Со стороны солнца

МИНУС 30 ДНЕЙ
Жара. Солнце бьёт в три луча.
Голова Семёнова торчит из песка и Амелин вставляет в его губы папиросу.
Семёнов блаженно затягивается.
- Может, ты, и водки так выпьешь? - Амелин одной рукой разравнивает песок, другая, тем временем, шарит под брошенной на него гимнастёркой.
- Дима, лови! - ко мне летит зелёная фляжка, летит тяжело, как не отбомбившийся "лапотник", и я уворачиваюсь. Подняв фонтан брызг, фляжка падает в воду возле моих ног. Мальки, щекотавшие мне ступню, бросаются врассыпную. Я вижу, как они удирают в тину.
Речка мелкая и неширокая. Ивняк, свисающий с противоположного берега, почти касается нашего.  Язык белого чистого песка, который мы облюбовали, режет её почти пополам, и закрыт от посторонних глаз смешанным невысоким подлеском. Я задумчиво смотрю на свои синие до колен трусы и оцениваю шансы того, что Камал приведёт зенитчиц из батальона охраны. Пока я колеблюсь, Лёшке приходит та же мысль, и когда Семёнов, не открывая глаз, выдувает в сторону окурок, он, можно сказать, попадает точно в "десятку" - в белую до синевы задницу Героя Советского Союза гвардии старшего лейтенанта Амелина. Попадание сопровождается классическим пилотажным матом и глиссированием длинного тела по мелководью.
Выведенный из состояния полусна Семёнов, принимает сидячее положение.
- Что, "мессеры"? - песок осыпается с его тела и становится видна "Мона Лиза" на его левой груди. Я обнаруживаю, что оказался самым стеснительным и, нагнувшись, сдёргиваю свои "семейники".
В тот же момент я слышу удивлённое ойканье и, переведя взгляд выше и правее, из перевёрнутого положения вижу радостно ухмыляющегося Камала, трёх потупивших взоры зенитчиц и официантку Вареньку заворожённо рассматривающую Семёновское богатство. Надо сказать, посмотреть есть на что.
Да и моя бобриная поза усугубляет создавшийся пейзаж.
Вторичный вопль прославленного истребителя Амелина, восставшего из воды, выводит всех из состояния ступора.
Девицы, как по команде, рассыпаются за деревьями. Камал бешено ржёт, пакет с закуской падает на траву. Я, поднимая брызги, скачками догоняю уплывающие за поворот трусы.
На небе не облачка, июльское солнце печёт наши плечи. Пригубившие тёплой водки, девчонки смеются над Лёшкиными шутками, и кажется, что так будет вечно, что никогда этот день не кончится. Но время идёт, и ближе к вечеру, когда всё уже выпито и мы собираемся плавно переместиться в деревню, где нас разместили позавчера, вдоль речушки проходят на последний разворот перед посадкой "лавочкины". Их много, и мы все понимаем, что это перегонщики пригнали нам новые самолёты.
И отправив боевых подруг в деревню с Камалом, наказав без нас не пить, и не есть, Амелин, Семёнов и я выдвигаемся пешим порядком на аэродром, где нас, наверное, обыскался Старик, хотя мы его и предупреждали о своих планах на день, вечер, и, главное, на ночь.

МИНУС 25 ДНЕЙ
Только мы выпиваем по первой за здоровье именинника, как начинается налёт.
Первый разрыв мы не видим, но он раздаётся так близко, что импровизированный стол вместе со всем содержимым переворачивается на пол. Потолок землянки на мгновение проседает, и земля под ногами рвётся куда-то вбок. Мы бросаемся к выходу. В длящуюся бесконечно секунду, я вижу, как задержавшийся Семёнов, не торопясь, опрокидывает остатки из своего стакана. Он ловит мой взгляд, пожимает плечами, и не спеша, идёт к двери. Теперь бомбы рвутся на дальнем конце аэродрома, и становится слышен вой вновь набирающих высоту "лапотников". Выскочив, мы бросаемся по щелям, потому что второй волной идут "мессеры" прикрытия. Прямо передо мной падает молодая березка, и я вжимаюсь всем телом в землю, желая только одного - стать как можно меньше.
На той стороне поля загорается самолёт. И ни одного нашего истребителя в воздухе. "Проебали", - орёт мне в ухо Семёнов. "****ец дежурной паре! Кто в воздухе?" В воздухе - Камал.
Он появляется в момент, когда пикировщики снова сваливаются на крыло. Его атака неумолимо скоротечна, "мессеры" -  не успевают, стрелки "юнкерсов" ощериваются очередями, но Камал уже прорезает строй, и тот смешивается, но ведущий "юнкерс" всё пикирует, мы снова прирастаем к земле, нас встряхивает, но это - не бомбы. Это взрывается не вышедший из пике "лапотник". Штурмовка прекращается, мы вылазим из щелей и бежим к самолётам. Мы спешим, потому что в небе сейчас жарко, у Камала и его ведомого - Паши Брызгалова горючее на исходе, и шансы их против шестёрки "мессеров" тают с каждой минутой.
Взлетаем мы с Амелиным, чуть выше я вижу Старика с Семёновым и "пару" из первой эскадрильи. "Юнкерсы" приближаются, один из них дымит, и всё больше отстаёт от строя, и левее него, прямо над зарывающимся в горизонт солнцем, "мессеры" добивают  Камала.
Брызгалов уже горит, двое висят у него на хвосте и расстреливают в упор, от "лавочкина" отлетает плоскость, и он беспорядочно валится на землю.
Слишком низко, чтобы выпрыгнуть.
На трехстах метрах мы открываем огонь и тут же вспыхивает Камал. И прежде, чем мы настигаем "мессов", он вспухает огненным шаром.
"Дима, прикрой, атакую", - кричит Амелин.
Мы падаем, падаем…
В этот миг солнце полностью исчезает за горизонтом.

МИНУС 22 ДНЯ
- Везунок - говорит Коляныч, запрыгивая на крыло "Лавочкина" и засовывая руку в кабину через дыру в разбитом фонаре.
- Везунок - повторяет он снова, глядя на лохматые отверстия у себя под ногами.
Я не спорю. Знаю, что он прав.
Мы спрыгиваем с крыла на траву. Он помогает снять мне парашют и ногой заталкивает его под самолёт. Всё равно дождя не будет. Солнце садится за лес и небо над лесом прозрачное и алое.  От леса к нам, не торопясь, выдвигается   "виллис". В "виллисе" - начштаба Татаринов  и майор из корпуса, его фамилии я не знаю, да она мне и не нужна.
Ещё не остановившись, Татаринов привстаёт на сиденье.
- Заруливай на стоянку - орёт он и осекается, разглядев разбитый фонарь.
Пусть проорётся, мы привычные. Другое дело майор из разведки, который смотрит молча и насторожённо. Ему по фигу самолёт, ему нужны данные, и поэтому он всё ест меня глазами. Я могу его успокоить, но вспоминаю Семёнова и нашу с майором дневную стычку, и поворачиваюсь к Татаринову.
- "Фоккеры" - он скорее утверждает, чем спрашивает.
- Нет, бля, свои - слышу я бормотание Коляныча за спиной. К счастью, слышу это только я. Коляныч бурчит уже от хвоста.
- Да. Четверо. Чёрные с белыми крестами. Одного подшиб, он ушёл со снижением. Остальные вцепились, думал конец.
- А переправа? - глаза майора холодны, я смотрю в них, но он не отводит взгляда.
- А Семёнов? - хочется спросить его мне, но я не спрашиваю.
Коляныч подходит к нам, в его руке кассета с отснятой плёнкой. На плёнке - переправа и самолёт Семёнова, или, что точнее, его остатки.
Я молча передаю кассету "корпусному". Тот берёт её бережно и отворачивается к машине, больше ему от меня ничего не надо. Да и мне от него тоже.
Пара "горбачей" рулит в дальнем конце аэродрома и ветер от винтов гонит рябь по траве в нашу сторону.
Татаринов садится за руль, я запрыгиваю назад, машина рвёт с места.
Я понимаю, что Татаринов зол. Потерять за день две машины во время передышки. И эти "фоккеры" вдобавок.
Оглянувшись, я вижу медленно бредущего за нами Коляныча, на плече у него парашют.
Промокшая гимнастёрка неприятно холодит тело, спина майора вздрагивает на кочках. Мне хочется залечь в свою землянку, но Татаринов везёт меня к столовой.
- Помянем Семёнова - говорит он через плечо, и я киваю.
Да, помянем Семёнова.
Помянем и ляжем спать.

МИНУС 20 ДНЕЙ
- Пойдём со мной, милый.
Я вижу всё сквозь туман. Два часа ночи и все пьяны.
Накурено, и дым слоями ползает под потолком комнаты, напоминая низкую октябрьскую облачность, которую никак не пробить, сколько не тяни вверх.
Глаза женщины совсем близко, она кладёт свою руку на мою, и я чувствую, как рука чуть подрагивает, и  пальцы женщины беспокойно перебирают мои.
Я уже почти готов попытаться встать, но на тут на меня наваливается Амелин с очередным стаканом. Жидкость в стакане одного цвета с папиросным дымом, и я понимаю, что водка кончилась.
- Дима, - он тянется ко мне и рука женщины исчезает.
- Дима, - его лицо бледно и кожа сухо натянута на скулах. - Давай за Саню.
Он тянет стакан кверху и тяжело глотает, запрокидывая голову, жидкость выплёскивается из стакана на китель, капли её повисают на "звёздочке" и она вспыхивает своим тяжёлым блеском.
Лёшкино лицо передёргивается, глаза блуждают по столу, но мы уже в той стадии, когда закуска не нужна. И взгляд его снова останавливается  на мне.
-  Дима, - говорит он, булькая пойло в стакан, - за Камала.
В углу поют.
Но голоса поющих расстроены, как и гитара.
Сидя на кровати, моя недавняя связистка держит Косолапова за руку. Он смеётся и целует её в губы. Она вырывается и хохочет тоже.
Амелин тяжело поворачивается на смех. Его рука едет по столу, сметая на пол консервы.  Ухватившись за край стола, он тяжело отрывается от скамьи
Песня замолкает, но кто-то уже в полусне всё тянет последнее слово.
Амелин бледен.
- Всем ****ям молчать! - шёпотом орёт он, рука его падает на колодку кобуры и тишина становится ватной.
Время дало сбой и повисло длинной паузой. Я всё тянусь к Лёшкиному локтю, когда дверь мгновенно распахивается и, пригнувшись, в мокрой плащ - палатке, в комнату входит Старик. И он трезв как стекло.
Амелин замирает. Взгляд Старика скользит по нему. Волосы связистки упали на глаза, и пальцы шарят в поисках верхней расстёгнутой пуговки.
Амелин распрямляется во "фрунт".
- Встать, смирно! - подаёт он команду. Все  столбенеют от такого развития событий, а он уже дробит три шага по направлению к Старику, и медали его звенят
- Вольно. - Старик поворачивается спиной.
- Всем отбой. Дождь. Завтра полётов не будет. Амелин и Ракитин в семь ноль-ноль ко мне.
Дым тянется в открытую дверь, и все переводят дух.
Я выхожу следом. Капли стучат по крыльцу.
Дождь. Немцев тоже прижало к земле.
Полётов не будет.

МИНУС 16 ДНЕЙ
- Не надо было тебе этого делать.
Первую вспышку злости Старик уже погасил, но табуретка всё ещё валяется в тёмном углу землянки.
Я снова касаюсь левой скулы, и на кончиках пальцев остаются пятнышки крови, рука тоже выглядит не лучшим образом и ноет выбитый при ударе локоть.
Старик смотрит на меня, его обожжённая щека дёргается, он встряхивает головой и морщится.
- А ты где был? - он поворачивается к Амелину. Я бы отвернулся, но Амелин выдерживает взгляд.
Дверь распахивается и появляется Татаринов. Я знаю, что сейчас будет, из-под ногтей пальцев  наших с Амелиным сжатых кулаков, вот-вот брызнет кровь. Татаринов открывает рот.
- Ты хоть помолчи, - рот Татаринова закрывается, - воспитатель, ****ь.
- Ну что с тобой делать? - это Старик снова смотрит на меня. - Эх, пацан.
Я смотрю в пол, земля ещё не утоптана в камень, мы только что перебазировались. По ножке опрокинутой табуретки ползёт зелёная гусеница, и я внимательно слежу за ней. Я думаю, что я - пацан, мы все тут пацаны, когда рядом Старик. И дело не в том, что ему 27 и он - дважды Герой. Просто он - Старик. Или, если хотите - Бог.  А что ответишь Богу?
Ну, кто знал, что эта пьяная скотина - шифровальщик особого отдела!?
Старик опять морщится и трёт щеку.
- Амелин, готовься к вылету. Пойдём двумя парами. Я сам поведу. Проветримся, посмотрим зону. А ты, - палец упирается в меня, - пойдёшь со мной ведомым. И не ссы - дальше фронта не пошлют. Отобъёмся.
И добавляет, уже отвернувшись.
- Если вернёмся.
Выйдя, я почти успокаиваюсь. Амелин толкает меня в спину.
- Да, хер с ним, Дима! Может обойдётся.
И с хрустом потягиваясь, смотрит в белесое полуденное небо.
- Ну, пощупаем, чем тут гансы дышат!
Когда мы подходим к самолётам, он уже что - то весело насвистывает.
Он уже всё забыл. И глядя на него, я веселею тоже.
- Отобъёмся, если вернёмся, - сказал Старик, и я ему верю, потому что в Бога надо верить. И с этой, тривиальной для 43-го года, мыслью, я захлопываю над собой фонарь.
Ракета. Взлёт.

МИНУС 6 ДНЕЙ
Ночью я  просыпаюсь.
В окно чуть брезжит серый рассвет, и непрекращающийся шорох капель по крыше говорит, что дождь не думает прекращаться.
Я выныриваю из-под одеяла и шлёпаю по чистым выскобленным половицам в сени к ведру с водой. От воды стынут зубы, и кожа мгновенно покрывается мурашками. Вприпрыжку я несусь обратно в спасительное тепло кровати. Нырнув под одеяло и высунув нос наружу, я замечаю, что Амелин тоже проснулся. Он лежит и молчит, закинув руки под голову, я молчу тоже, и на какое-то время  дождь снова убаюкивает меня.
Засыпая, я стелюсь на бреющем над самой землёй, и она сумасшедшим жёлто-красно-сине-зеленым ковром мчится мне навстречу. Фонарь сброшен и воздух врывается в открытую кабину, рёв двигателя отзывается  песней, я тяну ручку на себя, перегрузка втискивает меня в кресло, теперь передо мной только облака, я кричу от какого-то щенячьего восторга, кручу машину через крыло - один в бесконечном небе, и ощущение счастья переполняет меня, потому что война закончилась, и мы остались живы.
- Дима. - Лёшкин голос вплывает в сон, и земля становится далёкой и призрачной.
- Дима, я люблю её.
Я снова открываю глаза.
Накинув на плечи куртку, Лёшка курит, сидя на кровати.
- Я люблю её, Дима!
Он откидывается на спину, опираясь на печь, которая, наверное, ещё не остыла, и, хотя смотрит на меня, меня не видит. И улыбка безумца блуждает на его губах.
Я хотел бы ему что-то сказать, но вспоминаю зелёные Наташкины глаза и пальцы, скользящие по моей щеке вниз. Незамутнённое стекло оптического прицела. Я вспоминаю, и чувство победы медленно умирает во мне. И земля дышит дождём и хмарью, а не осенним разноцветьем. И то, что Амелин влюблён, делает меня ещё грустнее.
Я не знаю, что ему сказать. Что дождь кончится, а война нет!?  Но что влюблённым до войны? И я молчу.
- Всё будет хорошо, Лёшка, - говорю я, и он, улыбаясь, валится на подушку, и потягивается сладко, как ребёнок, и через минуту уже спит.
Дождь всё шуршит и сбивает листву. Я встаю и тихо одеваюсь, и хозяйка в своей комнате встаёт тоже, и когда я захожу на кухню, она уже хлопочет у печи, и пламя потрескивает за прикрытой дверцей, и от неё тянет теплом.
Но холодок, закравшийся в душу, всё шепчет -  "Оглянись".
Я оглядываюсь, но за спиной, конечно, никого нет.
И только дождь за окном.

МИНУС 30 МИНУТ
Когда в восемь вечера над КП снова лопается зелёная ракета, уже не остаётся сил взобраться на крыло.
Коляныч подпихивает меня вверх, но парашют ещё не застёгнут, он скользит под руками Коляныча, и я едва не падаю на землю. Это почти приводит меня в себя.
- Ну, с богом, - Коляныч придерживает пилотку, струя от винта отталкивает его от самолёта, я вижу, как шевелятся его губы, и опять хочу спросить его после вылета, что он там шепчет мне вслед.
Амелин уже взлетает, и я даю полный газ - быстрее, быстрее. Набираю высоту и оглядываюсь вокруг. Все здесь. Все шестеро.
Солнце уже почти село и небо на востоке густеет синевой, но этот проклятый день видимо никогда не кончится.
- Сокол, Сокол, я - Верба! - всё тот же голос наведенца с земли. - В квадрате три-пять группа "юнкерсов" до сорока машин, заходят на бомбометание. В сопровождении "мессеров".
Голос на мгновение замирает и в наушниках слышен только треск и очень далёкие голоса - кто-то дерётся на пределе слышимости, и значит здесь мы одни.
- Сокол, - голос наведенца упавший, в нём - безнадежность. - "Мессеров" до тридцати. Приказ - не дать отбомбиться. Быстрее, хлопцы, - добавляет он и замолкает.
- Слышу, атакую. - Голос Амелина лениво - спокоен. - Дима, заходим от солнца. Делай, как я. -  Его самолёт забирает с набором высоты влево, Амелин сознательно проигрывает во времени подхода к цели, выигрывая во внезапности появления. Нас всего шестеро. И я всё не могу вспомнить, в каком вылете, в пятом или четвёртом, погиб сегодня Старик.
- Сокол, я - "тридцать первый", машина не тянет.
Я смотрю вниз и назад. Косолаповская пара медленно отстаёт, они метров на триста ниже, и не похоже, что смогут к нам подтянуться. 
Мы идём по широкой дуге, прижимаясь к редким и неплотным розовым облакам. Амелин зарывается в облако, я проскакиваю выше, облако кончается, и прямо под нами - вот они "юнкерсы".
Лёшка переворачивается через крыло, блеснув по рыбьи животом, и крик - "Соколы, атака!" - заканчивает с тишиной.
Мы падаем почти отвесно, первые "юнкерсы" уже отбомбились и тянут тяжело вверх, мы сближаемся на встречных курсах, но они всё ещё не видят нас. Их ведущий переводит машину в горизонтальный полёт, пристраиваясь в хвост бесконечной очереди "лапотников" и мне в глаза бросается абсолютно белый, снежно-белый, её цвет.
И тут Амелин открывает огонь.
И снег взрывается красным.
Я бью в ведомого, перегрузка рвёт перепонки, мы проваливаемся сквозь строй бомбардировщиков к земле и выходим, выходим из пике, у "лавочкиных" трещат крылья, мы снова лезем сквозь дым вверх, я вижу, что горит Косолапов и кручу головой.
И тут на нас сваливаются "мессеры".

ТОЧКА ОТСЧЁТА
Мы уже совсем рядом с аэродромом, до него рукой подать, и я начинаю верить, что Лёшка дотянет.
Я подхожу совсем близко, гляжу на него, но он  по - прежнему не поворачивает головы, вряд ли он вообще что - то видит, потому что лицо у Лёшки в крови, и он то и дело пытается стереть её рукой. Машина его внезапно клюёт носом и проваливается на десяток метров ниже к земле, к бесконечному лесу, в котором, я, как не кручу головой, не вижу ни одной мало-мальски пригодной для вынужденной посадки прогалины.
Он не слышит меня, но я всё повторяю в бесполезные ларинги
- Давай, Лёша, давай. Газу добавь, ручку на себя.
И шепчу про себя  "тяни, тяни, тяни, сволочь…" Лёшкин "лавочкин " медленно выравнивается, и я вижу сверху, как он растерзан. Пушки "фоккера" разнесли пол - крыла, и истребитель всё время норовит показать солнцу брюхо.
Я непрерывно  осматриваюсь.
На небе - ни облачка, закатная звезда лупит нам в хвосты, и для "пары" гансов, выскакивающих из-под неё с быстротой солнечных лучей, мы лёгкая и желанная добыча. Но их пока не видать.
Небо, солнце и чёртов лес.
И тут Лёшка начинает дымить.
Его снова разворачивает здоровой плоскостью вверх, и тонкая струйка дыма мгновенно набухает чёрным.
- Лёшка - кричу я, но дым уже накрывает кабину и спираль истребителя становится всё круче.
- Прыгай! - я  так близко, совсем рядом.
Сквозь дым, я вижу Лёшку, его рука скользит по фонарю в бессильной попытке его сбросить.
- Лёша - выдыхаю я, и земля проваливается под меня, и вот она уже над головой, и дым костра падает отвесно в небо, и всё ещё слышен в наушниках почти шёпот "Димка…так мало…"
 И это - всё.
 
ПЛЮС 2 ЧАСА
Татаринов сам отвозит меня в деревню.
Уже час как стемнело, и хозяйка сидит у стола при свете лучины. Завидев меня, она не бросается, как обычно, к печи, а смотрит долгим вопрошающим взглядом, и лучина ровно потрескивает в углу избы, выхватывая на мгновения лики святых, висящих над ней.
Огромная глыба наваливается на меня, как только я навзничь падаю на кровать. Усталость расплющивает меня, дробит кости и раскатывает в лепёшку тело. Как с края света, я слышу голос хозяйки, но нет сил ответить ей. И мне нечего ей сказать.
Я чувствую, как она стягивает с меня сапоги и забрасывает мои ноги на кровать.
Земля, проросшая столбами чёрного дыма, плывёт передо мной, и я знаю, что сейчас я тоже прорасту в ней, как проросли все, кого я любил, и в кого верил.
И за секунду до удара о её твердь, беспамятство, как спасение, приходит ко мне.
 
ПЛЮС 2 ДНЯ
- Не хочу вас деморализовать, но у фон Шнитке около двухсот сбитых.
А нам даже бомбёров прикрыть нечем, сами знаете, какие потери, - полковник разводит руками и его  глаза особенно беспомощны за толстыми стёклами очков. Он отворачивается к окну и долго вглядывается в далёкую опушку березняка, который уже насквозь проредел, но вряд ли он его видит, и не в зрении тут причина. - Но мне сказали, что вы сами вызвались.
Я не верю в обманчивую внешность полковника, потому что знаю его. Эти выцветшие глаза, и лысина, обрамлённая седым пухом, и тихий голос принадлежат начальнику разведки авиакорпуса, и я видал его и в менее минорном расположении духа. Но сегодня - особый случай, и тихий сентябрьский закат за окном - подходящий фон для нашей беседы.
- Ты ужинал?
Но ужинать я не хочу.
Я думаю, что, возможно, уже сейчас на бывший наш аэродром садится свежий полк - тридцать необстрелянных вчерашних курсантов. Взлёт - посадка. Сколько из них сделают больше трёх вылетов? Мясорубка, набравшая обороты, всё никак не остановится, и фон Шнитке запишет на свой личный счёт ещё десяток - другой побед.
Мы выходим на крыльцо, возле которого стоит "додж", в кузове, завернувшись в шинель так, что торчат одни сапоги, спит Коляныч. Полковник, сняв очки, трёт воспалённые от недосыпа глаза. "Удачи тебе", - его рука сухая и крепкая, и от этого мне почему-то становится легче. Лишь бы появился Шнитке, он так мне нужен - он один, больше никто.
Коляныч спит до самого аэродрома. Западный ветер доносит до меня редкую канонаду, похоже, она затихает, и в небе нет ни одного самолёта. Я бужу Коляныча, он садится в кузове и долго смотрит по сторонам, водитель "доджа" нетерпеливо оглядывается.
- Успеешь уехать, - голос Коляныча простуженно хрипл, - сейчас уберёмся.
И когда мы остаёмся одни, он поворачивается ко мне, и говорит -  "Лёшку сейчас во сне видел, жив будто Лёшка. Курить у меня просил". Голос Коляныча осекается, и он трёт рукой по щеке. "А у меня курить - то и не было".
Он бредёт к самолёту, потом поворачивет голову - "Спи. Всё будет в ажуре". И, помедлив, добавляет - "Заебень ты этому Шнитке."
Через час я ещё не сплю и всё кручусь на постели так, что сосед по землянке - старший лейтенант Доценко - командир завтрашней группы прикрытия, ворчит из своего угла - "Ну что ты маешься, успею я, ты только не тяни с сигналом, и в бой не ввязывайся. Ты пять минут продержись".
У Доценко - двадцать три сбитых, лучше его сейчас не найти, но я вспоминаю, как  чёрно-красный "фоккевульф" Шнитке падал на нас, и я, связанный парой "мессеров", пытался довернуть к Лёшке и отсечь немца очередью, но не успевал, и как Лёшкина плоскость полетела клочьями, и он задымил, и, перевернувшись через крыло, начал валиться, и выровнялся лишь у самой земли, и наше возвращение, когда я ещё надеялся, что мы дотянем до дома вместе - последние двое из всего полка.
Отвернувшись к стене, я ничего не говорю Доценко, я просто надеюсь, что Шнитке будет один, и что помощь мне не потребуется.
Утро наступает ясное и холодное. Под ногами похрустывают промёрзшие лужицы, и по седой от инея траве за нами тянутся к самолётам дорожки следов. И чем ближе мы к ним подходим, тем неразговорчивее и мрачнее становится Доценко. Он оттесняет меня от группы, и я сдерживаю шаги. Доценко хмуро оглядывает небо - на нём ни облачка.
- Солнце на обратном пути будет контровое. Я бы перехватывал на встречных курсах, когда ты будешь возвращаться. Хитрить ты не будешь, так что смотри в оба. - Он смотрит исподлобья, перекатывая в зубах сухую травинку. - Может "парой" пойдём?
Мне тоже хотелось бы пойти "парой", но тогда, вероятность того, что Шнитке придёт не один, возрастает многократно. И учитывая, что кроме Доценко, особенно рассчитывать в группе прикрытия не на кого, я бы хотел, в любом случае, создать на стороне ребят численное преимущество. Так что до поры, до времени, поиграем в "заманушки".
Доценко сокрушённо мотает головой. - "Ну, как знаешь".
Мой "лавочкин" стоит чуть в стороне, и, глядя на самолёт, я вижу, что Коляныч постарался на славу. Вряд ли он спал этой ночью, потому что самолёт не узнать.
Ярко-красный кок, белый хвост, две золотые звезды на фюзеляже, скромный бортовой номер "семь" заменила претенциозная "сотка", но меня интересуют некоторые другие мелочи. Коляныч внешне спокоен, его часть работы он выполнил. Дай бог, мне так доделать свою.
Я ещё раз обхожу самолёт, похлопываю его по коку, руке тепло - Коляныч недавно прогрел и опробовал двигатель. "Как часы", - слышу я его голос.
Ну, хватит тянуть, я забираюсь на крыло и вижу, что группа уже в самолётах.
Сажусь в кресло, присоединяю шлемофон и сразу слышу голос Доценко "Ракита, я - Доца, как слышишь, ответь".
Край солнца вылазит из-за леса, когда я отрываюсь от земли. Полоска неба впереди ещё темнеет ночью, и огромная луна всё ещё не ушла с неба.
Через десяток минут, на бреющем, на малой скорости, я пересекаю линию фронта, кручу восходящую "бочку", ко мне тянутся вялые пулемётные очереди, и я надеюсь, что снизу хорошо видны мои "геройские" звёзды и пёстрая раскраска истребителя.
Вот и переправа - место гибели Семёнова, штурмовики разделали её в пух и прах, новую немцы наведут вряд ли, и в десятке километров северней остаётся Петровка - здесь мы позавчера перехватили "юнкерсы".
Я шарахаюсь по ближним тылам немцев ещё минут десять, в воздухе по-прежнему пусто, и с набором высоты, я разворачиваюсь на солнце.
"Где же ты, Шнитке?" - думаю я. "Где же ты?"

ШНИТКЕ
Одинокий самолёт поблёскивает в лучах восходящего солнца.
Прекрасный день, отличная видимость, сознание выполненной задачи.
Ещё пять – десять минут, потом посадка, короткая рулёжка, друзья, завтрак - обычное утро перед обычным днём на фронтовом аэродроме. Пилот спокоен и слегка расслаблен.
В воздухе - тишина.
Он возвращается из разведки.
Первое сомнение зарождается во мне, когда я подхожу к русскому почти вплотную и могу хорошо разглядеть его самолёт. На мгновение я даже оглядываюсь на идущего сзади и левее Курта, и мне кажется, что  я вижу его озадаченное лицо.
До самого конца я в это не верил. Это - не просто "Ла-5", это - машина аса. Но асов в этом районе, по данным разведки, нет. И кто же тогда перед нами? Откуда он взялся на мою голову?
Две звезды на борту русского стремительно растут в прицеле и пора открывать огонь. А потом всё идёт не так.
За мгновение до того, как я жму на гашетку, русский выносит нос своей машины нам навстречу и даёт залп.

7 МИНУТ БОЯ
Если бы я не ждал, я бы не понял, откуда они появились.
Они выныривают на меня - тающие в солнце тупоносые рыбины, и всё, что я успеваю сделать - довернуть машину и первым открыть огонь.
Ведущий мгновенно проваливается вниз, ведомому времени на это уже не остаётся. Уходя от столкновения лоб в лоб, он пытается проскочить верхом, и на мгновения брюхо "фоккера" заполняет мой прицел. "Лавочкин" вздыхает всем телом, нас встряхивает в спутной струе, и мы свечкой лезем вверх, чтобы, опрокинувшись в "иммельмане" оценить обстановку.
Я выравниваю машину и осматриваюсь.
"Фоккер", оставляя дымный след, круто снижается. И километром западнее тоже лезет вверх чёрно-красный истребитель, теперь я уверен, что это - Шнитке, и я спешу к нему.
Ну, вот мы и встретились. "Дима, сзади!"- кричат мне ребята, и мне некогда думать, с какого света они кричат. Я быстро сваливаюсь на крыло и ещё одна пара "фоккеров" проскакивает мимо меня. Я оглядываюсь, ещё пара заходит мне в хвост.
Поздно, я уже на дистанции залпа, я - над Шнитке и вижу его задранную вверх голову, он что-то кричит, и я распарываю короткой очередью фонарь кабины Шнитке и его самого. Всё…
Но это только начало. "Фоккеры" наваливаются на меня со всех сторон, похоже, их стало ещё больше. Вокруг мельтешат одни кресты, и не мешай немцы друг другу, возможно, они меня уже бы свалили. Но они в растерянности, и поэтому я всё ещё жив.
Вызывая землю, я пытаюсь оттянуть их на восток. Целая вереница висит у меня на хвосте и ещё пара разворачивается выше меня.
Развязка неизбежна, у меня остаются секунды, верхний "фоккер" открывает огонь, самолёт вздрагивает и двигатель начинает давать перебои, с треском разлетается бронестекло, что-то с адской болью впивается в левый глаз.
Почти вслепую, я нащупываю кнопку, которую утром мне показал Коляныч, и искра бежит к запалу дымовых шашек.
"Лавочкин" вспыхивает.
 По-крайней мере, так видится немцам. Он клюёт носом и входит в пике.

ДОЦЕНКО
Свалку я замечаю издали. Мы идём на максимальной скорости и вспарываем карусель немцев, как бритвой. "Фоккеры" рассыпаются, им уже не до драки. Осмотревшись, я нахожу Ракитина. С крутым снижением он уходит на восток, его машина дымит, и, подойдя поближе, я вижу, что на ней нет живого места. 
Я вызываю Диму по радио, но он молчит. Я выхожу чуть вперёд, он слабо качает крыльями, и я начинаю верить, что он дотянет.
"Дима, ты сделал это, ты завалил Шнитке. Ты не можешь вот сейчас умереть. Тяни, тяни, тяни, сволочь…" - шепчу я.
Мне так надо, что бы он дошёл.