        Выкидывает её в сторону.
               
        Отлетаев медленно поднимает её с земли.
      
- Это вы назло? Хорошо! Хорошо! Вот вы как…Мерси боку…
               
        Подходит мировой.
      
- А-а-а?...Закусываете уже? А не рано ли?...И даже не позвали!...Сами,
одни, втихомолку!...
               
        Поддевает вилкой остаток балыка и начинает жевать, оглядываясь по сторонам.
         
- Хоть бы водочки оставили…
               
        Отлетаев кричит.
       
- Хорошо-с! Прекрасно-с!
- Что прекрасно?
- Ничего…
               
        Садиться в коляску, которая уже готова, бросает пустой кулёк на траву, с сарказмом кланяется, и, хлопнув кучера по спине, кричит.      
       
- Поезжай!...
               
        Поворачивается ко всем.
       
- Ежели, я вам противен…необразован…Козоедов! Иди садись, голубчик! Где нам, мужикам, с господами учёными охотиться? Освободим их от своего присутствия! Иди, милый!
               
        Предположенский сердито.
       
- Куда это вы? Что дурака корчите?
- Ежели, я дурак, то зачем вам беспокоиться ?...Пущай! Я и есть дурак…
Прощайте-с! …Я домой-с!...
               
        Доктор нахмурившись.
       
- А мы на чём поедем?
- Не мой вопрос…Коляска моя…
               
        Козоедов, помявшись, садиться рядом с Отлетаевым, и смиренно снимает шляпу. Отлетаев приказывает кучеру.
      
- Поехали, Петруша!...
               
        Коляска сдвигается с места и медленно набирает ход.
               
        Все бегут следом. Предположенский бежит впереди всех.
               
        Грозит кулаком, кричит и ругается.
      
- Я тебе всё это припомню! Всё! До смерти будешь помнить этот день!...
               
        Коляска едет всё быстрее и быстрее, Отлетаев что-то вопит, смеётся, показывая пальцем на бегающих, и выбрасывает их вещи прямо на землю до тех пор, пока не исчезает из виду.
               
        Никто уже не бежит, все только тупо смотрят вдаль.
               
        Первым приходит в себя Предположенский.
       
- Какая же всё-таки презренная личность! Вот так вот взял и уехал!...
               
        Иван Петрович поддакивает.
      
- Совсем никакого чувства юмора…
               
        Мировой хмуро.
      
- Мужлан…
       
        Разговеев тоненько.
      
- И всем настроение испортил…А всё так хорошо начиналось!...
               
        Предположенский поднимает ружьё, выкинутое Отлетаевым.
      
- Как варварски с нашими вещами обошёлся…
               
        Приглядывается по внимательнее и начинает хохотать.
      
- Ха-ха!...Вот, дурень старый!...Он же сослепу своё марсельское ружьё
вместо нашего выкинул!...
               
        Всё сразу оживляются. Иван Петрович обрадовано.
      
- Да, что вы говорите?...Гм…действительно, его ружьё…Смешно, однако…
               
        Мировой веселясь.
      
- Да, это же милостивый государь, просто анекдот какой-то!...Ей-же-ей!...
Давно так не веселился!...
               
        Разговеев хихикая.
      
- А, главное, как всем настроение поднял!...
               
        И долго ещё над бескрайней степью звучал их радостный смех. Смех по- настоящему счастливых людей, получивших истинное удовольствие от хорошей шутки…