ПРО ЭТО. Пародия на последние номинированные произведения

Эпиграф: "Прости, Филиппок!"


Итак, что мы видим, что мы видим. Мы видим вот что.
...Мальчик поет, так протяжно, рассеянно, репетируя панихиду, наверное, переведён в психушку  из травмы, бредет через двор и поет, погруженный в себя, непонятно, что будет: долбанут его санитары вытащенной из-за пазухи  дубинкой по башке в дополнение к его травмам или ласково, пинком, повернут в обратную сторону? или дойдет до ворот и там распоется уже во всю прыть, эта сцена и гипс на руке, и шарманка?.. Свернул. Санитары разочарованно усмехаются – концерта не будет. По предгрозовому душно, пасмурно и предвечерне палят на помойке бумагу, больничные окна затеплились желтым, за ними - прохлада и тарелки - без сахара – остывшей каши. Изменившийся ветер с железной дороги, верней, от кирпичного здания рядом, нагнал на психушку  облака провонявшего ржавчиной пара: прорвало трубу.

На берегу моря была психушка. Море здесь было всегда, и психушка была всегда. Они родились вместе. Психи занимались своими психоваными делами. Подойдёт, случалось, какой умник к забору психушки и спрашивает так умно, с выдрибоном:
- Это у вас тут дурдом, что-ли?
А Корней, он в психушке от хронического онанизма лечится, посмотрит на умника мудрым задумчивым взглядом, да и огорошит ответом:
- Это у вас дурдом, - и покажет за ограду, где умник стоит, и дальше. Вплоть до моря. И подтвердит, чтобы не возражал. – Это у вас дурдом. А у нас лечебное заведение.
Двор психушки был зассан. Делать психам на прогулке было нечего, поэтому они соревновались, как, незаметно от санитаров, помочиться среди двора – это было высшим шиком, или, хотя бы, обмочить каменный забор. Чем занимались старики-аденомщики, прикинувшись, что у них сердечный или какой приступ. Помочиться  на глазах бдительных санитаров в центре двора было архисложно. Но для психов ничего невозможного нет. Главное, улучить минутку, чтобы охранник разрешил психу стать неподвижно. В этот момент нога оттопыривается чуть в сторону, чтобы штанина образовала у ноги свободное пространство, просчитывается траектория струи, и сверхмощным усилием воли и детрузора струя при неснятых штанах и при невынутом из штанов члене посылается строго под пятку. Здесь, кроме выдающихся математических способностей, необходимых для расчета баллистики струи, необходим такой немаловажный фактор, как отсутствие аденомы предстательной железы. В противном случае детрузор – мышца напрягатель мочевого пузыря – настолько слаб, что ни о какой струе и речи не может быть. Так, дробное капанье себе на ботинки…
Уверен был Корней: случись ему участвовать в мировом чемпионате по точному попаданию струёй в цель при неснятой пижаме  - правая нога не подведет. А левой доверия нет. Положись он на нее и не долетит струя даже до колена – растечётся горячим по бедру или расплывётся предательским пятном по штанине. И хихикнет подлый санитар, вынимая из-за пазухи запрещённую резиновую дубинку…
Вздыхал Корней при таких раздумиях и поглаживал обе свои ноги. Но правую все же - поласковее. Кроме силы, надежности, ценил он в ней еще одно качество. Вдоль правой у него свешивался его любимый орган…
Двор психушки был так зассан, что морем и не пахло. Оно только шумело. Мешало психам спать.
У моря дел не было. Поэтому оно пахло мочёй от нечего делать. За компанию, так сказать, с психами.

Корней не знал, что раньше в штанах у мужиков "ничего такого" не было. Что с него взять – необразовщина! В психушку-то его не сразу взяли. Когда же в штанах у мужиков "кое что" завелось, деревенские бабы и девки побросали свои деревенские дела и начали этим "кое чем" интересоваться. Они стали брать мужиков за это "кое что" и разводить по своим домам. Нужны были женщинам мужики. Один годился для добывания еды, другой  помогал по хозяйству, третий мог развеселить ребенка. А ещё были мужики ни для чего. Ну совсем бесполезные в хозяйстве. Разве что, нужные для "этого дела". Такие, как ни странно, бабами больше всех ценились. Корней был не из таких. Он по старинке занимался "этими  делами" вручную и любил просто смотреть на море.


Она вошла, когда Корней кончал в шестнадцатый раз. За сегодняшний день. «Ах-х!..»- жалобно сказал он и, шевельнув рукой  в последний раз, открыл глаза.
Она смотрела на влажно блестевший двадцать первый палец Корнея, розовый и почти такой же нежный, как то место, которое она тоже любила гладить...
- Как ты неслышно вошла, - проговорил Корней, смутясь, и нерешительно улыбнулся. - А я сегодня шестнадцать раз уже кончил. Думаю, смогу побить собственный рекорд…
Она по-прежнему смотрела на палец, окружённый такими знакомыми на ощупь светло-русыми волосками, и ничего не могла сказать...
Заметив её взгляд, Корней запахнул свою ширинку  с оторванными пуговицами на заскорузнувших от всего изливавшегося и высыхавшего здесь штанах,  сел. Она, уже с трудом сдерживаясь, опустилась на пол и раздвинула подбородком его мосластые, белые колени в давно нестираных штанах.
- Ну, не надо, не надо! - невнятно проговорил Корней, сжимая бёдрами её горячие виски. Но её живот вздрагивал, а голос был прерывист...и Корней, зарываясь лицом в эти короткие, свившиеся в колечки волосы, в это медленно раскрывающееся тепло, ждал, что вот ещё одну секунду, вот ещё одну... и его личный рекорд будет побит!
Но семнадцатого раза  не получилось. Как ни мечтал Корней, что её узкие ладони сдавят его "кое-что" чуть сильнее обычного и он произнесёт, наконец, своё умопомрачительное: «Ах-х!..». От одной этой мысли Корнея прорывало, на несколько секунд он словно потерял сознание, а когда вернулся из забытья, увидел то же, что и всегда: доктор Нахшон осторожно снимал её  руку и накладывал на  себя. По его ясным синим глазам Корней понимал: опять ничего...

Первый урок еврейской самоидентификации в младенческой памяти Корнея не сохранился. Ему о нем поведала его  нерусская мать. А у Корнея ума не хватало на то, чтобы понять: даже имея усечённый признак принадлежности к избранному народу, важно не то, что он усечён, - важно, каким образом этот признак усечён.  И поэтому Корней смело, громко и уж, конечно, не раз воспроизводил данное всевышним ему право называть себя словом, хоть и с неясной для него этимологией,  причисляющее его к избранным мира сего: «Еврей! Еврей! Я еврей!»
У этой увлекательной истории совершенно банальный конец. Корней  был пойман матерью, кстати, мордовкой по национальности, зажат между колен и принужден ремнём длительно и на весь двор орать: «Я не еврей, я мордвин!».  В перерывах между внушением ремнём, оставленным Корнею в наследство  неизвестным ему отцом неизвестной же национальности,  мать поясняла, что его невыросшее ещё достоинство не было усечено многоуважаемым раввином, или кем там у них оно усекается, а было отшиблено упавшим с табуретки утюгом, который очень точно упал прямо между ног сидевшему  у табуретки трёхлетнему Корнею. 
Из этой истории Корней, вероятно, вынес не много. Свидетельством чему – следующее. Исследование признака принадлежности к избранному народу не только  увлекло Корнея, но и плавно переросло в страсть к самоудовлетворению.

Был у Корнея в палате – ну, не еврей, это точно, а некто Ахняф по кличке Габдельбарыч. Надо сказать, психи втихаря Ахняфа называли между собой "Няф-Няф Гав-гав-гавыч". Правоверный мусульманин - тоже совсем неплохо! – уважаемый всеми сопалатниками мужчина лет пятидесяти пяти. Кличка эта была записана у него в паспорте – до чего обнаглели паспортистки! Кликухи в паспортах писать стали! А на самом деле Ахняф был сыном хана Мамая. Или Батыя. Он сам толком не знал. Понятное дело,  папинька давно помер… И этот Ахняф Мамаев нет-нет да и обзывал Корнея  тем же словом со все еще неясной для него этимологией.
- Ну не люблю я ваш народ, - задумчиво, как присуще народам востока, ковырял Ахняф, сын Мамая, указательным пальцем в носу. Вытащив палец из носа, потомок  Мамая разглядывал его кончик. Он был красив и совершенен, этот восточный тонкий и длинный палец с розовым ногтем-медальончиком. Палец был вымазан чем-то клейким, и от него шёл тот слабый дразнящий запах, который Корней  ни с чем бы не спутал...
- Не говори так о моём народе!  – Корней нервно сжал кулаки.
- И почему вы так не любите критику своего народа? – удивился Ахняф. – Взять, к примеру, русских. Вы говорите о них, что они алкоголики, лентяи, тупые… Почему о вас нельзя сказать, что вы хитрые, кого хочешь за деньги продадите! Почему вы считаете, что вы избранные, а остальные народы для вас, что свинья для правоверного мусульманина! Один чувак из отделения буйных сказал мне, что вы своим умершим под бок кладёте булыжник, чтобы он на том свете кинул камнем в…
- Не говори так о моём народе! – повысил голос Корней и поднялся с кровати. 
Ахняф, сын Мамая, покосился на поднявшегося Корнея, на его нервные, весьма увесистые кулаки. Это был веский аргумент в пользу не любимого потомком Мамая народа.
- Нет, народ в целом мне до фени. Про камень мне чувак из буйного отделения сказал. Если он соврал, значит и я соврал, - пожал плечами потомок Мамая и отвернулся к стене.
- Корней, чего это он мордву не любит? – спросила санитарка, протиравшая в это время пол в палате.
Корней недовольно покосился на санитарку. Глупая женщина!
Нестарая ещё санитарка смотрела на Корнея с вызовом, ласково поглаживала черенок швабры. Как сексуально скользил черенок у неё в руках! У Корнея затяжелело дыхание. 
- Слушай, вот у меня он обрезанный, как и положено, - без помощи рук хозяина признак избранности выскользнул из своего убежища и указал на санитарку.
Санитарка нервно ухватилась двумя руками за черенок швабры и с завистью оглядела указатель Корнея.
- Да уж… Если обрезанный – такой… Какой он у тебя был бы не обрезанный?
Черенок явно проигрывал в сравнении с Корнеевым признаком.
"Сволочь!" – с искренней злобой поругала Корнея санитарка.
Для Корнея женщин не существовало…


От автора.
Ну и так далее. Накропал вот в воскресенье вечерком. Если  Худимов,  Глеб Бардодым, Александр Ермак, Леонид Марголис, Алексей Соколов пожелают, могу включить их в число соавторов этого произведения.